Страница:
- вороти!" - чтобы не наткнуться в ночи на встречный пьяный парусник; и этот трехмачтовый парусник погиб; - Медведев помнил бурю и помнил, как капитан погнал его лезть на бизань и там рвать, резать, кусать зубами, но - во что бы то ни стало - сбросить парус, и бизань-мачта обломилась; больше ничего не помнил Медведев и утверждал, что в море гибнуть не страшно, ибо его нашли на третий день на обломке мачты с окоченевшими руками; он ничего не помнил, как три дня его носило море; от погибшего судна не сыскалось ни одного осколка; тогда были дни осеннего равноденствия, дни штормов, и еще принесло к берегу стол и сундук, и к столу была привязана женщина: с судна в море на шлюпке ушла команда; капитан не бросил своего судна; капитан привязал свою жену к столу, потому что она металась обезумевшей кошкой по судну; и капитан стал молиться Николе-угоднику, морскому защитнику; - больше женщина ничего не помнила: гибнуть в морях не страшно, - а от судна, с которого спаслись сундук, стол и женщина, не осталось ни человека, ни щепы... - - О Лачинове. - Тогда, там, в географической точке, которая зовется Москвой, за три дня до отъезда в Архангельск, он узнал об экспедиции, и в три дня собрался, чтобы ехать, - чтобы итти в Арктику, - чтобы сразу разрубить все те узлы, что путали его жизнь, очень сложную и очень мучительную, потому что и по суше ходят штормы и многие волны былинками гонят человека, и очень мучительно человеку терять свою волю. В этой географической точке, которая зовется Москва и которую легче всего представить - астрономически - пересечением широт и дол тому что здесь в море только так означались путины), остались дела, друзья, борения, ночи, рассветы, жена, усталость, тридцать пять лет жизни, картины, тщеславие, пыль в мастерской, - и все время - в страхе - представлялась пустыня сентябрьской российской ночи, волчьи российские просторы, дребезг вагонных сцеплений, поезд в ночи, купэ международного вагона, где он один со своими мыслями, - и поезд шел в Москву, и там, впереди во мраке, возникали зеленоватые огни Москвы; и все двоилось - один Лачинов стоял у окна в купэ международного вагона и мучился перед Москвою, - другой Лачинов с астрономических высот видит и эту пустыню ночи, и поезд в ночи, и Москву, и темное купэ, и человека - себя же - в купэ у окна: и тот, и этот - один и тот же - думал о том, что в Москве, на Остоженке навстречу выйдет безмолвная и ждущая жена, а на столе у телефона лежит десяток ненужно-нужных телефонных номеров, и ни жена, ни телефоны - страшно ненужны. - Здесь, на "Свердрупе" можно было быть одному, самим собою, с самим собой, перерыть всего себя, все перевзвесить. Надо было слушать склянки и гонг к еде, надо было выходить на вахту, надо было делать работу и жить интересами людей такую, такими, о которых никогда в жизни не думалось, - в чемодане были письма Пушкина, Дон-Кихот и путешествие Гулливера, - это чужая жизнь, но свои виски уже поседели, уже поредели, и кожа на лице, должно быть, деформировалась, привыкнув к бритве, - и от времени, от встреч, от людей, от привычки, что за тобою наблюдают, - такая привычно-красивая манера ходить, говорить, руку жать, улыбаться, - а где-то там, за десятком лет, перед славой сохранился такой простой, здоровый и радостный человек, богема-студент, сын уездного врача, выехавший когда-то из дому в Москву, в славу, да так и застрявший в дороге, потерявший дом. - Ветер в море все перешаривал, до матери, до детства, - и было страшно, что ветер ничего не оставлял. - Самое мучительное в шторме было то, что надо было все время напрягаться, напрягать мышцы, чтобы не упасть, не свалиться, надо было напрягать волю, чтобы помнить о качке, - в койке, засыпая, надо было лечь так, чтобы быть в койке, как в футляре, чтобы не ездить по койке, чтоб упираться ступнями и головой в подложенные по росту вещи, чтоб держаться руками за борта койки, - чтобы трижды в минуту вставать на голову. Нельзя было есть, потому что тошнило и стыдно было бегать к борту "травить море". Надо было упорною волей сутки разбить не на двадцать четыре, а на восемь часов, сделав из человеческих - трое здешних суток. И скоро стало понятно, что ноги поднимать трудно, трудно слышать, что говорит сосед, - что в голову вникает стеклянная, прозрачная, перебессонная запутанность и пустота, и кажется, что лоб в жару, и мысли набегают, путаются, петляют - запуганными зайцами и океанской кашей волн, когда ветер вдруг с норда круто повернул на ост. И когда с физической отчетливостью ясно (тогда понятны доктор и зоолог, и кинооператор), мысли остры, как бритва: вот, койка, над головою выкрашенная белым, масляною краской, дубовая скрепа, - электрическая лампа, - пахнет чуть-чуть иодоформом или еще чем-то лекарственным (после дезинфекции перед уходом в море), - балка идет вверх, встает дыбом, балка стремится вниз, - рядом внизу какая-то скрепа рычит, именно рычит, перегородка визжит, - дверь мяукает, - забытая, отворенная дверь в ванную ритмически хлопает, - пиликает над головой что-то - дзи-дзи-дзи-дзи!.. - надо, надо, надо скорее сбросить с койки ноги, и нет сил, надо, надо бежать наверх, кричать - "спасайтесь, спасайтесь!" - но почему вода не бежит по коридору, не рушатся палубы, когда совершенно ясно, что судно - гибнет! - гибнет! - и почему никто не кричит? - ну, вот, ну, вот, еще момент, - вот, слышно, шелестит, булькает вода. - И тогда также остро: "- что за глупости? Ерунда, - я еще долго буду жить! Глупо же, ведь нет же никакой опасности!" - И тогда, мучительно, неясно:
- Москва - жена - дочь - выставки - картины... Нет, ничего не жалко, ничего нет!.. Нет - нет, дочь, Аленушка, милая, лозиночка, ты прости, ты прости меня, - все простите меня за дочь: я по праву ее выстрадал!.. Жена - выставки - работа - слава: - нет... Ты прости меня, жена: не то, не то, не так! Славы - не надо, не то, я же в ряд со всеми ползаю на вахты, меня никто не заставляет, меня никто в жизни ни разу ничего не заставлял. Работа - да, я хочу оставить себя, свой труд, себя - таким, как я есть, как я вижу. Это же глупость, что море убьет, а ты, Аленушка, прости! Ты и работа - только!.. Ах, какая ерунда - Москва!.. Голова у меня болит. Ужели - вот эти тридцать пять-сорок лет жизни - и есть те сотни хомутов, которые ты надел на себя, которые на тебя надели, которые надо тащить, от которых никуда не уйдешь.
У Лачинова была воля - видеть. Это он острее всех на "Свердрупе" отметил нелепицу радио - прощального из Москвы радио, и он взял себе запись его со стены в кают-компании. Это он безразлично наблюдал, как обалдевшим людям даже Белушья губа на Новой Земле казалась спасением. Это он двоился, чтоб - на себе же, не только на соседях - наблюдать каторжную муку качки. И это у него загрелось нежностью сердце, когда Циррус возился с кошками. - Но ноги подкашивались от утомления, и там - у кошек - первый раз затошнило, замучило, замутило, когда - хоть в воду, хоть к чорту, хоть в петлю, - лишь бы не мучиться!.. - И тогда в заполночи - на койке - качалась, качалась переизученная скрепа над головой, в белой масляной краске, - хоть в воду, хоть к чорту, лишь бы не вставать на голову, лишь бы не понимать, что в голове окончательно спутаны мозги, бред, ерунда, а желудок, кишечник, - желудок лезет в горло, в рот -
- - и тогда все все-равно, безразлично, нету качки, - единственная реальность - море, - бред, ерунда -
...нет, с Петром I надо мириться. Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости, той, что под Архангельском у взморья на Корабельном канале. От Петра осталась - вот хотя б эта крепость: разрушение Петра шло созиданием, он все время строил, а у нас, у меня, наоборот, созидание шло разрушением. За крепостью, совершенно сохранившейся, совершенно пустой, которую Петр строил против шведов, но которая не держала ни одной осады, текла пустынная река, были волны и луна была величиной с петровский пятак -
-
На судне было тридцать восемь человеческих жизней, и одна из них была - женскою жизнью. Но химичка Елизавета Алексеевна не походила на женщину, - ее совсем не било море, она работала лучше любого матроса, она гордилась своей силой, она всем хотела помочь, - и, если сначала матросы не стеснялись при ней пускать большие и малые узлы, то скоро стали крыть ими ее - за ее здоровье и силу, за ее охоту помочь всем, - за ее желание всем нравиться: мужчинам было оскорбительно, что женщина сильнее их в мужских их качествах, что у нее так мало качеств женских; но когда матросы уж очень изобижали ее, она плакала при всех, громко и некрасиво, как, должно быть, плачут тюлени.
-
30 августа "Свердруп" вошел во льды. Льды, ледяное небо были видны с утра, и к полночи кругом обстали ледяные поля и айсберги, страшное одиночество, тишина, где кричали лишь изредка редкие нырки и люрики, полярные птицы, да мирно и глупо плавали стада тюленей, с любопытством поглядывавших на "Свердрупа", медленно поворачивавших головы на человеческий свист. Качка осталась позади, все отсыпались, мылись, чистились, как к празднику, крепко спали. Утром уже кругом было ледяное небо и кругом были льды. "Свердруп" лез льдами. Капитан был на мостике, на румбе был норд, лицо капитана было ноябрьским, Кремнев сидел у трубы. Утром на жилой палубе был шопот: ночью залезли во льды, в ледяные поля так, что едва нашли лазейку оттуда, и что у капитана с Кремневым был ночью разговор, где капитан заявил, что он не в праве рисковать жизнями людей, а льды, если затрут, могут унести "Свердрупа" хоть к полюсу и, во всяком случае, в смерть; - на румбе остались и север, и льды. - Ночью была станция, от двух до пяти; легли спать осенью, в дожде, в мокроти, проснулись зимой, в метели; - в полдень солнце резало глаза, мир был так солнечен и бел, что надо было надеть синие очки: в это солнце впервые после Канина носа определились, - где, в какой астрономической точке "Свердруп", - секстан показал 78°33' сев. широты на 41°15' меридиане. Люди первый раз после Архангельска были за бортом: вылазали на льды, ходили с винтовками подкарауливать тюленей. Тюлени плавали стадами и по ним без толку палили из ружей. Мир исполнен был тишиной и солнцем. Ночь была белесой, прозрачной; переутомление, которое проходило, смешало какие-то аршины, люди бродили осенними мухами, натыкались друг на друга, говорили тихо, дружественно и на "ты". Кругом ползли айсберги необыкновенных, прекрасных форм, ледяные замки, ледяные корабли, ледяные лебеди. Отдых от качки принимался благословением и праздником. - "Свердруп" втирался к ближайшему айсбергу, чтобы взять пресной воды, - и опять люди ходили на лед; надо итти ледяным полем, идешь-идешь - полынья, - тогда надо подтолкнуть багром маленькую льдинку и переплыть на ней полынью, а, если полынья маленькая, надо прыгать через нее сразбегу, отталкиваясь багром. Кинооператор ходил на айсберг фотографировать, - лез по нему какие-нибудь пять саженей с час, залез - и он редко видел такую красоту, внутри айсберга пробило грот, там было маленькое зеленое озерко и туда забивались волны, свободные, океанские, голубые... Под айсбергом и под людьми на нем были соленые воды океана, глубиною в версту. - И опять наступила пурга, повалил снег, пополз туман. - И новым утром на румбе был ост, а на жилой палубе говорили, что капитан снял с себя ответственность за жизни людей - и эту ответственность принял на себя начальник экспедиции профессор Кремнев: по законам плавания за Полярным кругом каждому полагается в сутки по полустакана спирта, что за разговоры были между капитаном и начальником доподлинно никто не знал, но утром капитан, не спавший все эти дни, сидел в кают-компании и молча пил спирт, и молча сидел перед ним Кремнев, и все матросы были пьяны. "Свердруп" крепко трещал во льдах - - Никто из экипажа научных сотрудников не знал, никто из непосвященных не знал, что эти дни во льдах были опаснейшими днями: два матроса нижней команды, два матроса верхней команды, боцман, плотник, механик, первый штурман, капитан и начальник - бессменно, бессонно, корабельными крысами, с электрическими лампочками на длинных проводах рылись за обшивками в трюме, ползали в воде меж балок, спускались под воду к килю, а донки захлебывались, храпели, откачивая бегущую в трюм воду, - чтобы заплатать, забить, заделать пробоину в корпусе, чтоб, ползая на животах, на четвереньках, лежа на спинах - спасать, спасти, спастись. Кремнев приказал молчать об этом - и приказ матросам подтвердил ноганом. Кремнев и капитан имели крупный разговор; капитан сказал: - "назад!" - Кремнев сказал: - "вперед!". Разговор был в капитанской рубке, Кремнев жевал безгубыми губами, смотрел в сторону и тихо говорил: "все это пустяки. Судно исправно. Мы пойдем на ост, выйдем изо льдов и пойдем на норд, по кромке льда. Льды не могут быть сплошные", - лицо Кремнева было буденно и обыкновенно, как носовой платок, - и капитану было очень трудно, чтоб не плюнуть в этот носовой платок. -
-
И эти ледяные сотни верст, ушедшие в океан убивать и умирать, остались позади. И опять были штормы. Приходили дни равноденствия, и невероятными красками горел север, то огненный, то лиловый, то золотой, - и тогда вода и волны горели невероятными, небывалыми красками, - но небо только на юге, только на юге было предательски-ночным. Секстан был ненужен, бессилен за тучами и туманами, и судно шло только лаком и компасом, - наугад, в туманах. - И был туманный день - такой туман, что с капитанского мостика не видны были мачты и бак, - клаузен всплывал уже дважды, - капитан скомандовал в лебедку пустить пар, боцман пошел, чтобы отдать якоря, - чтобы перестоять туман. И тогда вдруг колыхнулся и пополз туман, - и вдруг - так показалось, рядом, в полуверсте, можно было видеть простым глазом, - над туманом возникли очертания огромных, понурых гор, - туман пополз и в четверть часа впереди открылась - земля, горы, снег, льды, льды, глетчеры, - холодное, пустое, понурое, мертвое. Но опять на вершины гор пополз туман - не-то туман, не-то облака, - и повалил снег. До берега было миль семь. Снег перестал. "Свердруп" пошел вперед в эту страшную понурую серую щель между тучами и свинцовой зеленоватой водой. На баке вахтенный матрос мерил глубины лотом. Это была первая земля после Архангельска. Это была Земля Франца-Иосифа, - но что за остров этого архипелага, что за бухта, что за мыс, быть может, никем еще не обследованный, никем еще не виданный, такой, на котором не ступала еще человеческая нога, - об этом никто никогда на "Свердрупе" не узнал. Здесь пришли три первых человеческих смерти, - зоолога, того, что боялся смерти, второго - штурмана и третьего - матроса; - здесь "Свердруп" был меньше суток.
"Свердруп" бросил якоря в миле от берега. В бинокль было видно, что, если ад, да не православный, который, прости-господи, немного глуповат, а аскетически-строгий ад католиков сдан в заштат и не отапливается, то пол в аду должен был бы быть таким же, как камни здесь на берегу, такой же мучительный, потому что базальты стояли торчком, огромными сотами, на которых надо рвать ногти, - и камни были такой же окраски, как должны они были бы быть в аду, точно они только что перегорели и задымлены сажей, они стояли точно крепостные, по-старинному, стены. И в бинокль было видно, что было в Европе в начале Четвертичной эпохи, когда были только льды, туман, холоды, камни - и не было даже за облаками неба. Были видны облака на горах, горы черные - красновато-бурые, как железо, - зеленая вода, - и прямо к воде сползал глетчер. - Опять повалил снег, и прошел. Со "Свердрупа" спустили шлюпку, - штурман, матрос и с ними зоолог отправились на берег, на разведку. Шлюпку приняли волны, закачали, понесли, и скоро она стала маленькой точкой. И тогда опять поползли туманы, поползли справа, как шоры, медленно заволакивали все долинки, воду, вершины - этой желтой, студеной мутью, - и остров исчез, как возник, в тумане. Тогда "Свердруп" стал гудеть, первый раз после настоящей человеческой земли, чтобы указать оставшимся на берегу, где судно, - и минут на пять не угасало в горах и в тумане эхо. И тогда - через туман - повалил снег, и сразу налетел ветер, завыл, заметался, засвистел, - туман - не пополз, - побежал, заплясал, затыркался, - ветер дул с земли, снег повалил серыми хлопьями величиною в кулак, - и снег перестал, и туман исчез, - и остался только ветер, такой, что он срывал людей с палуб, что якорные цепи поползли по дну вместе с якорями, - что нельзя было смотреть, ибо слепились глаза, и ветер был виден, синеватый, мчащийся. "Свердруп" ревел, призывая людей с берега. И тогда увидели: от берега к "Свердрупу" шла шлюпка, ей надо было пройти наперерез ветру - ее поставили прямо против ветра, - и все трое на веслах гребли в нечеловеческих усилиях, изо всех сил. На "Свердрупе" знали: если не осилят, не переборят ветра, - если пронесет мимо "Свердрупа", - унесет в море, - гибель. И капитан заволновался первый раз за всю путину. Все были на палубе. Видели, как трое корчились на шлюпке, боролись с волнами и ветром, - видели, как шлюпка влезала на волны, падала в волны, - разбивалась волна и каждый раз предательски захлестывала за борт, зеленой мутью брызгов. Капитан кричал: - "Вельбот, на воду! Медведев с подвахтой - на воду! На троссе, на троссе, - готовь тросс!" - и в машинное: - "средний вперед!" - и на бак к лебедке: - "поднимай якоря!" - Ветер был виден, он был синь, он рвал воду и нес ее с собой по воздуху, и вода кипела. "Свердруп" пошел наперерез, навстречу шлюпке. - Со шлюпки доносились бессмысленные крики. И на шлюпке сделали непоправимую ошибку: зоолог бросил весла и стал картузом откачивать из шлюпки воду, - на "Свердрупе" видели, как подхватил ветер шлюпку, как понесли ее волны по ветру: штурман повернулся на шлюпке, хотел, должно быть, сказать, чтоб тот сел на весла, иль обессилил: шлюпка завертелась на волнах бессмысленно, бесцельно, потерявшая человеческую волю, - шлюпка была совсем недалеко от носа "Свердрупа", она стремительно неслась по ветру, - она прошла совсем под носом "Свердрупа", - и тогда стало ясно: люди погибли, их уносило море. И остальное произошло в несколько минут: "Свердруп" крейсировал, чтобы пойти вслед, - развернулся - и шлюпка была уже далеко, превратилась в точку, и в бинокль было видно, что в шлюпке остался один человек - и еще через минуту все исчезло. - И капитан же, тот, что волновался больше всех, скомандовал понуро и покойно - "полный!" - шлюпку унесло на ост, - капитан окриком спросил: - "на румбе?!" - "Есть на румбе!" - ответил вахтенный. "Зюйд-вест!" - крикнул капитан. - "Есть зюйд-вест на румбе!" - "Так держать!" - и "Свердруп" пошел в море, чтобы не погибнуть у земли самому
Глава вторая.
На Земле Франца-Иосифа не живет, не может жить человек, и там нет человека.
На Островах Уиджа - на острове Николая Кремнева - не может жить человек, но там доживали осколки экспедиции Николая Кремнева.
На Шпицбергене - не может жить человек, но человечество послало туда людей -
- - там, на Шпицбергене художник Лачинов помнил ночь. Это были дни равноденствия - дни второго года экспедиции. В домике инженера Бергрин- га, - в дни после страшных месяцев одиночества во льдах, среди людей, в последнюю ночь перед уходом на корабле в Европу, он, единственный оставшийся от похода по льдам со "Свердрупа" на Шпицберген, - ночью он, Лачинов, подошел к окну, смотрел, прощался, думал. Домик прилепился к горе ласточкиным гнездом; вверх уходили горы, горы были под ним, и там было море, и там на том берегу залива были горы, - там, в Арктике, свои зако- ны перспективы, светила луна и казалось, что горы за заливом - не горы, а кусок луны, сошедшей на землю: это ощущение, что кругом не земля, а луна, провожало Лачинова весь этот год. И над землей в небе стояли стол- бы из этого мира в бесконечность - столбы северного сияния, они были зе- лены, величественны и непонятны. В ту ночь Лачинов осознал грандиозность того, что он слышал, как рождаются айсберги: это гремит так же, как гре- мело, должно быть, тогда, когда рождался мир, и это очень торжественно, как льды отрываются от ледяных громад и идут в океан убивать и умирать. В тот день Лачинов пил виски и шведский пунш, и было им, четырем, очень одиноко в ночи, в этом маленьком домике, построенном из фанеры и толи, как строятся вагоны, с эмалированными каминчиками в каждой комнате, с радио-аппаратом в кабинете, с граммофоном в гостиной, - похожем на русс- кий салон-вагон. Там тогда в этом домике было четверо: двое из них тогда уезжали в Европу, Лачинов в Архангельск, строить новую жизнь, - инженер Глан - в Испанию иль Италию; Бергринг оставался на шахтах; Могу- чий уходил на север Шпицбергена. - Человечество!.. - человечество не мо- жет жить на Шпицбергене, - но там в горах есть минералогические залежи, там пласты каменного угля идут над поверхностью земли, там залежи свинца и меди, и железа, и прочее: и капитализм бросает туда людей, чтобы ка- пать железо и уголь. Там брызжут фонтанами среди льдов киты, ходят мир- ные стада тюленей, бродят по льдам белые медведи, бродят песцы, - и че- ловечество бросает людей, чтобы бить их. - Там свои законы: и первый за- кон страшной борьбы со стихиями, ибо стихии там к тому, чтоб убивать человека. И там человек человеку - должен быть братом, чтобы не погиб- нуть: но и там человек человеку бывает волком, - там на Шпицбергене нет никакой государственности, ни одного полисмэна, ни одного судьи, - но у каждого там есть винтовка и там есть быт пустынь. - Вот о том, что уехал в Испанию, об инженере Глане; тот, кто первый воткнет палку во льдах и горах, никому не принадлежащих, и напишет на дощечке на ней - "мое, от такой-то широты и долготы - до таких-то", - тот и является собственни- ком: это называется делать заявки на земли и руды; инженер Глан, норве- жец, - он квадратен, невысок, брит, на ногах пудовые башмаки и краги, брюки галифе, под пиджаком и жилетом фуфайка и на вороте фуфайки галстух (!) - а на шее на ремешках цейсс и кодак. Каждым июлем, - месяцем, когда может притти первое судно на Шпицберген, - инженер Глан приезжает на Шпицберген в свои владения, в Коаль-бай, где у него избушка и где стоит по зимам его парусно-моторный шейт, - он, Глан, - горный инженер, и на этом суденышке он бродит по всем берегам Шпицбергена, изучает, щупает камни, землю, под землей, - и: делает заявки. Это весь его труд. Он спит в каюте на своем шейте, и на снегу в горах, и на льду - в полярном меш- ке, непромокаемом снаружи, меховым внутри, с карманами внутри для виски и сигарет, - и просыпаясь утром, еще в мешке, он пьет первую рюмку вис- ки, чтоб пить потом понемногу весь день; он спал в мешке не раздеваясь; на шейте кроме него были матрос, механик и капитан; все вместе они ели консервы, пили кофе и молчали; когда они были в походе и Глан не спал, он сидел на носу, сутками молчал и смотрел в горы, и курил сигаретты. - Инженер Глан продал голландцам угольную заявку - за пятьсот тысяч фунтов стерлингов, без малого за пять миллионов рублей. Зимами он в Ницце. Рабочие роют голландцам уголь. Глан приезжает только на два летних месяца, когда ходят корабли. Он большой миллионер, - и он, конечно, волк: он продал англичанам замечательные заявки на мрамор, англичане привезли рабочих, машины, радио, инженеров, лес (там ничего не растет, и каждое бревно, каждую тесину надо привозить), пищу (потому что там нечего есть, кроме тюленьего сала, которое несъедобно), - и англичане разорились, эта английская фирма, потому что мрамор там - за эти века постоянного холода - так перемерз, так деформировался от холода, что, как только отогревался, - рассыпался сейчас же в порошок. - Глан почти не говорил, у него очень крепкие губы, - и синие жилки, от здоровья и от виски, на носу и у висков... - -. полгода ночи, северных сияний, такой луны, при которой фотографируют, - таких метелей, которые бросаются камнями величиной в кулак. - Девять месяцев в году люди, оставшиеся там, отрезаны от мира, - между собой сообщаются там они радио и собаками, - и на лыжах, если расстояния не больше десятка миль. Там не нужно денег, потому что нечего купить, - там люди едят и пьют то, что скоплено, привезено с человеческой земли; там не дают алкоголя. Там нет женщин, - там ничто не родится, и люди приезжают туда, чтобы почти наверняка захворать цынгой. Там нет ни полиции, ни одного судьи: директор копий, инженер, в Европе нанимает рабочих, - они будут получать кусок и жилье, за это с них будет вычитаться из того сдельного, что они накопают в шахтах; если они хотят, их жалование будет выдаваться в Европе тем, кому они укажут, - или они получат его весной. К весне почти все на шахтах перехворают цынгой. - Домики построены - как русские железнодорожные теплушки, в этих теплушках люди переползают из одного года в другой, к смерти, к цынге. Директор копей подписывает с рабочими контракт, рабочий работает сдельно, и, если он захворал, если он сошел с ума, - с него только вычитают за лечение и за пищу, и за угол в теплушке... - Но жизнь есть жизнь, и вот, в ноябре, в декабре, январями, когда на Шпицбергене ночь, в эти дни-ночи там в Арктике - на Грин-гарбурге, в Адвен-бае, в Коаль-сити - в северном сиянии и ночи, круглые сутки, посменно роются в земле, в шахтах и штольнях; рабочие рвут каменноугольные пласты, толкают вагонетки, разбирают сор шахт и подземелий. Потом рабочие уходят в свои казармы, чтобы есть и спать. Изредка, в те часы, которые условно называются вечером, рабочие идут в свою столовую, там показывают кино-фильму или рабочие играют пьеску, где женщин исполняют тоже рабочие. Тогда приходит радио, и только оно одно рассказывает о том, что делается в мире. Над землей ночь. Люди едят консервы. - В Адвен-бае по воздуху во мраке и холоде мчат с высочайшей горы от шахт к берегу вагончики воздушной электрической железной дороги, с углем; иногда в этих вагончиках видны головы рабочих, склоненные, чтобы не убил на скрепах ток; - а над Грин-гарбургом - в гору ползут вагончики, - тоже электрической, но подъемной железной дороги, - и уходят в земное брюхо. И над Грин-гарбургом, и над Коаль-сити горит, горит мертвый свет электричества, - - и горит, горит над ними обоими в небесах северное сияние. Часы показывают день. Там в шахтах, в верстах под землей гудит динамит, в динамитной гари роются рабочие, все, как один, в синих комбинишах, застегнутых у шеи, и в кожаных шлемах, чтобы не убил камень, оторвавшийся наверху. В час прогудит гудок, или в двенадцать, и рабочие потекут во мраке есть свои консервы, отдохнуть на час. И, когда они возвращаются в шахты, быть может, иной из них взглянет на горы и глетчеры, и льды вокруг - на все то, что не похоже на землю, но похоже на луну. Быть может, рабочий подумает - о земле, об естественной человеческой жизни, о прекраснейшем в жизни - о любви и о женщине, - и он бросит думать, должен бросить думать, - ибо ему некуда уйти, он ничего не может сделать и достигнуть, - ибо природа, ибо расстояния, непокоренные, непокорные стихии, что лежат вокруг, - существуют к тому, чтобы не давать жить, чтобы убивать человека. И лучше не думать, ибо никуда не уйдешь, ибо кругом смерть и холод, - и нельзя думать о женщине, ибо женщина есть рождение, ибо можно думать - только о смерти. Надо рыть каменный уголь, надо как можно больше работать, чтобы больше вырыть, чтобы проклясть навсегда эту землю... Надо быть бодрым, ибо - только чуть-чуть затосковать, заскулить - неминуемо придет цынга, это болезнь слабых духом, которую врачи лечат не лекарствами, - а: бодростью, заставляя больных бегать, чистить снег, таскать камни, быть веселыми, ибо иначе загниют ноги и челюсти, выпадут волосы, придет смерть в страшном тосковании. - - В Коаль-сити только один инженер. В Адвен-бае, в Грин-гарбурге вечерами собираются инженеры, пять-шесть человек, - их клубы, как сал он-вагоны, но там есть и читальня, где стены в книгах, и биллиардная, в третьей комнате диваны и рояль, - но на рояли никто не умеет играть, и вечерами надрывается граммофон, - вот теми вечерами, которые указаны не закатом солнца, а условно - часами на стене и в карманах. Инженеры вечером приходят к ужину в крахмалах, все книги прочитаны, каждый жест партнера на биллиарде изучен навсегда; можно говорить о чем угодно, но избави бог вспомнить слово и понятие - женщина: у повешенных не говорят о веревке, - и тогда надо очень большую волю, чтобы не крикнуть лакею: - "гоп, бутылку виски!" - чтоб не выпить десяток бутылок виски, расстроив условное часосчисление, чтоб не пить горько и злобно... - Это идет час, когда рабочие смены уже сменились, - уже отшумела столовая и в бараках на нарах в три яруса спят рабочие перед новым днем (или ночью?) шахт. - - ... В те дни, когда Лачинов был на шахте у инженера Бергринга, с каждым пароходом с земли, из Европы, Бергрингу привозили тюки с книгами, - и у него в чуланчике стояли ящики с виски и ромом, и коньяком. Коаль-компания только что возникала, - там людей было меньше, чем экипажа на хорошем морском судне: Бергринг капитанствовал. Его домик был, как ласточкино гнездо, он повис на обрыве, и к домику вела каменная тропинка. В кабинете у него был радио-аппарат, чтоб он мог говорить с миром, в гостиной - граммофон, - и всюду были навалены книги: но книги были только по математике и по хозяйственным вопросам, и по горному делу, только. Он, Бергринг, с утра одевался в брезентовые пиджак и брюки, и краги его были каменны. Лачинов поселился у него в комнате вместе с Гланом, это были странные дни, в постель им приносили кофе, и мальчик растапливал камин. Потом они опять засыпали. В полдни к ним приходил Бергринг, в ночной рубашке, с бутылкой виски и с сифоном содовой, и они в постели, прежде чем умыться, пили первый стакан виски. В два они обедали. Бергринг, когда не уходил к рабочим и не говорил с гостями, он сидел с книгой и со стаканом виски. В пять было кофе, и после кофе на столе появлялась бутылка коньяка, она сменялась новой и новой бутылками. - - И была ночь, их было четверо в гостиной Бергринга: Бергринг, Глан, Могучий и Лачинов. Могучий был русским помором, он сохранил отечественный язык, - но давно уже, еще его деды, звероловы, китобои, моряки перешли жить в Норвегию, и думал Могучий уже по-норвежски -
- Москва - жена - дочь - выставки - картины... Нет, ничего не жалко, ничего нет!.. Нет - нет, дочь, Аленушка, милая, лозиночка, ты прости, ты прости меня, - все простите меня за дочь: я по праву ее выстрадал!.. Жена - выставки - работа - слава: - нет... Ты прости меня, жена: не то, не то, не так! Славы - не надо, не то, я же в ряд со всеми ползаю на вахты, меня никто не заставляет, меня никто в жизни ни разу ничего не заставлял. Работа - да, я хочу оставить себя, свой труд, себя - таким, как я есть, как я вижу. Это же глупость, что море убьет, а ты, Аленушка, прости! Ты и работа - только!.. Ах, какая ерунда - Москва!.. Голова у меня болит. Ужели - вот эти тридцать пять-сорок лет жизни - и есть те сотни хомутов, которые ты надел на себя, которые на тебя надели, которые надо тащить, от которых никуда не уйдешь.
У Лачинова была воля - видеть. Это он острее всех на "Свердрупе" отметил нелепицу радио - прощального из Москвы радио, и он взял себе запись его со стены в кают-компании. Это он безразлично наблюдал, как обалдевшим людям даже Белушья губа на Новой Земле казалась спасением. Это он двоился, чтоб - на себе же, не только на соседях - наблюдать каторжную муку качки. И это у него загрелось нежностью сердце, когда Циррус возился с кошками. - Но ноги подкашивались от утомления, и там - у кошек - первый раз затошнило, замучило, замутило, когда - хоть в воду, хоть к чорту, хоть в петлю, - лишь бы не мучиться!.. - И тогда в заполночи - на койке - качалась, качалась переизученная скрепа над головой, в белой масляной краске, - хоть в воду, хоть к чорту, лишь бы не вставать на голову, лишь бы не понимать, что в голове окончательно спутаны мозги, бред, ерунда, а желудок, кишечник, - желудок лезет в горло, в рот -
- - и тогда все все-равно, безразлично, нету качки, - единственная реальность - море, - бред, ерунда -
...нет, с Петром I надо мириться. Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости, той, что под Архангельском у взморья на Корабельном канале. От Петра осталась - вот хотя б эта крепость: разрушение Петра шло созиданием, он все время строил, а у нас, у меня, наоборот, созидание шло разрушением. За крепостью, совершенно сохранившейся, совершенно пустой, которую Петр строил против шведов, но которая не держала ни одной осады, текла пустынная река, были волны и луна была величиной с петровский пятак -
-
На судне было тридцать восемь человеческих жизней, и одна из них была - женскою жизнью. Но химичка Елизавета Алексеевна не походила на женщину, - ее совсем не било море, она работала лучше любого матроса, она гордилась своей силой, она всем хотела помочь, - и, если сначала матросы не стеснялись при ней пускать большие и малые узлы, то скоро стали крыть ими ее - за ее здоровье и силу, за ее охоту помочь всем, - за ее желание всем нравиться: мужчинам было оскорбительно, что женщина сильнее их в мужских их качествах, что у нее так мало качеств женских; но когда матросы уж очень изобижали ее, она плакала при всех, громко и некрасиво, как, должно быть, плачут тюлени.
-
30 августа "Свердруп" вошел во льды. Льды, ледяное небо были видны с утра, и к полночи кругом обстали ледяные поля и айсберги, страшное одиночество, тишина, где кричали лишь изредка редкие нырки и люрики, полярные птицы, да мирно и глупо плавали стада тюленей, с любопытством поглядывавших на "Свердрупа", медленно поворачивавших головы на человеческий свист. Качка осталась позади, все отсыпались, мылись, чистились, как к празднику, крепко спали. Утром уже кругом было ледяное небо и кругом были льды. "Свердруп" лез льдами. Капитан был на мостике, на румбе был норд, лицо капитана было ноябрьским, Кремнев сидел у трубы. Утром на жилой палубе был шопот: ночью залезли во льды, в ледяные поля так, что едва нашли лазейку оттуда, и что у капитана с Кремневым был ночью разговор, где капитан заявил, что он не в праве рисковать жизнями людей, а льды, если затрут, могут унести "Свердрупа" хоть к полюсу и, во всяком случае, в смерть; - на румбе остались и север, и льды. - Ночью была станция, от двух до пяти; легли спать осенью, в дожде, в мокроти, проснулись зимой, в метели; - в полдень солнце резало глаза, мир был так солнечен и бел, что надо было надеть синие очки: в это солнце впервые после Канина носа определились, - где, в какой астрономической точке "Свердруп", - секстан показал 78°33' сев. широты на 41°15' меридиане. Люди первый раз после Архангельска были за бортом: вылазали на льды, ходили с винтовками подкарауливать тюленей. Тюлени плавали стадами и по ним без толку палили из ружей. Мир исполнен был тишиной и солнцем. Ночь была белесой, прозрачной; переутомление, которое проходило, смешало какие-то аршины, люди бродили осенними мухами, натыкались друг на друга, говорили тихо, дружественно и на "ты". Кругом ползли айсберги необыкновенных, прекрасных форм, ледяные замки, ледяные корабли, ледяные лебеди. Отдых от качки принимался благословением и праздником. - "Свердруп" втирался к ближайшему айсбергу, чтобы взять пресной воды, - и опять люди ходили на лед; надо итти ледяным полем, идешь-идешь - полынья, - тогда надо подтолкнуть багром маленькую льдинку и переплыть на ней полынью, а, если полынья маленькая, надо прыгать через нее сразбегу, отталкиваясь багром. Кинооператор ходил на айсберг фотографировать, - лез по нему какие-нибудь пять саженей с час, залез - и он редко видел такую красоту, внутри айсберга пробило грот, там было маленькое зеленое озерко и туда забивались волны, свободные, океанские, голубые... Под айсбергом и под людьми на нем были соленые воды океана, глубиною в версту. - И опять наступила пурга, повалил снег, пополз туман. - И новым утром на румбе был ост, а на жилой палубе говорили, что капитан снял с себя ответственность за жизни людей - и эту ответственность принял на себя начальник экспедиции профессор Кремнев: по законам плавания за Полярным кругом каждому полагается в сутки по полустакана спирта, что за разговоры были между капитаном и начальником доподлинно никто не знал, но утром капитан, не спавший все эти дни, сидел в кают-компании и молча пил спирт, и молча сидел перед ним Кремнев, и все матросы были пьяны. "Свердруп" крепко трещал во льдах - - Никто из экипажа научных сотрудников не знал, никто из непосвященных не знал, что эти дни во льдах были опаснейшими днями: два матроса нижней команды, два матроса верхней команды, боцман, плотник, механик, первый штурман, капитан и начальник - бессменно, бессонно, корабельными крысами, с электрическими лампочками на длинных проводах рылись за обшивками в трюме, ползали в воде меж балок, спускались под воду к килю, а донки захлебывались, храпели, откачивая бегущую в трюм воду, - чтобы заплатать, забить, заделать пробоину в корпусе, чтоб, ползая на животах, на четвереньках, лежа на спинах - спасать, спасти, спастись. Кремнев приказал молчать об этом - и приказ матросам подтвердил ноганом. Кремнев и капитан имели крупный разговор; капитан сказал: - "назад!" - Кремнев сказал: - "вперед!". Разговор был в капитанской рубке, Кремнев жевал безгубыми губами, смотрел в сторону и тихо говорил: "все это пустяки. Судно исправно. Мы пойдем на ост, выйдем изо льдов и пойдем на норд, по кромке льда. Льды не могут быть сплошные", - лицо Кремнева было буденно и обыкновенно, как носовой платок, - и капитану было очень трудно, чтоб не плюнуть в этот носовой платок. -
-
И эти ледяные сотни верст, ушедшие в океан убивать и умирать, остались позади. И опять были штормы. Приходили дни равноденствия, и невероятными красками горел север, то огненный, то лиловый, то золотой, - и тогда вода и волны горели невероятными, небывалыми красками, - но небо только на юге, только на юге было предательски-ночным. Секстан был ненужен, бессилен за тучами и туманами, и судно шло только лаком и компасом, - наугад, в туманах. - И был туманный день - такой туман, что с капитанского мостика не видны были мачты и бак, - клаузен всплывал уже дважды, - капитан скомандовал в лебедку пустить пар, боцман пошел, чтобы отдать якоря, - чтобы перестоять туман. И тогда вдруг колыхнулся и пополз туман, - и вдруг - так показалось, рядом, в полуверсте, можно было видеть простым глазом, - над туманом возникли очертания огромных, понурых гор, - туман пополз и в четверть часа впереди открылась - земля, горы, снег, льды, льды, глетчеры, - холодное, пустое, понурое, мертвое. Но опять на вершины гор пополз туман - не-то туман, не-то облака, - и повалил снег. До берега было миль семь. Снег перестал. "Свердруп" пошел вперед в эту страшную понурую серую щель между тучами и свинцовой зеленоватой водой. На баке вахтенный матрос мерил глубины лотом. Это была первая земля после Архангельска. Это была Земля Франца-Иосифа, - но что за остров этого архипелага, что за бухта, что за мыс, быть может, никем еще не обследованный, никем еще не виданный, такой, на котором не ступала еще человеческая нога, - об этом никто никогда на "Свердрупе" не узнал. Здесь пришли три первых человеческих смерти, - зоолога, того, что боялся смерти, второго - штурмана и третьего - матроса; - здесь "Свердруп" был меньше суток.
"Свердруп" бросил якоря в миле от берега. В бинокль было видно, что, если ад, да не православный, который, прости-господи, немного глуповат, а аскетически-строгий ад католиков сдан в заштат и не отапливается, то пол в аду должен был бы быть таким же, как камни здесь на берегу, такой же мучительный, потому что базальты стояли торчком, огромными сотами, на которых надо рвать ногти, - и камни были такой же окраски, как должны они были бы быть в аду, точно они только что перегорели и задымлены сажей, они стояли точно крепостные, по-старинному, стены. И в бинокль было видно, что было в Европе в начале Четвертичной эпохи, когда были только льды, туман, холоды, камни - и не было даже за облаками неба. Были видны облака на горах, горы черные - красновато-бурые, как железо, - зеленая вода, - и прямо к воде сползал глетчер. - Опять повалил снег, и прошел. Со "Свердрупа" спустили шлюпку, - штурман, матрос и с ними зоолог отправились на берег, на разведку. Шлюпку приняли волны, закачали, понесли, и скоро она стала маленькой точкой. И тогда опять поползли туманы, поползли справа, как шоры, медленно заволакивали все долинки, воду, вершины - этой желтой, студеной мутью, - и остров исчез, как возник, в тумане. Тогда "Свердруп" стал гудеть, первый раз после настоящей человеческой земли, чтобы указать оставшимся на берегу, где судно, - и минут на пять не угасало в горах и в тумане эхо. И тогда - через туман - повалил снег, и сразу налетел ветер, завыл, заметался, засвистел, - туман - не пополз, - побежал, заплясал, затыркался, - ветер дул с земли, снег повалил серыми хлопьями величиною в кулак, - и снег перестал, и туман исчез, - и остался только ветер, такой, что он срывал людей с палуб, что якорные цепи поползли по дну вместе с якорями, - что нельзя было смотреть, ибо слепились глаза, и ветер был виден, синеватый, мчащийся. "Свердруп" ревел, призывая людей с берега. И тогда увидели: от берега к "Свердрупу" шла шлюпка, ей надо было пройти наперерез ветру - ее поставили прямо против ветра, - и все трое на веслах гребли в нечеловеческих усилиях, изо всех сил. На "Свердрупе" знали: если не осилят, не переборят ветра, - если пронесет мимо "Свердрупа", - унесет в море, - гибель. И капитан заволновался первый раз за всю путину. Все были на палубе. Видели, как трое корчились на шлюпке, боролись с волнами и ветром, - видели, как шлюпка влезала на волны, падала в волны, - разбивалась волна и каждый раз предательски захлестывала за борт, зеленой мутью брызгов. Капитан кричал: - "Вельбот, на воду! Медведев с подвахтой - на воду! На троссе, на троссе, - готовь тросс!" - и в машинное: - "средний вперед!" - и на бак к лебедке: - "поднимай якоря!" - Ветер был виден, он был синь, он рвал воду и нес ее с собой по воздуху, и вода кипела. "Свердруп" пошел наперерез, навстречу шлюпке. - Со шлюпки доносились бессмысленные крики. И на шлюпке сделали непоправимую ошибку: зоолог бросил весла и стал картузом откачивать из шлюпки воду, - на "Свердрупе" видели, как подхватил ветер шлюпку, как понесли ее волны по ветру: штурман повернулся на шлюпке, хотел, должно быть, сказать, чтоб тот сел на весла, иль обессилил: шлюпка завертелась на волнах бессмысленно, бесцельно, потерявшая человеческую волю, - шлюпка была совсем недалеко от носа "Свердрупа", она стремительно неслась по ветру, - она прошла совсем под носом "Свердрупа", - и тогда стало ясно: люди погибли, их уносило море. И остальное произошло в несколько минут: "Свердруп" крейсировал, чтобы пойти вслед, - развернулся - и шлюпка была уже далеко, превратилась в точку, и в бинокль было видно, что в шлюпке остался один человек - и еще через минуту все исчезло. - И капитан же, тот, что волновался больше всех, скомандовал понуро и покойно - "полный!" - шлюпку унесло на ост, - капитан окриком спросил: - "на румбе?!" - "Есть на румбе!" - ответил вахтенный. "Зюйд-вест!" - крикнул капитан. - "Есть зюйд-вест на румбе!" - "Так держать!" - и "Свердруп" пошел в море, чтобы не погибнуть у земли самому
Глава вторая.
На Земле Франца-Иосифа не живет, не может жить человек, и там нет человека.
На Островах Уиджа - на острове Николая Кремнева - не может жить человек, но там доживали осколки экспедиции Николая Кремнева.
На Шпицбергене - не может жить человек, но человечество послало туда людей -
- - там, на Шпицбергене художник Лачинов помнил ночь. Это были дни равноденствия - дни второго года экспедиции. В домике инженера Бергрин- га, - в дни после страшных месяцев одиночества во льдах, среди людей, в последнюю ночь перед уходом на корабле в Европу, он, единственный оставшийся от похода по льдам со "Свердрупа" на Шпицберген, - ночью он, Лачинов, подошел к окну, смотрел, прощался, думал. Домик прилепился к горе ласточкиным гнездом; вверх уходили горы, горы были под ним, и там было море, и там на том берегу залива были горы, - там, в Арктике, свои зако- ны перспективы, светила луна и казалось, что горы за заливом - не горы, а кусок луны, сошедшей на землю: это ощущение, что кругом не земля, а луна, провожало Лачинова весь этот год. И над землей в небе стояли стол- бы из этого мира в бесконечность - столбы северного сияния, они были зе- лены, величественны и непонятны. В ту ночь Лачинов осознал грандиозность того, что он слышал, как рождаются айсберги: это гремит так же, как гре- мело, должно быть, тогда, когда рождался мир, и это очень торжественно, как льды отрываются от ледяных громад и идут в океан убивать и умирать. В тот день Лачинов пил виски и шведский пунш, и было им, четырем, очень одиноко в ночи, в этом маленьком домике, построенном из фанеры и толи, как строятся вагоны, с эмалированными каминчиками в каждой комнате, с радио-аппаратом в кабинете, с граммофоном в гостиной, - похожем на русс- кий салон-вагон. Там тогда в этом домике было четверо: двое из них тогда уезжали в Европу, Лачинов в Архангельск, строить новую жизнь, - инженер Глан - в Испанию иль Италию; Бергринг оставался на шахтах; Могу- чий уходил на север Шпицбергена. - Человечество!.. - человечество не мо- жет жить на Шпицбергене, - но там в горах есть минералогические залежи, там пласты каменного угля идут над поверхностью земли, там залежи свинца и меди, и железа, и прочее: и капитализм бросает туда людей, чтобы ка- пать железо и уголь. Там брызжут фонтанами среди льдов киты, ходят мир- ные стада тюленей, бродят по льдам белые медведи, бродят песцы, - и че- ловечество бросает людей, чтобы бить их. - Там свои законы: и первый за- кон страшной борьбы со стихиями, ибо стихии там к тому, чтоб убивать человека. И там человек человеку - должен быть братом, чтобы не погиб- нуть: но и там человек человеку бывает волком, - там на Шпицбергене нет никакой государственности, ни одного полисмэна, ни одного судьи, - но у каждого там есть винтовка и там есть быт пустынь. - Вот о том, что уехал в Испанию, об инженере Глане; тот, кто первый воткнет палку во льдах и горах, никому не принадлежащих, и напишет на дощечке на ней - "мое, от такой-то широты и долготы - до таких-то", - тот и является собственни- ком: это называется делать заявки на земли и руды; инженер Глан, норве- жец, - он квадратен, невысок, брит, на ногах пудовые башмаки и краги, брюки галифе, под пиджаком и жилетом фуфайка и на вороте фуфайки галстух (!) - а на шее на ремешках цейсс и кодак. Каждым июлем, - месяцем, когда может притти первое судно на Шпицберген, - инженер Глан приезжает на Шпицберген в свои владения, в Коаль-бай, где у него избушка и где стоит по зимам его парусно-моторный шейт, - он, Глан, - горный инженер, и на этом суденышке он бродит по всем берегам Шпицбергена, изучает, щупает камни, землю, под землей, - и: делает заявки. Это весь его труд. Он спит в каюте на своем шейте, и на снегу в горах, и на льду - в полярном меш- ке, непромокаемом снаружи, меховым внутри, с карманами внутри для виски и сигарет, - и просыпаясь утром, еще в мешке, он пьет первую рюмку вис- ки, чтоб пить потом понемногу весь день; он спал в мешке не раздеваясь; на шейте кроме него были матрос, механик и капитан; все вместе они ели консервы, пили кофе и молчали; когда они были в походе и Глан не спал, он сидел на носу, сутками молчал и смотрел в горы, и курил сигаретты. - Инженер Глан продал голландцам угольную заявку - за пятьсот тысяч фунтов стерлингов, без малого за пять миллионов рублей. Зимами он в Ницце. Рабочие роют голландцам уголь. Глан приезжает только на два летних месяца, когда ходят корабли. Он большой миллионер, - и он, конечно, волк: он продал англичанам замечательные заявки на мрамор, англичане привезли рабочих, машины, радио, инженеров, лес (там ничего не растет, и каждое бревно, каждую тесину надо привозить), пищу (потому что там нечего есть, кроме тюленьего сала, которое несъедобно), - и англичане разорились, эта английская фирма, потому что мрамор там - за эти века постоянного холода - так перемерз, так деформировался от холода, что, как только отогревался, - рассыпался сейчас же в порошок. - Глан почти не говорил, у него очень крепкие губы, - и синие жилки, от здоровья и от виски, на носу и у висков... - -. полгода ночи, северных сияний, такой луны, при которой фотографируют, - таких метелей, которые бросаются камнями величиной в кулак. - Девять месяцев в году люди, оставшиеся там, отрезаны от мира, - между собой сообщаются там они радио и собаками, - и на лыжах, если расстояния не больше десятка миль. Там не нужно денег, потому что нечего купить, - там люди едят и пьют то, что скоплено, привезено с человеческой земли; там не дают алкоголя. Там нет женщин, - там ничто не родится, и люди приезжают туда, чтобы почти наверняка захворать цынгой. Там нет ни полиции, ни одного судьи: директор копий, инженер, в Европе нанимает рабочих, - они будут получать кусок и жилье, за это с них будет вычитаться из того сдельного, что они накопают в шахтах; если они хотят, их жалование будет выдаваться в Европе тем, кому они укажут, - или они получат его весной. К весне почти все на шахтах перехворают цынгой. - Домики построены - как русские железнодорожные теплушки, в этих теплушках люди переползают из одного года в другой, к смерти, к цынге. Директор копей подписывает с рабочими контракт, рабочий работает сдельно, и, если он захворал, если он сошел с ума, - с него только вычитают за лечение и за пищу, и за угол в теплушке... - Но жизнь есть жизнь, и вот, в ноябре, в декабре, январями, когда на Шпицбергене ночь, в эти дни-ночи там в Арктике - на Грин-гарбурге, в Адвен-бае, в Коаль-сити - в северном сиянии и ночи, круглые сутки, посменно роются в земле, в шахтах и штольнях; рабочие рвут каменноугольные пласты, толкают вагонетки, разбирают сор шахт и подземелий. Потом рабочие уходят в свои казармы, чтобы есть и спать. Изредка, в те часы, которые условно называются вечером, рабочие идут в свою столовую, там показывают кино-фильму или рабочие играют пьеску, где женщин исполняют тоже рабочие. Тогда приходит радио, и только оно одно рассказывает о том, что делается в мире. Над землей ночь. Люди едят консервы. - В Адвен-бае по воздуху во мраке и холоде мчат с высочайшей горы от шахт к берегу вагончики воздушной электрической железной дороги, с углем; иногда в этих вагончиках видны головы рабочих, склоненные, чтобы не убил на скрепах ток; - а над Грин-гарбургом - в гору ползут вагончики, - тоже электрической, но подъемной железной дороги, - и уходят в земное брюхо. И над Грин-гарбургом, и над Коаль-сити горит, горит мертвый свет электричества, - - и горит, горит над ними обоими в небесах северное сияние. Часы показывают день. Там в шахтах, в верстах под землей гудит динамит, в динамитной гари роются рабочие, все, как один, в синих комбинишах, застегнутых у шеи, и в кожаных шлемах, чтобы не убил камень, оторвавшийся наверху. В час прогудит гудок, или в двенадцать, и рабочие потекут во мраке есть свои консервы, отдохнуть на час. И, когда они возвращаются в шахты, быть может, иной из них взглянет на горы и глетчеры, и льды вокруг - на все то, что не похоже на землю, но похоже на луну. Быть может, рабочий подумает - о земле, об естественной человеческой жизни, о прекраснейшем в жизни - о любви и о женщине, - и он бросит думать, должен бросить думать, - ибо ему некуда уйти, он ничего не может сделать и достигнуть, - ибо природа, ибо расстояния, непокоренные, непокорные стихии, что лежат вокруг, - существуют к тому, чтобы не давать жить, чтобы убивать человека. И лучше не думать, ибо никуда не уйдешь, ибо кругом смерть и холод, - и нельзя думать о женщине, ибо женщина есть рождение, ибо можно думать - только о смерти. Надо рыть каменный уголь, надо как можно больше работать, чтобы больше вырыть, чтобы проклясть навсегда эту землю... Надо быть бодрым, ибо - только чуть-чуть затосковать, заскулить - неминуемо придет цынга, это болезнь слабых духом, которую врачи лечат не лекарствами, - а: бодростью, заставляя больных бегать, чистить снег, таскать камни, быть веселыми, ибо иначе загниют ноги и челюсти, выпадут волосы, придет смерть в страшном тосковании. - - В Коаль-сити только один инженер. В Адвен-бае, в Грин-гарбурге вечерами собираются инженеры, пять-шесть человек, - их клубы, как сал он-вагоны, но там есть и читальня, где стены в книгах, и биллиардная, в третьей комнате диваны и рояль, - но на рояли никто не умеет играть, и вечерами надрывается граммофон, - вот теми вечерами, которые указаны не закатом солнца, а условно - часами на стене и в карманах. Инженеры вечером приходят к ужину в крахмалах, все книги прочитаны, каждый жест партнера на биллиарде изучен навсегда; можно говорить о чем угодно, но избави бог вспомнить слово и понятие - женщина: у повешенных не говорят о веревке, - и тогда надо очень большую волю, чтобы не крикнуть лакею: - "гоп, бутылку виски!" - чтоб не выпить десяток бутылок виски, расстроив условное часосчисление, чтоб не пить горько и злобно... - Это идет час, когда рабочие смены уже сменились, - уже отшумела столовая и в бараках на нарах в три яруса спят рабочие перед новым днем (или ночью?) шахт. - - ... В те дни, когда Лачинов был на шахте у инженера Бергринга, с каждым пароходом с земли, из Европы, Бергрингу привозили тюки с книгами, - и у него в чуланчике стояли ящики с виски и ромом, и коньяком. Коаль-компания только что возникала, - там людей было меньше, чем экипажа на хорошем морском судне: Бергринг капитанствовал. Его домик был, как ласточкино гнездо, он повис на обрыве, и к домику вела каменная тропинка. В кабинете у него был радио-аппарат, чтоб он мог говорить с миром, в гостиной - граммофон, - и всюду были навалены книги: но книги были только по математике и по хозяйственным вопросам, и по горному делу, только. Он, Бергринг, с утра одевался в брезентовые пиджак и брюки, и краги его были каменны. Лачинов поселился у него в комнате вместе с Гланом, это были странные дни, в постель им приносили кофе, и мальчик растапливал камин. Потом они опять засыпали. В полдни к ним приходил Бергринг, в ночной рубашке, с бутылкой виски и с сифоном содовой, и они в постели, прежде чем умыться, пили первый стакан виски. В два они обедали. Бергринг, когда не уходил к рабочим и не говорил с гостями, он сидел с книгой и со стаканом виски. В пять было кофе, и после кофе на столе появлялась бутылка коньяка, она сменялась новой и новой бутылками. - - И была ночь, их было четверо в гостиной Бергринга: Бергринг, Глан, Могучий и Лачинов. Могучий был русским помором, он сохранил отечественный язык, - но давно уже, еще его деды, звероловы, китобои, моряки перешли жить в Норвегию, и думал Могучий уже по-норвежски -