- - и был такой вечер, когда Елизавета Алексеевна вышла из избы, чтобы пойти в лабораторию. Минут через двадцать после нее вышел Вернер. Вернер, на лыжах, с винтовкой, скатился на лед, - бухтой, между торосов, пошел к разбитой избушке. За ропаком показался вдруг Кремнев, он шел к избам, он сказал: - "Это вы, Илья Иванович?" - "Да, я". - "Вы куда идете?" - "Я хочу побродить немного". - "Вы мне не одолжите винтовку? - едва ли будет опасность". - "Пожалуйста", - и они расстались. У края косы Вернера ждала Елизавета. Вернер подошел к ней неровными шагами, они протянули руки, она склонила голову ему на плечо, он взял ее голову, чтобы заглянуть ей в глаза, чтобы поцеловать. Рядом была безвестная избушка. И рядом тогда раздался выстрел, и Вернер ощутил, что в руках у него только осколок головы Елизаветы. Но Вернер ничего не успел осознать, ибо второго выстрела он не слыхал - не мог слышать -
- - ночь, арктическая ночь. Над бумагами, картами и таблицами сидит человек Николай Кремнев. На столе в плошке горит жир. И против Кремнева сидит второй человек - Василий Шеметов. Полки в полумраке поблескивают рядами склянок. На столе у плошки лежит винтовка. И Кремнев смотрит над бумагами, картами и таблицами. - "Как ты думаешь об этом, Василий? Ты меня судишь?" - "Я не совсем понимаю, при чем тут он? Во всяком случае, нужно б там оставить винтовку, - все знают, что эта винтовка была у него". - "Я сам об этом не заговорю, - все знают и мои лыжные следы, а, если бы я взял чужие лыжи - -"...
...............
- - От отряда метеоролога Саговского осталось два человека: он, Саговский, и Лачинов. Было двадцать девятое июня. Было 29 июня, русский Петров день, вечное в Арктике солнце. Все остальные в отряде погибли в переходах по льдам и в зиме. Не оставалось ни хлеба, ни соли, - была одна коробка спичек. Это был последний переход к Шпицбергену, это было на Шпицбергене, в Стор-фиорде, в Валлес-бае: оставалось только перевалить через хребет, чтобы быть у людей. - Лачинов и Саговский лежали на льду саженях в пятидесяти от отвесного обрыва ледника, саженей в пятнадцать вышиною. Каяк валялся рядом. Здесь они были третий уже день. Они были совсем у земли, у лагун на мысу, лед был зажат до самого берега и по нему было бы можно итти, если б мог ходить Саговский. Начался отлив, лед стало разводить, - и тогда подул зюйд-вестовый ветер и скоро стал трепать, как бешеный. Если бы здесь были большие поля льда, беда была бы невелика: утихнет ветер, сожмется лед, только и всего. - Они сидели на льдине сажени в четыре квадратных величиною. И вскоре по льдине стали перекатываться волны, лед разгоняло ветром и отливом, земля попятилась назад, зыбь пошла крутая. Итти на каяке возможности не было: его изрезало б мелким льдом. - И земля скоро скрылась в тумане. Людям делать было нечего: они завернулись в парусину, прикрылись каяком и завалились спать, - есть было нечего. Четырехсаженная их льдина ходила под ними так, что толковее ей было бы переломиться. К одиннадцати часам - к астрономическому полдню - ветер затих и лед погнало к земле. Вскоре возникла земля, льды прижало к ней: но это был уже ледник, уходивший направо и налево за горизонт. Люди были, как в мышеловке. Кругом был поломанный мелкий лед вперемежку с шугой, и спереди была отвесная пятнадцатисаженная стена. Есть было нечего, и болели, слезились от света распухшие глаза. По мелкобитому льду итти было некуда. Опять спали, и перед новым отливом пошли лезть на ледник. Они нашли трещину шириною в сажень. Они бросили каяк, мешки, гарпуны, секстан, все, оставили винтовки, топор и лыжи. Трещина была заметена снегом, снег покрылся коркой льда, - топором в этом снегу они делали ступеньки и забивали в него для опоры ножи; так они вылезли наверх, на пятнадцатисаженную стену. Сверху они видели, как льдина, на которой они жили, лопнула, перевернулась и лед начало отжимать от берега отливом. - На лыжах они пошли к горам, к скалам, на мысок залива, чтобы там на птичьем базаре убить гагу, чтобы есть ее сырой. Саговский едва шел, он не мог итти, у него подгибались ноги, он спотыкался и полз на четвереньках, бросая лыжи -
- - и на этой земле Саговский умер от цынги. Он уже не мог ходить, он только ползал на четвереньках. Он невпопад отвечал на вопросы. Он не открывал глаз. Лачинов сжег лыжи и согрел Саговскому воды, Саговский выпил и задремал, ненадолго: он все время стремился куда-то ползти, потом успокаивался, хотел что-то сказать, но у него кроме мычания ничего не выходило. - Солнце все время грело, на солнце было градусов семь больше ноля. Лачинов перед сном снял с себя куртку, покрыл ею Саговского, лег рядом с ним. Ночью [это был яркий день] Саговский разбудил Лачинова. Саговский сидел на земле, подобрав под себя ноги калачом, он заговорил: "Борис, слушай, кошечек моих не забудь, никогда не забывай! Помнишь, как они страдали от качки? - их надо спасти, необходимо, - кошчишки мои!.. Ты знаешь, если человечество будет знать, что делается сегодня под 80-й широтой, оно будет знать, какая будет погода через две недели в Европе, Азии, Америке, потому что циклоны и антициклоны рождаются здесь. Мои записи - никак нельзя потерять, такие записи будут впервые в руках человечества... А моя мама живет на Пресне около обсерватории - -" Саговский лег, натянул на себя куртку. - Когда вновь проснулся Лачинов, он увидел, что Саговский мертв и окоченел - Саговский даже не сбросил куртки, которой покрыл его Лачинов. Лицо его было покойно. - - И этот день Лачинов провел около трупа. На мысу, на первой террасе, руками и топором, Лачинов разобрал камни, сделал яму, - в яму положил Саговского, засыпал его камнями, присел около камней - отдохнуть. На плите из известняка ножом он начертил:
[Крест]
30-го июня 192* года
Кирилл Рафаилович
САГОВСКИЙ
метеоролог Русской Полярной
Экспедиции проф. Кремнева,
начальник отряда, пошедшего
после аварии э/с "Свердру
па" с острова Н. Кремнева
(<фи>79°30'N, <лямбда>34°27'0''W) по льду
на Шпицберген. В походе было
22 человека, из которых уцелел
один - художник Экспедиции
Борис Лачинов.
На о. Н. Кремнева осталось
13 чел. научн. сотр. и команды.
Впереди были горы, за которыми должны были быть люди, - сзади было море, море уходило во льды. Лачинов встал и быстро пошел прочь от моги- лы, не оборачиваясь, - вернулся, ткнул ногой камень и опять пошел к го- рам: едва ли подумал тогда Лачинов, что в нем была враждебность не к этому трупу, но было в нем озлобление здорового человека перед бес- сильем, болезнью, смертью. - "Не слушаются, запинаются ноги, лечь бы, лежать, - а я вот нарочно буду за ними следить и ставить их в те точки, куда я хочу! Не хочется шевелиться, лечь бы, лежать, нет, врешь, не об- манешь: - встану, пойду, иду, - не умру!" Лачинов. - Иногда бывает такая тесная жизнь. Москва, дела, дни - ко- нечно, сон, конечно, астрономическая точка. Ужели здоровая человеческая жизнь есть сотни хомутов, в которые впрягается человек к тридцати годам? и - что реальность? - тогда в шторм в море, и потом все дни, до смерти Саговского, после смерти Саговского - - только одно, что движет, только одно, что сильнее, прекрасней, необыкновенней жизни: - - - - тогда, там, в географической точке, имя которой Москва, он сразу, в три дня разрубил все свои узлы, чтобы уйти в море, чтобы строить нано- во, - чтобы Москва стала только географической точкой - - тогда, там, в море, в шторм, мучительно, неясно: - Москва - жена - дочь - выставки картины - слава: - ложь! Нет, ни- чего не жалко, ничего нет!.. Нет - нет, дочь, Аленушка, милая, лозинка, ты прости, ты прости меня, - все простите меня за дочь: я по праву ее выстрадал! И вы, все матери, все женщины, которые знали меня, - простите меня, потому что ложью я исстрадался. Имею же я право бросить хомуты, и я ничего не хочу, - ведь я только студент первого курса, и я выстрадал, вымучил себе право на жизнь. Ничего не жалко, ничего нет. Работа? - да, я хочу оставить себя, свой труд - себя таким, как я есть, как я вижу. Это же глупость, что море убьет, - а ты, Аленушка, когда возрастешь, - прости! - Там, в море, еще на "Свердрупе": - вот, койка, над головою выкрашен- ная белым, масляною краской, дубовая скрепа, электрическая лампа, - балка идет вверх, встает дыбом, балка стремится вниз, - рядом внизу ка- кая-то скрепа рычит, именно рычит, - перегородка визжит, дверь мяукает, - забытая, отворенная дверь в ванную ритмически хлопает, - пиликает над головой что-то - дзи-дзи-дзи-дзи! - Надо, надо, надо скорее сбросить с койки ноги, - надо, надо бежать наверх, авралить, кричать - "спасайтесь! спасайтесь!" - Но почему вода не бежит по коридору, не рушатся палубы? - ну, вот, ну, вот, еще момент, - вот, слышно, шелестит, булькает вода! - - И тогда все все-равно, безразлично, нету ничего, единственная ре- альность - - - - Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости, и луна - величи- ной в петровский пятак. В бреду возникала реальность: - реальность преж- няя была, как бред. - Норвежцы называли русский север - Биармией, - нов- городцы называли его: Заволочьем. - Далеко в юности, почти в детстве - ему, Борису Лачинову, студенту, двадцать два, ей, гимназистке, семнад- цать: и это был всего один день, один день в лесу, в поле, весной, у нее были перезревшие косы - и как в тот день не сошла с ума земля, потому что она ходила по земле? - а вечером подали лошадей, ночь пахнула конс- ким потом, и лошади по грязи и в соловьином переполохе везли на станцию, чтобы в Москве ему сдавать экзамены. - Новгородцы называли русский север - Заволочьем: - нет, не одни формы определяют искусство и, как ис- кусство, жизнь, - ибо - как написать? - север, северное сияние, дичь са- моедов, самоеды в юртах, со стадами оленей, - поморы, - и сюда приходят ссыльные, сосланные в самих себя, в житье-бытье, - и здесь северная, горькая, прекрасная - как последняя любовь; это где-то, - где в тундре пасутся олени, а на водах по морю вдали проходят парусники, как при Пет- ре I, испоморы ходят молиться в часовни, самоеды - идолам, вырубленным из полена... - И мимо них - в море, во льды, в страданиях - идут люди, только для того, чтобы собрать морских ракушек и микроскопических зверят со дна моря, чтобы извлечь - даже не пользу, а - лишний кусок человечес- кого знания: благословенны человеческая воля и человеческий гений! - Тундра такое пустынное небо, белесое, точно оно отсутствует, - такая пустая тишина, прозрачная пустынность, - и нельзя итти, ибо ноги уходят в ржавь и воду, и трава и вереск выше сосен и берез, потому что сосны и березы человеку ниже колена, и растет морошка, и летят над тундрой дикие гуси, и дуют над тундрой "морянки", "стриги с севера к полуночнику", - и над всем небо, от которого тихо, как от смерти, - и летом белые, зеленые - ночи; и ночью белое женское платье кажется зеленоватым; - а самоеды в одеждах, как тысячелетье... Самоеды, когда идут в , "на Русь", - на Тиманском Камне, в Кузьмином перелеске, где сотни сохранилось идолов, убивают оленя, мажут его кровью идолов, и съедают - "абурдают" - сырое оленье мясо, то, что осталось от идолов; тогда они поют свои песни. - Самоеды вымирают голодом, - а эти ссыльные - ни словом не стоит говорить о временности, это всегдашнее человеческое - посланные в политику, в скуку, не понимают, спорят - вот об этих самоедах, которым... - - И тут возникает большая, прекрасная, последняя любовь, - такая же огромная и прекрасная, как - знание, гениальное, как человек, и последнее, как человеческая любовь. - Так должно написать, не зная Заволочья.
От Вологды до Архангельска поезд ползет по тайге, и тайга - одно тоскливое недоразумение из елей и сосен в пятилетнюю сосну ростом, да и то наполовину сваленная и обгоревшая, - леса, леса, леса, - среди лесов болотца, ерунда, ржавая травка, да иной раз целое поле, полянишка точ- нее, в лиловорозовых цветочках. Станции одна от другой в расстояниях тоскливо-долгих, и все станции однообразны, как китайцы, - и такие, око- ло которых нету ничего, ни человека, ни души, ни куска хлеба. - В Архангельск поезд пришел утром. Двина заброшена, дика, пустынна, - свинцовая и просторная, и у карбасов носы, как у турецких туфель, и волны - синие закачали карбас, а солнце было янтарным. На карбасе пошли через Двину, "Свердруп" стоял на рейде, - поднялись по шторм-траппу, поодиночествовали, пока не определился угол. На развороченной палубе заливали и убирали в ящики бутылочки и баночки. Кроме матросов, одного доктора, четырех профессоров, - остальные все студенты. Студенты шутят, пакуют ящики, покупают на набережной простоквашу, - пропахли варом и треской. - Архангельск всего в три улицы, тротуары деревянные, каждая улица по семи верст, - за этими улицами в трех шагах начинается тундра. И весь Архан- гельск можно обследовать в один день, хоть и будут ныть ноги. В местном музее моржи, белый медведь, - все, что здесь произживает, - потом вальки, пимы, юрты, избы, деревянные божки, - все, что создал человек: невесело! Этакие длинные тротуары из досок, старинный пятиглавый собор, сумерки, колокола звонят, и мимо идут люди, как сто лет назад, особенно женщины в допотопных платьях и в самодельных туфлях из материи, - на рейде парусные корабли, как при Петре, поморы приехали на своих шхунах, привезли треску, - и кажется, что от Петра Архангельск отодвинулся на пустяки, - Заволоцкая Пятина!.. На пристани тараторят простоквашные и шанежные торговки, говорок странный, пришепетывающий и се: - "женки, идемте, та-та-та", - речь, ритм четырехстопные. И над всем пустое небо. - В сумерки, когда поднялась петровская луна, кричал: - "Э-эй, соупа" - шлюпку!" - "Свердрупа" чуть-чуть колышет, - деревянный, все время мажется варом, построен по планам смертнейшего китобойного парусника. Люди живут в трюме, рядом ванная и там - по анекдоту - живет англичанин. А рубки над палубой - лаборатории - все пропахли лекарствами, в колбочках. Проснулся утром, пошел в ванную и вымылся с ног до головы, вода и холодная и теплая, - выбрился, брился по-странному: коридор между кают на жилой палубе ведет до двери в складочную часть трюма, которая открыта сейчас божьему свету, там светло, так вот там и брился; в каюте же бриться нельзя, потому что судно стояло на рейде и чистились котлы и не горело электричество, а когда оно не горит, в каютах темно, едва можно читать; на складе свалены были ящики, бочки, канаты, гарпуны, пахло треской, замечательным, единственным в мире запахом, - куда до него тухлой селедке и зеленому сыру! - там он и брился, приладившись на ящике и голову задрав под небеси. А наверху на палубе один другому диктовал: - температура, вес, щелочность, H2O, анализ, - две удачные пробы из трех, - планктон, - сети 250,245, - что-то непонятное -
- - а потом пришла моторная лодка из Петровского учреждения, называемого таможней, из дома, построенного еще при Алексее, - и она понесла на взморье, пошла ласкаться с синими двинскими волнами; день был янтарен в этой сини волн. Обогнули Соломбалу, перешли Маймаксу, отлюбовались шведскою стройкой таможни, старою крепостью, отслушали воскресный колокольный перезвон (примерно так сороковых годов), - и корабельным каналом пошли в Северо-Двинскую крепость, построенную Петром. Пикник, был, как всегда, с пивом, водкой, колбасой на бумаге. По Корабельному каналу при Петре ходили корабли, теперь он обмелел и заброшен, - и там на взморье с воды видны невысокие бастионы, серого гранита маленькие ворота к воде и все. Северо-Двинская крепость не видела ни разу под своими стенами ни одного врага, не выдержала ни одного боя, - она сохранилась в подлинности, - теперь она заброшена, там пусто, никого, - только в полуверсте рыбачий поселок. Все сохранилось в крепости, только нет пушек, только чуть-чуть пооблупились бастионы внутри крепости, да в равелинах стены заросли мхом, да все заросло бурьяном, - и в бурьяне есть: - малина, малюсенькая, дикая и сладкая, она только что поспевала! - Прошли крепостными воротами внутрь, под стеной, прямо в бастион над воротами, - ворота, воротины - в три ряда и спускаются сверху на блоках. Тишина, запустение. В других воротах, спустив воротины, местные поморы устроили коровник, загоняли туда в стужу скот. Стены облицованы гранитом, а внутри - из земли, насыпаны высокие валы, кое-где отвесные, кое-где так, что могут въехать лошади с пушками. Под землей прорыты всяческие ходы и переходы, мрак, каплет вода с потолков, пахнет столетьями и болотами: шли ощупью, со свечой, - наткнулись на потайной колодезь, в круглой чаше гранита. Каменные бастионы - на крышах растут полуаршинные березы, морошка, клюква, малина - внутри опустошены, исписаны "красноармейцем такой-то роты", валяется щебень, двери выломаны, разбиты ступени, лестницы. Вокруг крепости каналы со сложною системой водостоков, так что воду можно было произвольно поднимать и опускать, здесь некогда стояли корабли, - сейчас эти каналы затянуты зеленым илом. - - Вокруг крепости - северный простор, синяя щетинистая Двина, взморье, северная тишина, - на берегу в поселке сушатся сети и вверх килями лежат карбасы. - Лачинов стоял на верке, поднималась петровская луна, были зеленые зыбкие сумерки, от реки шел легкий туман, - но чайки вили "колокольню", к шторму, и
- под верком, в белом платье [зеленовато-зыбким было платье], с веником вереска в руках, - прошла она -
- - и нужен был год Арктики, сотни миль дрейфующего льда, умиранье, мертвь, - чтобы скинуть со счетов жизни этот год, чтоб скинуть целое двадцатилетье, - чтоб после Арктики, после Шпицбергена, - прямо со Шпицбергена:
- были ветренные, пасмурные сумерки, в красную щель уходило лиловое солнце, в красную щель между лиловых туч, - но на востоке поднималась луна, и под луной и под остатками солнца щетинилась Двина. Парус клал карбас на борт. Помор был понур, Лачинов все время курил. Очень просторно и одиноко было кругом. На взморье уже были видны верки крепости, тогда померкло солнце, луна позеленела, и в поселке в одном единственном оконце был свет. Помор сказал: - "Приехали, - ишь, какие гремянные воды в сегодушнем лете", - пришвартовались, вышли на берег. Было кругом безмолвно и дико. Помор пошел к знакомому дому, постучал, спросил: - "Спите, православные?" - ответили из избы: - "Повалилися!" - "Где здесь поселенка у вас живет?" - Поселенка жила в крайнем доме, - в крайнем доме был один единственный на все становище в оконце свет. - "Ну, прощай, старик, - сказал Лачинов, - я здесь останусь" -
Лачинов постучал в окно. Отперла она. Он вошел и сказал:
- Ну, вот, я пришел к вам. Вы меня не помните. Я принес - вам всю мою жизнь -
Заключение.
В Москве были мокрые дни. И как каждый день, после суматошного дня, после ульев студенческих аудиторий, после человеческих рек Тверской и лифтов Наркомпроса на Сретенском бульваре, - в пять часов проходил тихим двором старого здания университета профессор Кремнев, шел в зоологичес- кий музей и там в свой кабинет - к столу, к микроскопу, к колбам и бан- кам и к кипе бумаг. В кабинете большой стол, большое окно, у окна рако- вина для промывания препаратов, - но кабинет невелик, пол его покрыт глухим ковром, - и стен нет, потому что все стены до потолка в банках с жителями морских доньев Арктики. Каждый раз, когда надо отпирать дверь, - вспоминается, - и когда дверь открыта, - смотрит из банки осьминог: надо поставить его так, чтобы он не подглядывал! - Это пять часов дня. - От холодов, от троссов, от цынги - пальцы рук Кремнева узловаты, - впро- чем, и весь облик сказывает в нем больше пиратского командора. В кабине- те тишина. - От полярной экспедиции у Кремнева осталась одна ненор- мальность: он боится мрака, в кабинете его светлее, чем днем, горят две пятисотсвечные лампы, - и первым его делом, когда он вернулся изо льдов, была посылка ящика семилинейных стекол на Новую Землю, самоедам [эти стекла пришли к самоедам через год]. Кремнев готовился к новой экспе- диции в Арктику. Мифология греков рассказывала о трех сестрах Граях - о Страхе, Содрогании и Ужасе, которые олицетворяли собою седые туманы; с рождения они были седовласы, старухи, и у всех трех был один глаз: - Ев- ропейская Международная Комиссия Изучения Полярных стран проектировала послать в Арктику Цеппелины; метеорологи полагали, что, если человечест- во - радиостанциями - включит Арктику в обиход Земного Шара, вопрос о предсказании погоды будет решен, почти целиком. Международная Полярная Комиссия посылала через полюс, от Мурманска до Аляски, Цеппелины. Цеппе- лин должен был совершить этот путь в 70 часов. Первые Цеппелины должны были изучить места, где человек еще не бывал, определить места для ра- дио-станций, организовать эти радио-станции, - а затем только три Цеппе- лина, - из которых один будет стоять в Мурманске, второй - в Красноярс- ке, третий на Аляске, три Цеппелина будут сторожить Арктику; каждый бу- дет связан с сетью радио-станций, раскиданных у полюса, - и каждый всег- да, каждую минуту, связанный радио, будет готов пойти на помощь людям, радистам, закинутым в седые туманы. Человечество сменило трех седых сес- тер Грай - тремя Цеппелинами. - Кремнев должен был лететь с первым Цеп- пелином. Он обрабатывал предварительные материалы, составлял план поле- тов, - собирал охотников лететь в Арктику. В кабинете было тихо, - чело- век, отодвинув микроскоп, сгорбившись над бумагой, - писал: больные руки выводили мельчайшие буквы. Человек, не отрываясь от бумаги, писал очень долго. Затем он достал из кармана твердый конверт с английскими марками, вынул письмо, прочитал - и написал на него ответ. Потом он придвинул микроскоп и стал, глядя в микроскоп, делать заметки для своего труда, того, который он писал по-русски и по-немецки одновременно. - За окном шумела улица Герцена и шелестел дождь: часы в кабинете шли так же медленно и упорно, как они шли на острове Н. Кремнева, - и улица Герце- на, Моховая - и вся Москва - отмирали на эти часы. Decapoda устанавлива- ла законы, - Москва астрономически определялась такой-то широтой и дол- готой. - И в девять постучали в дверь, пришел профессор Василий Шеметов, - сказал: - "Убери ты этого чорта осьминога, каждый раз пугает, - помол- чал, сел, сказал, как всегда: - ты работай, я не помешаю". - Но через четверть часа они шли по Моховой в Охотный ряд, в пивную, выпить по кружке пива; на углу Кремнев бросил в ящик письмо. Моросил дождь. В пив- ной играли румыны. И Кремнев, и Шеметов пили пиво молча. Молчали. Шеме- тов сидел, опираясь на свою трость, не сняв шляпы, - шляпу он надвинул на лоб. Румыны издевались над скрипками. - Шеметов наклонился к уху Кремнева, еще больше насунул на нос - шляпу, тихо, без повода, сказал:
- Приехал из Архангельска знакомый, говорил про Лачинова. Живет со своей женщиной, ни с кем не встречается, не принимает писем, - с Северо-Двинской переехали на Каргу, в тундру -
Кремнев ничего не ответил.
За окном шумихою текла река - Тверская. - Допили пиво и вышли на улицу. Распрощались на трамвайной остановке и на трамваях поехали в разные стороны. Шел дождь.
--------------
На острове Великобритания, в Лондоне туман двигался вместе с толпой. Часы на башнях, на углах, в оффисах доходили к пяти. - И через четверть часа после пяти Сити опустел, потому что толпа - или провалилась лифтами под землю и подземными дорогами ее кинуло во все концы Лондона и предместий, или влезла на хребты слоноподобных автобусов, или водяными жуками юркнула в переулки тумана на ройсах и фордах: Сити остался безлюдьем отсчитывать свои века. - Девушка (или женщина?) - мисс Франсис Эрмстет у Бэнка, где нельзя перейти площадь за суматохой тысячи экипажей и прорыты для пешеходов коридоры под землей, - лабиринтами подземелий прошла к лифту, и гостиноподобный лифт пропел сцеплениями проводов на восемь этажей вниз. В тюбе было сыро и пахло болотным газом, - там к перрону, толкая перед собой ветер, примчал поезд, разменял людей и ушел в темную трубу под Тэмзу - на Клэпхэм-роад, в пригород, в переулки с заводскими трубами. Девушка знала, что завтра город замрет в тумане. - Там, в переулке, на своем третьем этаже, в своей комнате - девушка нашла письмо, на конверте были русские марки. Зонт и перчатки упали на пол: в письме, написанном по-русски, было сказано, что он, Кремнев, опять отправляется в Арктику и еще год не приедет к ней и не зовет ее сейчас к себе. - Тогда зазвонил телефон, говорил горный инженер Глан.
Девушка крикнула в трубку, по-английски:
- Пойдите к чорту, мистер Глан, с вашим автомобилем и цветами! Да! вы все уже рассказали мне о... о мистере Лачинове! - и девушка затомилась у телефона, девушка сказала бессильно: - Впрочем, впрочем, если вы возьмете меня летом на Шпицберген, я поеду с вами, да!..
И девушка, заплакав горько, упала лицом в подушку, на девичью свою кровать: она знала, что - странною, непонятною ей, но одной навсегда любовью - любит, любит ее профессор Николай Кремнев.
--------------
...и в этот же час - за тысячи верст к северу от полярного круга на Шпицбергене, на шахтах - одиночествовал инженер Бергринг, директор угольной Коаль-компании. Там не было тумана в этот час и была луна. Домик Бергринга прилепился к горе ласточкиным гнездом -
- - ночь, арктическая ночь. Мир отрезан. Стены промерзли, - мальчик круглые сутки топит камины. То, что видно в окно, - никак не земля, а кусок луны в синих ночных снегах. Мальчик принес вторую бутылку виски, книга открыта на странице, где математические формулы определяют расстояние до Полярной. Бергринг подошел к окну, под Полярной горело сияние. Тогда в канторе вспыхнуло катодной лампочкой радио: оттуда, из тысячи верст, из Европы, зазвучали в ушах таинственные, космические пуанты и черточки: ч-ч-чч-тт-тс-
Узкое,
14-я верста по Калужск. шоссе.
9 янв. - 2 марта 1925 г.
- - ночь, арктическая ночь. Над бумагами, картами и таблицами сидит человек Николай Кремнев. На столе в плошке горит жир. И против Кремнева сидит второй человек - Василий Шеметов. Полки в полумраке поблескивают рядами склянок. На столе у плошки лежит винтовка. И Кремнев смотрит над бумагами, картами и таблицами. - "Как ты думаешь об этом, Василий? Ты меня судишь?" - "Я не совсем понимаю, при чем тут он? Во всяком случае, нужно б там оставить винтовку, - все знают, что эта винтовка была у него". - "Я сам об этом не заговорю, - все знают и мои лыжные следы, а, если бы я взял чужие лыжи - -"...
...............
- - От отряда метеоролога Саговского осталось два человека: он, Саговский, и Лачинов. Было двадцать девятое июня. Было 29 июня, русский Петров день, вечное в Арктике солнце. Все остальные в отряде погибли в переходах по льдам и в зиме. Не оставалось ни хлеба, ни соли, - была одна коробка спичек. Это был последний переход к Шпицбергену, это было на Шпицбергене, в Стор-фиорде, в Валлес-бае: оставалось только перевалить через хребет, чтобы быть у людей. - Лачинов и Саговский лежали на льду саженях в пятидесяти от отвесного обрыва ледника, саженей в пятнадцать вышиною. Каяк валялся рядом. Здесь они были третий уже день. Они были совсем у земли, у лагун на мысу, лед был зажат до самого берега и по нему было бы можно итти, если б мог ходить Саговский. Начался отлив, лед стало разводить, - и тогда подул зюйд-вестовый ветер и скоро стал трепать, как бешеный. Если бы здесь были большие поля льда, беда была бы невелика: утихнет ветер, сожмется лед, только и всего. - Они сидели на льдине сажени в четыре квадратных величиною. И вскоре по льдине стали перекатываться волны, лед разгоняло ветром и отливом, земля попятилась назад, зыбь пошла крутая. Итти на каяке возможности не было: его изрезало б мелким льдом. - И земля скоро скрылась в тумане. Людям делать было нечего: они завернулись в парусину, прикрылись каяком и завалились спать, - есть было нечего. Четырехсаженная их льдина ходила под ними так, что толковее ей было бы переломиться. К одиннадцати часам - к астрономическому полдню - ветер затих и лед погнало к земле. Вскоре возникла земля, льды прижало к ней: но это был уже ледник, уходивший направо и налево за горизонт. Люди были, как в мышеловке. Кругом был поломанный мелкий лед вперемежку с шугой, и спереди была отвесная пятнадцатисаженная стена. Есть было нечего, и болели, слезились от света распухшие глаза. По мелкобитому льду итти было некуда. Опять спали, и перед новым отливом пошли лезть на ледник. Они нашли трещину шириною в сажень. Они бросили каяк, мешки, гарпуны, секстан, все, оставили винтовки, топор и лыжи. Трещина была заметена снегом, снег покрылся коркой льда, - топором в этом снегу они делали ступеньки и забивали в него для опоры ножи; так они вылезли наверх, на пятнадцатисаженную стену. Сверху они видели, как льдина, на которой они жили, лопнула, перевернулась и лед начало отжимать от берега отливом. - На лыжах они пошли к горам, к скалам, на мысок залива, чтобы там на птичьем базаре убить гагу, чтобы есть ее сырой. Саговский едва шел, он не мог итти, у него подгибались ноги, он спотыкался и полз на четвереньках, бросая лыжи -
- - и на этой земле Саговский умер от цынги. Он уже не мог ходить, он только ползал на четвереньках. Он невпопад отвечал на вопросы. Он не открывал глаз. Лачинов сжег лыжи и согрел Саговскому воды, Саговский выпил и задремал, ненадолго: он все время стремился куда-то ползти, потом успокаивался, хотел что-то сказать, но у него кроме мычания ничего не выходило. - Солнце все время грело, на солнце было градусов семь больше ноля. Лачинов перед сном снял с себя куртку, покрыл ею Саговского, лег рядом с ним. Ночью [это был яркий день] Саговский разбудил Лачинова. Саговский сидел на земле, подобрав под себя ноги калачом, он заговорил: "Борис, слушай, кошечек моих не забудь, никогда не забывай! Помнишь, как они страдали от качки? - их надо спасти, необходимо, - кошчишки мои!.. Ты знаешь, если человечество будет знать, что делается сегодня под 80-й широтой, оно будет знать, какая будет погода через две недели в Европе, Азии, Америке, потому что циклоны и антициклоны рождаются здесь. Мои записи - никак нельзя потерять, такие записи будут впервые в руках человечества... А моя мама живет на Пресне около обсерватории - -" Саговский лег, натянул на себя куртку. - Когда вновь проснулся Лачинов, он увидел, что Саговский мертв и окоченел - Саговский даже не сбросил куртки, которой покрыл его Лачинов. Лицо его было покойно. - - И этот день Лачинов провел около трупа. На мысу, на первой террасе, руками и топором, Лачинов разобрал камни, сделал яму, - в яму положил Саговского, засыпал его камнями, присел около камней - отдохнуть. На плите из известняка ножом он начертил:
[Крест]
30-го июня 192* года
Кирилл Рафаилович
САГОВСКИЙ
метеоролог Русской Полярной
Экспедиции проф. Кремнева,
начальник отряда, пошедшего
после аварии э/с "Свердру
па" с острова Н. Кремнева
(<фи>79°30'N, <лямбда>34°27'0''W) по льду
на Шпицберген. В походе было
22 человека, из которых уцелел
один - художник Экспедиции
Борис Лачинов.
На о. Н. Кремнева осталось
13 чел. научн. сотр. и команды.
Впереди были горы, за которыми должны были быть люди, - сзади было море, море уходило во льды. Лачинов встал и быстро пошел прочь от моги- лы, не оборачиваясь, - вернулся, ткнул ногой камень и опять пошел к го- рам: едва ли подумал тогда Лачинов, что в нем была враждебность не к этому трупу, но было в нем озлобление здорового человека перед бес- сильем, болезнью, смертью. - "Не слушаются, запинаются ноги, лечь бы, лежать, - а я вот нарочно буду за ними следить и ставить их в те точки, куда я хочу! Не хочется шевелиться, лечь бы, лежать, нет, врешь, не об- манешь: - встану, пойду, иду, - не умру!" Лачинов. - Иногда бывает такая тесная жизнь. Москва, дела, дни - ко- нечно, сон, конечно, астрономическая точка. Ужели здоровая человеческая жизнь есть сотни хомутов, в которые впрягается человек к тридцати годам? и - что реальность? - тогда в шторм в море, и потом все дни, до смерти Саговского, после смерти Саговского - - только одно, что движет, только одно, что сильнее, прекрасней, необыкновенней жизни: - - - - тогда, там, в географической точке, имя которой Москва, он сразу, в три дня разрубил все свои узлы, чтобы уйти в море, чтобы строить нано- во, - чтобы Москва стала только географической точкой - - тогда, там, в море, в шторм, мучительно, неясно: - Москва - жена - дочь - выставки картины - слава: - ложь! Нет, ни- чего не жалко, ничего нет!.. Нет - нет, дочь, Аленушка, милая, лозинка, ты прости, ты прости меня, - все простите меня за дочь: я по праву ее выстрадал! И вы, все матери, все женщины, которые знали меня, - простите меня, потому что ложью я исстрадался. Имею же я право бросить хомуты, и я ничего не хочу, - ведь я только студент первого курса, и я выстрадал, вымучил себе право на жизнь. Ничего не жалко, ничего нет. Работа? - да, я хочу оставить себя, свой труд - себя таким, как я есть, как я вижу. Это же глупость, что море убьет, - а ты, Аленушка, когда возрастешь, - прости! - Там, в море, еще на "Свердрупе": - вот, койка, над головою выкрашен- ная белым, масляною краской, дубовая скрепа, электрическая лампа, - балка идет вверх, встает дыбом, балка стремится вниз, - рядом внизу ка- кая-то скрепа рычит, именно рычит, - перегородка визжит, дверь мяукает, - забытая, отворенная дверь в ванную ритмически хлопает, - пиликает над головой что-то - дзи-дзи-дзи-дзи! - Надо, надо, надо скорее сбросить с койки ноги, - надо, надо бежать наверх, авралить, кричать - "спасайтесь! спасайтесь!" - Но почему вода не бежит по коридору, не рушатся палубы? - ну, вот, ну, вот, еще момент, - вот, слышно, шелестит, булькает вода! - - И тогда все все-равно, безразлично, нету ничего, единственная ре- альность - - - - Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости, и луна - величи- ной в петровский пятак. В бреду возникала реальность: - реальность преж- няя была, как бред. - Норвежцы называли русский север - Биармией, - нов- городцы называли его: Заволочьем. - Далеко в юности, почти в детстве - ему, Борису Лачинову, студенту, двадцать два, ей, гимназистке, семнад- цать: и это был всего один день, один день в лесу, в поле, весной, у нее были перезревшие косы - и как в тот день не сошла с ума земля, потому что она ходила по земле? - а вечером подали лошадей, ночь пахнула конс- ким потом, и лошади по грязи и в соловьином переполохе везли на станцию, чтобы в Москве ему сдавать экзамены. - Новгородцы называли русский север - Заволочьем: - нет, не одни формы определяют искусство и, как ис- кусство, жизнь, - ибо - как написать? - север, северное сияние, дичь са- моедов, самоеды в юртах, со стадами оленей, - поморы, - и сюда приходят ссыльные, сосланные в самих себя, в житье-бытье, - и здесь северная, горькая, прекрасная - как последняя любовь; это где-то, - где в тундре пасутся олени, а на водах по морю вдали проходят парусники, как при Пет- ре I, испоморы ходят молиться в часовни, самоеды - идолам, вырубленным из полена... - И мимо них - в море, во льды, в страданиях - идут люди, только для того, чтобы собрать морских ракушек и микроскопических зверят со дна моря, чтобы извлечь - даже не пользу, а - лишний кусок человечес- кого знания: благословенны человеческая воля и человеческий гений! - Тундра такое пустынное небо, белесое, точно оно отсутствует, - такая пустая тишина, прозрачная пустынность, - и нельзя итти, ибо ноги уходят в ржавь и воду, и трава и вереск выше сосен и берез, потому что сосны и березы человеку ниже колена, и растет морошка, и летят над тундрой дикие гуси, и дуют над тундрой "морянки", "стриги с севера к полуночнику", - и над всем небо, от которого тихо, как от смерти, - и летом белые, зеленые - ночи; и ночью белое женское платье кажется зеленоватым; - а самоеды в одеждах, как тысячелетье... Самоеды, когда идут в , "на Русь", - на Тиманском Камне, в Кузьмином перелеске, где сотни сохранилось идолов, убивают оленя, мажут его кровью идолов, и съедают - "абурдают" - сырое оленье мясо, то, что осталось от идолов; тогда они поют свои песни. - Самоеды вымирают голодом, - а эти ссыльные - ни словом не стоит говорить о временности, это всегдашнее человеческое - посланные в политику, в скуку, не понимают, спорят - вот об этих самоедах, которым... - - И тут возникает большая, прекрасная, последняя любовь, - такая же огромная и прекрасная, как - знание, гениальное, как человек, и последнее, как человеческая любовь. - Так должно написать, не зная Заволочья.
От Вологды до Архангельска поезд ползет по тайге, и тайга - одно тоскливое недоразумение из елей и сосен в пятилетнюю сосну ростом, да и то наполовину сваленная и обгоревшая, - леса, леса, леса, - среди лесов болотца, ерунда, ржавая травка, да иной раз целое поле, полянишка точ- нее, в лиловорозовых цветочках. Станции одна от другой в расстояниях тоскливо-долгих, и все станции однообразны, как китайцы, - и такие, око- ло которых нету ничего, ни человека, ни души, ни куска хлеба. - В Архангельск поезд пришел утром. Двина заброшена, дика, пустынна, - свинцовая и просторная, и у карбасов носы, как у турецких туфель, и волны - синие закачали карбас, а солнце было янтарным. На карбасе пошли через Двину, "Свердруп" стоял на рейде, - поднялись по шторм-траппу, поодиночествовали, пока не определился угол. На развороченной палубе заливали и убирали в ящики бутылочки и баночки. Кроме матросов, одного доктора, четырех профессоров, - остальные все студенты. Студенты шутят, пакуют ящики, покупают на набережной простоквашу, - пропахли варом и треской. - Архангельск всего в три улицы, тротуары деревянные, каждая улица по семи верст, - за этими улицами в трех шагах начинается тундра. И весь Архан- гельск можно обследовать в один день, хоть и будут ныть ноги. В местном музее моржи, белый медведь, - все, что здесь произживает, - потом вальки, пимы, юрты, избы, деревянные божки, - все, что создал человек: невесело! Этакие длинные тротуары из досок, старинный пятиглавый собор, сумерки, колокола звонят, и мимо идут люди, как сто лет назад, особенно женщины в допотопных платьях и в самодельных туфлях из материи, - на рейде парусные корабли, как при Петре, поморы приехали на своих шхунах, привезли треску, - и кажется, что от Петра Архангельск отодвинулся на пустяки, - Заволоцкая Пятина!.. На пристани тараторят простоквашные и шанежные торговки, говорок странный, пришепетывающий и се: - "женки, идемте, та-та-та", - речь, ритм четырехстопные. И над всем пустое небо. - В сумерки, когда поднялась петровская луна, кричал: - "Э-эй, соупа" - шлюпку!" - "Свердрупа" чуть-чуть колышет, - деревянный, все время мажется варом, построен по планам смертнейшего китобойного парусника. Люди живут в трюме, рядом ванная и там - по анекдоту - живет англичанин. А рубки над палубой - лаборатории - все пропахли лекарствами, в колбочках. Проснулся утром, пошел в ванную и вымылся с ног до головы, вода и холодная и теплая, - выбрился, брился по-странному: коридор между кают на жилой палубе ведет до двери в складочную часть трюма, которая открыта сейчас божьему свету, там светло, так вот там и брился; в каюте же бриться нельзя, потому что судно стояло на рейде и чистились котлы и не горело электричество, а когда оно не горит, в каютах темно, едва можно читать; на складе свалены были ящики, бочки, канаты, гарпуны, пахло треской, замечательным, единственным в мире запахом, - куда до него тухлой селедке и зеленому сыру! - там он и брился, приладившись на ящике и голову задрав под небеси. А наверху на палубе один другому диктовал: - температура, вес, щелочность, H2O, анализ, - две удачные пробы из трех, - планктон, - сети 250,245, - что-то непонятное -
- - а потом пришла моторная лодка из Петровского учреждения, называемого таможней, из дома, построенного еще при Алексее, - и она понесла на взморье, пошла ласкаться с синими двинскими волнами; день был янтарен в этой сини волн. Обогнули Соломбалу, перешли Маймаксу, отлюбовались шведскою стройкой таможни, старою крепостью, отслушали воскресный колокольный перезвон (примерно так сороковых годов), - и корабельным каналом пошли в Северо-Двинскую крепость, построенную Петром. Пикник, был, как всегда, с пивом, водкой, колбасой на бумаге. По Корабельному каналу при Петре ходили корабли, теперь он обмелел и заброшен, - и там на взморье с воды видны невысокие бастионы, серого гранита маленькие ворота к воде и все. Северо-Двинская крепость не видела ни разу под своими стенами ни одного врага, не выдержала ни одного боя, - она сохранилась в подлинности, - теперь она заброшена, там пусто, никого, - только в полуверсте рыбачий поселок. Все сохранилось в крепости, только нет пушек, только чуть-чуть пооблупились бастионы внутри крепости, да в равелинах стены заросли мхом, да все заросло бурьяном, - и в бурьяне есть: - малина, малюсенькая, дикая и сладкая, она только что поспевала! - Прошли крепостными воротами внутрь, под стеной, прямо в бастион над воротами, - ворота, воротины - в три ряда и спускаются сверху на блоках. Тишина, запустение. В других воротах, спустив воротины, местные поморы устроили коровник, загоняли туда в стужу скот. Стены облицованы гранитом, а внутри - из земли, насыпаны высокие валы, кое-где отвесные, кое-где так, что могут въехать лошади с пушками. Под землей прорыты всяческие ходы и переходы, мрак, каплет вода с потолков, пахнет столетьями и болотами: шли ощупью, со свечой, - наткнулись на потайной колодезь, в круглой чаше гранита. Каменные бастионы - на крышах растут полуаршинные березы, морошка, клюква, малина - внутри опустошены, исписаны "красноармейцем такой-то роты", валяется щебень, двери выломаны, разбиты ступени, лестницы. Вокруг крепости каналы со сложною системой водостоков, так что воду можно было произвольно поднимать и опускать, здесь некогда стояли корабли, - сейчас эти каналы затянуты зеленым илом. - - Вокруг крепости - северный простор, синяя щетинистая Двина, взморье, северная тишина, - на берегу в поселке сушатся сети и вверх килями лежат карбасы. - Лачинов стоял на верке, поднималась петровская луна, были зеленые зыбкие сумерки, от реки шел легкий туман, - но чайки вили "колокольню", к шторму, и
- под верком, в белом платье [зеленовато-зыбким было платье], с веником вереска в руках, - прошла она -
- - и нужен был год Арктики, сотни миль дрейфующего льда, умиранье, мертвь, - чтобы скинуть со счетов жизни этот год, чтоб скинуть целое двадцатилетье, - чтоб после Арктики, после Шпицбергена, - прямо со Шпицбергена:
- были ветренные, пасмурные сумерки, в красную щель уходило лиловое солнце, в красную щель между лиловых туч, - но на востоке поднималась луна, и под луной и под остатками солнца щетинилась Двина. Парус клал карбас на борт. Помор был понур, Лачинов все время курил. Очень просторно и одиноко было кругом. На взморье уже были видны верки крепости, тогда померкло солнце, луна позеленела, и в поселке в одном единственном оконце был свет. Помор сказал: - "Приехали, - ишь, какие гремянные воды в сегодушнем лете", - пришвартовались, вышли на берег. Было кругом безмолвно и дико. Помор пошел к знакомому дому, постучал, спросил: - "Спите, православные?" - ответили из избы: - "Повалилися!" - "Где здесь поселенка у вас живет?" - Поселенка жила в крайнем доме, - в крайнем доме был один единственный на все становище в оконце свет. - "Ну, прощай, старик, - сказал Лачинов, - я здесь останусь" -
Лачинов постучал в окно. Отперла она. Он вошел и сказал:
- Ну, вот, я пришел к вам. Вы меня не помните. Я принес - вам всю мою жизнь -
Заключение.
В Москве были мокрые дни. И как каждый день, после суматошного дня, после ульев студенческих аудиторий, после человеческих рек Тверской и лифтов Наркомпроса на Сретенском бульваре, - в пять часов проходил тихим двором старого здания университета профессор Кремнев, шел в зоологичес- кий музей и там в свой кабинет - к столу, к микроскопу, к колбам и бан- кам и к кипе бумаг. В кабинете большой стол, большое окно, у окна рако- вина для промывания препаратов, - но кабинет невелик, пол его покрыт глухим ковром, - и стен нет, потому что все стены до потолка в банках с жителями морских доньев Арктики. Каждый раз, когда надо отпирать дверь, - вспоминается, - и когда дверь открыта, - смотрит из банки осьминог: надо поставить его так, чтобы он не подглядывал! - Это пять часов дня. - От холодов, от троссов, от цынги - пальцы рук Кремнева узловаты, - впро- чем, и весь облик сказывает в нем больше пиратского командора. В кабине- те тишина. - От полярной экспедиции у Кремнева осталась одна ненор- мальность: он боится мрака, в кабинете его светлее, чем днем, горят две пятисотсвечные лампы, - и первым его делом, когда он вернулся изо льдов, была посылка ящика семилинейных стекол на Новую Землю, самоедам [эти стекла пришли к самоедам через год]. Кремнев готовился к новой экспе- диции в Арктику. Мифология греков рассказывала о трех сестрах Граях - о Страхе, Содрогании и Ужасе, которые олицетворяли собою седые туманы; с рождения они были седовласы, старухи, и у всех трех был один глаз: - Ев- ропейская Международная Комиссия Изучения Полярных стран проектировала послать в Арктику Цеппелины; метеорологи полагали, что, если человечест- во - радиостанциями - включит Арктику в обиход Земного Шара, вопрос о предсказании погоды будет решен, почти целиком. Международная Полярная Комиссия посылала через полюс, от Мурманска до Аляски, Цеппелины. Цеппе- лин должен был совершить этот путь в 70 часов. Первые Цеппелины должны были изучить места, где человек еще не бывал, определить места для ра- дио-станций, организовать эти радио-станции, - а затем только три Цеппе- лина, - из которых один будет стоять в Мурманске, второй - в Красноярс- ке, третий на Аляске, три Цеппелина будут сторожить Арктику; каждый бу- дет связан с сетью радио-станций, раскиданных у полюса, - и каждый всег- да, каждую минуту, связанный радио, будет готов пойти на помощь людям, радистам, закинутым в седые туманы. Человечество сменило трех седых сес- тер Грай - тремя Цеппелинами. - Кремнев должен был лететь с первым Цеп- пелином. Он обрабатывал предварительные материалы, составлял план поле- тов, - собирал охотников лететь в Арктику. В кабинете было тихо, - чело- век, отодвинув микроскоп, сгорбившись над бумагой, - писал: больные руки выводили мельчайшие буквы. Человек, не отрываясь от бумаги, писал очень долго. Затем он достал из кармана твердый конверт с английскими марками, вынул письмо, прочитал - и написал на него ответ. Потом он придвинул микроскоп и стал, глядя в микроскоп, делать заметки для своего труда, того, который он писал по-русски и по-немецки одновременно. - За окном шумела улица Герцена и шелестел дождь: часы в кабинете шли так же медленно и упорно, как они шли на острове Н. Кремнева, - и улица Герце- на, Моховая - и вся Москва - отмирали на эти часы. Decapoda устанавлива- ла законы, - Москва астрономически определялась такой-то широтой и дол- готой. - И в девять постучали в дверь, пришел профессор Василий Шеметов, - сказал: - "Убери ты этого чорта осьминога, каждый раз пугает, - помол- чал, сел, сказал, как всегда: - ты работай, я не помешаю". - Но через четверть часа они шли по Моховой в Охотный ряд, в пивную, выпить по кружке пива; на углу Кремнев бросил в ящик письмо. Моросил дождь. В пив- ной играли румыны. И Кремнев, и Шеметов пили пиво молча. Молчали. Шеме- тов сидел, опираясь на свою трость, не сняв шляпы, - шляпу он надвинул на лоб. Румыны издевались над скрипками. - Шеметов наклонился к уху Кремнева, еще больше насунул на нос - шляпу, тихо, без повода, сказал:
- Приехал из Архангельска знакомый, говорил про Лачинова. Живет со своей женщиной, ни с кем не встречается, не принимает писем, - с Северо-Двинской переехали на Каргу, в тундру -
Кремнев ничего не ответил.
За окном шумихою текла река - Тверская. - Допили пиво и вышли на улицу. Распрощались на трамвайной остановке и на трамваях поехали в разные стороны. Шел дождь.
--------------
На острове Великобритания, в Лондоне туман двигался вместе с толпой. Часы на башнях, на углах, в оффисах доходили к пяти. - И через четверть часа после пяти Сити опустел, потому что толпа - или провалилась лифтами под землю и подземными дорогами ее кинуло во все концы Лондона и предместий, или влезла на хребты слоноподобных автобусов, или водяными жуками юркнула в переулки тумана на ройсах и фордах: Сити остался безлюдьем отсчитывать свои века. - Девушка (или женщина?) - мисс Франсис Эрмстет у Бэнка, где нельзя перейти площадь за суматохой тысячи экипажей и прорыты для пешеходов коридоры под землей, - лабиринтами подземелий прошла к лифту, и гостиноподобный лифт пропел сцеплениями проводов на восемь этажей вниз. В тюбе было сыро и пахло болотным газом, - там к перрону, толкая перед собой ветер, примчал поезд, разменял людей и ушел в темную трубу под Тэмзу - на Клэпхэм-роад, в пригород, в переулки с заводскими трубами. Девушка знала, что завтра город замрет в тумане. - Там, в переулке, на своем третьем этаже, в своей комнате - девушка нашла письмо, на конверте были русские марки. Зонт и перчатки упали на пол: в письме, написанном по-русски, было сказано, что он, Кремнев, опять отправляется в Арктику и еще год не приедет к ней и не зовет ее сейчас к себе. - Тогда зазвонил телефон, говорил горный инженер Глан.
Девушка крикнула в трубку, по-английски:
- Пойдите к чорту, мистер Глан, с вашим автомобилем и цветами! Да! вы все уже рассказали мне о... о мистере Лачинове! - и девушка затомилась у телефона, девушка сказала бессильно: - Впрочем, впрочем, если вы возьмете меня летом на Шпицберген, я поеду с вами, да!..
И девушка, заплакав горько, упала лицом в подушку, на девичью свою кровать: она знала, что - странною, непонятною ей, но одной навсегда любовью - любит, любит ее профессор Николай Кремнев.
--------------
...и в этот же час - за тысячи верст к северу от полярного круга на Шпицбергене, на шахтах - одиночествовал инженер Бергринг, директор угольной Коаль-компании. Там не было тумана в этот час и была луна. Домик Бергринга прилепился к горе ласточкиным гнездом -
- - ночь, арктическая ночь. Мир отрезан. Стены промерзли, - мальчик круглые сутки топит камины. То, что видно в окно, - никак не земля, а кусок луны в синих ночных снегах. Мальчик принес вторую бутылку виски, книга открыта на странице, где математические формулы определяют расстояние до Полярной. Бергринг подошел к окну, под Полярной горело сияние. Тогда в канторе вспыхнуло катодной лампочкой радио: оттуда, из тысячи верст, из Европы, зазвучали в ушах таинственные, космические пуанты и черточки: ч-ч-чч-тт-тс-
Узкое,
14-я верста по Калужск. шоссе.
9 янв. - 2 марта 1925 г.