Страница:
Пильняк Борис
Заволочье
Бор. ПИЛЬНЯК
ЗАВОЛОЧЬЕ
"Уже Pearl отмечает постоянно наблюдающуюся при работе с Decapoda косость кривых, объясняющуюся тем, что при промерах не различается возраст экземпляров. Этим обстоятельством несомненно объясняется и пораболическая регрессия. Необходимо особенно подчеркнуть, что мы наблюдаем здесь явление прогрессирующего с возрастом деформизма".
В. В. Алпатов, "Decapoda Белого, Баренцова и Карского морей".
"Полундра!" - значит по-поморски - "берегись!".
Даль. Словарь.
[Пустая страница]
Посвящается О. С. Щербиновской.
...На острове Великобритания, в Лондоне был туман и часы на башнях, на углах, в офисах доходили к пяти. И в пять после бизнеса потекла из Сити человеческая волна. Великая война отсмертельствовала, из средневековых закоулков Сити, где здравствовали до войны и священнодействовали в домах за датами 1547, 1494 только черные цилиндры, сюртуки и зонтики мужчин, черная толпа могильщиков, - теперь потекла пестрая толпа брезентовых пальто, серых шляп и женщин-тэписток, розовых шляпок, шерстяных юбок, чулок, как гусиные ноги, разноцветных зонтиков. Туман двигался вместе с толпой, туман останавливался в закоулках, где у церквей на тротуарах калеки рисовали корабли, горы, ледники, чтобы им кинули пенни на хлеб. И через четверть часа Сити опустел, потому что толпа - или провалилась лифтами под землю и подземными дорогами ее кинуло во все концы Лондона и предместий, - или вползла на хребты слоноподобных автобусов, или водяными жучками Ройсов и Фордов юркнула в переулки туманов. Сити остался безлюдьем отсчитывать свои века. Из Битлей-хауза на Мооргате-стрит, из дома, где за окнами были церквенка и церковный двор с пушками, отобранными с немецкого миноносца, а в нижнем этаже до сих пор от пятнадцатого века сохранилась масонская комната, - вышла девушка (или женщина?) - не английского типа, но одетая англичанкой, с кэзом и зонтом в руках, она была смуглолица, и непокорно выбивались из-под розовой шляпки черные волосы, и непокорно - в туман - смотрели ее черные глаза; у англичанок огромные, без подъема ступни, - у нее была маленькая ножка, и оранжевого цвета чулки не делали ее ног похожими на гусиные, - но шла она, не как англичанка, ссутулясь. У Бэнка, где нельзя перейти площадь за суматохой тысячи экипажей и прорыты для пешеходов коридоры под землей, - лабиринтом подземелий она подошла к лифту подземной дороги и гостино-подобный лифт пропел сцеплениями проводов на восемь этажей вниз, и там к перрону из кафельной трубы, толкая перед собой ветер, примчал поезд. Разом отомкнулись двери, разом свистнули кондуктора, разом разминулись люди, - и поезд блестящей змеей ушел в черную трубу подземелья. В вагонах - разом - лэди и джентльмены развернули вечерние выпуски газет, - и она тоже открыла газету. У Британского музея - на Бритиш-музэум-стешен - лифт ее выкинул на улицу, и за углом стала серая, облезшая в дождях, громада веков Британского музея, но музей остался не при чем. Девушка пошла в книжную лавку, где в окне выставлено письмо Диккенса, там она купила на английском языке книги об Арктических странах, о Земле Франца Иосифа, о Шпицбергене, там она задержалась недолго. И тут же рядом она зашла в другую книжную лавку - Н.С. Макаровой; там говорили по-русски, девушка заговорила по-русски; в задней комнате, на складе, на столе и на тюках книг сидели русские, один князь и он же профессор Кингс-колледжа, один актер и два писателя из Союза Социалистических Республик, бывшей России; они весело говорили и пили шабли, как отрезвляющее; Наталья Сергеевна Макарова сказала: "Познакомьтесь, - мисс Франсис Эрмстет". Девушка и здесь была недолго, она молчала, она купила русские газеты, поклонилась, по-английски не подала руки и вышла за стеклянную дверь, в сумерки, туман и человеческую лаву. Наталья Сергеевна сказала ей вслед, когда она вышла за дверь: - "Странная девушка!.. Отец ее англичанин, мать итальянка, она родилась и жила все время в России, ее отец был наездником, она кончила в Петербурге гимназию и курсы. Она всегда молчит и она собирается обратно в Россию". А девушка долго шла пешком, вышла на Стрэнд, к Трафалгер-скверу, к Вестминстерскому аббатству, - шла мимо веков и мимо цветочных повозок на углах улиц. Темзы уже не было видно во мраке и тумане, но был час прилива, шли ощупью корабли и кричали сирены. У Чаринкросса мисс Эрмстет спустилась в андерграунд и под землей, под Темзой, поезд ее помчал на Клэпхэм-роад, в пригород, в переулки с заводскими трубами и с перебивающими друг друга, фыркающими динамо мастерских. Там, в переулке, на своем третьем этаже в своей комнате девушка неурочно стала читать газеты. В полночь заходил отец и сказал: - "Я все думаю, когда же напишет твой профессор? - Какие замечательные лошади были на петербургских бегах, какие лошади!.. Какие были лошади, если бы ты знала!" - В полночь она открывала решетчатое, однорамное, как во всех английских домах, окно, - рядом во дворе фыкало динамо маленькой фабрички и в комнату облаком пополз коричневый туман. Она решила, что завтра город замрет в тумане, не понадобится итти в оффис, - можно было не спешить. Она растопила камин, переоделась на ночь, белье на ней было по-английски - шерстяное. В халатике она ходила мыться, и долго потом лежала в кровати с книгой о Земле Франца-Иосифа, руки ее были смуглы и девически-худощавы: Земля Франца-Иосифа была в ее руках. - Где-то рядом на башне часы пробили три, и закашлял отец, не мог откашляться. -
И в этот же день на острове Новая Земля в Северном Ледовитом океане из Белушей губы должно было уйти в Европу, в Россию судно "Мурманск". Это было последнее судно, случайно зашедшая экспедиция, и новый корабль должен был притти сюда только через год, новым летом. Дни равноденствия уже проходили. Были сумерки, туман мешался с метелью, на земле лежал снег, а с моря ползли льды. Горы были за облаками. Команда на вельботах возила с берега пресную воду. Гидрографическая экспедиция шла от солнца в двенадцать часов ночи, от берегов Земли Франца-Иосифа, куда не пустили ее льды; она заходила под 79°30' сев. широты, чтобы взять там остатки экспедиции Кремнева; на Маточкином Шаре она оставила радио-станцию: через неделю она должна была в Архангельске оставить страшное одиночество льдов, тысячемильных пространств, мест, где не может жить человек, - через десять дней должна была быть Москва, революция, дело, жены, семьи; экспедиция была закончена. "Мурманск" еще утром отгудел первым гудком, матросы спешили с водой. - На всей Новой Земле жили - только - двадцать две семьи самоедов. Самоеды, ошалевшие от спирта, просочившегося на берег с судна, бестолково плавали на своих елах от берега к пароходу. Начальник экспедиции, который был помыслами уже в Москве, писал экспедиционное донесение. Каюта начальника экспедиции была на спардеке, горело электричество, начальник сидел за столом, а на пороге сидел самоедин, напившийся с утра, теперь трезвевший и клянчавший спирта, предлагавший за спирт все, - песцовую шкурку, жену, елу, малицу. Начальник молчал. Когда самоедину надоедало повторять одни и те же слова о спирте, он начинал петь, по получасу одно и то же:
Начальник сидит, сидит,
Хмурый, хмурый -
Начальник обдумывал, какими словами написать в донесении о том, как север бьет человека: -
- - на радио-станции Х, в полярных снегах, в полугодовой ночи, в полярных сияниях, зимовали пять человек, отрезанных тысячами верст от мира; они устроили экспедиции обед, начальник радио-станции положил себе в суп соли, - и тогда студент-практикант, проживший год с начальником, закричал: - "Вы положили себе соли, соли! Вы положили столько, что нельзя есть супа! Вылейте его! Иначе я не могу!" - начальник сказал, что соли он положил в суп себе и положил соли так, как он любил; студент кричал: - "Я не могу видеть, вылейте суп! я требую!" - студент заплакал, как ребенок, бросил салфетку и ложку, убежал и проплакал весь день. Пятеро, они все перехворали цынгой; они не выходили из дома, потому что каждый боялся, что другой его подстрелит, и они сидели по углам и спали с винтовками, - они, из углов, уговаривались итти из дому без оружия, когда метелями срывало антенны и всем пятерым надо было выходить на работу; все пятеро были сумасшедшими.
- - "Мурманск" снял в самоедском становище на Новой Земле уполномоченного от Островного Хозяйства: это был здоровый, молодой, культурный человек; он прожил год с самоедами: и он сошел с ума: он бросил курить и запретил курить всему самоедскому становищу, - он прогнал от себя жену и запретил самоедам принимать ее, и она замерзла в снегу в горах, когда пешком пошла (собак он не дал ей) искать права и спасения за сто верст к соседним самоедским чумам; он запретил самоедам петь песни и родить детей; когда "Мурманск" пришел к бухту, он стал стрелять с берега, и ни одна самоедская ела не пошла навстречу кораблю; команда с корабля пошла на вельботе к берегу, - он заявил, что не разрешает здесь высаживаться, ему показали рейсовую путевку судна, - он ответил, прочитав: - "в бумаге написано - "на берега Новой Земли", - а здесь не берег, а губа", - и его, сумасшедшего, теперь везли, чтобы отдать в больницу.
- (гибели экспедиции Николая Кремнева посвящена эта повесть; Кремнев возвращался с "Мурманском").
Начальник обдумывал, как записать все это в экспедиционное донесение. Самоедин пел:
Начальник сидит, сидит,
Хмурый, хмурый -
В бухте была зеленая вода, за бухтой в море синели льды. Берег уходил во мглу; снег на горах, сливаясь с облаками, был сер, и черною грязью вдали казались еще не заметенные снегом горные обвалы и обрывы. Самоедского становища в тумане не было видно. Была абсолютная тишина. Пришел матрос, сказал: - "Вода взята, ушел последний вельбот, капитан скомандовал в машину нагонять пары. Капитан спрашивает, давать второй свисток, чтобы все были на борту?" - "Давайте", - ответил начальник. Самоедин на пороге посторонился матросу, матрос весело сказал самоедину: - "Ну, а ты, Обезьян Иваныч, бери ноги в руки, катись на берег, а то увезем в Европу!.." - помолчал и добавил строго: - "катись, катись, надоел, - сейчас уйдем в море!" - Пароход сипло загудел, надолго, раз и два, - и в горах отдалось сиплое эхо, - вахта пошла на места. Начальник прошел к капитану на мостик. Самоеды - нырками - плавали около парохода. Через полчаса пароход должен был выйти в море, в неделю пути океанами и просторами, чтобы через десять дней была Москва: это был последний пароход с Новой Земли, Новая Земля оставалась на год во льдах, холоде и мраке. Экипаж был уже на борту, вельбот поднимали на палубу.
И тогда от берега по воде с быстротою полета птицы помчала ела, человек из нее кричал, останавливая. Ела ласточкой прильнула к шторм-траппу, и с ловкостью обезьяны на палубу влез самоедин, в малице, в пимах, испуганный и запыхавшийся. И на палубе сразу исчезла его ловкость и быстрота, - он стоял смущенный и растерянный. И те самоеды, что слезли-было с судна, вновь поднялись на него, стали у фальшборта, взволнованные, шумливые, враждебные. Тот, что влез первым, - вдруг раскис и заплакал, по-бабьи гугниво. Начальник спросил его: - "В чем дело, чего ты хочешь?" - Тогда зашумели все самоеды, и тогда узналось, что этот самоедин, прознав про стоянку судна, приплыл на еле из-за сотни верст, из своего становища, - что в прошлом году он заказал привезти себе из Европы десять семилинейных ламповых стекол - и ему привезли семь десятилинейных, он ждал стекол целый год, - он будет ждать еще год, - но - чтобы обязательно ему их привезли, иначе он не хочет России, она ему не нужна, ему все равно - леший там или царь, ему нужно десять семилинейных, а не семь десятилинейных, - и тогда он отдаст эти семь десятилинейных! - На судне не нашлось семилинейных стекол, но нашлась двухлинейная жестяная лампочка со стеклами, ее отдали самоедину. И еще на складе оказалась коробка с гривенничными компасами, такими, какие матросы любят вдевать в петлицу вместо брелока к часовой цепочке: каждому самоедину был дан такой компас. - Тогда капитан крикнул с мостика, облегченно и с напускною строгостью: - "Эй, тылки-вылки, марш с корабля, живо!" - И самоеды с ловкостью обезьян посыпались за борт на свои елы. Третий отревел гудок, загремела лебедка, принимая якорь.
Через час земля исчезла во мраке, была уже ночь и в облаках серебрела луна. Здесь был ветер, разводил волну; судно, покряхтывая, ложилось на волны, на бак заплескивалась вода, иногда в такелаже начинал ныть ветер. Судно замерло в ночи. На капитанском мостике в рулевой стояли вахтенный матрос и штурман. На румбе был юг, кругом были холод и мрак.
- Через неделю дома! - сказал матрос.
Начальник у себя в каюте писал вахтенное донесение. Рядом в каюте младшие сотрудники пели песни в предчувствии земли, Москвы. - А самоедин, тот, что год ждал семилинейных стекол, шел в этот час обратно к себе в становище. За пазухой у него были лампа и компас, за плечами висела винтовка системы Браунинг. Лед сгруживался у берегов; когда по пути вставали большие ледяные поля, самоедин вылезал на лед, взваливал себе на голову свою елу и шел пешком, - потом опять плыл по воде. О полночь он устроился спать на берегу, на снегу; за пазухой у него было сырое оленье мясо, он поел его; потом лег на снег, поджав под себя ноги, прикрыв себя елой. Лампочку, чтобы не раздавить, он поставил в сторонку.
И в этот же час - еще за полтысячи верст к северу - на Шпицбергене, на жилом Шпицбергене, в Айс-фиорде, в Коаль-сити, на шахтах - одиночествовал инженер Бергринг, директор угольной Коаль-компании. Здесь не было тумана в этот час и была луна. Домик прилепился к горе ласточкиным гнездом; вверх уходили горы и шел ледник; гора была под домиком, и там было море, и там, на том берегу залива, были горы, все в снегу, - была луна и казалось, что кругом - не горы, а кусок луны, луна сошла на землю. Была невероятная луна, диаметром в аршин, и блики на воде, на льдах, на снегу казались величиной в самую луну, сотни лун рождались на земле. И над землей в небе стояли зеленоватые столбы из этого мира в бесконечность столбы северного сияния, они были зелены и безмолвны. Домик был построен, как строят вагоны, из фанеры и толи, привезенных с юга, потому что на Шпицбергене ничего не растет, и он был величиной в русскую теплушку: такая теплушка прилипла к горе. И все же в домике было четыре комнаты, кабинет был завален книгами и там стоял граммофон, а в конторе стоял радио-аппарат, и в каждой комнате было по кафельному маленькому камину. Человечество не может жить на Шпицбергене - север бьет человека, - но там в горах есть минералогические залежи, там пласты каменного угля идут над поверхностью земли, - и капитализм. -
- - ночь, арктическая ночь. Мир отрезан. Стены промерзли, - мальчик круглые сутки топит камин. За стенами - холод, то, что видно в окно, никак не земля, а кусок луны в синих ночных снегах, и Полярная звезда прямо над головой. Инженер Бергринг долго слушал граммофон, мальчик принес новую бутыль виски, - инженер Бергринг подошел к окну, там луна сошла на землю. В это время в канторе радио вспыхнул катодною лампочкой, оттуда, из тысячи верст, из Европы, зазвучали в ушах таинственные, космические пуанты и черточки: - ч-ч-чч-та-та-тсс... -
Глава первая.
"Станция 18. <фи>76°51', <лямбда>41°0 mt, 5 ч. 0 м. 22-VIII.
Станция пропущена ввиду большого шторма. Ветер 6 баллов, волнение 9, судно клало на волну на 45°.
Станция 19. <фи>77°31', <фи>41°35', 372 mt, 13 час. 0 м. 22-VIII.
Подводные скалы с зарослями баланусов, гидроидов, асцидий и мшанок. Тралл Сигсби дважды. Оттертралл. Результаты: очень много Hyperammina subnodosa, Ophiura sorsi, много трубок Maldanidae, Ampharetidae, много Eupagurus pulescens, один экз. sabinea, 7 - carinata. В илу найдено до 20 видов корненожек, кроме Hyperammina преобладает Truncatulina labatula. Обильный мертвый ракушечник, при полном отсутствии живых моллюсков.
Станция 20. <фи>77°55', <лямбда>41°15', 220 mt, 0 ч. 40 м. 23-VIII.
Из-за льда драгажных работ не было.
Станция 20-bis. <фи>77°50', <лямбда>40°35', 315 mt, 4 ч. 15 м. 23-VIII.
Станция была сделана сейчас же по выходе из пловучего льда. Драга с параллельными ножами. Шестифутовый тралл Сигсби.
...............
Эти станции - за тысячу верст к северу от полярного круга, в штормах, во льдах, без пресной воды, в холоде - были единственной целью экспедиции в Арктику для биолога профессора Николая Кремнева, начальника Русской полярной экспедиции, - для того, чтобы через два года, вернувшись с холодов, в Москве, после суматошного дня, после ульев студенческих аудиторий, человеческих рек Тверской и лифтов Наркомпроса на Сретенском бульваре - пройти тихим двором старого здания Первого московского университета, войти в зоологический университетский музей и там сесть в своем кабинете - к столу, к микроскопу, к колбам и банкам и к кипе бумаг. - В кабинете большой стол, большое окно, у окна раковина для промывания препаратов, - но кабинет не велик, пол его покрыт глухим ковром, а стен нет, потому что все стены в полках с колбами, баночками, банками, банкищами, а в баночках, банках и банкищах - афиуры, декаподы, асцидии, мшанки, губки, - морское дно, все то, что под водой в морях, - все то, что надо привести в порядок, чтоб открыть, установить еще один закон один из тех законов, которыми живет мир. Каждый раз, когда надо отпереть дверь, - вспоминается, - и когда дверь открыта, - смотрит из банки осьминог, надо поставить его так, чтобы не подглядывал. - Это пять часов дня. От холодов, от троссов, от цынги - пальцы рук профессора Николая Кремнева узловаты, - впрочем, и весь его облик сказывает в нем больше бродягу и пиратского командора, чем кабинетного человека, - потому что он русский; но часы идут, полки с банками пыльны и - сначала стереть пыль, отогреть вар, раскупорить банку, промыть Decapoda'у - пинцеты, ланцеты, микроскоп - тихо в кабинете: и новые записи в труде, который по-русски начинается так:
"60 станций экспедиции 192* г. охватывают огромный район. Конечно, сами по себе работы экспедиции недостаточны для того, чтобы говорить о фауне и биоцинозах Северных морей во всей полноте, тем более что они еще не обработаны окончательно.
Однако на основании их мы можем наметить, хотя бы в целях программных и рабочей гипотезы, некоторые большие "естественные "районы Северных морей" -
- что звучит по-немецки, в другой папке:
Die Expedition im Jahre 192* hat 60 Stationen erforscht. Letztere sind auf der Weite des Weissen-, Barenz- und Karischen Meeres. Das zoologische Material, welches warend dieser Expedition gesammelt wurde, giebt uns das Recht, die eben erwanten Nordische Meere in gewisse Regionen einzuteilen" -
Профессор Кремнев писал свою работу сразу на двух языках, это так: но море Баренца у Земли Франца-Иосифа и Карское море позади Новой Земли, куда раз в пять лет могут зайти суда, невероятную арктику, тысячи верст за полярным кругом - он называл только северными морями, никак не Ледовитым Океаном, - точно так же, как, когда океан у восьмидесятого градуса бил волной и льдами, когда Кремнева било море и до судорог мучила тошнота и даже команда балдела от переутомления и моря, Кремнев говорил, не вылезая из своей каюты, не имея сил встать: - "как, разве плохая погода?" - и спардек на корабле он называл чердаком, а трюм и жилую палубу подвалом. - Но он твердо знал прекрасную человеческую волю познавать и волить. И часы в кабинете с микроскопом шли так же медленно и упорно, как они идут на Шпицбергене, и Никитская и Моховая за стенами отмирали на эти часы, безразлично, была ли там осень и фонари ломались в лужах, или шел снег, укравший звуки и такой, от которого Москва уходит на десяток градусов к северу и на три столетия назад вглубь веков, Decapoda устанавливала законы. - А в девять в дверь стучали, приходил профессор Василий Шеметов, физик, здоровался, говорил всегда одно и то же - "ты работай, я не помешаю", - но через четверть часа они шли по Моховой в Охотный ряд, в пивную, выпить по кружке пива, поговорить, послушать румын; тогда за окнами шумихою текла река - Тверская, и было видно - осень ли, зима ль, декабрь иль март.
...............
В Судовой Роли было записано рукою Кремнева, начальника экспедиции
"Научное снаряжение экспедиции -
По гидрологии
Батометров разных систем..... 6 шт.
Лот с храпом, трубки Бахмана, глубомеры Клаузена, вьюшки Томпсона, шкалы Фореля, диски Секки, аппарат Киппа, и пр., и пр... в достаточном количестве.
По биологии
Микроскопов разных...... 20 шт.
По метеорологии -
Специальное оборудование и приспособления для зимовки во льдах -
Охотничье снаряжение -
- - Экипаж экспедиции -
- - Задание экспедиции -
От второго участника экспедиции, от художника Бориса Лачинова, осталась для Москвы только одна запись, которую он не послал:
"Слышать, как рождаются айсберги, - как рождаются вот те громадные голубые ледяные горы, которые идут, чтобы убивать и умирать по свинцовым водам и волнам Арктики: это слышать гордо! И это можно слышать только раз в жизни и только одному человеку на десятки миллионов удается услыхать это. И я не случайно беру глагол слышать: едва ли позволено человеку это видеть, как рождаются айсберги, как раскалываются глетчеры, - ибо человек заплатил бы за это жизнью. И это слышал здесь на Шпицбергене, в Стор-фиорде в Валлес-бае, и тогда в том громе в тумане мне показалось, что я слышу, как рождаются миры. - Это - за полторы тысячи верст к северу от полярного круга. - И я могу рассказать о том, что было в Европе, в России в начале Четвертичной эпохи, когда со Скандинавского полуострова ползли на Европу глетчеры, ледники, когда были только вода, небо, камень и льды, и холод, и страшные ветры, такие, которые снежинками носят камни с кулак и с голову человека: я это видел здесь в тысячах верст, - здесь в Арктике я видел страшные льды, льды, льды, тысячи ледяных верст, страшные ледяные просторы, - воду (вот ту, предательски-соленую, неделями плавая по которой, можно умереть от жажды, и такую прозрачную, почти пустую, сквозь которую на десяток саженей видно морское дно), - горы (огромные, скалами базальтов и холода, и ледников идущие из моря и изо льдов), - небо, вот такое, с которого в течение почти полугода не сходит солнце (я видел солнце в полночь!), и которое полгода горит Полярной звездой, - при чем Полярная стоит в зените, - при чем на полгода дня и на полгода ночи - за туманами, метелями, дождями, за всеми стихиями холода, вод и земли, в сущности, надо скинуть со счетов счет на солнце и звезды, оставив счета на извечные мрак, холод, льды и снега. Здесь не живет, не может жить человечество. Мы, покинув "Свердрупа", были у острова Фореланд, здесь мы жили, здесь умерло пять моих спутников: на этом острове - на памяти культурного человечества - до нас обследовала остров только одна экспедиция, Ноторста, в 1896-м году, - здесь нет человека, здесь не может жить человек, - когда Ноторст высаживался на берег, на шлюпку напала стая белых медведей, занесенных сюда льдами и здесь оголодавших. - Мне - никогда не уйти отсюда. Море, эти десятки дней в безбрежности и мои бреды, мои бредовые яви и явные бредни". -
"Свердруп" вышел из Архангельска 11 августа, - вышел из черных августовских ночей, чтобы под семидесятым градусом прийти в белую арктическую ночь, в многонедельный день, когда небо в полночь темно - ночное небо только на юге. "Свердруп" стоял у Банковской набережной, потом его отвели на рейд; - потом он ходил на Баккарицу за углем, угля взял до отказа, под углем были и палубы, по фальшборты. Экспедиция задержалась на пять дней: Москва не выслала к сроку посуду - колбы, баночки, банки, банкищи, бидоны. Профессор Николай Кремнев, в морских сапогах до паха, в кожаной куртке и в широкой, как зонт, кожаной поморской шляпе, с можжевелевой тростью в руках, с утра и весь день ходил - на телеграф, в губисполком, в северолес, в береговую контору, на таможню, - в половине пятого он обедал в деловом клубе, выпивал три бутылки пива и шел в гавань, кричал в сгустившиеся сумерки: - "Со "Свердрупа", - шлюпку!" - уходил к себе в каюту и сидел там один с бумагами и счетами. Ночами в те дни поднималась луна, большая, как петровский пятачок, - Кремнев выходил на капитанский мостик и тихо разговаривал с вахтенным офицером, рассказывая ему, сколько и каких колб, банок и жбанов необходимо ждать из Москвы. - Часть научных сотрудников была занята уборкой, свинчиванием, прилаживанием для моря инструментария. Физик профессор Шеметов, метеоролог Саговский, врач Андреев и художник Борис Лачинов ездили осматривать Холмогоры и Денисовку, где возник Ломоносов, ездили на взморье к Северо-Двинской крепости, построенной Петром I, там в рыбачьем поселке заходили к ссыльным (это случайное обстоятельство надо очень запомнить, ибо оно чрезвычайно важно для повести), - дни стояли пустые, призрачные, солнечные, тихие, - радио приносило вести, что Арктика покойна. - Команда - и верхняя - "рогатики", и нижняя - "духи" - все свободное время проводила на берегу, главным образом в пивных. 9-го пришла посуда, отвал назначен был на 12 часов 10-го, и команда и научные сотрудники всю ночь провели на берегу в притонах. Утром "Свердруп" пошел на девиацию, и стал на рейде, - команда возвращалась на четвереньках, и в половине двенадцатого выяснилось, что главный механик захворал белой горячкой, ловил в машинном чертей. Механика ссадили на берег, скулы Кремнева посерели и обтянулись кожей еще крепче, - задержались на сутки, еще сутки команда лежала костьми на спирте. В 3 часа 11-го отгудел последний гудок, таможенный чиновник вручил путевые бумаги, взял выписку для береговой конторы, проводил до Чижевки. Флаг подняли еще с утра, включили радио, - военный тральщик отсалютовал - "счастливый путь" - и пьяная вахта долго путалась во флажках, чтобы отсалютовать - "счастливо оставаться". Архангельск ушел за Соломбалу. Новый механик стоял у борта, боцман из шланги поливал ему голову, - боцман мыл палубу, механик плакал о жене, оставленной на берегу. Радист принял первое радио-приветствие из Москвы и весть о том, что у Канина носа шторм в 8 баллов. - "Свердруп" уносил на себе тридцать восемь человеческих жизней, тридцать восемь человеческих воль. Было тридцать семь мужчин и одна женщина, химичка Елизавета Алексеевна, так не похожая на женщину, что матросы очень скоро приладились - и при ней и ее - обкладывать "большими" и "малыми" морскими "узлами"; - она была из тех женщин, которых родят не матери, а университетские колбы, для коих они и живут; богатырственная, сильнее и выше любого матроса со "Свердрупа", она стояла на спардеке у вельбота и плакала навзрыд, прощаясь с землей, как плачут тюлени. Слезы текли по сизому румянцу щек, точно она вымылась и не утерлась. Кепка съехала на затылок. Около нее стоял метеоролог Саговский, маленький, как гном, в фетровой шляпе, в демисезонном пальто английского покроя, в желтых ботинках, точно он отправлялся на пикник, он курил трубку и говорил:
ЗАВОЛОЧЬЕ
"Уже Pearl отмечает постоянно наблюдающуюся при работе с Decapoda косость кривых, объясняющуюся тем, что при промерах не различается возраст экземпляров. Этим обстоятельством несомненно объясняется и пораболическая регрессия. Необходимо особенно подчеркнуть, что мы наблюдаем здесь явление прогрессирующего с возрастом деформизма".
В. В. Алпатов, "Decapoda Белого, Баренцова и Карского морей".
"Полундра!" - значит по-поморски - "берегись!".
Даль. Словарь.
[Пустая страница]
Посвящается О. С. Щербиновской.
...На острове Великобритания, в Лондоне был туман и часы на башнях, на углах, в офисах доходили к пяти. И в пять после бизнеса потекла из Сити человеческая волна. Великая война отсмертельствовала, из средневековых закоулков Сити, где здравствовали до войны и священнодействовали в домах за датами 1547, 1494 только черные цилиндры, сюртуки и зонтики мужчин, черная толпа могильщиков, - теперь потекла пестрая толпа брезентовых пальто, серых шляп и женщин-тэписток, розовых шляпок, шерстяных юбок, чулок, как гусиные ноги, разноцветных зонтиков. Туман двигался вместе с толпой, туман останавливался в закоулках, где у церквей на тротуарах калеки рисовали корабли, горы, ледники, чтобы им кинули пенни на хлеб. И через четверть часа Сити опустел, потому что толпа - или провалилась лифтами под землю и подземными дорогами ее кинуло во все концы Лондона и предместий, - или вползла на хребты слоноподобных автобусов, или водяными жучками Ройсов и Фордов юркнула в переулки туманов. Сити остался безлюдьем отсчитывать свои века. Из Битлей-хауза на Мооргате-стрит, из дома, где за окнами были церквенка и церковный двор с пушками, отобранными с немецкого миноносца, а в нижнем этаже до сих пор от пятнадцатого века сохранилась масонская комната, - вышла девушка (или женщина?) - не английского типа, но одетая англичанкой, с кэзом и зонтом в руках, она была смуглолица, и непокорно выбивались из-под розовой шляпки черные волосы, и непокорно - в туман - смотрели ее черные глаза; у англичанок огромные, без подъема ступни, - у нее была маленькая ножка, и оранжевого цвета чулки не делали ее ног похожими на гусиные, - но шла она, не как англичанка, ссутулясь. У Бэнка, где нельзя перейти площадь за суматохой тысячи экипажей и прорыты для пешеходов коридоры под землей, - лабиринтом подземелий она подошла к лифту подземной дороги и гостино-подобный лифт пропел сцеплениями проводов на восемь этажей вниз, и там к перрону из кафельной трубы, толкая перед собой ветер, примчал поезд. Разом отомкнулись двери, разом свистнули кондуктора, разом разминулись люди, - и поезд блестящей змеей ушел в черную трубу подземелья. В вагонах - разом - лэди и джентльмены развернули вечерние выпуски газет, - и она тоже открыла газету. У Британского музея - на Бритиш-музэум-стешен - лифт ее выкинул на улицу, и за углом стала серая, облезшая в дождях, громада веков Британского музея, но музей остался не при чем. Девушка пошла в книжную лавку, где в окне выставлено письмо Диккенса, там она купила на английском языке книги об Арктических странах, о Земле Франца Иосифа, о Шпицбергене, там она задержалась недолго. И тут же рядом она зашла в другую книжную лавку - Н.С. Макаровой; там говорили по-русски, девушка заговорила по-русски; в задней комнате, на складе, на столе и на тюках книг сидели русские, один князь и он же профессор Кингс-колледжа, один актер и два писателя из Союза Социалистических Республик, бывшей России; они весело говорили и пили шабли, как отрезвляющее; Наталья Сергеевна Макарова сказала: "Познакомьтесь, - мисс Франсис Эрмстет". Девушка и здесь была недолго, она молчала, она купила русские газеты, поклонилась, по-английски не подала руки и вышла за стеклянную дверь, в сумерки, туман и человеческую лаву. Наталья Сергеевна сказала ей вслед, когда она вышла за дверь: - "Странная девушка!.. Отец ее англичанин, мать итальянка, она родилась и жила все время в России, ее отец был наездником, она кончила в Петербурге гимназию и курсы. Она всегда молчит и она собирается обратно в Россию". А девушка долго шла пешком, вышла на Стрэнд, к Трафалгер-скверу, к Вестминстерскому аббатству, - шла мимо веков и мимо цветочных повозок на углах улиц. Темзы уже не было видно во мраке и тумане, но был час прилива, шли ощупью корабли и кричали сирены. У Чаринкросса мисс Эрмстет спустилась в андерграунд и под землей, под Темзой, поезд ее помчал на Клэпхэм-роад, в пригород, в переулки с заводскими трубами и с перебивающими друг друга, фыркающими динамо мастерских. Там, в переулке, на своем третьем этаже в своей комнате девушка неурочно стала читать газеты. В полночь заходил отец и сказал: - "Я все думаю, когда же напишет твой профессор? - Какие замечательные лошади были на петербургских бегах, какие лошади!.. Какие были лошади, если бы ты знала!" - В полночь она открывала решетчатое, однорамное, как во всех английских домах, окно, - рядом во дворе фыкало динамо маленькой фабрички и в комнату облаком пополз коричневый туман. Она решила, что завтра город замрет в тумане, не понадобится итти в оффис, - можно было не спешить. Она растопила камин, переоделась на ночь, белье на ней было по-английски - шерстяное. В халатике она ходила мыться, и долго потом лежала в кровати с книгой о Земле Франца-Иосифа, руки ее были смуглы и девически-худощавы: Земля Франца-Иосифа была в ее руках. - Где-то рядом на башне часы пробили три, и закашлял отец, не мог откашляться. -
И в этот же день на острове Новая Земля в Северном Ледовитом океане из Белушей губы должно было уйти в Европу, в Россию судно "Мурманск". Это было последнее судно, случайно зашедшая экспедиция, и новый корабль должен был притти сюда только через год, новым летом. Дни равноденствия уже проходили. Были сумерки, туман мешался с метелью, на земле лежал снег, а с моря ползли льды. Горы были за облаками. Команда на вельботах возила с берега пресную воду. Гидрографическая экспедиция шла от солнца в двенадцать часов ночи, от берегов Земли Франца-Иосифа, куда не пустили ее льды; она заходила под 79°30' сев. широты, чтобы взять там остатки экспедиции Кремнева; на Маточкином Шаре она оставила радио-станцию: через неделю она должна была в Архангельске оставить страшное одиночество льдов, тысячемильных пространств, мест, где не может жить человек, - через десять дней должна была быть Москва, революция, дело, жены, семьи; экспедиция была закончена. "Мурманск" еще утром отгудел первым гудком, матросы спешили с водой. - На всей Новой Земле жили - только - двадцать две семьи самоедов. Самоеды, ошалевшие от спирта, просочившегося на берег с судна, бестолково плавали на своих елах от берега к пароходу. Начальник экспедиции, который был помыслами уже в Москве, писал экспедиционное донесение. Каюта начальника экспедиции была на спардеке, горело электричество, начальник сидел за столом, а на пороге сидел самоедин, напившийся с утра, теперь трезвевший и клянчавший спирта, предлагавший за спирт все, - песцовую шкурку, жену, елу, малицу. Начальник молчал. Когда самоедину надоедало повторять одни и те же слова о спирте, он начинал петь, по получасу одно и то же:
Начальник сидит, сидит,
Хмурый, хмурый -
Начальник обдумывал, какими словами написать в донесении о том, как север бьет человека: -
- - на радио-станции Х, в полярных снегах, в полугодовой ночи, в полярных сияниях, зимовали пять человек, отрезанных тысячами верст от мира; они устроили экспедиции обед, начальник радио-станции положил себе в суп соли, - и тогда студент-практикант, проживший год с начальником, закричал: - "Вы положили себе соли, соли! Вы положили столько, что нельзя есть супа! Вылейте его! Иначе я не могу!" - начальник сказал, что соли он положил в суп себе и положил соли так, как он любил; студент кричал: - "Я не могу видеть, вылейте суп! я требую!" - студент заплакал, как ребенок, бросил салфетку и ложку, убежал и проплакал весь день. Пятеро, они все перехворали цынгой; они не выходили из дома, потому что каждый боялся, что другой его подстрелит, и они сидели по углам и спали с винтовками, - они, из углов, уговаривались итти из дому без оружия, когда метелями срывало антенны и всем пятерым надо было выходить на работу; все пятеро были сумасшедшими.
- - "Мурманск" снял в самоедском становище на Новой Земле уполномоченного от Островного Хозяйства: это был здоровый, молодой, культурный человек; он прожил год с самоедами: и он сошел с ума: он бросил курить и запретил курить всему самоедскому становищу, - он прогнал от себя жену и запретил самоедам принимать ее, и она замерзла в снегу в горах, когда пешком пошла (собак он не дал ей) искать права и спасения за сто верст к соседним самоедским чумам; он запретил самоедам петь песни и родить детей; когда "Мурманск" пришел к бухту, он стал стрелять с берега, и ни одна самоедская ела не пошла навстречу кораблю; команда с корабля пошла на вельботе к берегу, - он заявил, что не разрешает здесь высаживаться, ему показали рейсовую путевку судна, - он ответил, прочитав: - "в бумаге написано - "на берега Новой Земли", - а здесь не берег, а губа", - и его, сумасшедшего, теперь везли, чтобы отдать в больницу.
- (гибели экспедиции Николая Кремнева посвящена эта повесть; Кремнев возвращался с "Мурманском").
Начальник обдумывал, как записать все это в экспедиционное донесение. Самоедин пел:
Начальник сидит, сидит,
Хмурый, хмурый -
В бухте была зеленая вода, за бухтой в море синели льды. Берег уходил во мглу; снег на горах, сливаясь с облаками, был сер, и черною грязью вдали казались еще не заметенные снегом горные обвалы и обрывы. Самоедского становища в тумане не было видно. Была абсолютная тишина. Пришел матрос, сказал: - "Вода взята, ушел последний вельбот, капитан скомандовал в машину нагонять пары. Капитан спрашивает, давать второй свисток, чтобы все были на борту?" - "Давайте", - ответил начальник. Самоедин на пороге посторонился матросу, матрос весело сказал самоедину: - "Ну, а ты, Обезьян Иваныч, бери ноги в руки, катись на берег, а то увезем в Европу!.." - помолчал и добавил строго: - "катись, катись, надоел, - сейчас уйдем в море!" - Пароход сипло загудел, надолго, раз и два, - и в горах отдалось сиплое эхо, - вахта пошла на места. Начальник прошел к капитану на мостик. Самоеды - нырками - плавали около парохода. Через полчаса пароход должен был выйти в море, в неделю пути океанами и просторами, чтобы через десять дней была Москва: это был последний пароход с Новой Земли, Новая Земля оставалась на год во льдах, холоде и мраке. Экипаж был уже на борту, вельбот поднимали на палубу.
И тогда от берега по воде с быстротою полета птицы помчала ела, человек из нее кричал, останавливая. Ела ласточкой прильнула к шторм-траппу, и с ловкостью обезьяны на палубу влез самоедин, в малице, в пимах, испуганный и запыхавшийся. И на палубе сразу исчезла его ловкость и быстрота, - он стоял смущенный и растерянный. И те самоеды, что слезли-было с судна, вновь поднялись на него, стали у фальшборта, взволнованные, шумливые, враждебные. Тот, что влез первым, - вдруг раскис и заплакал, по-бабьи гугниво. Начальник спросил его: - "В чем дело, чего ты хочешь?" - Тогда зашумели все самоеды, и тогда узналось, что этот самоедин, прознав про стоянку судна, приплыл на еле из-за сотни верст, из своего становища, - что в прошлом году он заказал привезти себе из Европы десять семилинейных ламповых стекол - и ему привезли семь десятилинейных, он ждал стекол целый год, - он будет ждать еще год, - но - чтобы обязательно ему их привезли, иначе он не хочет России, она ему не нужна, ему все равно - леший там или царь, ему нужно десять семилинейных, а не семь десятилинейных, - и тогда он отдаст эти семь десятилинейных! - На судне не нашлось семилинейных стекол, но нашлась двухлинейная жестяная лампочка со стеклами, ее отдали самоедину. И еще на складе оказалась коробка с гривенничными компасами, такими, какие матросы любят вдевать в петлицу вместо брелока к часовой цепочке: каждому самоедину был дан такой компас. - Тогда капитан крикнул с мостика, облегченно и с напускною строгостью: - "Эй, тылки-вылки, марш с корабля, живо!" - И самоеды с ловкостью обезьян посыпались за борт на свои елы. Третий отревел гудок, загремела лебедка, принимая якорь.
Через час земля исчезла во мраке, была уже ночь и в облаках серебрела луна. Здесь был ветер, разводил волну; судно, покряхтывая, ложилось на волны, на бак заплескивалась вода, иногда в такелаже начинал ныть ветер. Судно замерло в ночи. На капитанском мостике в рулевой стояли вахтенный матрос и штурман. На румбе был юг, кругом были холод и мрак.
- Через неделю дома! - сказал матрос.
Начальник у себя в каюте писал вахтенное донесение. Рядом в каюте младшие сотрудники пели песни в предчувствии земли, Москвы. - А самоедин, тот, что год ждал семилинейных стекол, шел в этот час обратно к себе в становище. За пазухой у него были лампа и компас, за плечами висела винтовка системы Браунинг. Лед сгруживался у берегов; когда по пути вставали большие ледяные поля, самоедин вылезал на лед, взваливал себе на голову свою елу и шел пешком, - потом опять плыл по воде. О полночь он устроился спать на берегу, на снегу; за пазухой у него было сырое оленье мясо, он поел его; потом лег на снег, поджав под себя ноги, прикрыв себя елой. Лампочку, чтобы не раздавить, он поставил в сторонку.
И в этот же час - еще за полтысячи верст к северу - на Шпицбергене, на жилом Шпицбергене, в Айс-фиорде, в Коаль-сити, на шахтах - одиночествовал инженер Бергринг, директор угольной Коаль-компании. Здесь не было тумана в этот час и была луна. Домик прилепился к горе ласточкиным гнездом; вверх уходили горы и шел ледник; гора была под домиком, и там было море, и там, на том берегу залива, были горы, все в снегу, - была луна и казалось, что кругом - не горы, а кусок луны, луна сошла на землю. Была невероятная луна, диаметром в аршин, и блики на воде, на льдах, на снегу казались величиной в самую луну, сотни лун рождались на земле. И над землей в небе стояли зеленоватые столбы из этого мира в бесконечность столбы северного сияния, они были зелены и безмолвны. Домик был построен, как строят вагоны, из фанеры и толи, привезенных с юга, потому что на Шпицбергене ничего не растет, и он был величиной в русскую теплушку: такая теплушка прилипла к горе. И все же в домике было четыре комнаты, кабинет был завален книгами и там стоял граммофон, а в конторе стоял радио-аппарат, и в каждой комнате было по кафельному маленькому камину. Человечество не может жить на Шпицбергене - север бьет человека, - но там в горах есть минералогические залежи, там пласты каменного угля идут над поверхностью земли, - и капитализм. -
- - ночь, арктическая ночь. Мир отрезан. Стены промерзли, - мальчик круглые сутки топит камин. За стенами - холод, то, что видно в окно, никак не земля, а кусок луны в синих ночных снегах, и Полярная звезда прямо над головой. Инженер Бергринг долго слушал граммофон, мальчик принес новую бутыль виски, - инженер Бергринг подошел к окну, там луна сошла на землю. В это время в канторе радио вспыхнул катодною лампочкой, оттуда, из тысячи верст, из Европы, зазвучали в ушах таинственные, космические пуанты и черточки: - ч-ч-чч-та-та-тсс... -
Глава первая.
"Станция 18. <фи>76°51', <лямбда>41°0 mt, 5 ч. 0 м. 22-VIII.
Станция пропущена ввиду большого шторма. Ветер 6 баллов, волнение 9, судно клало на волну на 45°.
Станция 19. <фи>77°31', <фи>41°35', 372 mt, 13 час. 0 м. 22-VIII.
Подводные скалы с зарослями баланусов, гидроидов, асцидий и мшанок. Тралл Сигсби дважды. Оттертралл. Результаты: очень много Hyperammina subnodosa, Ophiura sorsi, много трубок Maldanidae, Ampharetidae, много Eupagurus pulescens, один экз. sabinea, 7 - carinata. В илу найдено до 20 видов корненожек, кроме Hyperammina преобладает Truncatulina labatula. Обильный мертвый ракушечник, при полном отсутствии живых моллюсков.
Станция 20. <фи>77°55', <лямбда>41°15', 220 mt, 0 ч. 40 м. 23-VIII.
Из-за льда драгажных работ не было.
Станция 20-bis. <фи>77°50', <лямбда>40°35', 315 mt, 4 ч. 15 м. 23-VIII.
Станция была сделана сейчас же по выходе из пловучего льда. Драга с параллельными ножами. Шестифутовый тралл Сигсби.
...............
Эти станции - за тысячу верст к северу от полярного круга, в штормах, во льдах, без пресной воды, в холоде - были единственной целью экспедиции в Арктику для биолога профессора Николая Кремнева, начальника Русской полярной экспедиции, - для того, чтобы через два года, вернувшись с холодов, в Москве, после суматошного дня, после ульев студенческих аудиторий, человеческих рек Тверской и лифтов Наркомпроса на Сретенском бульваре - пройти тихим двором старого здания Первого московского университета, войти в зоологический университетский музей и там сесть в своем кабинете - к столу, к микроскопу, к колбам и банкам и к кипе бумаг. - В кабинете большой стол, большое окно, у окна раковина для промывания препаратов, - но кабинет не велик, пол его покрыт глухим ковром, а стен нет, потому что все стены в полках с колбами, баночками, банками, банкищами, а в баночках, банках и банкищах - афиуры, декаподы, асцидии, мшанки, губки, - морское дно, все то, что под водой в морях, - все то, что надо привести в порядок, чтоб открыть, установить еще один закон один из тех законов, которыми живет мир. Каждый раз, когда надо отпереть дверь, - вспоминается, - и когда дверь открыта, - смотрит из банки осьминог, надо поставить его так, чтобы не подглядывал. - Это пять часов дня. От холодов, от троссов, от цынги - пальцы рук профессора Николая Кремнева узловаты, - впрочем, и весь его облик сказывает в нем больше бродягу и пиратского командора, чем кабинетного человека, - потому что он русский; но часы идут, полки с банками пыльны и - сначала стереть пыль, отогреть вар, раскупорить банку, промыть Decapoda'у - пинцеты, ланцеты, микроскоп - тихо в кабинете: и новые записи в труде, который по-русски начинается так:
"60 станций экспедиции 192* г. охватывают огромный район. Конечно, сами по себе работы экспедиции недостаточны для того, чтобы говорить о фауне и биоцинозах Северных морей во всей полноте, тем более что они еще не обработаны окончательно.
Однако на основании их мы можем наметить, хотя бы в целях программных и рабочей гипотезы, некоторые большие "естественные "районы Северных морей" -
- что звучит по-немецки, в другой папке:
Die Expedition im Jahre 192* hat 60 Stationen erforscht. Letztere sind auf der Weite des Weissen-, Barenz- und Karischen Meeres. Das zoologische Material, welches warend dieser Expedition gesammelt wurde, giebt uns das Recht, die eben erwanten Nordische Meere in gewisse Regionen einzuteilen" -
Профессор Кремнев писал свою работу сразу на двух языках, это так: но море Баренца у Земли Франца-Иосифа и Карское море позади Новой Земли, куда раз в пять лет могут зайти суда, невероятную арктику, тысячи верст за полярным кругом - он называл только северными морями, никак не Ледовитым Океаном, - точно так же, как, когда океан у восьмидесятого градуса бил волной и льдами, когда Кремнева било море и до судорог мучила тошнота и даже команда балдела от переутомления и моря, Кремнев говорил, не вылезая из своей каюты, не имея сил встать: - "как, разве плохая погода?" - и спардек на корабле он называл чердаком, а трюм и жилую палубу подвалом. - Но он твердо знал прекрасную человеческую волю познавать и волить. И часы в кабинете с микроскопом шли так же медленно и упорно, как они идут на Шпицбергене, и Никитская и Моховая за стенами отмирали на эти часы, безразлично, была ли там осень и фонари ломались в лужах, или шел снег, укравший звуки и такой, от которого Москва уходит на десяток градусов к северу и на три столетия назад вглубь веков, Decapoda устанавливала законы. - А в девять в дверь стучали, приходил профессор Василий Шеметов, физик, здоровался, говорил всегда одно и то же - "ты работай, я не помешаю", - но через четверть часа они шли по Моховой в Охотный ряд, в пивную, выпить по кружке пива, поговорить, послушать румын; тогда за окнами шумихою текла река - Тверская, и было видно - осень ли, зима ль, декабрь иль март.
...............
В Судовой Роли было записано рукою Кремнева, начальника экспедиции
"Научное снаряжение экспедиции -
По гидрологии
Батометров разных систем..... 6 шт.
Лот с храпом, трубки Бахмана, глубомеры Клаузена, вьюшки Томпсона, шкалы Фореля, диски Секки, аппарат Киппа, и пр., и пр... в достаточном количестве.
По биологии
Микроскопов разных...... 20 шт.
По метеорологии -
Специальное оборудование и приспособления для зимовки во льдах -
Охотничье снаряжение -
- - Экипаж экспедиции -
- - Задание экспедиции -
От второго участника экспедиции, от художника Бориса Лачинова, осталась для Москвы только одна запись, которую он не послал:
"Слышать, как рождаются айсберги, - как рождаются вот те громадные голубые ледяные горы, которые идут, чтобы убивать и умирать по свинцовым водам и волнам Арктики: это слышать гордо! И это можно слышать только раз в жизни и только одному человеку на десятки миллионов удается услыхать это. И я не случайно беру глагол слышать: едва ли позволено человеку это видеть, как рождаются айсберги, как раскалываются глетчеры, - ибо человек заплатил бы за это жизнью. И это слышал здесь на Шпицбергене, в Стор-фиорде в Валлес-бае, и тогда в том громе в тумане мне показалось, что я слышу, как рождаются миры. - Это - за полторы тысячи верст к северу от полярного круга. - И я могу рассказать о том, что было в Европе, в России в начале Четвертичной эпохи, когда со Скандинавского полуострова ползли на Европу глетчеры, ледники, когда были только вода, небо, камень и льды, и холод, и страшные ветры, такие, которые снежинками носят камни с кулак и с голову человека: я это видел здесь в тысячах верст, - здесь в Арктике я видел страшные льды, льды, льды, тысячи ледяных верст, страшные ледяные просторы, - воду (вот ту, предательски-соленую, неделями плавая по которой, можно умереть от жажды, и такую прозрачную, почти пустую, сквозь которую на десяток саженей видно морское дно), - горы (огромные, скалами базальтов и холода, и ледников идущие из моря и изо льдов), - небо, вот такое, с которого в течение почти полугода не сходит солнце (я видел солнце в полночь!), и которое полгода горит Полярной звездой, - при чем Полярная стоит в зените, - при чем на полгода дня и на полгода ночи - за туманами, метелями, дождями, за всеми стихиями холода, вод и земли, в сущности, надо скинуть со счетов счет на солнце и звезды, оставив счета на извечные мрак, холод, льды и снега. Здесь не живет, не может жить человечество. Мы, покинув "Свердрупа", были у острова Фореланд, здесь мы жили, здесь умерло пять моих спутников: на этом острове - на памяти культурного человечества - до нас обследовала остров только одна экспедиция, Ноторста, в 1896-м году, - здесь нет человека, здесь не может жить человек, - когда Ноторст высаживался на берег, на шлюпку напала стая белых медведей, занесенных сюда льдами и здесь оголодавших. - Мне - никогда не уйти отсюда. Море, эти десятки дней в безбрежности и мои бреды, мои бредовые яви и явные бредни". -
"Свердруп" вышел из Архангельска 11 августа, - вышел из черных августовских ночей, чтобы под семидесятым градусом прийти в белую арктическую ночь, в многонедельный день, когда небо в полночь темно - ночное небо только на юге. "Свердруп" стоял у Банковской набережной, потом его отвели на рейд; - потом он ходил на Баккарицу за углем, угля взял до отказа, под углем были и палубы, по фальшборты. Экспедиция задержалась на пять дней: Москва не выслала к сроку посуду - колбы, баночки, банки, банкищи, бидоны. Профессор Николай Кремнев, в морских сапогах до паха, в кожаной куртке и в широкой, как зонт, кожаной поморской шляпе, с можжевелевой тростью в руках, с утра и весь день ходил - на телеграф, в губисполком, в северолес, в береговую контору, на таможню, - в половине пятого он обедал в деловом клубе, выпивал три бутылки пива и шел в гавань, кричал в сгустившиеся сумерки: - "Со "Свердрупа", - шлюпку!" - уходил к себе в каюту и сидел там один с бумагами и счетами. Ночами в те дни поднималась луна, большая, как петровский пятачок, - Кремнев выходил на капитанский мостик и тихо разговаривал с вахтенным офицером, рассказывая ему, сколько и каких колб, банок и жбанов необходимо ждать из Москвы. - Часть научных сотрудников была занята уборкой, свинчиванием, прилаживанием для моря инструментария. Физик профессор Шеметов, метеоролог Саговский, врач Андреев и художник Борис Лачинов ездили осматривать Холмогоры и Денисовку, где возник Ломоносов, ездили на взморье к Северо-Двинской крепости, построенной Петром I, там в рыбачьем поселке заходили к ссыльным (это случайное обстоятельство надо очень запомнить, ибо оно чрезвычайно важно для повести), - дни стояли пустые, призрачные, солнечные, тихие, - радио приносило вести, что Арктика покойна. - Команда - и верхняя - "рогатики", и нижняя - "духи" - все свободное время проводила на берегу, главным образом в пивных. 9-го пришла посуда, отвал назначен был на 12 часов 10-го, и команда и научные сотрудники всю ночь провели на берегу в притонах. Утром "Свердруп" пошел на девиацию, и стал на рейде, - команда возвращалась на четвереньках, и в половине двенадцатого выяснилось, что главный механик захворал белой горячкой, ловил в машинном чертей. Механика ссадили на берег, скулы Кремнева посерели и обтянулись кожей еще крепче, - задержались на сутки, еще сутки команда лежала костьми на спирте. В 3 часа 11-го отгудел последний гудок, таможенный чиновник вручил путевые бумаги, взял выписку для береговой конторы, проводил до Чижевки. Флаг подняли еще с утра, включили радио, - военный тральщик отсалютовал - "счастливый путь" - и пьяная вахта долго путалась во флажках, чтобы отсалютовать - "счастливо оставаться". Архангельск ушел за Соломбалу. Новый механик стоял у борта, боцман из шланги поливал ему голову, - боцман мыл палубу, механик плакал о жене, оставленной на берегу. Радист принял первое радио-приветствие из Москвы и весть о том, что у Канина носа шторм в 8 баллов. - "Свердруп" уносил на себе тридцать восемь человеческих жизней, тридцать восемь человеческих воль. Было тридцать семь мужчин и одна женщина, химичка Елизавета Алексеевна, так не похожая на женщину, что матросы очень скоро приладились - и при ней и ее - обкладывать "большими" и "малыми" морскими "узлами"; - она была из тех женщин, которых родят не матери, а университетские колбы, для коих они и живут; богатырственная, сильнее и выше любого матроса со "Свердрупа", она стояла на спардеке у вельбота и плакала навзрыд, прощаясь с землей, как плачут тюлени. Слезы текли по сизому румянцу щек, точно она вымылась и не утерлась. Кепка съехала на затылок. Около нее стоял метеоролог Саговский, маленький, как гном, в фетровой шляпе, в демисезонном пальто английского покроя, в желтых ботинках, точно он отправлялся на пикник, он курил трубку и говорил: