Пилюшин Иосиф. У стен Ленинграда

   Вначале я думал, что он, может быть, подбирается к раненому. Но он двигался не в ту сторону, откуда слышался стон, а к месту, где лежал Ершов. "А если дядя Вася действительно убит, - мелькнула мысль, - тогда что?" Я не сводил дула автомата с немца. Вот он подполз к Ершову, взял его за воротник и потащил к своим траншеям.
   Ершов даже виду не подал, что он живой. В эту минуту я не замечал ни свиста пуль, ни холода. Все мысли были направлены в одну точку. А немец, выбиваясь из сил, тяжело сопя, тащил Ершова.
   Вдруг над головой широким веером пронеслись трассирующие пули, на какое-то мгновение из-за облаков выбежала луна и осветила землю. Немец остановился и лег рядом с Ершовым, укрываясь за его телом от пуль и света луны. Как только луна скрылась за облако, немец взвалил к себе на спину дядю Васю и опять пополз. Я навел на гитлеровца дуло автомата и готов был выстрелить, как вдруг замер. Рука Ершова зашевелилась, я увидел в ней кинжал, приставленный к глотке врага. Я чуть было не вскрикнул от радости.
   Дядя Вася мгновенно вдавил голову фашиста в снег и, не отводя кинжала от его горла, другой рукой снял автомат с его шеи и показал им в нашу сторону. Гитлеровец повиновался, зная, что малейшая попытка к сопротивлению - это смерть. Так на спине немца и въехал в нашу траншею Василий Ершов. Я полз вслед за ними.
   В траншее немец поднялся, вытер вспотевшее лицо рукавом. Это был высокий детина, обросший волосами. Он угрюмо озирался. А на дне траншеи валялся труп изменника Родины Николаева. Рядом с ним стояла Зина Строева. Это она увидела убегающего к немцам предателя и пристрелила его.
   Дома
   Суровые зимние дни блокады... Над Ленинградом не угасало зарево пожаров. Бойцы и командиры с лютой злобой глядели на траншеи врага.
   После гибели Леши Ульянова я стал работать в паре с Зиной. Однажды рано утром мы наблюдали за передней траншеей противника; над его блиндажами клубился дым, где-то слышался стук топора. Вдруг один немец выбежал из укрытия в траншею по надобности. Строева, увидя фашиста, выстрелила и, отвернувшись, плюнула.
   Когда мы вернулись в свой блиндаж, сержант Андреев, шутя, встретил нас словами:
   - Эх вы, снайперы, человека не пожалели, в таком виде на тот свет откомандировали.
   Сержант достал из кармана полушубка голубой конверт и повертел им у меня перед носом:
   - За убитого фашиста спасибо. А вот и награда.
   Это было письмо от жены: "Здравствуй, мой родной!
   Вчера получила от тебя письмо. Ты не можешь представить, как обрадовались мы, что ты жив, здоров и бодр духом. О нас не волнуйся, мы все живы и здоровы. Но тяжко мне в разлуке. В жизни есть, родной наш, такие вопросы, которые нельзя решать в письмах. Если бы ты знал, как мне нужно с тобой встретиться! Хотя бы на час. Надо о важном деле поговорить!"
   Я терялся в догадках: что могло случиться? Прилег на нары и не помню, то ли вздремнул, то ли мне почудилось, но ясно увидел лицо жены. Она стояла, склонясь над кроваткой Володи. Русые волосы рассыпались на белой шее. Жена что-то говорила сыну. Ее большие, широко поставленные темно-голубые глаза смеялись. Володя, протягивая обе ручонки, что-то лепетал.
   Я лежал затаив дыхание, боясь пошевельнуться. Что, что могло у них случиться?
   Ко мне подошел старший лейтенант Круглов. Внимательно взглянув на меня, спросил:
   - Какие новости из Ленинграда?
   Я протянул командиру письмо. Оно, конечно, напомнило ему о семье, тоже оставшейся в Ленинграде. Но он ничем не выдал своих чувств. Возвращая мне конверт, тихо сказал:
   - Да. Трудно им без нас.
   Потом лег на дощатый топчан, положил руки под голову. Его густые брови дергались, крутой лоб то морщился, то разглаживался. Я замечал не раз - это было признаком глубокого волнения.
   Связной подал старшему лейтенанту Круглову письмо на имя Ульянова. Командир вскрыл его и прочел вслух:
   - "Здравствуй, мой родной сынок Алешенька. Вчера получила от тебя долгожданную весточку. Не могу передать словами мою радость. Сынок, пиши почаще мне и Наденьку не забывай. Она, бедняжка, ждет тебя и очень волнуется. Алешенька, милый ты мой, я каждый день молюсь за тебя и верю, что ты вернешься. За меня ты не волнуйся, у меня все для жизни есть, только тебя нет со мною рядом. Пиши, сынок, как скоро выгоните с нашей земли этих фашистских мерзавцев. Кланяйся, сынок, своим товарищам, я и за них помолюсь... Чтобы вражья пуля миновала их. Большой поклон от дяди Прохора и тети Анастасии. Наденька сама тебе пропишет обо всем. До свиданья, родной мой.
   Крепко обнимаю тебя.
   Мама.
   3 ноября 1941 года".
   Круглов опустил голову. Молчали и мы.
   Дядя Вася, ворочаясь с боку на бок, глухо кашлял на втором ярусе нар. Андреев быстро подошел к пирамиде, взял свой пулемет, вышел в траншею. Зина сидела возле пылающей жаром печки, крепко закусив губы. То и дело она прикладывала ладонь к глазам.
   Ротный молча закурил, аккуратно сложил письмо, спрятал его в нагрудный карман гимнастерки.
   - Виктор Владимирович, - сказала Зина, - не пишите сейчас матери Леши, повремените малость.
   - Придется повременить. Да ведь... - И, не договорив, он вышел из блиндажа.
   Вскоре я получил отпуск в Ленинград на три дня.
   Радости моей не было границ. Пробыть вместе со своими три дня! Три дня, три года, три века!
   Было четыре часа ночи. Я вышел на развилку дорог Ленинград - Стрельна Лигово. Осмотрелся. Позади, над передним краем, взлетали ракеты. Впереди лежала прямая асфальтированная дорога, покрытая тонкой коркой льда. По ней извивалась поземка. "Выхожу один я на дорогу..." - почему-то припомнились знакомые с детства строки.
   Восемь километров отмахал за один час. На проспекте Стачек остановился, чтобы передохнуть. Война все изменила вокруг. Фасады домов были иссечены осколками снарядов и бомб, вместо окон глубокие черные впадины мрачно глядели на занесенные снегом улицы. На Нарвском проспекте вдоль стены тянулась очередь плотно прижавшихся друг к другу людей. Увидя меня, разрумянившегося от быстрой ходьбы и мороза, люди на секунду повернули бледные лица в мою сторону. Но именно на секунду, потом их головы рванулись назад в исходное положение и взгляды голодных глаз устремились на дверь магазина. Многие сидели на земле; скорчившиеся, с зажатыми между колен руками, они казались мертвыми. Во время обстрела никто не уходил в укрытие. Люди терпеливо ждали открытия булочной, чтобы получить блокадный паек хлеба.
   Усталость и сон одолевали людей. Некоторые из них садились на мерзлую землю у стенки передохнуть и тут же умирали.
   На углу Разъезжей и Лиговки горел огромный пятиэтажный дом. Никто не спасал домашних вещей. Люди стояли возле дома, протягивали к огню руки, подставляли спины и бока.
   По проспекту Нахимсона две женщины с трудом тащили на саночках труп, плотно завернутый в простыню. Группа красноармейцев шла в сторону фронта. Все время слышались разрывы снарядов.
   Я подходил ближе и ближе к улице, где жила моя семья.
   Сердце усиленно билось. Вот улица Михайлова, мой дом.
   Я взбежал на третий этаж и остановился перед дверью своей квартиры, не смея постучать. "Дети, верно, спят", - подумал я.
   Все же осторожно постучал и стал прислушиваться. Было тихо... Вторично постучал, уже сильнее, но к двери никто не подходил. Я сел на лестничную ступеньку и закурил. Руки дрожали. По спине пополз страх: "Где они? Почему никто не открывает? Что могло случиться за эти четыре дня, с тех пор как я получил последнее письмо Веры?"
   Вдруг я услышал на лестнице шаги. Бросился вниз.
   Это была Катя Пашкова, дворник нашего дома. Ее трудно было узнать, так она изменилась.
   - Тетя Катя, где Жена и дети?
   Она не ответила, а молча обняла меня и, не глядя мне в глаза, сказала:
   - Вера Михайловна ушла из дому позавчера и не возвращалась.
   - Куда ушла? Их эвакуировали?
   - Нет, она ушла без вещей, со старшим сынком, а куда - не знаю.
   Еле передвигая ноги, тетя Катя стала спускаться вниз по лестнице, не отвечая на мои вопросы, Я остановился среди двора. Куда идти, где искать? Или ждать на месте?.. Был ранний утренний час. Я пошел бродить по пустынным улицам города; меня останавливали патрули, проверяли документы, и я опять шел дальше без всякой цели. Дошел до Кондратьевского проспекта. Началась воздушная тревога. Пронзительно завыла сирена, к ней присоединились тревожные заводские и паровозные гудки. В воздухе послышался надрывный гул моторов вражеских самолетов. Наша зенитная артиллерия открыла огонь. На ночном небе появились вспышки разрывов.
   Почему-то только сейчас мне пришла в голову мысль: нужно спросить жильцов нашего дома, не знают ли они чего-нибудь о жене.
   Возвратившись в свой дом, я стал расспрашивать соседей по квартире, куда ушла жена. Никто ничего не знал.
   "Возможно, они попали под обстрел и ранены", - подумал я. Обошел больницы. Нет. Нигде нет...
   Недалеко от нашего дома, на Нижегородской улице, я увидел людей, стоявших возле разрушенного здания. Люди следили за дружинницами, откапывавшими погибших. Одна пожилая женщина узнала среди убитых свою дочь. Обезумевшую от горя мать куда-то увели. Вот здесь и мне суждено было пережить сильнейшее в моей жизни горе. Прошло несколько часов ожидания на Нижегородской... Со двора дома две девушки вынесли на носилках изуродованное тело ребенка. Я сразу узнал своего семилетнего сына Витю. Я взял сына на руки и прижался ухом к его груди, но напрасно: он был мертв.
   Не выпуская из рук мертвого сына, я присел ни край панели и просидел так, не помню, час, или два, или сутки.
   Вокруг меня толпились прохожие, что-то говорили, женщины плакали, спорили с милиционером. Я не обращал на них внимания, сидел, опустив голову, крепко держа в объятиях своего мальчика, и боялся поднять глаза, зная, что могу увидеть мертвую жену.
   Кто-то тронул меня за плечо. Это был милиционер - он попросил меня отнести тело сына к машине. Здесь, у машины, я увидел лежащую на носилках мать моих детей Веру Михайловну. Она тоже была мертва. Я опустился перед ней на колени, положил рядом с ней Витю. Затем то жену, то сына брал на руки, прижимал к груди, целовал их мертвые лица и опять клал рядом, не понимая, зачем это делаю.
   Дружинницы взяли из моих рук жену и унесли в машину вместе с сыном. Утром я похоронил их на Богословском кладбище в одной могиле. Долго сидел у свежего холмика... А к дощатому сараю все подходили машины с погибшими ленинградцами. Я брел к сараю, куда уносили изуродованные тела взрослых и детей, искал среди них своего малютку - сына Володю. Не найдя, опять возвращался к дорогому мне холмику.
   Где-то в городе слышались разрывы снарядов, в небе гудели моторы, а в воздухе кружились снежинки, словно боясь опуститься на землю, политую человеческой кровью.
   Меня не покидала мысль о втором сыне - Володе. Где он? Как найти его? Я решил отправиться немедленно домой и начать там поиски.
   По пути меня опять застала воздушная тревога.
   Я вошел под арку дома и хотел остаться во дворе, но две девушки-дружинницы настойчиво потребовали, чтобы я прошел в укрытие.
   В просторном помещении, освещенном керосиновой лампой, стояли детские кроватки и коляски. Маленькие дети спали. Те, кто были постарше, играли в прятки. Взрослые сидели молча, понурив головы. Одна из девочек подошла к матери и стала теребить ее за рукав:
   - Мама, я хочу кушать, дай мне кусочек хлеба, дай. Мать погладила девочку по голове:
   - Нет, доченька, хлеба, нет.
   Девочка ткнулась лицом в подол матери, ее худенькие плечики судорожно задергались. Мать, закусив посиневшие губы, гладила вялой, безжизненной рукой белокурую голову ребенка.
   Я снял со спины вещевой мешок, достал хлеб и банку консервов, отрезал кусок черствого хлеба, положил на него ломтик мяса, протянул девочке.
   Остальные дети прекратили игру и молча, выжидающе смотрели на меня. Я машинально резал ломтики хлеба и мяса. Давал детям, продолжая думать о Володе.
   Пожилая женщина подошла ко мне:
   - Дорогой товарищ, не накормите вы нас своим пайком. Поберегите себя, вам воевать надо.
   Тревога кончилась...
   Во дворе нашего дома меня встретила тетя Катя. Вид у меня, должно быть, был ужасный. В течение двух последних суток я не смыкал глаз, а про еду и вовсе забыл. Дворничиха ни о чем не спросила. Она уже все знала. Молча взяла меня за руку и, как слепого, увела в свою комнату:
   - Вы простите меня, старую дуру, за то, что я вам при встрече не сказала. Все наша жизнь теперешняя... Жив, жив ваш Володя, у меня он.
   Я бросился к стоявшей в углу детской кроватке и увидел спящего сына. Живой! Невредимый! Мой сын, мое сердце.
   От счастья захватило дух, и я целовал исхудалые, морщинистые руки тети Кати.
   Мы осторожно вышли на кухню, прикрыли за собой дверь. Эта добрая простая русская женщина, держа меня за руки, как ребенка, утешала:
   - Вы, Иосиф Иосифович, не должны отчаиваться. У вас есть сын, и вы должны о нем заботиться.
   Я сиял с плеч вещевой мешок, выложил из него на стол остатки пайка, но, как только присел на диван, заснул и не слыхал, как приходила тетя Катя, как она положила меня на диван, как сняла с ног сапоги и укрыла одеялом. Когда проснулся, было семь часов утра. В кухне не было никого. Я тихонько открыл дверь в комнату и взглянул на спящего Володю. Спустя некоторое время пришла хозяйка. Она принесла с Невы два ведра воды. В воде плавали мелкие льдинки.
   Тетя Катя присела на стул, руки ее дрожали. Она шумно дышала приоткрытым ртом. В русых бровях блестели серебром иглы морозного инея. Ее голова медленно склонилась на грудь. Она просидела несколько минут в полудремоте. Я боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить ее покоя.
   Вздрогнув, словно от удара, тетя Катя тяжело встала, направилась к столу, где лежал хлеб. Она пальцами отломила маленькую дольку корки, положила ее в рот, стала растапливать печку-времянку.
   Когда Володя проснулся, он не узнал меня, а потянулся к тете Кате.
   - Да что же ты, Володенька, - ласково сказала она, - отца не узнал? Это твой папа, папа пришел.
   Володя повернул голову. Насупившись, глянул мне в лицо, а сам по-прежнему обеими ручонками крепко держался за шею чужой женщины. Слово "папа" его успокоило, - по-видимому, он слышал его много раз от матери. И вот наконец Володя сидит на моих коленях и пальчиками перебирает ордена и медали.
   Под вечер я ушел в райздравотдел и получил для сына направление в детский дом, Когда я стал прощаться с тетей Катей, она взяла на руки Володю, прижала к груди и просила ненадолго оставить сына у нее.
   - Нельзя, тетя Катя, нельзя.
   Я оставил ей адрес детского дома и попросил ее навещать Володю, если будет время.
   Я открыл дверь своей квартиры и вместе с сыном зашел в нее, чтобы проститься со своим осиротевшим домом. На кухне и в комнатах было темно и холодно. Нашел лампу - на донышке еще был керосин - и зажег. Володя подошел к детскому уголку, где на коврике лежали игрушки. Он стал перекладывать их с места на место, что-то говорил, размахивал ручонками.
   Все было по-прежнему на своих местах: на комоде в кожаной рамке стояла фотография жены и старшего сына Вити. Только теперь, взглянув на нее, почувствовал я всю глубину своего горя. Не помню, сколько я пролежал вниз лицом на диване, на котором был брошен лыжный костюм старшего сына. Кто-то тронул меня за ногу. Я не сразу понял кто. Это был Володя, он держал в ручонке игрушечный пистолет. Показывая пальчиками на окно, малыш твердил одно и то же: "Бу-бу-бу". Я обнял сына и, прижимая его к груди, заходил по комнате. А часом позже отнес его в детский дом. Володя не хотел идти к незнакомой женщине в белом халате, громко плакал и просил:
   - Папочка, я хочу домой. Хочу к маме, хочу к маме!
   Я поцеловал самое дорогое, что осталось от семьи, и молча вышел на улицу. А в ушах долго еще звучал голос сына: "К маме! К маме!"
   "Ошибка"
   Окопная война становилась все тяжелее. Запасных подземных ходов сообщения для связи передовой с тылами у нас не было: мы перебегали ночью под огнем вражеских пулеметов. Жизнь усложнилась до предела: не хватало дров, воды, не было котлов. Ели всухомятку. Люди ослабели. На постах стояли по часу - в одной шинели выстоять дольше на тридцатиградусном морозе было очень тяжело. Немецкие пушки засыпали нас снарядами.
   Бойцы и командиры мужественно переносили все лишения. Немцы накалывали целые буханки хлеба на штыки, поднимали их над бруствером своих траншей и громко кричали:
   - Рус! Хлеб кушай! - и с размаху бросали буханки в нейтральную зону.
   - Дразнят, сволочи... - Анатолий Григорьев или кто-либо другой подхватывал штыком рваную ватную куртку и, размахивая ею над траншеей, кричал: - Эй, гансы, фрицы, берите, пригодится для парада! - И бросал ватник в нейтральную зону.
   - Послушай, Иван! - кричал голос из траншеи немцев. - Обмундирование не надо, сдавайтесь в плен, все равно с голоду подохнете, а мне пора домой, жена пишет, соскучилась!
   - Сбегай по морозцу, поделись с ней вшами, я разрешаю, - отвечал Григорьев. Словесная перепалка не умолкала долго.
   В один из морозных дней мы с Зиной вели наблюдение за расположением противника, но безрезультатно. Немцы были очень осторожны, не высовывались из траншей.
   Вечером, когда я вернулся в блиндаж, меня ждала радость: передо мной стоял Петр Романов, мой фронтовой друг.
   - Ты что, Иосиф, не признал меня, что ли? Мы крепко обнялись.
   Петя заметно похудел. На левой щеке синел глубокий шрам.
   - О многом нужно нам с тобой поговорить, - тихо сказал Романов.
   В блиндаж вбежал сержант Андреев и торопливо доложил командиру роты, который, сидя на корточках возле печки, грел замерзшие руки:
   - Товарищ старший лейтенант, к немцам в траншею прибыли свежие силы: они к чему-то готовятся. Орут словно оголтелые. И будто речь не немецкая.
   Круглов взглянул на часы.
   - Фашисты еще не раз попробуют прорваться в Ленинград, - сказал старший лейтенант. - Они видят, как нам трудно, вот и усиливают обстрел, да и жилые кварталы города не жалеют, думают, что мы сложим оружие и поднимем руки. Круглов осмотрел присмиревших бойцов и командиров: - Вы, друзья, видите, как гитлеровцы хлебом нас дразнят? Но на войне сильный не дразнит слабого, а бьет его. Силен тот, кто идет в бой и знает, за что должен драться. Скоро придет помощь с Большой земли. Вот тогда и произведем с врагами полный расчет.
   Мне вспомнилось все, что я пережил вместе с этим человеком на фронтовом пути. Какой командир! Он стал нам настоящим другом, хотя и был требовательным, строгим офицером.
   Круглов подошел к сержанту Андрееву, дружески обнял его:
   - Вот что, дорогой сержант. Нам нужно добыть языка. Вот как нужен!
   - Это можно, товарищ старший лейтенант, - просто ответил Андреев. Прикажите.
   - Спешить особенно не будем. Повременим, ребята, денек-другой, посмотрим, что немцы намерены делать, а там и решим, откуда лучше пробраться к ним в гости.
   - Эх! Потемнее бы выдалась ночка, мы передали бы гитлеровцам подарочек от ленинградцев, - сказал Андреев, вертя в руках противотанковую гранату.
   В течение нескольких дней мы готовились к предстоящей операции. Только Леонид Собинов молча хмурился и старался остаться один.
   Замкнутость товарища нас волновала. На наши вопросы Леонид не отвечал.
   - Да ты скажи, о чем думаешь? - спрашивал его Андреев.
   - Что-то нездоровится. Ничего, пройдет. - И Собинов уходил в траншею.
   Мы знали: такая хандра иногда нападала даже на очень стойких бойцов перед серьезной операцией. Но, помучив, она отпускала солдата, когда наступала минута для действия. Так было и на этот раз.
   С наступлением рассвета мне и Строевой было приказано неотлучно наблюдать за расположением немцев, но не стрелять. Это сущая пытка для снайпера: видеть врага и не пристрелить его. Как назло, возле одного блиндажа в траншее вертелись два гитлеровских офицера. Они разговаривали, изредка поглядывая в нашу сторону.
   - Нет, не могу их видеть, - сказала Строева, - буду стрелять.
   Я удержал ее.
   - В таком случае любуйся ими сам, а я уйду.
   На исходе дня в наш окоп приполз Романов. Он заметно волновался.
   - Ребята, - сказал Петр, - я весь день прислушивался к их голосам. Там, знаете, не одни немцы, среди них есть французы и мадьяры. Я обо всем доложил командиру роты, он обещал прийти к нам ночью.
   Во время ужина Романов спросил Андреева:
   - Проход к траншее противника проверен?
   - Все в порядке, товарищ младший лейтенант.
   Круглов пришел к нам в три часа ночи. Романов и Андреев доложили о готовности к предстоящей операции.
   Я взял автомат и гранатную сумку. Зина крепко пожала мне руку, а сама подошла к Круглову:
   - Товарищ командир, разрешите мне идти с ребятами в разведку. Я ничего не боюсь.
   - Знаю, Зиночка, но нельзя. Разведчику мало быть храбрым, он должен быть еще физически сильным и ловким. Возьмите ручной пулемет и будете товарищей прикрывать огнем.
   Ночью перестрелка усилилась. В воздухе сверкали осветительные ракеты. Пули роем проносились над головами.
   Командир роты лично проверил снаряжение каждого из нас и на прощание сказал:
   - Пора, товарищи, желаю удачи, будьте осторожны, действуйте без лишнего риска.
   Нелегко прощаться с друзьями, когда не знаешь, вернешься ли назад.
   ...Орлов, Собинов и я ползли вдоль насыпи железной дороги. Романов, Григорьев и два сапера - немного позади. Острые корки льда рвали шинели, до крови царапали руки. Каждый шорох настораживал. Проход в проволочном заграждении оказался забитым снегом. Пришлось глубже зарываться в него, чтобы проползти через отверстие, проделанное Орловым накануне. Пули задевали проволоку. Колючий железный забор протяжно звенел, осыпая нас ледяной пылью и мелкими осколками разрывных пуль.
   Четыре линии проволочного заграждения мы преодолели благополучно и подползли вплотную к насыпи вражеской траншеи. На нас смотрела широкая пасть амбразуры. Это был огромный трехамбразурный пулеметный дот.
   Внутри огневой точки было тихо.
   - Засекреченный, - шепнул мне Романов. Крадучись он пробрался к немецкой траншее, приподнялся на руках и тут же опустился на снег.
   - Придется, ребята, переждать, трое стоят у поворота, - шепнул Романов. Спустя минуту командир еще раз заглянул в траншею и опять припал к земле.
   - Все стоят. - Командир взглянул на светящийся циферблат часов. - А с шумом ворваться к ним рискованно, повременим немного.
   Наши саперы заложили взрывчатку у бойниц дота. Концы шнура отбросили в сторону.
   - Все в порядке, товарищ командир, - сказал чуть слышно один из них, только бы огонька к фитильку, и дотика словно и не было.
   Справа от нас где-то совсем близко слышались говор и смех гитлеровцев. В тылу противника, из-за разрушенного кирпичного здания станции Лигово, в небо взлетели одна за другой разноцветные ракеты.
   - Развлекаются, гады, - прошипел сквозь сжатые зубы Собинов. - Эх! Добраться бы к ним! Небось там одни офицеришки собрались.
   - А ты, Леня, поначалу влезь к ним в траншею, а там и гляди, что делать сподручней. В гостях, брат, - не дома, - прикрыв рот ладонью, пошутил пожилой сапер.
   Прошло еще несколько долгих минут ожидания. Мороз крепко щипал лицо и руки. Время от времени я поглядывал на черные силуэты немцев и прислушивался. Один из них, долговязый детина с обмотанной каким-то белым тряпьем головой, круто повернулся, отбросил в сторону окурок, шагнул к доту, с силой пнул ногой в дверь, что-то сказал своим коллегам и скрылся внутри.
   Я видел, как нервно кусал губы лежавший со мной рядом Собинов. Мой автомат был направлен на стоявших в траншее немцев. Вдруг заработал вражеский станковый пулемет. Романов воспользовался его трескотней и двумя пистолетными выстрелами уложил немцев. Не теряя ни секунды, мы съехали на спинах в траншею. Орлов и Собинов выбросили за бруствер убитых, а Романов с остальными товарищами блокировал дот. Мы ждали появления вражеских солдат. Романов шепнул мне:
   - Будем ждать выхода третьего.
   Пулемет строчил и строчил, опустошая ленты одну за другой.
   - Чего ждать? - прохрипел Орлов. - Прикончить на месте, и все!
   - Нельзя, будем ждать, - ответил Романов.
   Теперь уже слева от нас совсем близко были слышны голоса немцев. Я осмотрелся. В ста метрах, не дальше, из железного рукава, возвышавшегося над холмиком, шел дым. Видимо, это был жилой блиндаж.
   Дверь дота распахнулась. На пороге появился белоголовый немец. Он вздрогнул, увидев у своего носа дуло пистолета, и поднял руки вверх. Романов вырвал у него автомат и вытащил из чехла нож. Собинов сунул немцу в рот кляп. Схваченный фашист не успел крикнуть, а только мигал выпученными белесыми глазами.
   Романов приказал двум саперам взять языка, отползти в нейтральную зону и ждать нашего возвращения. Саперы уволокли пленного. Мы замели на бруствере их след на снегу и стали пробираться дальше.
   Кругом было тихо. Мы шли к жилому блиндажу.
   Вдруг меня с силой дернул за рукав куртки Орлов. Мы укрылись.
   - Видишь? Вон там.
   - Нет.
   - Гляди сюда. - Коля указал рукой на живое чучело, завернутое в тряпье, поверх которого висел автомат. Это был часовой.
   Мы считали шаги немца: он делал точно двадцать шагов в нашу сторону и двадцать обратно.
   - Куда же он прячет свои руки? - шепнул мне Орлов. - Весь в тряпье. Не знаю, как его и взять.
   Гитлеровец остановился возле дверей блиндажа, прислушался к чему-то и опять зашагал в нашу сторону. Как только он повернулся к нам спиной, мы в несколько прыжков настигли его. Орлов с силой ударил часового прикладом по голове. Немец рухнул к нашим ногам. Выбросив его за бруствер, мы вплотную подошли к полуоткрытой двери, над которой клубился пар. Яркий сноп света падал на заднюю стенку траншеи. Мы подали знак товарищам.