Пилюшин Иосиф. У стен Ленинграда

   Старушка-врач была одета в шубу. Из-под шерстяного платка свисали пряди седых волос. Она пила из кружки горячую воду и просматривала мою историю болезни.
   Я достал из сумки два кусочка сахару и сухарь, положил на стол. Врач взглянула на меня и взяла кусочек сахару:
   - Спасибо. Давно не видела. Мы ведь ленинградцы...
   Она не договорила и, опершись обеими руками о стол, тяжело встала. Пошатываясь, подошла к шкафу и выдвинула ящик. Здесь стопками высились папочные коробочки. Женщина, вглядываясь в мой левый глаз, открывала и закрывала одну коробочку за другой. Найдя то, что нужно, она сказала:
   - Не совсем то, но другого нет. После войны зайдешь, подберу новый, а теперь - лучше этого нет.
   Так я получил новый красивый стеклянный глаз. С ним прошел остаток военного пути, не расстаюсь и теперь.
   Двадцать третьего марта сорок второго года меня и Понурина выписали из госпиталя. Стоял теплый солнечный день. Дойдя до Невы, мы остановились - нам нужно было расстаться. Наши пути расходились: ему - к Невской Дубровке, мне - к Урицку.
   - Эх, теперь бы поработать, - сказал он на прощание. - Да что тебе говорить, сам знаешь: мужик к труду охоч, весна, по земле руки соскучились, да и дом без хозяина в эту пору что гнилой зуб во рту. - Понурин махнул рукой, поправил на плече вещевой мешок и размашисто зашагал по набережной в сторону Финляндского вокзала.
   Я задержался у гранитной набережной Невы. Весна... Узкая полоска воды, густо дымясь, лижет острую кромку льда. На голых сучьях, нахохлившись, чирикают воробьи. Ледяная сосулька упала с крыши, со звоном разбилась.
   На корабле матросы чистили зенитные пушки. Один из моряков, усевшись на шейке якоря, словно на крылатого коня, зажав меж колен балалайку, наигрывал "Саратовские напевы". Женщины волоком на фанерном листе подтащили к берегу глыбу грязного льда и столкнули ее в Неву.
   Вдруг земля ахнула от страшного удара. Столбы дыма и земли вздыбились над Марсовым полем. Женщины остановились, поглядели на разрыв снаряда и, ругаясь, продолжали работу.
   - Гады, братские могилы испортят.
   - Фрося, что там загляделась, тащи скорей лист! - крикнула женщина, стоявшая у ворот.
   - Бабочки, ну-ка я подсоблю, примите меня в свою артель, - предложил я.
   Во дворе возвышались горы льда вперемешку с мусором и грязью. От всей этой страшной свалки, пригретой мартовским солнцем, шел резкий, тяжелый дух. Исхудалые женщины, старики и тоненькие как лучинки подростки упорно долбили ломами, рубили топорами эти горы и тащили волоком на фанерных листах, несли или ползком на коленях подталкивали к Неве куски этого льда.
   Маленькая сухонькая женщина, опершись на лопату, спросила меня:
   - Из госпиталя, сынок?
   - Да, мамаша.
   - На фронт?
   - Туда.
   - А мы убираем город, да вот все еще силенок маловато.
   Рослый седой мужчина не торопясь достал из кармана комбинезона кисет и подал его мне:
   - Курите, товарищ, настоящий табак. А ты, Паша, брось жаловаться. Зимой фашистам города не отдали, и летом не возьмет. А что сами наделали, сами и уберем. Май встретим как подобает.
   Старик с минуту передохнул и снова ударил киркой по льду. Глядя на него, я представил себе этого человека у наковальни. Вот он бросает болванку раскаленного железа и с силой ударяет по ней молотом. И бьет так, что на десятки метров в стороны веером летят огненные брызги, а он, одной рукой поворачивая болванку, колотит ее пудовым молотом. Даже теперь его широкие плечи выделялись среди спин остальных работающих людей.
   Две молодые женщины, поравнявшись со мной, остановились:
   - О чем загрустил, сержант? А ну помоги тащить! Не бойся, что костлявые, в долгу не останемся. - И, не дожидаясь моего ответа, задорно смеясь, они потащили к Неве свой груз.
   На каждой улице я видел людей с ломами, лопатами, фанерными листами. Из последних сил они старались навести порядок в своем городе.
   В этот день десятки вражеских бомбардировщиков обрушили свой груз на Адмиралтейский завод. Бомбы рвались и на территории завода, и на соседних улицах. Я стоял, прижавшись к дому. Какие-то люди бежали мимо. Рты у них были раскрыты, в глазах застыл ужас, они кричали, но я их не слышал. На Старо-Калинкином мосту я увидел женщину. Она стояла, прижавшись к гранитной колонне, прикрывая собой ребенка. Я остановился рядом с ней и крикнул:
   - Бегите скорей в бомбоубежище!
   Женщина, не отвечая мне, смотрела куда-то в сторону неморгающими глазами. Я помог ей добраться до ближайшего бомбоубежища на проспекте Газа.
   Выйдя на окраину города, я облегченно вздохнул. Стряхнул с шинели кирпичную пыль и посмотрел на город, где все еще бушевало пламя, взметая в воздух коричневые облака. Слышались разрывы.
   Уже вечерело, когда я добрался до штаба дивизии.
   В хозвзводе
   Штаб 14-го Краснознаменного стрелкового полка был расположен у северного склона лощины, вблизи бывшей дачи Шереметьева. Вокруг нее на холмах росли могучие деревья. Среди них виднелась полуразрушенная каменная церковь с деревянной часовенкой.
   Я вошел в довольно просторный блиндаж, освещенный электрическим светом. В помещении пахло табаком и сыростью.
   За длинным письменным столом сидел молодой старший лейтенант. В углу работала машинистка. У карты, утыканной черными и красными флажками, стояли два майора и что-то записывали в блокноты. Сидевший за столом взял у меня документы:
   - Садитесь и расскажите, что новенького в Ленинграде? Какой район бомбили?
   Я коротко сообщил обо всем, что видел в городе. Старший лейтенант внимательно слушал меня, выбивая на столе пальцами затейливую дробь. Его светлые ресницы и брови сливались с цветом кожи; казалось, большие голубые глаза его вставлены в глазницы и ничем не прикрыты.
   После моего рассказа о жизни города он, как бы что-то обдумывая, подошел к столу, переложил с места на место документы:
   - Вам придется подождать возвращения начальника штаба с передовой. Я затрудняюсь решить ваш вопрос. Прошу пройти в землянку связных, вас вызовут.
   В землянке, густо дымя и распространяя едкий запах, горел конец телефонного провода. Возле времянки возились два бойца, они курили и изредка перебрасывались отрывистыми фразами. Старший из них - низкорослый, плечистый, с обветренным лицом, ласково погладил большой мозолистой ладонью кружку с чаем, поднял на меня глаза и спросил:
   - Откуда прибыли, товарищ?
   - Из госпиталя.
   - А теперь куда?
   - Не знаю.
   - Да... И так бывает...
   Зазвонил телефон.
   - Послушай, Сеня, кто там, - сказал пожилой боец.
   - Какого-то Пилюшина к начальнику штаба вызывают.
   В течение нескольких минут дальнейшее мое пребывание на фронте было решено.
   Теперь мой путь лежал в первый хозяйственный взвод.
   Во дворе дома, лежа на спине на пароконной бричке, человек в короткой кожаной куртке стрелял в воздух. Распряженная серая кобыла с брезентовой торбой на голове жевала овес, спокойно поглядывая на стрелявшего. На деревянном крылечке валялись полосатые половики. На веревке, протянутой через весь двор, висели изорванные красноармейские портянки, почерневшие от времени. У крыльца образовалась свалка битой винной и домашней посуды. У стены штабелями стояли патронные и гранатные ящики.
   В помещении на нижних нарах спали мертвецким сном два бойца. Ни винтовочные выстрелы, ни стук дверей не разбудили их.
   Только теперь я понял, для какой службы еще пригоден в рядах Красной Армии.
   Вошел стройный, молодой, в пограничной форме младший лейтенант. Его смуглое с нежными чертами лицо не покидала приветливая улыбка. На небольшом с горбинкой носу виднелись желтые лунки - следы оспы. Он посмотрел сначала на спящих, затем на меня и спросил:
   - Вы мастер стрелкового спорта Иосиф Пилюшин?
   - Да, я. Прибыл в ваше распоряжение для отбывания тыловой службы.
   - Будем знакомы. Я командир хозяйственного взвода Владимир Еркин. Пойдемте со мной.
   Мы прошли в комнату, всю уставленную ящиками, бутылями - большими и малыми, увешанную хомутами, седелками, заваленную тюками летнего обмундирования. На окне развалился на солнце худой серый кот.
   Еркин долго что-то искал, перекладывая вещи, наконец протянул мне совсем новенькую снайперскую винтовку:
   - Осталось от нашей полковой школы. Надеюсь, что передаю ее в надежные руки.
   Я с удивлением взглянул на младшего лейтенанта.
   - Берите же, смелее! Или руки отвыкли?
   Я осторожно взял винтовку и задумался: "Сумею ли приспособиться к стрельбе с левого глаза и упора в левое плечо?.."
   Мое замешательство не ускользнуло от Еркина:
   - А ты не волнуйся, дружок, попробуй... У тебя и с левой получится неплохо...
   Все это было сказано так просто, дружески, что у меня появилась искорка надежды. Я хорошо знал, что нелегко будет восстановить искусство снайперского выстрела. Придется долго тренироваться. Да и получится ли еще...
   Мы стояли молча. У Еркина было доброе сердце. Он понял мою тревогу. Положив мне руку на плечо, он снова стал убеждать меня:
   - А ты все-таки попробуй. Не получится - об этом никто не узнает, даю тебе слово.
   Я держал винтовку, разглядывая выбитый на ней № 838, стараясь скрыть волнение. Надо было успокоиться душевно и окрепнуть физически, прежде чем начать стрелковую тренировку. Полуголодный паек давал о себе знать: дрожали руки, в глазу двоилось.
   С этого дня я стал усиленно закаляться: таскал на передовую ящики с патронами и гранатами, бревна для постройки новых дзотов и жилых блиндажей. Каждое утро ползал по-пластунски, занимался прыжками. В прыжке я не всегда умел точно рассчитать расстояние, нередко падал на дно канавы. Бывало и так: ударившись больно грудью о землю, обессиленный, я садился на кромку канавы и глотал соленую влагу, но все-таки тренировку не прекращал.
   Однажды еще до восхода солнца я взял свою винтовку и незаметно ушел на берег Финского залива. Установил мишень точно на сто метров, но как только взглянул на нее через оптический прицел - все в глазу запрыгало. Я опустил голову на руки. Так повторялось несколько раз. Наконец успокоившись, я дал раз за разом пять выстрелов. Я настолько был уверен в своем провале, что, не взглянув на мишень, ушел в расположение взвода. Но мысль - попал или не попал - не давала мне покоя. Проверить не удалось: на следующее утро мишени на месте не оказалось. Прикрепил новую - головной профиль и, сидя на зеленом бугорке, стал тренироваться в перезаряжании левой рукой.
   У самого берега залива на ветке высокой вербы, усеянной белыми мохнатыми почками, сидел одинокий скворец. Я долго смотрел на птицу; она пела, слегка трепыхая крылышками.
   Весна входила в свои права.
   Низко над землей с криками: "Ки-гик, ки-гик!" пролетали иволги. На ветках ольхи и березы набухали почки, и казалось, что они слегка осыпаны желтой и зеленой пыльцой. Птичка лозовка, перепрыгивая по нижним веткам кустарника, глядела на меня красными глазками и, попискивая, дергала хвостиком. На фронте редко можно было увидеть птиц. Что-то шевельнулось в сердце.
   - Не трону я тебя, не бойся.
   В этот день я стрелял много и успешно: пробоины от всех выстрелов были в мишени, хоть и легли некучно. Несмотря на всю сложность выстрела с левого глаза, главное было достигнуто: я мог защитить себя в бою. С каждым выстрелом пули ложились кучнее и кучнее. Но еще требовалось многое, чтобы отработать точность выстрела с любой дистанции.
   Ночью я прислушался к тихой беседе двух бойцов - они сидели во дворе на скамеечке у самого окна.
   - Намедни ребята ругали нашего снайпера, - сказал один, тень которого при лунном свете была длиннее. - Пришел на фронт, когда в документах ясно обозначено: тыловая служба.
   - Русский он, Сеня, понимаешь, - русский... - сказал другой, тень которого была короче. - А что левша - не беда, и с левой бить будет. Он больно злющий на фрицев. Крепко зашибли ему сердце.
   - Так-то оно так, - со вздохом сказал первый. - А вовсе несподручно с одним глазом на фронте: к смерти ближе.
   Оба закурили и, не возобновляя разговора, ушли к дороге, добела покрытой лунным светом.
   Однажды утром меня разбудил Владимир Еркин. Он держал в руке мою мишень и, широко улыбаясь, протягивал руку:
   - Поздравляю от всего сердца! Рад твоему успеху... Да я знал, что так будет. Волевой ты человек, Пилюшин.
   В тихое июньское утро, возвращаясь с берега залива с очередной тренировки, я неожиданно встретил товарища по роте Круглова - Анатолия Бодрова.
   - Толя, друг, ты, никак, в Ленинград направился? - окликнул я снайпера.
   Бодров остановился на обочине дороги, с изумлением посмотрел на меня:
   - Осип, ты ли это?
   Я с трудом высвободился из его крепких объятий.
   - Я, конечно, а то кто же?
   Бодров хлопнул меня по плечу:
   - Живой! Значит, все неправда.
   - О чем ты, Толя? Что неправда?
   - А то, что ты убит четыре месяца назад? Понимаешь?
   - Кто все это придумал?
   - Романов сказал, что после боя тебя не нашли, вот кто. Ладно, обо всем расскажу на обратном пути, а теперь спешу, в Дом культуры Горького приглашают. - Бодров ткнул себя пальцем в грудь: - Шестую награду получаю. Вот какой я знаменитый!
   - А как там ребята поживают?
   - Зайду - обо всем расскажу.
   Я видел, как Анатолий поглядывал на протез моего глаза, но делал вид, что ничего не замечает. Он приветливо махнул мне рукой и зашагал в Ленинград.
   Ночью меня срочно вызвали в штаб полка.
   - Приказом командира полка, - сказал капитан Полевой, - вы назначены начальником курсов, будете готовить молодых снайперов для фронта. Но прежде чем решить, где и когда начать, с вами хочет лично побеседовать начальник штаба. - Капитан дружески потрепал меня по плечу и добавил неофициальным тоном: - А вы, старший сержант, не волнуйтесь. Нужен ваш опыт. Справитесь. Научите нашу молодежь правильно пользоваться оптическим прицелом при выстреле. Покажите, как проверить бой винтовки, постреляете по мишеням. Главное - приучите солдата к снайперскому выстрелу.
   Я не ответил Полевому и молча последовал за ним в штаб.
   В штабном блиндаже, куда я зашел, за письменным столом, склонясь над полевой картой, сидел майор лет тридцати пяти, с сухощавым энергичным лицом, зачесанными назад темными волосами, тронутыми на висках сединой, без которой его мужественное лицо могло бы казаться несколько грубоватым. Это был начальник штаба нашего полка Рагозин.
   Выйдя из-за стола, он подал мне руку так, словно мы с ним были закадычными приятелями, хотя встречались второй раз в жизни.
   - Вызвал я вас, Пилюшин, по очень важному вопросу. - Баритон штабиста звучал мягко, спокойно и уверенно. - Приказывать вам как строевому командиру я не имею права - врачи лишили. Но просить как коммуниста и мастера стрелкового спорта - обязан.
   Я попытался возражать, но он остановил меня:
   - Я знаю, чем вы все это время занимались. Так вот, фронту нужны снайперы, а специалист по этой части - вы один в полку. Приучить солдата вести прицельный огонь - дело нелегкое. Вот мы и решили организовать курсы для начинающих снайперов. Вы и возглавите этот окопный университет, перешел он на шутливый тон.
   - На какой срок обучения могу рассчитывать? - спросил я майора.
   - Пятнадцать дней.
   - Пятнадцать дней! Это невозможно: ведь добрая половина бойцов впервые в жизни взяла в руки винтовку. За такой срок нельзя научить человека даже простым приемам, а не то что стрелять без промаху с любой дистанции.
   - Вы удивлены, что я, кадровый командир, требую от вас за такой короткий срок дать фронту первоклассных стрелков?
   - Обучить солдата меткому выстрелу за пятнадцать дней не берусь.
   - Ничего, постреляют по мишеням, а совершенствовать свое мастерство будут в стрельбе по живым целям на передовой. Не так ли?
   С этого дня курсы снайперов стали постоянно действующим звеном в обороне полка.
   На курсы снайперов пришел меня проведать Петр Романов. Каждый солдат знает, как На фронте дорога встреча с другом-товарищем. Петя расспрашивал о моем сыне Володе, заходил ли я на завод, как проходит подготовка молодых снайперов, а о главном, зачем пришел ко мне, - узнать, как у меня сейчас со зрением, будто забывал спросить.
   - А как поживает дядя Вася? - спросил я Романова. - Очень я по нему соскучился.
   - Он вчера заходил ко мне. Я рассказал ему о твоем возвращении из госпиталя. Говорит: "Вот только закончу работу с дзотом для "максима" и схожу к Иосифу". Ты бы только посмотрел, какой он дзотище отгрохал, настоящий дом, и все своими руками.
   Спустя два-три дня ко мне действительно пришел Василий Ершов.
   - Тьфу ты нелегкая, едва отыскал, - начал разговор Ершов. - Значит, обучаешь ребят меткому выстрелу. Это доброе дело. Только вот как же ты справляешься с одним-то глазом? - Спохватившись, дядя Вася с досадой махнул рукой: - Ты уж, Осипыч, прости меня, заговорил-то я не о том, что думал, ведь и с одним-то глазом можно добрые дела делать. Верно говорю, ребята?
   - Верно, батя, - хором ответили сгрудившиеся вокруг нас будущие снайперы.
   Мы уселись подле опоры железнодорожного моста. Ершов достал из нагрудного кармана гимнастерки конверт и подал мне:
   - Читай, это письмо моей жены. Сообща обсудим, как лучше ей отписать.
   - Старший сын пишет? - спросил я товарища.
   - Это Ленька-то? Разок уже в госпитале побывал, все обошлось. Теперь опять с фронта пишет.
   Я прочел письмо вслух:
   - "Здравствуй, родной ты наш, с большим к тебе поклоном твоя семья. Не покидает думка о тебе, как ты там живешь, небось утомился, тягавшись с этими проклятыми фашистами, будь они трижды прокляты от нас, женщин. За ребят ты, Вася, не тревожься, живы будут, только ты возвращайся домой невредимый. Вася, хотела утаить от тебя нашу нужду, да не могу, уж больно устала я, возившись одна с ребятами. Нина, Юля и Серафим ходят в школу, а Володя с Люсей по дому из угла в угол мыкаются, а вечером соберутся все и каждый -то божий день об одном и том же спрашивают: скоро ли ты, родной, вернешься в дом. Вася, как мне поступить дальше со старшими ребятами? Работать одной на всех - страсть как измоталась. С дровами совсем плохо, одних ребят посылать в лес боязно, а у самой на все дела не хватает рук, да и с хлебом тоже не лучше. Напиши, как поступить, так и сделаю".
   - Василий Дмитриевич, а как ты сам думаешь?
   - Думал много, все сводится к одному, к самому трудному - это дрова. Хотел отца просить, да здоровьем он слабоват, в годах: за восемьдесят перешагнул. Девчонок послать на заготовку - безграмотными останутся, а мальчуганы совсем еще малы, чтобы помочь матери по хозяйству. Вот оно и получается: куда ни наступи - везде гвоздь.
   - Василий Дмитриевич, давай напишем секретарю районного комитета партии просьбу, чтобы помогли твоей семье с топливом, - предложил я.
   - Что ты, что ты! - замахал на меня руками дядя Вася. - Писать к секретарю райкома! Ведь я беспартийный.
   - Это ничего не значит.
   Ершов молчал. Я не стал его уговаривать, а сел и написал от его имени просьбу секретарю райкома партии Мурашкинского района, Горьковской области.
   Когда письмо было написано, я спросил у дядя Васи, как ведут себя немцы.
   - С наступлением весны ожили, будто мухи... "Иван! Жить хочешь? Сдавайся плен, наша штурм Ленинград будем!" - по вечерам кричат с той стороны. А переговоры с нашей стороны ведет Акимыч. Он кричит немцам в ответ: "Эй, фрицы! Не забудьте в санпропускнике побывать, а то вшивых в Ленинград не пускают". А немцы на это: "Карош. Но Ленинград штурм будем!" А мы опять: "Во сне будете, а наяву лапы короткие". А потом начинается перебранка и перестрелка. Вот так и живем, - закончил Ершов свой рассказ.
   * * *
   Однажды, возвращаясь с занятий в расположение хозяйственного взвода, я увидел нечто необычное: старшины рот, повара, каптенармусы, ездовые и бойцы стояли плотной стеной вокруг младшего лейтенанта Еркина.
   Они, не слушая друг друга, говорили все сразу, размахивая руками. Человек, впервые увидевший это сборище, сказал бы своему попутчику: "Уйдем отсюда, дружище, здесь без драки не разойдутся".
   Подойдя ближе, я увидел на середине двора неизвестно откуда появившийся ящик старого, проросшего картофеля. В те дни это было несметное богатство: в городе не было ни одной картофелины.
   - Тут, братцы, надо вопрос этот хорошенько обдумать; как бы не произошел скандал, ведь этот продукт для бойцов, - обратился к собравшимся Еркин.
   - Да что тут обдумывать? Глянь, что осталось от этого продукта - кожа да кости. Нет, надо садить, и баста, - сказал немолодой солдат и рубанул кнутом воздух.
   Старшины и повара, как люди более сведущие, подходили к ящику, осторожно брали картофель в руки и внимательно осматривали каждый глазок, потом бережно, как драгоценность, клали на место.
   От одного вида этого неказистого проросшего картофеля у людей жадно разгорались глаза.
   - Да... в землю просится, - сказал, глотая слюни, старшина Капустин и поспешно отошел от ящика.
   Бойцы глядели на ящик будто на сковородку, где жарится в масле душистый картофель, вздыхали и тяжело переминались с ноги на ногу. И у меня во рту словно таял кусочек горячего картофеля. Чтобы избавиться от наваждения, я больно прикусил кончик языка и отвернулся.
   Толпу растолкал рослый старшина.
   - Ребята, - он указал на ящик, - мы его получили как продукт, входящий в норму бойца. Заменить его другим мы не можем, вернее, нечем. Значит, дело получается такое: нам, старшинам, надо согласовать вопрос с бойцами. Я уверен, что, как сознательный элемент, они поймут... - Нестеров повысил густой басистый голос: - Какой тут к черту харч! - Достав из ящика сморщенную картофелину и потрясая ею в воздухе, он закричал: - Не в рот она просится, а в землю! Посадим, ребята, и точка!
   - Федя! - послышался чей-то ехидный голос. - Да ты, никак, десять лет воевать собираешься? Огородиком обзавестись задумал.
   - Нет, Кравченко, шутковать тут нечего, ну а повоевать нам еще, конечно, придется. Да и от этих картофелин, которые достанутся на долю каждого, суп в котле гуще не будет. А огородик не нам, так людям пригодится.
   - Верно! - послышались одобрительные голоса. - Так и решим! Садить, и все!
   Еркин поднял руку:
   - Ребята, готовьте землю для нашего, с позволения сказать, солдатского огорода, а я в городе еще кое-каких семян раздобуду.
   - О це гарно! - раздались голоса бойцов.
   Вскоре на телефонном столбе появилась вывеска: "Солдатский огород 1-го батальона 14-го Краснознаменного стрелкового полка".
   Я много раз слышал потом разговоры бойцов и командиров у нашего солдатского огорода.
   Бойцы, усаживаясь на траву возле возделанных грядок, толковали чаще всего об урожае на родных колхозных полях.
   - Вишь какая темная ботва, значит, хороший нынче должен быть урожай на огородину, - говорил сухощавый солдат с прокуренными пальцами, мастеря новую самокрутку. - Вот только как одни бабы управятся?
   - Сделают... Уберут... Не впервой, - отвечал другой, приземистый, засовывая в карман кисет.
   Солдаты, любовно оглядывая грядки, уходили на передовую, но думы их нетрудно было разгадать: огород напоминал им о мирной жизни. В такие минуты они мысленно были на своей родине, в своей деревне, возле своих семей.
   Осенью наш огород дал богатый урожай. Набитые свежим картофелем мешки радовали глаз.
   И вот наступил день, когда, усевшись на траву вокруг ведра, над которым поднималось облако пара, отдуваясь и утирая ладонями слезы, бойцы жадно глотали крупный рассыпчатый картофель.
   - Товарищи! - крикнул Капустин. - А где зачинщик нашего огорода, где старшина Нестеров?
   - Звоните ему в роту, пусть скорее придет! - разом зашумели все.
   Но старшина Нестеров был тяжело ранен осколком и находился в медсанбате.
   - Сварить полный котелок картошки и снести ему, - предложил Акимов.
   - Правильно, верно, выполнить немедля! - закричали солдаты.
   Траншейная эстрада
   После пасмурного дня вечер был ясным и теплым. Бойцы и командиры выходили из сырых землянок на свежий воздух, в котором неподвижно висела розовая пыль. Совсем близко, за траншейным поворотом, кто-то торопливо пробежал пальцами по струнам гитары. Звуки разбили тишину. Под аккомпанемент гитары запел чей-то молодой бархатный голос. Его подхватило несколько голосов:
   Ой у лузи да ще при берези
   Червона калына,
   Спородыла молода дивчина
   Хорошего сына.
   Где-то за бруствером послышался стук топоров и визг пилы. И вдруг песня оборвалась. А звуки ее как будто еще кружились над нами, медленно угасая.
   На немецкой стороне захлопали в ладоши, загорланили:
   - Рус! Рус! Играй! Штреляй не надо. Рус! Песня!
   - Вот еще, слушатели нашлись, - сказал мне гитарист, кивком головы указывая в сторону противника. - Я им такую песню сыграл бы, чтоб чертям тошно стало, да вот дровишек надобно заготовить.
   - Федя! Сыграй еще, - раздался чей-то голос.
   - Так это же не опера, а заготовка дров. С лощины таскать далеко, а тут они рядом, за бруствером лежат. Взять их так - не возьмешь, убьют, вот мы и надумали под музыку дрова заготовлять. Немцы страсть как любят нашу русскую песню. И не стреляют. Надолго ли - не знаем.
   У самой траншеи - почерневший, в три обхвата тополь. Его уцелевший ствол стоит как часовой на посту. На корнях его и разместились музыканты: старшина Нестеров, сержант Назаренко и рядовой Петухов. Нестеров вскинул на руку гитару и лихо ударил по струнам: