Пилюшин Иосиф. У стен Ленинграда

   Над нашими головами с пронзительным визгом пронеслись снаряды. Чьи они, мы не знали. Но когда на первых трех головных танках врага взлетели в воздух тяжелые броневые башни вместе с пушками, все стало ясно. Наша крупнокалиберная артиллерия пришла нам на помощь, она прямой наводкой расстреливала вражеские машины. Этот способ ведения огня крупнокалиберной артиллерией по танкам был впервые применен на нашем участке фронта и дал блестящие результаты.
   Теперь все наше внимание было сосредоточено на вражеской пехоте. Мы открыли по ней шквальный огонь и настолько увлеклись, что не обратили внимания на шум моторов, нараставший позади наших окопов. Как сейчас, помню: через мою голову с лязгом пронеслась железная махина. Придя в себя и отряхнувшись от земли, я огляделся: да это наши танки Т-34! Они проскочили через наши траншеи и пошли в лобовую атаку на вражеские машины. Впервые я увидел, как разгорелся танковый бой.
   Он длился всего лишь минут десять - пятнадцать, но оставил на земле страшные следы: горели рожь, трава, кустарники, даже сама земля горела, облитая машинным маслом и бензином.
   Шоссе Кингисепп - Крикково переходило из рук в руки в течение дня двенадцать раз. Казалось, и конца не будет этому дню. Вот мы еще раз бросились в контратаку. Немцы дрогнули и стали беспорядочно отступать.
   Только солдат во всей полноте может оценить эту переломную минуту боя: он видит спину противника. Сила его удесятеряется, храбрости его нет предела, он не слышит разрывов снарядов и свиста пуль. Он видит только врага и стреляет в него, пока тот не упадет.
   Круглов бежал впереди роты с пистолетом в руке. Слева и справа раздавалось громкое "ура".
   В самый разгар боя меня будто всего ошпарило кипятком и бросило на землю. В горячке я моментально вскочил, пробежал еще метров сто, а может, больше, затем почувствовал жгучую боль в левой ноге. Тело ослабело, к горлу подступила тошнота. Я крепко выругался, присев, машинально провел рукой по левой ноге и нащупал в голени острый, еще горячий осколок. Попытался его вытащить, но осколок крепко сидел в надкостнице. Неподалеку от себя увидел глубокую воронку: она дымилась от недавнего разрыва снаряда. Я подполз к ней и, точно на салазках, съехал на дно. В глазах потемнело. Выпил несколько глотков воды из фляжки.
   - Ты чего здесь укрылся?
   Я осмотрелся: у края воронки стоял незнакомый мне солдат.
   - Ногу подбили, гады.
   Солдат крикнул санитара, а сам убежал вперед.
   Вскоре в воронку прыгнул пожилой санитар. Наметанным глазом он окинул мою рану, быстро разрезал ножом голенище сапога и с силой вырвал осколок из голени.
   От боли у меня в глазах залетали золотые галки. Санитар умелыми руками наложил повязку и сказал:
   - Отдохни немножко, дружище, и потихоньку добирайся до санитарной палатки сам...
   В санитарной палатке мне ввели в ногу какую-то жидкость, дали выпить горячего чаю, и я заснул. Сколько времени проспал, не знаю, но, когда очнулся, было темно. Около меня кто-то тяжело стонал.
   Вдруг я почувствовал прикосновение чьей-то руки. Думая, что раненый просит пить, отстегнул от ремня флягу с водой и подал товарищу, но он не взял ее, а продолжал водить рукой по моему лицу, груди, голове, не произнося при этом ни единого слова. Я нашел в кармане спички, зажег. Рядом со мной на носилках лежал человек с забинтованным лицом. Кто он, по одежде узнать было трудно. Здесь же в палатке находилось еще несколько раненых.
   Вошла медсестра.
   - Потерпите, родненькие. Скоро придет машина, - сказала она по-матерински ласково.
   Мне хотелось узнать, кто этот раненный в голову, который так настойчиво продолжал держать свою руку на моей груди. Но сестра не знала.
   Чтобы уменьшить страдания этого человека, я в свою очередь стал осторожно гладить его руку. Он немного успокоился и будто уснул. Но как только я отнял руку, он опять стал искать меня. Было ясно: мой сосед боялся остаться один с завязанными глазами.
   Загудела машина, в палатку вошли врач и два санитара. Доктор достал список и стал вызывать фамилии раненых. Я почувствовал, как задрожала на моей груди рука соседа.
   - Пилюшин! - назвал врач мою фамилию. Лежавший рядом со мной раненый сполз с носилок, порывисто обеими руками обхватил меня, что-то говорил, о чем-то просил, но понять его было невозможно. Я осторожно уложил раненого обратно на носилки. Он не отпускал меня.
   И тут я услышал:
   - Романов Петр...
   Я вздрогнул, как от сильного удара, опустился на колени перед носилками и крепко обнял своего боевого друга.
   Медсестра, стоявшая рядом с ним, заплакала, врач отвернулся. Санитары молча смотрели на забинтованную голову Романова, хмурились.
   - Петя, друг, крепись... Мы еще встретимся и повоюем, - успокаивал я Романова.
   Врач молча покачал головой. Я подумал: "Неужели Петр Владимирович Романов отвоевался?"
   Сквозь слезы смотрел я вслед санитарной машине, увозившей Петра Романова.
   ...Вечерело. Моросил мелкий дождь. Шум боя затихал. Но санитары все еще подносили раненых. Мимо санитарной палатки провели несколько групп пленных немцев. В лесу, на поляне, возле походных кухонь, хлопотали старшины и повара - они торопились отправить на передовую горячую пищу.
   Артиллеристы меняли свою позицию.
   Я доковылял до грунтовой дороги и, присев на пенек, стал поджидать санитарный фургон. Не помню, то ли я уснул или же впал в забытье, но не слыхал, как подъехала санитарная двуколка.
   - Ты что, братец, ранен? - прикоснувшись ко мне, проговорил пожилой санитар.
   - Ногу подбили...
   Санитар помог мне добраться до двуколки.
   - Ничего, дружок, - уговаривал он меня. - Рана заживет, а вот немцев сегодня страсть сколько переколотили.
   - Да и наш брат немало крови пролил, - сказал раненный в руку красноармеец с обветренным лицом.
   Мысль о Петре не покидала меня: "Неужели я больше не увижу его?.."
   Возвращение
   Две недели я находился на излечении в полевом армейском госпитале. Политинформации политрука и сводки информбюро из газет мало радовали, наши войска все еще отступали в глубь страны: к Москве, к Ленинграду.
   Шестнадцатого августа враг перерезал железную дорогу Ленинград - Москва в районе города Будогощь. Гитлеровские генералы стремились как можно быстрее перехватить все пути сообщения с Ленинградом по суше, чтобы помешать эвакуации промышленного оборудования и людей в глубь страны. С этой целью немецкое командование выбросило крупный воздушный десант севернее города Волхова, в районе Лодейного поля. Но десант успеха не имел, он был полностью уничтожен. Развернулись жестокие бои на земле и в воздухе на узеньком участке суши, от станции Мга до берега Ладожского озера.
   На нашем участке, в районе станции Волосово, продвижение противника было почти приостановлено. Это нас ободряло, мы ждали такого же сообщения и с других участков фронта. Но враг еще был сильным. Неся огромные потери в людском составе и технике, он все еще кое-где вклинивался в расположение советских войск и вынуждал их к отступлению.
   Рана на ноге зажила и уже почти не болела, но сердце постоянно ныло, зная, какой опасности подвергается родной город, семья.
   Во время утреннего обхода больных от койки к койке шел старичок, сгорбленный, морщинистый, с ласковыми отцовскими глазами. Каждому раненому он задавал один и тот же вопрос:
   - Ну как самочувствие?
   - Выпишите, доктор, я уже здоров.
   - Не волнуйтесь, сейчас посмотрю и скажу, здоров или болен. Нет, дорогой, вам еще рановато, а вот вам уже можно.
   Внимательно осмотрел он и мою ногу.
   - Рана зажила, - сказал доктор, - но боль в ноге еще будете ощущать...
   Сестра поставила птичку против моей фамилии - это означало, что меня выписывают. Я простился с товарищами по палате, надел новую форму, вскинул на ремень свою снайперскую винтовку и вышел на шоссейную дорогу.
   Шел двадцать седьмой день августа. Солнце стояло в зените, листья на деревьях обмякли, трава побурела и полегла. Воздух был жаркий, словно в печи.
   Миновав совхоз имени Глухова, я сел на обочине дороги и закурил в ожидании попутной машины. Голень ныла, пальцы немели. Разминая ногу, я вспомнил своего фронтового друга Петра Романова: "Где он? Как проходит его лечение?"
   Послышался шум машины. Со стороны леса пылил грузовик. Я поднял над головой винтовку, машина убавила ход и, поравнявшись со мной, остановилась.
   - На фронт? - спросил шофер.
   - Подбрось, тяжело шагать...
   - Залезай в кузов и смотри за воздухом. Заметишь стервятников - стучи!
   Я перевалился через борт, поудобнее устроился на ящиках, и машина опять запылила. Шофер быстро вел трехтонку, умело лавируя между воронками. Когда мы выехали на окраину Губаницы, в воздухе появились вражеские истребители. Водитель поставил машину под раскидистым кленом и, выйдя из кабины, спросил:
   - Тебе куда, браток, к Лужской губе или на Волосово?
   - На Волосово.
   - Тогда шагай прямо, а мне в Худанки. - Он посмотрел на небо, кивком головы указал на кружившиеся самолеты: - Не знаю, как удастся проскочить, а надо, зенитчики ждут снаряды. - Шофер немного помолчал, хитровато улыбнулся: - Ничего, я их одурачу. Не в первый раз с ними встречаюсь.
   Долго я вспоминал потом эту хитроватую улыбку на широком загорелом лице русского солдата.
   Поблагодарив товарища, вышел на проселочную дорогу, ведущую в Волосово. Навстречу двигались толпы беженцев - дети, подростки, женщины, старики. Люди шли усталые, дети плакали - просили пить. Матери уговаривали их потерпеть, торопясь уйти как можно дальше. Люди выбивались из сил, нередко бросали на дороге свой скудный скарб.
   На обочине канавы сидела пожилая женщина с двумя девочками. Она дружелюбно посмотрела на меня и спросила:
   - На фронт, сынок?
   - На передовую, мамаша!
   - А с ногой-то что?
   - Ранен был...
   Женщина перевела свой бесконечно усталый взгляд на пыльную дорогу, по которой непрерывно шли беженцы.
   По обе стороны от старушки сидели белокурые девочки, одной лет восемь десять, она держала на коленях узелок и, морща от падающих лучей солнца маленькое личико, смотрела на идущих прямо по полю мужчин, женщин, детей; другая девочка, лет пяти-шести, положив кудрявую головку на колени бабушки, спала. Я видел, как она во сне кому-то или чему-то улыбалась. А когда на лице ребенка улыбка угасла, оно стало почти взрослым, настороженным, морщинистым.
   От. внезапных артиллерийских выстрелов девочка проснулась, но глаза ее все еще боролись со сном. Наконец, увидев меня, вооруженного, в военной форме, девочка крепко прижалась к бабушке, обхватила ручонками ее шею и посмотрела на меня исподлобья широко раскрытыми глазами, наполненными до краев ненавистью: со сна она приняла меня за немца.
   - Да что ты, Раиска, так испугалась, это ведь наш защитник.
   Глаза девочки стали нежными. Она сразу обмякла и вновь положила головку на колени бабушке, исподтишка поглядывая на меня.
   Недалеко от дороги, прямо по полю, верхом на лошадях мальчуганы гнали стадо коров.
   - Вот, сынок, - заговорила женщина, обращаясь ко мне, - мы и держимся поблизости от стада. - Она погладила сухонькой морщинистой рукой головку внучки. - Горячей пищи ведь нет... Молоком и живем.
   Девочка своей маленькой ручонкой то и дело касалась чехла моей снайперской винтовки и ласково заглядывала мне в глаза.
   В эту минуту мне представились Украина, Белоруссия, Смоленщина, охваченные пожаром войны, наши жены, дети, отцы и матери, покинувшие родные места и безропотно шагающие по пыльным дорогам в глубь страны, чтобы там своим трудом помогать нам в битве с фашистскими полчищами. Может быть, вот так же и моя мать идет по пыльной дороге?
   Старушка посмотрела на меня добрыми умными глазами и, будто читая мои мысли, глубоко вздохнула:
   - Тяжело вам воевать, родимые... Но и нам нелегко, ой, как нелегко... Вот пробираюсь к Ленинграду с внучками. Отец их на фронте, а мать погибла при бомбежке.
   Вдали прогремели артиллерийские залпы, старуха поспешно взяла за руки девочек, кивком головы простилась со мной и быстро-быстро зашагала к лесу. На проселочной дороге люди тоже заторопились, в испуге оглядываясь назад.
   У станции Волосово я встретил необычное шествие: впереди шли вооруженные дробовиками и вилами два дюжих старика и несколько женщин; за ними четыре заросших волосами грязных немецких солдата тащили малокалиберную пушку с длинным стволом. Сзади эту группу замыкали две подводы, груженные ящиками со снарядами. Вокруг двигалась гудящая, как потревоженный улей, толпа женщин и детей. К этому необычному шествию присоединялись идущие на фронт красноармейцы. Я тоже примкнул к толпе.
   В поселке остановились. Откуда-то появился пустой ящик из-под снарядов. На него взобралась возбужденная молодая женщина. Она гневно посмотрела на солдат, тащивших пушку.
   - Товарищи! - крикнула женщина. - Вот они, "герои " Гитлера. Он их бросил к нам на парашютах. Прятались днем в копне сена, как мыши, а ночью обстреливали наши деревни, дороги. Хотели панику навести.
   Красноармейцы переговаривались между собой:
   - Лихая баба!
   - А старики - дубы могучие...
   - Интересно, как же они их поймали?
   Точно угадав мысли присутствующих, женщина обратилась к одному из стариков:
   - Дядя Михей, расскажи товарищам, как ты выследил этих гадюк.
   Кряжистый - сажень в плечах, - белый как лунь дядя Михей, смущенный вниманием, переминался с ноги на ногу.
   - Да что же тут рассказывать, - тихо проговорил он. - Любой бы это сделал... Еще не светало, только-только пропели первые петухи. Не спалось, забота сердце глодала: как будем жить, если немец придет? Вышел на чистый воздух. Лес молчал. Пошел к ручейку, думаю, посижу. И тут в аккурат громкий такой выстрел. Думаю, кто же это стреляет? Перебрался по доске через ручеек, вышел на лужайку, что у овражка. Копна как стояла, так и стоит. Собрался уже идти обратно в свою лесную избушку, но вдруг как блеснет огнем из копны, как вдарит. Эге, думаю, здесь дело нечистое, свои не будут по копнам прятаться и по ночам куда-то палить. Быстро, значит, что было сил побежал на деревню, поднял народ. На рассвете подошли овражком и схватили.
   Дядя Михей окинул лазутчиков презрительным взглядом:
   - Трусливый народишко, - одним словом, паскуды!.. Собираясь уходить, я неожиданно увидел в толпе сержанта Акимова. Он тоже меня заметил. Акимов подбежал ко мне и чуть не сбил с ног.
   - Дружище! - тискал он меня. - Вот встреча! Жив, здоров? Это хорошо! А мы о тебе часто вспоминали.
   Акимов - молодой, стройный, хорошо сложенный мужчина, с благородными чертами чуть продолговатого лица. Товарищи любили сержанта, и все, даже командиры, называли его тепло, по-дружески "наш Акимыч".
   По своей натуре Акимов был веселым и остроумным человеком, а в бою расчетливым и умелым воином. Особенно уважали его за то, что Акимыч, где бы он ни был, никогда не оставлял в беде товарища.
   - Ну, а ты какими судьбами очутился здесь, в глубоком тылу? - спросил я сержанта.
   - Какой тут тыл, только что пули не свищут, а осколков хоть отбавляй.
   На опушке леса мы уселись на траву. Акимов поставил меж колен винтовку, снял с головы пилотку, вывернул ее вверх подкладкой и тщательно вытер вспотевшее лицо.
   Отдохнув немного, мы вышли на дорогу и к вечеру благополучно добрались до расположения нашей роты. Встреча с боевыми друзьями была шумной: объятия, крепкие поцелуи.
   За время войны я не раз прощался со своими товарищами. Расставание было всегда печальным, будто терял самое дорогое. Но зато возвращение в боевую семью было радостным, хотя кругом ходила смерть.
   Я доложил командиру роты о своем возвращении из госпиталя. Круглов, улыбаясь, крепко обнял меня:
   - Очень рад, что ты вернулся. Ведь нас, старичков, маловато осталось. Старший лейтенант о чем-то вспомнил, взял меня под руку: - Пойдем сейчас к комбату. У него для тебя есть подарок. - И показал рукой на левую половину моей груди.
   Бой за лесную возвышенность
   Наши оборонительные рубежи в районе станции Волосово отделял от противника густой смешанный лес.
   В шесть часов утра вражеская артиллерия и авиация начали обстрел и бомбардировку станции. Наши артиллеристы и летчики в свою очередь вели огонь и бомбили расположение противника. Эта дуэль продолжалась в течение первой половины дня. Пехота и танки обеих сторон в бой не вступали.
   В лесу действовали мелкие группы разведки. Особый интерес противник проявлял к лесным холмам, которые лежали впереди наших позиций. Этот интерес для нас был понятным. Завладев этими холмами, противник мог обстреливать из пулеметов и минометов наши тылы вдоль и поперек на несколько километров. Рубежи, занимаемые нашими войсками, были видны с сопок так же, как видна, например, черная нитка на белой ткани. Бой за станцию Волосово и начался именно в районе этих лесных возвышенностей.
   Батальону Чистякова было приказано закрыть все подступы к холмам и удерживать их до последней возможности. Нашей роте предстояло обойти одну из возвышенностей с западной стороны и прикрыть грунтовую дорогу.
   Рота повзводно вышла из траншеи и быстро прошла открытую местность. Когда мы достигли черты леса, впереди неожиданно прозвучал одиночный выстрел, и опять все вокруг умолкло: ни шороха, ни крика. Мы пошли на звук выстрела и вскоре встретили командира взвода разведки Петрова.
   - Кто стрелял? - спросил Круглов.
   - Это снайпер Ульянов, наверное, охотился на глухарей.
   У огромной ели стоял с винтовкой наперевес снайпер Ульянов. Перед ним на земле лежал человек в маскхалате под цвет веток ели.
   К Ульянову подошел Круглов. Снайпер виновато смотрел в глаза командиру, переступая с ноги на ногу, как будто у него за спиной был тяжелый груз. Потом нахмурил брови и сквозь зубы произнес:
   - Товарищ командир, я знаю, что шуметь нельзя, но другого выхода не было. Я просил его слезть с дерева по-хорошему, но он меня не послушал и все время кричал, нагнувшись над рацией. Ну вот мне и пришлось стрельнуть разок.
   Старший лейтенант весело посмотрел на Ульянова:
   - А нам сказали, что ты глухарей бьешь...
   Снайпер искоса взглянул на командира взвода Петрова.
   Дружески пожав Ульянову руку, старший лейтенант поблагодарил за бдительность и спросил:
   - Где же рация, с которой ты его разлучил?
   Ульянов передал винтовку красноармейцу Котову, а сам быстро и ловко полез на дерево.
   Когда рация была снята, Котов, возвращая винтовку Ульянову, зло прошипел:
   - Эх ты черт таежный, не мог живым взять! Не видишь, что творится кругом?
   Ульянов огрызнулся:
   - Чего ты ко мне пристал? Таежник, таежник! Нужно было его снять, вот и стрельнул!
   Присутствие вражеского радиста в нашей зоне еще раз подтвердило, что немцы ни на минуту не выпускают из поля своего зрения лесные высоты.
   Старший лейтенант обратил внимание командиров взводов на тот факт, что немецкий радист обязательно сообщил своим, что господствующая высота занята русскими, значит, противник начнет ее бомбить. Командир роты приказал Петрову срочно снять с высоты людей и отвести их к грунтовой дороге.
   Мы подошли к западному склону высоты и стали ждать возвращения нашей разведки, которая действовала впереди роты.
   Политрук Васильев спросил Ульянова:
   - Это правда, что ты любишь полакомиться лесной дичинкой?
   Лицо Ульянова покрылось легким румянцем, густые черные брови поднялись кверху. Он медлил с ответом. Вопрос политрука напомнил ему о мирных днях, когда он уходил на охоту в тайгу и приносил своей матери богатую добычу. Они жили вдвоем, отца убили кулаки во время коллективизации. Вся забота о матери и хозяйстве лежала на его плечах, он любил охоту и был хорошим стрелком.
   - Да, товарищ политрук, приходилось всяко. Мать, бывало, готовила на обед и глухарей, и бекасов, и куропаток - все, что водится в нашем краю. А здесь вот приходится охотиться на другую дичь. - Он указал глазами на убитого эсэсовца и продолжал: - Из этой дичины обеда не сваришь, только аппетит испортишь.
   К командиру роты подбежал снайпер Бодров и торопливо доложил:
   - Немцы в составе около роты продвигаются по склону оврага в сторону высоты.
   В это время в воздухе появилось несколько вражеских бомбардировщиков; сделав крутой разворот над высотой, самолеты стали заходить на бомбежку. "Успел ли Петров отвести своих людей или они еще на холме?" - этот вопрос тревожил нас больше всего.
   Вражеские пикировщики, блестя на солнце желтыми плоскостями, стали опорожнять свои кассеты. Свист падающих бомб, глухие взрывы нас не пугали мы уже привыкли к ним; бойцы лежали, плотно прижавшись к земле, возле стволов деревьев, не сводя глаз с оврага.
   Вскоре после бомбежки на склоне оврага появились немцы. Они шли развернутым строем, держа наготове автоматы. Вот они подошли к нам совсем близко: были хорошо видны их бледные, покрытые потом лица. Немцы поворачивались из стороны в сторону вместе с автоматами, как будто автомат был неотделимой частью каждого из них.
   Наши винтовочные залпы слились в сплошной протяжный гул. Немцы, потеряв добрую половину своих солдат, бросились бежать по дну оврага и скрылись в лесу.
   Склоны оврага были усеяны трупами. Я стрелял в фашистского офицера, который шел позади своих солдат. На груди его мы потом увидели кровавые пятна от пяти пуль. Значит стрелял не я один.
   Не теряя времени, мы направились к южному склону высоты.
   По пути мы встретили разведчика Румянцева. Он гнал впереди себя пленного немца с рацией.
   - Движения противника в нашу сторону не обнаружили, - сообщил Румянцев. - А этого, - он указал рукой на пленного, - мы поймали в малиннике, хотел, рыжий черт, ягодкой полакомиться. Когда брали, не сопротивлялся и назвался коммунистом. Хорошо говорит по-русски.
   Пленные, взятые при таких обстоятельствах, обычно направлялись в штаб батальона без допроса. Но этого немца Круглов почему-то не отправил. Обратившись к Васильеву, он спросил:
   - Вам не кажется, что этот молодчик мог действовать в паре с ульяновским? Возможно, что он потерял с ним связь и хотел проверить, в чем дело. Нужно уточнить.
   Старший лейтенант приказал своему связному Викторову и мне сопровождать пленного к месту, где лежал убитый.
   Пленный мельком взглянул на лицо радиста и, обратившись к Викторову, спросил:
   - Как он сюда попал? Это же радист нашего полка...
   - Не могу знать... Вот если бы вы спросили, при каких обстоятельствах он убит - дело другое. Вы что, вместе с ним служили? Он тоже коммунист?
   - Нет, но он был хороший малый.
   - У вас нет никаких документов? Докажите, что вы коммунист. Нет даже солдатской книжки?
   - Книжка у командира роты. У меня не было времени взять ее, я очень спешил.
   - Чтобы установить причину, почему замолчала рация вашего направления?
   - Да, но это было лишь предлогом, иначе как бы я перешел на вашу сторону?
   - И рацию захватили тоже для предлога?
   Слушали немца и не знали: верить ему или нет. Возможно, он назвался коммунистом, чтобы спасти свою шкуру.
   Позже я узнал, что в штабе дивизии его разоблачили как опасного вражеского лазутчика.
   ...Из разведки возвратился командир отделения Акимов. Он подбежал к командиру роты и доложил:
   - Восточнее нас двигаются немцы. Сколько их, установить не удалось. Идут растянутой цепочкой.
   - Ведите наблюдение, - приказал старший лейтенант, - а мы решим, что делать.
   Акимов скрылся в лесу.
   - Обстоятельства осложнились, - сказал Круглов, обращаясь к политруку. - Убьешь одних, другие скроются в лесу. Бой затянется на неопределенное время, а это нам крайне невыгодно.
   Командир роты заметно нервничал.
   - Противник изменил свою тактику, придется и нам менять свою. Пропустим немцев к подножию возвышенности - там пореже лес - и атакуем с тыла, сказал Круглов командирам взводов. - Отрежем им путь к отступлению и уничтожим прежде, чем подойдут более крупные силы.
   Наши стрелки были разделены на две группы и укрылись в кустарниках.
   Фашисты шли с большой осторожностью, все время останавливались, прислушивались к лесному шуму. И вот опять те же бледные лица, те же блуждающие глаза. Ноги у солдат, словно палки, торчат в широких голенищах коротких сапог.
   Когда мимо нас прошел последний вражеский солдат, замыкавший цепочку, мы по команде старшего лейтенанта открыли огонь. Укрываясь за деревьями; немцы оказали яростное сопротивление, но, зажатые нами с двух сторон, были уничтожены. На этот раз без жертв с нашей стороны не обошлось.
   Как только было покончено со второй группой противника, Круглов быстро повел роту к грунтовой дороге, где мы должны были встретиться с остальными ротами нашего батальона. Но не успели мы отойти от места стычки с немцами, как с высоты застрочили станковые пулеметы. Огонь велся не в нашу сторону, но куда - мы не могли установить.
   Круглов приказал командиру взвода Викторову:
   - Немедленно пошлите людей узнать, кто на возвышенности! Если противник опередил нас, в бой не вступать и возвратиться обратно.
   Командир опустился на колено, достал карту и еще раз уточнил местность вокруг лесных холмов. Красноармейцы сидели и лежали на траве, вполголоса переговаривались, курили.
   Пулеметы на высоте вели огонь с прежней яростью. Неужели немцы завязали бой с ротами нашего батальона? А где же разведчики Петрова? Почему нет связного от него?
   Эта неясность тревожила не только командира, но и каждого бойца. Мы знали, что в лесу одна минута может решить успех дела или же обречь его на полный провал.