В общем, особых проблем у них никогда не возникало. Обычно Флавия появлялась вечером и с увлечением рассказывала о делах на работе. А вчера впервые информацию из нее пришлось буквально выжимать. Аргайл был убежден, что, связываясь с этим делом, Флавия неоправданно рискует. Да, такова ее работа, да, вести это дело ей поручил сам премьер-министр, но существовал способ увильнуть, и отказываться от него было, с его точки зрения, непростительной глупостью.
Аргайл решил, что, когда вечером Флавия вернется, он снова хорошенько на нее надавит. А пока, лежа на диване, обдумывал, за какое из текущих дел взяться в первую очередь. На посторонний взгляд — пустая трата времени, но для него важно сначала принять правильное решение. Он мысленно блуждал от одной проблемы к другой. От подготовки тезисов к конференции к проблемам, связанным с вывозом картин за границу, и дальше, к еженедельной поездке за покупками, а потом обратно к началу.
Неожиданно в процессе размышлений у него возникла идея подарка Боттандо по случаю ухода в отставку. Можно, конечно, купить что-нибудь обычное, что дарят отставникам, но Аргайла это не устраивало. Он любил генерала, и тот тоже относился к нему с большой теплотой. Аргайл знал, что будет скучать по старику почти так же, как Флавия. И вот сейчас придумал ему превосходный подарок.
В последний раз они встречались втроем давно. Аргайл был в квартире Боттандо впервые. Тот редко приглашал гостей. Обычная холостяцкая квартира, где генерал только ночевал. Они пробыли там не более двадцати минут, прежде чем отправиться в ближайший ресторан. Выпили немного, поболтали.
Аргайл с удивлением увидел над камином, который Боттандо не топил, картину. Она была здесь единственным предметом, не имеющим практического назначения. Всю жизнь Боттандо занимался розыском украденных картин, но для себя никогда их не покупал.
Картина показалась Аргайлу очень интересной. Написана маслом на тонкой доске, сорок шесть на двадцать восемь сантиметров, в приличном состоянии. Сюжет: Мадонна (необыкновенно красивая) с младенцем. Младенец парил над ее головой. Нетрадиционный подход художник распространил и далее, добавив еще две коленопреклоненные фигуры. Конечно, были видны следы неуклюжей реставрации, однако картина производила впечатление. Джонатан не удивился бы, увидев ее в каком-нибудь европейском музее. По его оценке, она могла быть написана в восьмидесятые годы пятнадцатого века в Центральной Италии. Впрочем, специалистом по этому периоду он не являлся.
— Что это?
Боттандо недоуменно посмотрел на картину, словно впервые увидел.
— Ах это? — Он улыбнулся. — Подарок, очень давний.
— И очень интересный, — добавил Аргайл. — А кто автор?
— Понятия не имею. Вряд ли кто-нибудь из выдающихся, я думаю.
— Откуда она?
Генерал пожал плечами.
— Не возражаете, если я на нее взгляну? — спросил Аргайл и начал снимать картину со стены, не дожидаясь разрешения.
Более внимательный осмотр подтвердил, что это подлинная старина. Кое-где краска отслоилась, заметно несколько царапин, но в целом для картины пятнадцатого века состояние неплохое. Аргайл перевернул ее. Никаких поясняющих надписей, лишь внизу сбоку приклеена бумажка с коллекционерским штампом в виде домика, а рядом номер, написанный выцветшими чернилами, — 382. Такой штамп Аргайл видел впервые. Он сделал соответствующие пометки в блокноте, который всегда носил с собой для подобных случаев (одно из немногих проявлений организованности), и повесил картину на стену. Для искусствоведа, особенно занимающегося экспертной оценкой картин, такие отметки бывших владельцев являются весьма полезными, но единственный приличный словарь коллекционера, изданный семьдесят пять лет назад, был неполным. К тому же сейчас он безнадежно устарел, и толку от него мало. Иногда Аргайл тешил себя мыслью издать свой словарь — у него накопился очень интересный материал — и тем самым обеспечить себе место в пантеоне славы. «Я это нашел в Аргайле», — скажет какой-нибудь искусствовед много десятилетий спустя. «Ах в Аргайле», — уважительно произнесет второй. Только вряд ли он решится проделать такую большую работу.
И теперь, через девять месяцев, Аргайл вспомнил штамп на обороте картины. Вот это будет подарок. Он установит авторство картины, выяснит, кто ею владел, где, когда, и преподнесет Боттандо в виде небольшого отчета. Вряд ли от этого генералу будет какая-то практическая польза, но все равно иметь такие сведения приятно. Подарок оригинальный. Лучше, чем какая-нибудь гравюра или акварель, какие покупают для украшения кабинетов.
Для начала можно проштудировать иконографию. Мадонна с летающим над головой младенцем символизировала непорочное зачатие уже в раннем христианстве. Двое преклонивших перед ней колени — либо жертвователи, либо родители. Непорочное зачатие могло быть написано для монахов-францисканцев, которые являлись первыми распространителями идеи, что Мария родила Иисуса, не совершив греха. Имя художника неизвестно, трудно даже определить школу. Небольшой коллекционерский штампик — все, чем располагал Аргайл. Но из маленького желудя вырастает могучий дуб. Аргайл позвонил в Англию, Эдварду Бирнесу, у которого прежде работал. Тот пообещал поспрашивать. Надежды было мало. Он всегда обещал и редко что выполнял.
Странно, но на сей раз факс от Бирнеса пришел буквально через час. Вначале — предложение относительно одной из картин, какие Аргайл выставил на продажу. Клиент соглашался купить за приемлемую цену. Ниже — следующая приписка:
«Мне удалось поговорить с несколькими стариками, которые еще кое-что помнят. Они единодушно считают, что штамп в виде домика принадлежит Роберту Стоунхаусу. В период между двумя мировыми войнами он собрал весьма ценную коллекцию. В шестидесятые годы она развалилась. Я просмотрел каталоги продаж и нашел нечто похожее. Там сказано, что это „флорентийская школа, конец пятнадцатого века“, хотя если учесть непостоянство оценок составителей, то с тем же успехом это мог быть и Пикассо. Картина продана за девяносто пять фунтов, видимо, тогда в Лондоне ее никто не ценил. Принадлежавшая Стоунхаусу вилла в Тоскане перешла во владение какому-то американскому университету. Вероятно, они знают больше».
Примерно час Аргайл провозился с энциклопедиями, справочниками, книгами воспоминаний и прочими пособиями искусствоведов. И не зря. Теперь он располагал некоторыми сведениями относительно коллекции Стоунхауса. По крайней мере достаточными для понимания, что замечание Бирнеса о «весьма ценной» коллекции было несколько сдержанным. На самом деле коллекция Стоунхауса была выдающейся. История обычная. Дед Стоунхауса сделал состояние на джуте, а сын, «заболев» живописью, поселился в Италии на великолепной вилле. Он не только покупал картины, но и внимательно следил за состоянием дел на фондовой бирже. Потому и оказался одним из немногих, кто легко вышел из кризиса 1929 года, когда взорвался мировой рынок произведений искусства, к большому восторгу коллекционеров, которым удалось сохранить деньги.
Круг замкнулся по традиции на третьем поколении. Последний Роберт Стоунхаус унаследовал изысканный вкус отца, но, к сожалению, ничего от финансовой хватки дедушки. В результате коллекция развалилась. Картины разошлись по музеям всего мира, а виллу купил американский университет. Теперь в здании, стены которого помнили голоса выдающихся европейских художников и литераторов, располагался летний студенческий лагерь.
Все банально, и никакой зацепки. Кроме одного обстоятельства, на которое Аргайл обратил особое внимание. По слухам, второй Стоунхаус считал свою коллекцию не собранием разнородных старинных работ, пусть даже высококачественных, а художественным ансамблем, имеющим самостоятельную ценность. Каждая картина, гобелен, бронза, скульптура, майолика, гравюра и рисунок были тщательно отобраны с целью сформировать гармонию. Замечательно, хотя фактически никто этого по достоинству не оценил. И вот такое выдающееся собрание оказалось рассеянным по миру. Конечно, это была своего рода трагедия, однако закономерная.
Аргайл приготовил себе выпивку и прилег на диван обдумать то, что ему только сейчас пришло в голову. Коллекционирование можно рассматривать как самостоятельный вид творчества, его плоды подобны скульптурам из льда или песка. Они живут лишь короткое время, а затем их сдувает ветер перемен. Экономические потрясения пожирают коллекции, как коррозия — металл.
Что касается воровства, то с этой точки зрения его можно рассматривать тоже как закономерный фактор, способствующий поддержанию бесконечного процесса разъединения и переформирования художественных коллекций. «О Боже, — размышлял Аргайл, — маленький подарок генералу Боттандо дает мне возможность написать доклад к этой чертовой конференции. Таким образом я убью двух зайцев одним Стоунхаусом. Чепуха, разумеется, без каких-либо научных обоснований, но именно такое проходит на конференциях на ура. Кроме того, время летит, скоро нужно представить тезисы, а у меня иных идей пока нет».
Что касается «Мадонны», то тут он мало продвинулся. Если картина привлекла внимание Стоунхауса, то, очевидно, в ней что-то такое было. То, что она содержалась в коллекции Стоунхауса, существенно повысит цену, если Боттандо когда-нибудь захочет ее продать. Вообще исследование родословной любой картины — занятие невероятно увлекательное. Для Аргайла это маленькое хобби, заслуживающее отдельного разговора. Дело в том, что, начав, он уже не сумел остановиться. Это ведь огромное искушение — попытаться отодвинуть какую-нибудь картину с известной родословной чуть дальше в прошлое. Аргайл пока уверенно добрался лишь до 1966 года и установил фамилию предыдущего владельца. Он по-прежнему знал очень мало, но мысль о тезисах дразнила воображение. К тому же Флавия сейчас была настолько занята и раздражительна, что это даже лучше, если он уедет в Тоскану провести свое расследование. Несколько дней не будет путаться под ногами.
Аргайл нашел по Интернету номер телефона американского университета, владеющего виллой Стоунхауса, и позвонил. Там оказались очаровательные люди. Да, у них имеются бумаги Стоунхауса, с ними можно ознакомиться, если понадобится. Они будут рады предоставить их в его распоряжение на сутки. Эх, если бы всегда все было так просто! Через полчаса Аргайл уже собирал дорожную сумку, чтобы завтра без промедлений одним из самых первых поездов отправиться во Флоренцию, а оттуда — на бывшую виллу Стоунхауса.
5
6
Аргайл решил, что, когда вечером Флавия вернется, он снова хорошенько на нее надавит. А пока, лежа на диване, обдумывал, за какое из текущих дел взяться в первую очередь. На посторонний взгляд — пустая трата времени, но для него важно сначала принять правильное решение. Он мысленно блуждал от одной проблемы к другой. От подготовки тезисов к конференции к проблемам, связанным с вывозом картин за границу, и дальше, к еженедельной поездке за покупками, а потом обратно к началу.
Неожиданно в процессе размышлений у него возникла идея подарка Боттандо по случаю ухода в отставку. Можно, конечно, купить что-нибудь обычное, что дарят отставникам, но Аргайла это не устраивало. Он любил генерала, и тот тоже относился к нему с большой теплотой. Аргайл знал, что будет скучать по старику почти так же, как Флавия. И вот сейчас придумал ему превосходный подарок.
В последний раз они встречались втроем давно. Аргайл был в квартире Боттандо впервые. Тот редко приглашал гостей. Обычная холостяцкая квартира, где генерал только ночевал. Они пробыли там не более двадцати минут, прежде чем отправиться в ближайший ресторан. Выпили немного, поболтали.
Аргайл с удивлением увидел над камином, который Боттандо не топил, картину. Она была здесь единственным предметом, не имеющим практического назначения. Всю жизнь Боттандо занимался розыском украденных картин, но для себя никогда их не покупал.
Картина показалась Аргайлу очень интересной. Написана маслом на тонкой доске, сорок шесть на двадцать восемь сантиметров, в приличном состоянии. Сюжет: Мадонна (необыкновенно красивая) с младенцем. Младенец парил над ее головой. Нетрадиционный подход художник распространил и далее, добавив еще две коленопреклоненные фигуры. Конечно, были видны следы неуклюжей реставрации, однако картина производила впечатление. Джонатан не удивился бы, увидев ее в каком-нибудь европейском музее. По его оценке, она могла быть написана в восьмидесятые годы пятнадцатого века в Центральной Италии. Впрочем, специалистом по этому периоду он не являлся.
— Что это?
Боттандо недоуменно посмотрел на картину, словно впервые увидел.
— Ах это? — Он улыбнулся. — Подарок, очень давний.
— И очень интересный, — добавил Аргайл. — А кто автор?
— Понятия не имею. Вряд ли кто-нибудь из выдающихся, я думаю.
— Откуда она?
Генерал пожал плечами.
— Не возражаете, если я на нее взгляну? — спросил Аргайл и начал снимать картину со стены, не дожидаясь разрешения.
Более внимательный осмотр подтвердил, что это подлинная старина. Кое-где краска отслоилась, заметно несколько царапин, но в целом для картины пятнадцатого века состояние неплохое. Аргайл перевернул ее. Никаких поясняющих надписей, лишь внизу сбоку приклеена бумажка с коллекционерским штампом в виде домика, а рядом номер, написанный выцветшими чернилами, — 382. Такой штамп Аргайл видел впервые. Он сделал соответствующие пометки в блокноте, который всегда носил с собой для подобных случаев (одно из немногих проявлений организованности), и повесил картину на стену. Для искусствоведа, особенно занимающегося экспертной оценкой картин, такие отметки бывших владельцев являются весьма полезными, но единственный приличный словарь коллекционера, изданный семьдесят пять лет назад, был неполным. К тому же сейчас он безнадежно устарел, и толку от него мало. Иногда Аргайл тешил себя мыслью издать свой словарь — у него накопился очень интересный материал — и тем самым обеспечить себе место в пантеоне славы. «Я это нашел в Аргайле», — скажет какой-нибудь искусствовед много десятилетий спустя. «Ах в Аргайле», — уважительно произнесет второй. Только вряд ли он решится проделать такую большую работу.
И теперь, через девять месяцев, Аргайл вспомнил штамп на обороте картины. Вот это будет подарок. Он установит авторство картины, выяснит, кто ею владел, где, когда, и преподнесет Боттандо в виде небольшого отчета. Вряд ли от этого генералу будет какая-то практическая польза, но все равно иметь такие сведения приятно. Подарок оригинальный. Лучше, чем какая-нибудь гравюра или акварель, какие покупают для украшения кабинетов.
Для начала можно проштудировать иконографию. Мадонна с летающим над головой младенцем символизировала непорочное зачатие уже в раннем христианстве. Двое преклонивших перед ней колени — либо жертвователи, либо родители. Непорочное зачатие могло быть написано для монахов-францисканцев, которые являлись первыми распространителями идеи, что Мария родила Иисуса, не совершив греха. Имя художника неизвестно, трудно даже определить школу. Небольшой коллекционерский штампик — все, чем располагал Аргайл. Но из маленького желудя вырастает могучий дуб. Аргайл позвонил в Англию, Эдварду Бирнесу, у которого прежде работал. Тот пообещал поспрашивать. Надежды было мало. Он всегда обещал и редко что выполнял.
Странно, но на сей раз факс от Бирнеса пришел буквально через час. Вначале — предложение относительно одной из картин, какие Аргайл выставил на продажу. Клиент соглашался купить за приемлемую цену. Ниже — следующая приписка:
«Мне удалось поговорить с несколькими стариками, которые еще кое-что помнят. Они единодушно считают, что штамп в виде домика принадлежит Роберту Стоунхаусу. В период между двумя мировыми войнами он собрал весьма ценную коллекцию. В шестидесятые годы она развалилась. Я просмотрел каталоги продаж и нашел нечто похожее. Там сказано, что это „флорентийская школа, конец пятнадцатого века“, хотя если учесть непостоянство оценок составителей, то с тем же успехом это мог быть и Пикассо. Картина продана за девяносто пять фунтов, видимо, тогда в Лондоне ее никто не ценил. Принадлежавшая Стоунхаусу вилла в Тоскане перешла во владение какому-то американскому университету. Вероятно, они знают больше».
Примерно час Аргайл провозился с энциклопедиями, справочниками, книгами воспоминаний и прочими пособиями искусствоведов. И не зря. Теперь он располагал некоторыми сведениями относительно коллекции Стоунхауса. По крайней мере достаточными для понимания, что замечание Бирнеса о «весьма ценной» коллекции было несколько сдержанным. На самом деле коллекция Стоунхауса была выдающейся. История обычная. Дед Стоунхауса сделал состояние на джуте, а сын, «заболев» живописью, поселился в Италии на великолепной вилле. Он не только покупал картины, но и внимательно следил за состоянием дел на фондовой бирже. Потому и оказался одним из немногих, кто легко вышел из кризиса 1929 года, когда взорвался мировой рынок произведений искусства, к большому восторгу коллекционеров, которым удалось сохранить деньги.
Круг замкнулся по традиции на третьем поколении. Последний Роберт Стоунхаус унаследовал изысканный вкус отца, но, к сожалению, ничего от финансовой хватки дедушки. В результате коллекция развалилась. Картины разошлись по музеям всего мира, а виллу купил американский университет. Теперь в здании, стены которого помнили голоса выдающихся европейских художников и литераторов, располагался летний студенческий лагерь.
Все банально, и никакой зацепки. Кроме одного обстоятельства, на которое Аргайл обратил особое внимание. По слухам, второй Стоунхаус считал свою коллекцию не собранием разнородных старинных работ, пусть даже высококачественных, а художественным ансамблем, имеющим самостоятельную ценность. Каждая картина, гобелен, бронза, скульптура, майолика, гравюра и рисунок были тщательно отобраны с целью сформировать гармонию. Замечательно, хотя фактически никто этого по достоинству не оценил. И вот такое выдающееся собрание оказалось рассеянным по миру. Конечно, это была своего рода трагедия, однако закономерная.
Аргайл приготовил себе выпивку и прилег на диван обдумать то, что ему только сейчас пришло в голову. Коллекционирование можно рассматривать как самостоятельный вид творчества, его плоды подобны скульптурам из льда или песка. Они живут лишь короткое время, а затем их сдувает ветер перемен. Экономические потрясения пожирают коллекции, как коррозия — металл.
Что касается воровства, то с этой точки зрения его можно рассматривать тоже как закономерный фактор, способствующий поддержанию бесконечного процесса разъединения и переформирования художественных коллекций. «О Боже, — размышлял Аргайл, — маленький подарок генералу Боттандо дает мне возможность написать доклад к этой чертовой конференции. Таким образом я убью двух зайцев одним Стоунхаусом. Чепуха, разумеется, без каких-либо научных обоснований, но именно такое проходит на конференциях на ура. Кроме того, время летит, скоро нужно представить тезисы, а у меня иных идей пока нет».
Что касается «Мадонны», то тут он мало продвинулся. Если картина привлекла внимание Стоунхауса, то, очевидно, в ней что-то такое было. То, что она содержалась в коллекции Стоунхауса, существенно повысит цену, если Боттандо когда-нибудь захочет ее продать. Вообще исследование родословной любой картины — занятие невероятно увлекательное. Для Аргайла это маленькое хобби, заслуживающее отдельного разговора. Дело в том, что, начав, он уже не сумел остановиться. Это ведь огромное искушение — попытаться отодвинуть какую-нибудь картину с известной родословной чуть дальше в прошлое. Аргайл пока уверенно добрался лишь до 1966 года и установил фамилию предыдущего владельца. Он по-прежнему знал очень мало, но мысль о тезисах дразнила воображение. К тому же Флавия сейчас была настолько занята и раздражительна, что это даже лучше, если он уедет в Тоскану провести свое расследование. Несколько дней не будет путаться под ногами.
Аргайл нашел по Интернету номер телефона американского университета, владеющего виллой Стоунхауса, и позвонил. Там оказались очаровательные люди. Да, у них имеются бумаги Стоунхауса, с ними можно ознакомиться, если понадобится. Они будут рады предоставить их в его распоряжение на сутки. Эх, если бы всегда все было так просто! Через полчаса Аргайл уже собирал дорожную сумку, чтобы завтра без промедлений одним из самых первых поездов отправиться во Флоренцию, а оттуда — на бывшую виллу Стоунхауса.
5
Стажер Коррадо выполнил задание на образцовом уровне. Он не только раскопал, кто из живущих в Италии когда-либо был замешан в кражах произведений искусства, сопоставив их с теми, кто интересовался приобретением таких произведений. Затем составил другой список, куда включил тех, кто связан с организованной преступностью, и разбил их на категории по регионам, полагая, что большинство преступников ленивы и не станут ездить далеко «на работу». Отчет на сорока пяти страницах Коррадо проиллюстрировал красивыми таблицами, правда, большей частью имеющими декоративный характер, и отпечатал в двадцати экземплярах. Документ выглядел впечатляющим — ссылки на каждое дело, обширный список использованной литературы и прочее, но Флавия приняла его весьма сдержанно.
— Неплохо. — Она положила отчет на стол. — А теперь расскажите, какие открытия вам удалось сделать?
— Ни одного, — ответил Коррадо с откровенностью, достойной похвалы.
— Неужели?
— Я не нашел ни одного дела нужного нам профиля, то есть такого, где фигурировал бы преступник, в одиночку совершивший похожее ограбление. Предположение, что он мог действовать под чужой фамилией, тоже не дало результатов. Правда, просмотреть все дела мне не удалось…
— Почему? — придирчиво спросила Флавия. — Полнота в таких делах крайне необходима. Без нее…
— Потому что несколько дел отсутствовали, — быстро проговорил Коррадо, выбивая у нее из-под ног почву.
Флавия стиснула зубы. Ничто не раздражало ее больше, чем небрежность некоторых сотрудников. Главным образом потому, что в свое время она сама не отличалась аккуратностью. Заняв кабинет Боттандо, она сразу издала несколько грозных распоряжений, предписывающих непременно все дела класть на место и не ставить на них чашки с кофе. В архиве навели относительный порядок.
Но нарушения выявлялись почти ежедневно. Даже в тех редких случаях, когда папки с делами возвращались в архив, их ставили либо не в тот год, либо не в ту категорию. Иногда по коридорам отдела прокатывалось эхо негодующих возгласов, когда кто-нибудь не обнаруживал папки, которая могла разрешить его проблемы.
— Просмотрите все дела, какие остались, — велела Флавия. — Найдите их. Они где-то в отделе.
— Очевидно. Но одного нет точно.
— Откуда вы знаете?
— Библиотекарша сказала, что оно в Европейской комиссии у генерала Боттандо. Он затребовал его вчера.
— В таком случае займитесь остальными. Флавия понимала, что испортила ему настроение.
Бедный парень надеялся, что его старания будут оценены, и он вернется в группу Паоло.
— Просмотрите эти дела и будете свободны, — добавила Флавия, когда он выходил из кабинета.
Она откинулась на спинку кресла. Опять затошнило. Надо бы сходить к врачу, но Флавия боялась, что он обнаружит у нее что-нибудь плохое. Например, язву или что похуже. Об этом не хотелось даже думать.
Зазвонил телефон. Наконец-то потребовали выкуп. Ну что ж, давно пора.
Прием грабитель использовал настолько избитый, что это даже вызвало у нее подозрения. Он просто взял и позвонил в музей. Чтобы доказать свою подлинность, — поскольку серьезно разговаривать с ним поначалу не соглашались, — бедняге пришлось назвать ключевое слово — «шоколадные конфеты». Что было правильно, ведь о похищении мог знать лишь тот, кто знал о конфетах. Требование — три миллиона долларов в смешанной европейской валюте — тоже звучало странно. Для любого бандита намного проще получить весь выкуп в евро. Условия передачи выкупа он пообещал объявить завтра.
Маккиоли закончил рассказ, помолчал пару секунд и нерешительно промолвил:
— Думаю, вам следует подъехать сюда.
— Зачем? Ведь больше никакой информации нет.
— Тут на ваше имя прибыла коробка.
— Какая коробка?
— Та, которая стоит в моем кабинете. На ней написано, что она адресована вам.
— Что за чушь! — Флавия тряхнула головой.
— Коробку принес пять минут назад курьер. Откуда — не сообщил. Адресована вам, под ответственность музея.
— Не понимаю, зачем кому-то вздумалось присылать для меня посылку в музей?
Маккиоли ничего не ответил.
— Ладно. Я выезжаю. Прошу вас к моему приезду подготовить пленку с записью телефонного разговора с грабителем.
— Какую пленку?
— Вы забыли, что мы установили у вас специальное оборудование? На случай, если он позвонит. Нужно было только включить магнитофон.
— Что-то такое припоминаю, — равнодушно произнес Маккиоли.
От расстройства на лбу у Флавии выступили капельки пота.
И не зря. Телефонистка, невероятно тучная женщина, которая каждое утро должна была включать записывающее устройство, сделала это лишь в первый день. Она вовсе не оправдывалась, наоборот, ворчала:
— Неужели люди не понимают, что невозможно сидеть тут целый день, отвечать на звонки да еще следить за этим магнитофоном. Включать, выключать, менять пленки… В конце концов, не так уж много мне здесь платят. Сколько раз говорила директору, что на коммутаторе должны работать по крайней мере две телефонистки, но он меня даже не выслушал…
Флавия обнаружила, что тоже не слушает ее. Она кивнула и направилась обратно в кабинет Маккиоли.
— Записи нет? — спросил он.
— Нет.
Маккиоли улыбнулся своей извиняющейся дурацкой улыбкой, и Флавия с трудом подавила желание швырнуть в него чем-нибудь.
— Еще есть новости?
— Нашлась рама этой картины.
— Где?
— В кабинете хранителя музея. В суматохе мы забыли, что за день до ограбления картину вынули из рамы, чтобы протереть пыль.
— Понимаю. — Она помолчала. — Я, пожалуй, сейчас позвоню премьер-министру. Сообщу о выкупе.
— Я уже сделал это.
— Когда?
— Сразу после разговора с грабителем.
— И когда это было?
Маккиоли взглянул на часы.
— Пару часов назад. — Он улыбнулся. — Надо же, как быстро летит время.
Разумеется, Флавия восприняла это как личное оскорбление. Хотя в принципе никакой разницы не было, позвонил бы Маккиоли вначале ей, а она — премьеру или наоборот.
— Прекрасно… прекрасно. Так где же посылка?
Маккиоли указал на стоящую в углу большую коробку, завернутую в коричневую бумагу. Флавия внимательно ее осмотрела. Бомбы ей прежде никогда не присылали, но все случается в первый раз. В данном случае он же должен стать и последним. Но почему сюда? Она подняла коробку, которая оказалась тяжелой, словно там лежали книги, слегка встряхнула. Затем, пожав плечами, попросила у Маккиоли ножницы.
Внутри находились деньги. Много денег. Огромное количество. Просто невообразимое. Флавия быстро захлопнула крышку. Странно, но она без труда могла назвать точную сумму. Три миллиона долларов. И материализовались они в результате звонка Маккиоли премьер-министру.
— И что же там? — поинтересовался директор музея.
— Подарок ко дню рождения, который был у меня на прошлой неделе. Мой приятель — оригинал. Решил, наверное, что если я занимаюсь раскрытием краж произведений искусства, то лучше подарок прислать сюда. Придется подогнать машину прямо к двери. — Она посмотрела на Маккиоли. — Я еще хотела, чтобы вы рассказали мне историю о Кефале и Прокриде.
— Не понял?
— Ну персонажи на картине Клода Лоррена.
— А… Впервые о них упоминает Овидий, но более широко они стали известны в семнадцатом веке из пьесы Никколо да Корреджо. История запутанная. Проделки богов. Диана дарит Кефалу волшебное копье, которое всегда попадает точно в цель. Однажды на охоте он видит оленя и кидает копье. Но каким-то образом ошибается, и погибает Прокрида. Затем Диана возвращает ее к жизни. Так что конец там счастливый. А почему вы спросили?
— Из любопытства. Никогда об этом не слышала.
— Неужели? — удивился Маккиоли. — Во времена моей молодости это входило в школьную программу.
— Что?
— Мифология. Предмет особого интереса Муссолини. Поэтому ее усердно вбивали нам в головы.
— Ну я-то училась в семидесятые, а тогда все было иначе.
— Да, тогда все было иначе, — согласился Маккиоли, явно не соглашаясь, что все изменилось к лучшему. — Вы еще молоды. А вот те, кто ближе к пятидесяти, с мифологией знакомы хорошо.
— Значит, грабителя нужно искать среди пожилых, — сказала Флавия. — Хотя, полагаю, сюжет картины вряд ли имеет большое значение.
— Неплохо. — Она положила отчет на стол. — А теперь расскажите, какие открытия вам удалось сделать?
— Ни одного, — ответил Коррадо с откровенностью, достойной похвалы.
— Неужели?
— Я не нашел ни одного дела нужного нам профиля, то есть такого, где фигурировал бы преступник, в одиночку совершивший похожее ограбление. Предположение, что он мог действовать под чужой фамилией, тоже не дало результатов. Правда, просмотреть все дела мне не удалось…
— Почему? — придирчиво спросила Флавия. — Полнота в таких делах крайне необходима. Без нее…
— Потому что несколько дел отсутствовали, — быстро проговорил Коррадо, выбивая у нее из-под ног почву.
Флавия стиснула зубы. Ничто не раздражало ее больше, чем небрежность некоторых сотрудников. Главным образом потому, что в свое время она сама не отличалась аккуратностью. Заняв кабинет Боттандо, она сразу издала несколько грозных распоряжений, предписывающих непременно все дела класть на место и не ставить на них чашки с кофе. В архиве навели относительный порядок.
Но нарушения выявлялись почти ежедневно. Даже в тех редких случаях, когда папки с делами возвращались в архив, их ставили либо не в тот год, либо не в ту категорию. Иногда по коридорам отдела прокатывалось эхо негодующих возгласов, когда кто-нибудь не обнаруживал папки, которая могла разрешить его проблемы.
— Просмотрите все дела, какие остались, — велела Флавия. — Найдите их. Они где-то в отделе.
— Очевидно. Но одного нет точно.
— Откуда вы знаете?
— Библиотекарша сказала, что оно в Европейской комиссии у генерала Боттандо. Он затребовал его вчера.
— В таком случае займитесь остальными. Флавия понимала, что испортила ему настроение.
Бедный парень надеялся, что его старания будут оценены, и он вернется в группу Паоло.
— Просмотрите эти дела и будете свободны, — добавила Флавия, когда он выходил из кабинета.
Она откинулась на спинку кресла. Опять затошнило. Надо бы сходить к врачу, но Флавия боялась, что он обнаружит у нее что-нибудь плохое. Например, язву или что похуже. Об этом не хотелось даже думать.
Зазвонил телефон. Наконец-то потребовали выкуп. Ну что ж, давно пора.
Прием грабитель использовал настолько избитый, что это даже вызвало у нее подозрения. Он просто взял и позвонил в музей. Чтобы доказать свою подлинность, — поскольку серьезно разговаривать с ним поначалу не соглашались, — бедняге пришлось назвать ключевое слово — «шоколадные конфеты». Что было правильно, ведь о похищении мог знать лишь тот, кто знал о конфетах. Требование — три миллиона долларов в смешанной европейской валюте — тоже звучало странно. Для любого бандита намного проще получить весь выкуп в евро. Условия передачи выкупа он пообещал объявить завтра.
Маккиоли закончил рассказ, помолчал пару секунд и нерешительно промолвил:
— Думаю, вам следует подъехать сюда.
— Зачем? Ведь больше никакой информации нет.
— Тут на ваше имя прибыла коробка.
— Какая коробка?
— Та, которая стоит в моем кабинете. На ней написано, что она адресована вам.
— Что за чушь! — Флавия тряхнула головой.
— Коробку принес пять минут назад курьер. Откуда — не сообщил. Адресована вам, под ответственность музея.
— Не понимаю, зачем кому-то вздумалось присылать для меня посылку в музей?
Маккиоли ничего не ответил.
— Ладно. Я выезжаю. Прошу вас к моему приезду подготовить пленку с записью телефонного разговора с грабителем.
— Какую пленку?
— Вы забыли, что мы установили у вас специальное оборудование? На случай, если он позвонит. Нужно было только включить магнитофон.
— Что-то такое припоминаю, — равнодушно произнес Маккиоли.
От расстройства на лбу у Флавии выступили капельки пота.
И не зря. Телефонистка, невероятно тучная женщина, которая каждое утро должна была включать записывающее устройство, сделала это лишь в первый день. Она вовсе не оправдывалась, наоборот, ворчала:
— Неужели люди не понимают, что невозможно сидеть тут целый день, отвечать на звонки да еще следить за этим магнитофоном. Включать, выключать, менять пленки… В конце концов, не так уж много мне здесь платят. Сколько раз говорила директору, что на коммутаторе должны работать по крайней мере две телефонистки, но он меня даже не выслушал…
Флавия обнаружила, что тоже не слушает ее. Она кивнула и направилась обратно в кабинет Маккиоли.
— Записи нет? — спросил он.
— Нет.
Маккиоли улыбнулся своей извиняющейся дурацкой улыбкой, и Флавия с трудом подавила желание швырнуть в него чем-нибудь.
— Еще есть новости?
— Нашлась рама этой картины.
— Где?
— В кабинете хранителя музея. В суматохе мы забыли, что за день до ограбления картину вынули из рамы, чтобы протереть пыль.
— Понимаю. — Она помолчала. — Я, пожалуй, сейчас позвоню премьер-министру. Сообщу о выкупе.
— Я уже сделал это.
— Когда?
— Сразу после разговора с грабителем.
— И когда это было?
Маккиоли взглянул на часы.
— Пару часов назад. — Он улыбнулся. — Надо же, как быстро летит время.
Разумеется, Флавия восприняла это как личное оскорбление. Хотя в принципе никакой разницы не было, позвонил бы Маккиоли вначале ей, а она — премьеру или наоборот.
— Прекрасно… прекрасно. Так где же посылка?
Маккиоли указал на стоящую в углу большую коробку, завернутую в коричневую бумагу. Флавия внимательно ее осмотрела. Бомбы ей прежде никогда не присылали, но все случается в первый раз. В данном случае он же должен стать и последним. Но почему сюда? Она подняла коробку, которая оказалась тяжелой, словно там лежали книги, слегка встряхнула. Затем, пожав плечами, попросила у Маккиоли ножницы.
Внутри находились деньги. Много денег. Огромное количество. Просто невообразимое. Флавия быстро захлопнула крышку. Странно, но она без труда могла назвать точную сумму. Три миллиона долларов. И материализовались они в результате звонка Маккиоли премьер-министру.
— И что же там? — поинтересовался директор музея.
— Подарок ко дню рождения, который был у меня на прошлой неделе. Мой приятель — оригинал. Решил, наверное, что если я занимаюсь раскрытием краж произведений искусства, то лучше подарок прислать сюда. Придется подогнать машину прямо к двери. — Она посмотрела на Маккиоли. — Я еще хотела, чтобы вы рассказали мне историю о Кефале и Прокриде.
— Не понял?
— Ну персонажи на картине Клода Лоррена.
— А… Впервые о них упоминает Овидий, но более широко они стали известны в семнадцатом веке из пьесы Никколо да Корреджо. История запутанная. Проделки богов. Диана дарит Кефалу волшебное копье, которое всегда попадает точно в цель. Однажды на охоте он видит оленя и кидает копье. Но каким-то образом ошибается, и погибает Прокрида. Затем Диана возвращает ее к жизни. Так что конец там счастливый. А почему вы спросили?
— Из любопытства. Никогда об этом не слышала.
— Неужели? — удивился Маккиоли. — Во времена моей молодости это входило в школьную программу.
— Что?
— Мифология. Предмет особого интереса Муссолини. Поэтому ее усердно вбивали нам в головы.
— Ну я-то училась в семидесятые, а тогда все было иначе.
— Да, тогда все было иначе, — согласился Маккиоли, явно не соглашаясь, что все изменилось к лучшему. — Вы еще молоды. А вот те, кто ближе к пятидесяти, с мифологией знакомы хорошо.
— Значит, грабителя нужно искать среди пожилых, — сказала Флавия. — Хотя, полагаю, сюжет картины вряд ли имеет большое значение.
6
До Флоренции из Рима добираться очень просто. Нужно отправиться на вокзал, сесть в поезд, а потом смотреть в окно на пейзаж, который с каждым часом становится все симпатичнее. Неплохо, конечно, ехать в полном одиночестве, но эта мечта невыполнима. Аргайл пребывал уже в том возрасте, когда человек испытывает смутную тоску по старым добрым временам. Вот, например, зеленые вагоны. Да, грохотали они громче, там было не так просторно, но зато уютнее. Не то что теперешние быстрые, дорогие, сияющие скорые поезда, предлагающие сомнительный комфорт воздушных авиалайнеров.
Аргайл вздохнул. Правда, путь стал намного короче. Он едва успел прочитать газету, как поезд начал тормозить перед Флоренцией. И вскоре мстительно вернулись прежние времена, когда все было проще. Непостижимо, но автобусное сообщение Флоренции никакие современные новации не затронули.
Целых сорок пять минут Аргайл без толку обходил несколько десятков автобусных остановок у вокзала, прежде чем нашел нужную. Но и на этом беды не закончились. Водитель порекомендовал сойти где-то в самой глуши, на пересечении шоссе с проселочной дорогой. Отсюда, мол, рукой подать. Только куда подать? Нигде никаких указателей, спросить не у кого. Одна отрада — свежий воздух и дивный весенний пейзаж, который еще не успело поджарить ужасное тосканское лето.
О том, каким тонизирующим может быть воздух, узнаешь, когда покидаешь Рим. Аргайл любил Рим, но все же нельзя отрицать, что запахи порой там витали отвратительные. А постоянный шум? О его существовании узнаешь, только когда он наконец прекращается. То же самое и пение птиц, которых здесь, кажется, еще не всех истребили.
Все это очень мило, но одним свежим сельским воздухом, как говорится, сыт не будешь. Аргайл мог пойти в двух направлениях: по шоссе или проселочной дороге, сворачивающей направо. Интуиция подсказывала ему выбрать проселок, но в таких делах она его обычно обманывала. Поэтому он пошел по шоссе. Миновав примерно полмили, остановился передохнуть. Оттягивала руку сумка, да и солнышко припекало. Хорошо, хоть весеннее. Ведь Аргайл, как всякий англичанин, тут же начинал плавиться, если температура воздуха становилась чуть выше умеренной.
Однако, местность по-прежнему была безлюдная. Что делать? Возвращаться глупо, идти вперед бессмысленно. А мобильным телефоном он по непонятным причинам до сих пор не обзавелся. Пришлось шагать дальше.
Аргайл дотащился до поворота, где обнаружил спасителя в облике высокого пожилого мужчины в костюме-тройке из ткани в тонкую полоску, он стоял у старого «фольксвагена», недоуменно заглядывая под передний капот.
Аргайл заговорил с ним по-итальянски.
— Ничего не понимаю, — задумчиво произнес тот по-английски, не оборачиваясь.
— Что вы сказали?
— Да вот, этот чертов автомобиль. Негодяи. Видите? Кто-то спер двигатель. Остановился всего на минутку, прихожу, а его нет. Неудивительно, что машина не хочет ехать.
Аргайл подошел. Действительно, двигателя не было.
— А может, он сзади?
— Что?
— Сзади. Там, где обычно.
Незнакомец перестал пялиться на капот, пригладил редкие седые волосы и повернулся к Аргайлу:
— Вы автомеханик?
— Нет. Но мою версию можно легко проверить.
Ошеломленный незнакомец обошел автомобиль и поднял задний капот.
— Боже! Поразительно! Да, да… — Он посмотрел на Аргайла. — Мне повезло встретить специалиста. В таком случае будьте добры, сделайте так, чтобы он поехал.
— Я не специалист.
— Но вы явно разбираетесь в подобных вещах.
— Едва ли…
— Ну хотя бы попробуйте.
Аргайл поступил так, как всегда, когда автомобиль отказывался двигаться дальше. Проверил наличие бензина, подергал проводки, убедился, не отсоединился ли какой. Все оказалось в порядке. Он включил зажигание, и двигатель послушно завелся с первой попытки, укрепив его репутацию крупного специалиста.
Владелец машины восхищенно смотрел, раскрыв рот.
— Я не буду спрашивать, как вам это удалось. Все равно ничего не пойму. Однако большое спасибо.
Аргайл вылез из машины.
— Мне нужна вилла «Буонатерра». Может, знаете, в какую сторону идти? Водитель автобуса говорил, что отсюда недалеко.
Владелец «фольксвагена» неожиданно помрачнел.
— Да, всего двести метров. Налево. — Он резко развернулся, сел в автомобиль и отъехал, не сказав больше ни слова. Через несколько секунд вдруг остановился и, дав задний ход, вернулся на прежнее место. Выглянул из окна. — Простите мою нелюбезность. Если вы вечером свободны, приходите в гости. Мой маленький коттедж всего в миле отсюда. Перед въездом в деревню.
До ворот действительно оказалось недалеко, но к самому зданию пришлось топать по подъездной дорожке еще полчаса. Впрочем, Аргайл уже был готов к испытаниям.
Усталый, он наконец остановился в прохладной тени между колоннами у дверей великолепного образца архитектуры эпохи Возрождения. Дернул дверной колокольчик. С обеих сторон гравиевую подъездную дорожку окаймляли покрытые лишайником статуи. Справа виднелся парк, разбитый в смешанном англо-итальянском стиле. Правильные геометрические формы, однако без намека на унылую строгость. Шелест листьев доносился даже сюда. Поистине «Буонатерра», подумал Аргайл, то есть хорошая земля. Если бы у него было много денег, он бы поселился именно в таком месте. И наполнил бы дом приятнейшими вещами, какие только можно найти. Впрочем, деньги потребовались бы огромные. В двадцатые годы, когда Стоунхаус покупал виллу, его соперниками были несколько музеев и горстка чудаков, таких же, как и он, готовых выложить приличные деньги за «мадонн» пятнадцатого века и прочее. Теперь на этом поприще конкурируют миллиардеры и международные корпорации. Трудно сказать, сколько предметов из коллекции Стоунхауса, когда-то находившихся в этих стенах, теперь спрятаны в темных банковских сейфах. Наверняка приличное количество.
А этот особняк, построенный для флорентийской знати, по странному капризу судьбы теперь принадлежал студентам, которые по вечерам на этих лужайках, наверное, бросают друг другу пластиковые диски.
Дверь отворилась, и меланхоличные размышления Аргайла прервал приятный голос с мягким выговором американского юга. Через полчаса, устроившись и приняв душ, Аргайл снова встретился со своим гостеприимным хозяином-южанином. Его звали Джеймс Кершо.
Аргайл вздохнул. Правда, путь стал намного короче. Он едва успел прочитать газету, как поезд начал тормозить перед Флоренцией. И вскоре мстительно вернулись прежние времена, когда все было проще. Непостижимо, но автобусное сообщение Флоренции никакие современные новации не затронули.
Целых сорок пять минут Аргайл без толку обходил несколько десятков автобусных остановок у вокзала, прежде чем нашел нужную. Но и на этом беды не закончились. Водитель порекомендовал сойти где-то в самой глуши, на пересечении шоссе с проселочной дорогой. Отсюда, мол, рукой подать. Только куда подать? Нигде никаких указателей, спросить не у кого. Одна отрада — свежий воздух и дивный весенний пейзаж, который еще не успело поджарить ужасное тосканское лето.
О том, каким тонизирующим может быть воздух, узнаешь, когда покидаешь Рим. Аргайл любил Рим, но все же нельзя отрицать, что запахи порой там витали отвратительные. А постоянный шум? О его существовании узнаешь, только когда он наконец прекращается. То же самое и пение птиц, которых здесь, кажется, еще не всех истребили.
Все это очень мило, но одним свежим сельским воздухом, как говорится, сыт не будешь. Аргайл мог пойти в двух направлениях: по шоссе или проселочной дороге, сворачивающей направо. Интуиция подсказывала ему выбрать проселок, но в таких делах она его обычно обманывала. Поэтому он пошел по шоссе. Миновав примерно полмили, остановился передохнуть. Оттягивала руку сумка, да и солнышко припекало. Хорошо, хоть весеннее. Ведь Аргайл, как всякий англичанин, тут же начинал плавиться, если температура воздуха становилась чуть выше умеренной.
Однако, местность по-прежнему была безлюдная. Что делать? Возвращаться глупо, идти вперед бессмысленно. А мобильным телефоном он по непонятным причинам до сих пор не обзавелся. Пришлось шагать дальше.
Аргайл дотащился до поворота, где обнаружил спасителя в облике высокого пожилого мужчины в костюме-тройке из ткани в тонкую полоску, он стоял у старого «фольксвагена», недоуменно заглядывая под передний капот.
Аргайл заговорил с ним по-итальянски.
— Ничего не понимаю, — задумчиво произнес тот по-английски, не оборачиваясь.
— Что вы сказали?
— Да вот, этот чертов автомобиль. Негодяи. Видите? Кто-то спер двигатель. Остановился всего на минутку, прихожу, а его нет. Неудивительно, что машина не хочет ехать.
Аргайл подошел. Действительно, двигателя не было.
— А может, он сзади?
— Что?
— Сзади. Там, где обычно.
Незнакомец перестал пялиться на капот, пригладил редкие седые волосы и повернулся к Аргайлу:
— Вы автомеханик?
— Нет. Но мою версию можно легко проверить.
Ошеломленный незнакомец обошел автомобиль и поднял задний капот.
— Боже! Поразительно! Да, да… — Он посмотрел на Аргайла. — Мне повезло встретить специалиста. В таком случае будьте добры, сделайте так, чтобы он поехал.
— Я не специалист.
— Но вы явно разбираетесь в подобных вещах.
— Едва ли…
— Ну хотя бы попробуйте.
Аргайл поступил так, как всегда, когда автомобиль отказывался двигаться дальше. Проверил наличие бензина, подергал проводки, убедился, не отсоединился ли какой. Все оказалось в порядке. Он включил зажигание, и двигатель послушно завелся с первой попытки, укрепив его репутацию крупного специалиста.
Владелец машины восхищенно смотрел, раскрыв рот.
— Я не буду спрашивать, как вам это удалось. Все равно ничего не пойму. Однако большое спасибо.
Аргайл вылез из машины.
— Мне нужна вилла «Буонатерра». Может, знаете, в какую сторону идти? Водитель автобуса говорил, что отсюда недалеко.
Владелец «фольксвагена» неожиданно помрачнел.
— Да, всего двести метров. Налево. — Он резко развернулся, сел в автомобиль и отъехал, не сказав больше ни слова. Через несколько секунд вдруг остановился и, дав задний ход, вернулся на прежнее место. Выглянул из окна. — Простите мою нелюбезность. Если вы вечером свободны, приходите в гости. Мой маленький коттедж всего в миле отсюда. Перед въездом в деревню.
До ворот действительно оказалось недалеко, но к самому зданию пришлось топать по подъездной дорожке еще полчаса. Впрочем, Аргайл уже был готов к испытаниям.
Усталый, он наконец остановился в прохладной тени между колоннами у дверей великолепного образца архитектуры эпохи Возрождения. Дернул дверной колокольчик. С обеих сторон гравиевую подъездную дорожку окаймляли покрытые лишайником статуи. Справа виднелся парк, разбитый в смешанном англо-итальянском стиле. Правильные геометрические формы, однако без намека на унылую строгость. Шелест листьев доносился даже сюда. Поистине «Буонатерра», подумал Аргайл, то есть хорошая земля. Если бы у него было много денег, он бы поселился именно в таком месте. И наполнил бы дом приятнейшими вещами, какие только можно найти. Впрочем, деньги потребовались бы огромные. В двадцатые годы, когда Стоунхаус покупал виллу, его соперниками были несколько музеев и горстка чудаков, таких же, как и он, готовых выложить приличные деньги за «мадонн» пятнадцатого века и прочее. Теперь на этом поприще конкурируют миллиардеры и международные корпорации. Трудно сказать, сколько предметов из коллекции Стоунхауса, когда-то находившихся в этих стенах, теперь спрятаны в темных банковских сейфах. Наверняка приличное количество.
А этот особняк, построенный для флорентийской знати, по странному капризу судьбы теперь принадлежал студентам, которые по вечерам на этих лужайках, наверное, бросают друг другу пластиковые диски.
Дверь отворилась, и меланхоличные размышления Аргайла прервал приятный голос с мягким выговором американского юга. Через полчаса, устроившись и приняв душ, Аргайл снова встретился со своим гостеприимным хозяином-южанином. Его звали Джеймс Кершо.