Писемский Алексей. Тысяча душ

   Струсивший толстяк развел только руками.
   - Сломить меня не думайте, как сделали это с прежним вице-губернатором! - продолжал Калинович, колотя пальцем по столу. - Меня там знают и вам не выдадут; а я, с своей стороны, нарочно останусь здесь, чтоб не дать вам пикнуть, дохнуть... Понимаете ли вы теперь всю мою нравственную ненависть к вашим проделкам? - заключил он, колотя себя в грудь.
   Толстяк окончательно растерялся.
   - Mais, mon cher, je vous prie, ne vous emportez pas...* - забормотал он, - я могу эти деньги, если хотите, сегодня же доставить.
   ______________
   * Но, дорогой мой, прошу вас, не горячитесь так... (франц.).
   - Сделайте одолжение, а завтра же будет напечатано в газетах и донесено министру о вашем пожертвовании, - отвечал Калинович. - Вы можете даже не скрывать, что я насильно и с угрозами заставил вас это сделать, потому что все-таки, полагаю, в этом случае будет больше чести мне и меньше вам! прибавил он с насмешкою, провожая Четверикова.
   - О да, конечно! Зачем же это рассказывать? - отвечал тот, стараясь насильно улыбнуться; но когда сел в экипаж, то лицо его приняло поразительно грустное выражение.
   - Тому старому черту отдано за год, и этот требует еще пятнадцать тысяч, тьфу ты подлость! - прошепелявил он своими жирными, отвислыми губами.
   От управляющего губернией был послан между тем жандарм за начальником арестантской роты, и через какие-нибудь полчаса в приемной зале уж стоял навытяжке и в полной форме дослужившийся из сдаточных капитан Тимков, который, несмотря на то, что владел замечательно твердым характером и столь мало подвижным лицом, что как будто бы оно обтянуто было лубом, а не кожей человеческой, несмотря на все это, в настоящие минуты, сам еще не зная, зачем его призвали, был бледен до такой степени, что молодой чиновник, привезенный вице-губернатором из Петербурга и теперь зачисленный в штат губернского правления, подошел к нему и, насмешливо зевая, спросил:
   - Что вы такие? Не больны ли?
   - Никак нет-с... - отвечал капитан дрожащими губами.
   Калинович, наконец, вышел из кабинета и, хоть в зале было несколько человек других чиновников, прямо подошел к капитану.
   - Послушайте, - начал он, - чтоб прекратить ваши плутни с несчастными арестантами, которых вы употребляете в свою пользу и посылаете на бесплатную работу к разным господам... которые, наконец, у вашей любовницы чистят двор и помойные ямы... то чтоб с этой минуты ни один арестант никуда не был посылаем! Они будут отделывать набережную: каждый месяц я буду сам их рассчитывать, и, кроме задельной платы, пойдет еще сумма на улучшение пищи. И горе вам, если капуста будет кисла и говядина гнила! Я приеду сам и со всем вашим потрохом окормлю вас этой дрянью. Ступайте!
   Капитан уж ничего не отвечал, но, повернувшись по всей форме налево кругом, вышел. Остановившись на крыльце, он пожал плечами, взглянул только на собор, как бы возлагая свое упование на эту святыню, и пошел в казармы.
   Все эти действия Калиновича, наконец, начали удивлять и пугать людей солидных. "Он сумасшедший человек! В каком-нибудь звании вице-губернатора переделывает, ломает... помилуйте!" - говорили они втихомолку друг другу. Что же касается молодежи, посреди которой обыкновенно всегда бывает больше протестантов старому порядку вещей, молодежь эта была в восторге от него. Между всеми отличался толстейший магистр Дерптского университета, служивший в канцелярии губернатора, где он дал себе слово каждый день записывать в свою памятную книжку по десятку подлостей и по дюжине глупостей, там совершавшихся. Старик-губернатор знал это и не мог подобного неприятного человека исключить от себя, потому что магистр был прислан из Петербурга под присмотр полиции, с назначением именно служить в канцелярии. Другой протестант был некто m-r Козленев, прехорошенький собой молодой человек, собственный племянник губернатора, сын его родной сестры: будучи очень богатою женщиною, она со слезами умоляла брата взять к себе на службу ее повесу, которого держать в Петербурге не было никакой возможности, потому что он того и гляди мог попасть в солдаты или быть сослан на Кавказ. Из одного этого можно заключить, что начал выделывать подобный господин в губернском городе: не говоря уже о том, что как только дядя давал великолепнейший на всю губернию бал, он делал свой, для горничных - в один раз все для брюнеток, а другой для блондинок, которые, конечно, и сбегались к нему потихоньку со всего города и которых он так угощал, что многие дамы, возвратившись с бала, находили своих девушек мертвецки пьяными. Каждый почти торжественный день повеса этот и его лакей садились на воротные столбы, поджимали ноги, брали в рот огромные кольца и, делая какие-то гримасы из носу, представляли довольно похоже львов. Все эти штуки могли еще быть названы хоть сколько-нибудь извинительными шалостями; но было больше того: обязанный, например, приказанием матери обедать у дяди каждый день, Козленев ездил потом по всему городу и рассказывал, что тетка его, губернаторша, каждое после-обеда затевает с ним шутки вроде жены Пентефрия{393} и в доказательство этого возил с собой и всем показывал два сюртука действительно с оборванными полами. Третий был отставной уланский ротмистр, очень молодцеватый из себя мужчина, с лицом, напоминающим несколько лица итальянских бандитов. Для выражения своих благородных чувств и мыслей он имел какой-то отрицательный прием, состоявший в том, что душой и телом стремился выбить зубы каждому, кого только считал подлецом. В настоящее время предметом его преследования был правитель канцелярии губернатора, и он говорил, что не умрет без того, чтоб не разбить ему в кровь его мордасово, и что будто бы это мордасово и существовать без того не может на божьем мире. Все эти господа, собравшись раз в клубе, сидели за маленьким столом и разговаривали. Толстый магистр подробнейшим образом рассказывал, как сегодня поутру Калинович доказывал правителю канцелярии, что он и туп, и глуп, и подл. Ротмистр пришел в восторг.
   - Молодец вице-губернатор! - крикнул он. - Надобно выпить за его здоровье. Эй ты, болван! Дай шампанского! - обратился он к лакею.
   Вино было подано. В это время проходил мимо молодой чиновник, протеже Калиновича.
   - Послушайте, батюшка, - обратился к нему магистр, - сейчас мы будем пить за здоровье вашего вице-губернатора. Нельзя ли его попросить сюда? Он в карты там играет. Можно ведь, я думаю? Он парень хороший.
   - Очень можно, - отвечал тот.
   - Подите попросите!
   - Хорошо, - отвечал молодой человек и через несколько минут возвратился с Калиновичем.
   - Позвольте нам выпить за ваше здоровье! - начал ротмистр. - За то, что вы отлично продергиваете эту губернаторскую челядь, и, пожалуйста, хорошенько!
   - А моя просьба, Яков Васильич, - подхватил Козленев, - нельзя ли как-нибудь, чтоб дядю разжаловали из генералов и чтоб тетушку никто не смел больше называть "ваше превосходительство"? Она не перенесет этого, и на наших глазах будет таять, как воск.
   - Да здравствует разум и правда! - сказал магистр, пожимая своей жирной рукой руку Калиновича.
   - Очень вам благодарен, господа; тем более мне приятно ваше внимание, что это мнение честнейших и благороднейших людей, - отвечал тот, чокаясь со всеми.
   - Еще шампанского! - крикнул было Козленев, но вице-губернатор, не желая, может быть, чтоб одушевление дошло еще до большей фамильярности, поспешил уйти, отзываясь тем, что его ожидают партнеры.
   VI
   Покуда происходили все предыдущие события, в губернии подготовлялось решение довольно серьезного вопроса, состоявшего в том, что на днях должны были произойти торги на устройство сорокаверстной гати, на которую по первой смете было ассигновано двести тысяч рублей серебром. В прежние времена не было бы никакого сомнения, что дело это останется за купцом Михайлом Трофимовым Папушкиным, который до того был дружен с домом начальника губернии, что в некоторые дни губернаторша, не кончивши еще своего туалета, никого из дам не принимала, а Мишка Папушкин сидел у ней в это время в будуаре, потому что привез ей в подарок серебряный сервиз, - тот самый Мишка Трофимов, который еще лет десять назад был ничтожный дровяной торговец и которого мы видели в потертой чуйке, ехавшего в Москву с Калиновичем. Но зато, посмотрите, какая теперь стала из него пышная фигура! Посмотрите, каков только он едет по тамошней главной улице! Низко оселись под ним, на лежачих рессорах, покрытые лаком пролетки; блестит на солнце серебряная сбруя; блестят оплывшие бока жирнейшего в мире жеребца; блестят кафтан, кушак и шапка на кучере; блестит, наконец, он сам, Михайло Трофимов, своим тончайшего сукна сюртуком, сам, растолстевший пудов до пятнадцати весу и только, как тюлень, лениво поворачивающий свою морду во все стороны и слегка кивающий головой, когда ему, почти в пояс, кланялись шедшие по улице мастеровые и приказные. Вообще, говорят, из него вышел мужик скотоватый и по-прежнему только боявшийся чертей и разбойников на дороге, но больше никого. Навстречу ему ехал губернский архитектор и, поравнявшись, сделал ручкой. Подрядчик улыбнулся ему на это.
   - Постойте-ка, Михайло Трофимыч, погодите! - крикнул архитектор.
   - Годим, коли надо! - отозвался подрядчик. - Постой ты, дура! прибавил он кучеру.
   Тот остановился.
   Архитектор соскочил с пролеток и подбежал петушком.
   - Я все старое, - начал он, - берете за собой Манохинскую гать али нет?
   Подрядчик нахмурился.
   - Эх ты, братец ты мой! Словно вострым колом ударил ты меня этим словом! - отозвался он и потом продолжал в раздумье: - Манохинская ваша гать, выходит, дело плевое, так надо сказать.
   - Да что плевое-то? Что? Капризный ты человек!.. Кажется, сметой уж не обижены, - говорил архитектор, глядя с умилением в глаза Михайлу Трофимову.
   - Не о смете, любезный, тут разговор: я вон ее не видал, да и глядеть не стану... Тьфу мне на нее! - Вот она мне что значит. Не сегодня тоже занимаемся этими делами; коли я обсчитан, так и ваш брат обсчитан. Это что говорить! Не о том теперь речь; а что сами мы, подрядчики, глупы стали, вон оно что!
   - Да что глупы-то? Николашки Травина, что ли, боишься?
   - Рылом еще Николашка Травин не вышел, чтоб стал я его бояться, и не токмо его, ни Григорья вашего Петрова, ни Полосухина, ни Семена Гребенки, никого я их не боюсь, тем, что знаю, что люди в порядке.
   - Люди в порядке... - подтвердил архитектор.
   - В порядке, - повторил подрядчик, - и хоть бы нам теперича портить дела друг дружке не приходится. Коли он мне теперича эту оказию в настоящем виде сдаст, так я ему в двадцати местах дам хлеба нажить, а дело то, что баря в наше званье полезли. Князь тут нюхтит, коли слышал?
   - Как не слышать!.. Просьбу уж подал; только так мы полагаем, что не за делом, брат, гонится - будь спокоен, а так, сорвать только ладит... свистун ведь человек!
   - То-то вы умны, видно, да еще не больно! - возразил с досадою подрядчик. - И я, помекая по-вашему на то, ездил к нему и баял с ним.
   - Ну, что ж?
   - Ну, что? А то, что прямо было обозначил ему: "Полно, говорю, ваше сиятельство, барин ты умный, не порти, говорю, дела, возьми наперед отступного спокойным делом, да и баста! Я, говорю, тебе тысчонок пять уваженья сделаю". Так поди! Разве сговоришь?.. "Мне-ста, говорит, Михайло Трофимыч, я теперь в таких положениях, что не токмо пятью, а пятнадцатью тысячьми дыр моих не заткнуть, и я, говорит, в этом деле до последней полушки сносить буду, и начальник губернии, говорит, теперь тоже мой сродственник, он тоже того желает..."
   - Про начальника губернии он врет начисто, одни только отводы делает: не такой тот человек! - заступился архитектор.
   - Понимаем это; что ты учишь, словно малого ребенка! - возразил подрядчик с запальчивостью. - Не сегодня тоже крестили, слава богу! Ездил я тоже и к начальнику губернии.
   - А когда ездил, так и хорошо! - подхватил было архитектор.
   - Спасибо за это хорошее; отведал я его! - продолжал Михайло Трофимыч. - Таких репримандов насказал, что я ничего бы с него не взял и слушать-то его! Обидчик человек - больше ничего! Так я его и понимаю. Стал было тоже говорить с ним, словно с путным: "Так и так, говорю, ваше высокородие, собственно этими казенными подрядами я занимаюсь столько лет, и хотя бы начальство никогда никаких неудовольствий от меня не имело... когда и какие были?"
   - Какие уж от тебя неудовольствия! - подтвердил архитектор.
   - Какие! - повторил Михайло Трофимыч ожесточенным голосом. - А он что на то говорит? "Я-ста знать, говорит, не хочу того; а откуда, говорит, вы миллионы ваши нажили - это я знаю!" - "Миллионы, говорю, ваше высокородие, хоша бы и были у меня, так они нажиты собственным моим трудом и попечением". - "Все ваши труды, говорит, в том только и были, что вы казну обворовывали!" Эко слово брякнул! Я и повыше его от особ не слыхал того.
   Архитектор вздохнул и покачал головой.
   - Да ты слушай, братец, какие опосля того стал еще рисунки расписывать - смехоты, да и только! - продолжал Михайло Трофимов тем же ожесточенным голосом. - Ежели теперь, говорит, это дело за вами пойдет, так чтоб на вашу комиссию - слышь? - не токмо што, говорит, десятый процент, а чтоб ни копейки не пошло - слышь?
   Архитектор опять покачал головой.
   - Что ж ему так комиссия-то наша поперек уж горла стала, - сказал он.
   - Да уж не о комиссии, а о самом себе тут я говорю... Начальство теперь само по себе, а я сам по себе: кто ж в моем деле может указчик быть? Мои деньги! Хочу парю, хочу жарю, хочу с кашей ем - и баста! Разговаривать нечего! - окончательно вспылил, ударив себя в грудь, Михайло Трофимов. - "А в производители работ, говорит, слышь, я из здешних господ вам не дам, а выпишу из Питера: того уж, говорит, не купите". Слышь! Словно мы, братец, ты мой, питерских-то не видали. Я, согрешил грешный, прямо ему сказал на то: "Разве, говорю, ваше высокородие, английских каких выпишете: там, может быть, у тех другое поведение; а что питерских мы тоже знаем: дерут с нашей братьи еще почище здешних". - "Ну уж этого, говорит, не беспокойтесь, не будет у меня, да и принимать, говорит, я сам буду; на каждой сажени дыру проверчу: и то говорит, знайте!" В эку глубь хочет лезти!
   - Да что он в эти дыры увидит? Что видеть-то тут?.. - перебил, усмехнувшись, архитектор.
   - Не знаю, что увидит; такое уж, видно, любопытство на то имеет, отвечал двусмысленным тоном Михайло Трофимов. - Пустой он человек, больше имени ему от меня нет! - продолжал он, опять одушевившись. - Кабы он теперича был хороший градоначальствующий и коли он в мнении своем имеет казну соблюдать, так ему не то, что меня обегать, а искать да звать, днем с огнем, меня следует, по тому самому, что на это дело нет супротив меня человека! Дело это большое! Теперь этот князь говорит, что он до последней копейки сбивать станет. Это одни только фу-фу! Значит, ему, как бы не так, только денег сорвать, а там будь что будет. Знаем мы этих бар-то подрядчиков! Немало их на наших глазах в трубу вылетело. Дешевле, хоть бы кому ни было, супротив меня взять не приходится: не та линия!.. У меня, может, у ворот теперь стоит народу тысячи полторы закабаленного. Я еще по весне... голод тоже был, да солдатство подошло... задатки роздал: так мне, паря, спола-горя, как черту в муке, ворочаться. Я, может быть, по десяти копеек на день стану человека разделывать, а другому и за три четвертака не найти, - так тут много надо денег накинуть!
   - Ты бы это, Михайло Трофимыч, - как там хочешь, а ты бы рассказал все это вице-губернатору; он бы тебя понял! - заметал архитектор.
   - Нет, уж это, дяденька, шалишь! - возразил подрядчик, выворотив глаза. - Ему тоже откровенно дело сказать, так, пожалуй, туда попадешь, куда черт и костей не занашивал, - вот как я понимаю его ехидность. А мы тоже маленько бережем себя; знаем, с кем и что говорить надо. Клещами ему из меня слова не вытащить: пускай делает, как знает.
   - Неужто и на торги-то не приедете? Что уж очень рассердились! спросил архитектор.
   Подрядчик опять нахмурился.
   - На торги я прийти приду, этих делов без меня не бывает, - отвечал он, - и теперь этот ихний сиятельство или отступного мне давай, либо я его так влопаю, что ему с его сродственником и не расхлебать. Такую матушку-репку запоют, что мне же в ноги поклонятся. Прямо скажу: не им сломить Мишку Трофимова, а я их выучу!
   - И выучи; ништо им! - подхватил архитектор и пошел садиться на свою пролетку.
   - И выучу! - отвечал Михайло Трофимов, приказывая рукой кучеру ехать.
   - И выучи! - ободрял его вслед архитектор.
   - И выучу! - повторил Михайло Трофимов уезжая.
   Назначенные торги семнадцатого сентября, наконец, наступили. Господа члены и желающие торговаться были уже в присутствии строительной комиссии. Больше всех волновался и егозил Николашка Травин, только еще начинавший разживаться мелкий плутишка. У него подергивало руки и ноги, и вообще он как-то шевелился всем телом. Михайло Трофимов сидел спокойно в креслах. Рядом с ним помещался сухой, как скелет, Гребенка, как говорили, скопец-раскольник, промышлявший более процентами, чем подрядами. Он тоже был спокоен. Григорий Полосухин, мужик с бельмом на правом глазу, был только грустен. На противоположной от них стороне сидел князь. Все лицо его было покрыто какими-то багровыми пятнами, и глаза были так нехороши, что как будто он не спал несколько ночей. Двенадцать часов пробило, но управляющего губернией все еще не было. При его аккуратности это было несколько странно. Добродушный секретарь, наконец, вошел в присутствие и с улыбающеюся физиономией объявил: "Едет". Все немного подправились. Калинович вошел бледный; рука его, державшая портфель, заметно дрожала.
   - Извините, господа, что я позадержал немного, - начал он, садясь на свое председательское место, и потом, обратившись к секретарю, сказал: Подайте мне залоги, которые представлены к сегодняшним торгам.
   Секретарь подал.
   - Они все тут? - спросил вице-губернатор, устремляя на него пристальный взгляд.
   Секретарь начинал бледнеть.
   - Все, ваше высокородие, - отвечал он дрожащим голосом.
   Калинович, перебрав бумаги, остановился на одной.
   - Все это, собственно, мы рассматривали, - отнесся он к членам присутствия, - но дело в том, что насчет свидетельства пензенской гражданской палаты я сейчас получил, на запрос мой, оттуда уведомление, что на такое имение она никогда и никакого свидетельства не выдавала: значит, оно подложное...
   Проговоря это, вице-губернатор вынул из кармана и подал штаб-офицеру отношение гражданской палаты. Лица между тем у всех вытянулись. Михайлу Трофимова подало даже назад. Пятна на лице князя слились в один багровый цвет.
   - Торгов, значит, господа, сегодня не состоится, - сказал Калинович купцам, кладя и запирая вместе с тем в свою портфель залоги. - Нам надобно еще прежде рассмотреть обстоятельства подлога, - обратился он к членам.
   - Конечно-с, - отвечали те в один голос.
   Вице-губернатор торопливо поклонился им и, как бы желая прекратить эту тяжелую для него сцену, проворно вышел. Князь тотчас же юркнул за ним. Проходя по канцелярии, Калинович сказал ему что-то очень тихо. Красный цвет в лице князя мгновенно превратился в бледный. Некоторые писцы видели, как он, почти шатаясь, сошел потом с лестницы, где ожидал его полицеймейстер, с которым он и поехал куда-то.
   В тот же день, вечером, по городу разнеслась страшная молва, что князь Иван пойман с фальшивым свидетельством и посажен вице-губернатором в острог.
   VII
   Политика моего маленького мирка поколебалась в самом основании. Дворянство решительно восстало на Калиновича. Каким образом дворянина князя, без суда и следствия, посадить в острог? - говорилось всюду на вечерах, балах и клубах. Губернский предводитель, под стрекаемый доброжелателями князя, официально спросил вице-губернатора, на каком основании князь Иван арестован без депутатов со стороны дворянства. На это последовал дерзкий ответ, что по незаконности вопроса не считают даже за нужное отвечать на него. Предводитель донес о том министру. Молодой прокурор, решившийся в последнее время кончить свою танцевальную карьеру и жениться именно на дочери губернского предводителя, тоже вошел к управляющему губерниею с вопросом, по какому именно делу содержится в тюремном замке арестант, коллежский советник, князь Иван Раменский и в какой мере важны взводимые на него обвинения. В лаконическом ответе, что князь Иван содержится по делу составления им фальшивого свидетельства, прокурору вместе с тем предложено было обратить исключительное свое внимание, дабы употреблены были все указанные в законе меры строгости к прекращению всякой возможности к побегу или к другим упущениям и злоупотреблениям при содержании сего столь важного арестанта. Следствие производить начал красноносый полицеймейстер: отчасти по кровожадности собственного характера, отчасти для того, чтоб угодить вице-губернатору, он заставлял, говорят, самого князя отвечать себе часа по два, по три, не позволяя при этом садиться. Посажен был тоже в острог неизвестно за что один из княжеских лакеев; потом взят в Эн-ске дьячок-резчик, и, наконец, схвачен на дороге в Москву беглый кантонист, умевший будто бы подписываться под всевозможные руки.
   Мягкосердый секретарь строительной комиссии удавился от страха. Проходя мимо полиции, некоторые слышали, что там раздавались крики и стоны, которые показывали, что вряд ли несчастных подсудимых не пытают во время допросов. Словом, страсти господни, что рассказывалось по всем закоулкам! Мужчины только качали головами и с часу на час ожидали, что управляющему губернией будет, наконец, сверху такой щелчок, после которого он и не опомнится. Дамы были тоже в ужасном волнении. Они беспрестанно делали друг другу визиты, чтоб сообщить или узнать какую-нибудь новость. Про князя они говорили, что не знают, может быть, он и виноват и достоин своей участи, но семейства нельзя было не пожалеть. Несчастная княгиня, эта кроткая, как ангел, женщина, посвятившая всю жизнь свою на любовь к мужу, должна была видеть его в таком положении - это ужасно! Обыкновенная молчаливость княгини перешла, говорят, в какой-то идиотизм. Лечивший ее доктор положительно опасался за ее умственные способности; ко всему этому толстый Четвериков выкинул такую штуку, в которой выразилась вся его торговая душа. Едва только узнал он о постигшем несчастии тестя, как тотчас же ускакал в Сибирь, чтоб отклонить от себя всякое подозрение на участие в этом деле и бросил даже свою бедную жену, не хотевшую, конечно, оставить отца в подобном положении. Про Калиновича и говорить уж нечего, каким чудовищем казался он дамам.
   - Ведь, согласитесь, он бы недурен был собою, но всегда у него в лице было что-то инквизиторское! - говорили они почти открыто.
   Как бы подлаживаясь к этому всеобщему страху и печальному настроению общества, наступила туманная, сырая осень. Вечера сделались бесконечны. В один из них порывисто дул по улицам холодный, с изморозью, ветер. Фонари едва мерцали в темноте. Хоть бы человек прошел, хоть бы экипаж проехал; и среди этой тишины все очень хорошо знали, что, не останавливаясь, производится страшное следствие в полицейском склепе, куда жандармы то привозили, то отвозили различные лица, прикосновенные к делу. В настоящий час сам вице-губернатор присутствовал при допросе старого энского почтмейстера, на днях только еще взятого и привезенного в губернский город. Молча и крупными буквами, как видели писцы, писал старик свои ответы, но что именно - неизвестно.
   В вице-губернаторской квартире тоже было мрачно и пустынно. Огонек светился только в огромной официантской, где дремал швейцар и с полчаса уже дожидался какой-то господин в оборванном пальто. На другом конце дома падал на мостовую свет из наугольной и единственной комнаты, где Полина, никуда не выезжавшая в последнее время, проводила целые дни. Поступок мужа ее против родственника и друга дома, конечно, не мог быть ей приятен. В этот раз, впрочем, она была не одна: у ней сидела m-me Четверикова, и, боже мой, как изменились в последнее время обе дамы! Вице-губернаторша была совсем уж старуха; и смолоду болезненное лицо Полины теперь, как на трупе, обвалилось; на исхудалых пальцах ее едва держались, хлябая, несколько дорогих колец. Ясно было, что семейная жизнь, и когда-то не много давшая ей радости, доканывала ее теперь окончательно. M-me Четверикова, этот недавний еще цветок красоты и свежести, была тоже немного лучше: бледный, матовый отлив был на ее щеках вместо роз; веки прекрасных глаз опухли от слез; хоть бы брошка, хоть бы светлая булавка была видна в ее костюме. Вместо цветных и блестящих платьев из дама{402}, на ней был надет простой черный шелковый капот. Роскошная коса ее, едва свернутая, была кое-как приколота шпильками. Ей ли, дочери преступника, было иначе одеваться? По беспристрастию историка, я должен сказать, что в этой светской даме, до сих пор не обнаружившей пред нами никаких человеческих чувств, как бы сразу откликнулась горячая и нежная душа женщины. Понятно стало, что она для отца готова на все, что он единственный идеал ее, как мужчина, ее любовь, ее счастье... Князь умел воспитывать в свою пользу детей, как вообще умеют это делать практические люди.