Страница:
- Ну что вы так сильно огорчились? Ведь мы же вас приняли. Это они так кричали на вас, а на самом деле никто из них так рисовать пока не может. Приходите хоть завтра и начинайте. Мы с вами поработаем, а новому искусству мы вас научим.
Радости Николая не было предела, даже перехватило дыхание, но сколько стоило это переживание. Его приняли - была одержана большая победа. Он долго переживал и пришел в общежитие поздно вечером. Из комнаты, в которой он должен был жить, утащили койку, и он вынужден был спать на полу. Когда он обратился к коменданту общежития, тот выслушал и заворчал:
- Ох уж эти пробивные молодчики, всегда тащат, что плохо лежит! Ну и художники пошли! Будем искать, а пока как-нибудь устраивайся.
Николай немного взгрустнул . а потом сказал про себя: "Ну и шут с ней, с этой койкой! Буду спать пока на полу".
Итак, у Николая началась новая жизнь.
Поначалу было как-то не по себе, трудно было привыкнуть к общежитию, вернее ко двору, где корпуса высоких домов подходили друг к другу, так что напоминали какой-то колодец. Чтобы увидеть небо, надо было сильно запрокинуть голову. Двор напоминал урбанистический пейзаж. "Эти корпуса, очевидно,- вспоминал Николай Степанович,- были доходными домами, где квартиры, сдаваемые зажиточным жильцам, были с высокими потолками, большими окнами и дверями". Теперь они были отданы под студенческие общежития и квартиры профессоров.
Приближался первый день учебы, и Николай решил пораньше лечь спать. Он разложил свои этюды на полу, под голову положил любимый ящик-этюдник, накрылся шинелью и глубоко заснул. Проснулся рано с тревожными и мучившимися его мыслями об искусстве. Он задавал себе извечные вопросы "как быть?" и "что делать?" и мучительно искал ответ.
Вскоре он уже был в мастерской. Здесь он встретился с Ольгой, с которой не так давно расстался. Встреча была радостной, теплой . Ольга еще раньше привлекала Николая своей непосредственностью и интеллигентностью, а теперь он заметил в ней еще одну черту - строгость. Она уже некоторое время училась у Машкова и с удовольствием рассказывала о нем Николаю. Потом познакомила его со своими близкими подругами и со старостой. Наконец в мастерской появился и сам Машков. Только теперь Николай смог его рассмотреть по-настоящему.
Из воспоминаний Николая Степановича: "Это был еще молодой человек высокого роста, лет тридцати восьми, атлетического сложения, необыкновенно живой. Темные волосы и небольшие сильно подбритые с боков темные усы по моде того времени. Живые карие глаза говорили о его веселом, жизнерадостном характере. Он приветственно помахал всем рукой и прошел в угол мастерской к шкафу, где лежали предметы и ткани для натюрмортов. Затем на подиум взошли несколько натурщиков, и все студенты приступили к работе. Так начался первый день занятий по новому искусству у Машкова".
Студенты были очень разными по степени подготовки, по объему знаний, по способностям, но всех их объединяло стремление постичь новое искусство. Для Николая начались радостные, но трудные дни познаний в искусстве. Постепенно он стал привыкать к новой жизни, но привыкнуть к мысли, что надо сжечь Рафаэля, чтобы стать современным художником, он никак не мог.
Он часто вступал в дискуссии с молодыми художниками, читал литературу как по искусству, так и по философии. Ему казалось, что все, чему он учился, теперь как бы не нужно, новая школа исключала старую. Анатомия, которую он так тщательно изучал, не нужна, перспектива не нужна, рисунок не важен, все отрицалось. "Голый человек на голой земле,- думал он,- и никаких традиций. Это с одной стороны. Но с другой стороны все это в какой-то степени даже интересно. Новые дерзания, новые поиски". Главным ему представлялось понять самого Машкова. Его мастерская была всегда переполнена молодыми художниками, он как магнит притягивал к себе юные дарования. В то время творческая жизнь, как море в непогоду, бурлила и кипела. Молодежь буквально захлестывало множество "измов": академизм, натурализм, импрессионизм, постимпрессионизм, пуантеризм, кубизм, фовизм, лучизм. экспрессионизм, футуризм, конструктивизм, супрематизм и т. п.
Машков вел занятия по-своему, у него была собственная система в живописи. Раз в неделю по субботам он водил своих студентов в Музей новой западной живописи Морозова и Щукина, как в баню,- промывал, как он сам говорил, глаза студентам от иллюзорности и натурализма. В студии он делал очень интересные постановки из разных предметов. Натурщиц он любил полных, розовых, с золотистыми волосами. Сажал их около зеркала. "Писать их надо было,- вспоминал Николай Степанович,- утрируя оттенки. Например, видишь зеленоватый - пиши зеленый, голубоватый - синий и т. д. Может быть, такое утрирование и было необходимо, чтобы обрести смелость и решительность в живописи". Машков ставил натюрморты для студентов из тех же предметов, что и сам писал: оранжевые тыквы, подносы, кувшины, лошадиные черепа, металлическая посуда и т. д. Рисовали кистью и в цвете, а после делали рисунок черным толстым контуром, видимо подражая учителю. Он требовал писать в полной силе цвета, например, такие натюрморты как белое на белом или розовые всех оттенков. Луначарский дал высокую оценку натюрмортам Машкова, сравнил их с мастерством разве только недосягаемых корифеев голландских натюрмортов. В старой академической школе натюрморт не имел такого значения и считался только первоначальной ступенькой обучения; здесь же, во ВХУТЕМАСе, он стал самостоятельным жанром живописи. Николая сильно захватил натюрморт и он стал любимым его жанром на протяжении всей творческой жизни. Любовь к натюрморту ему привил Машков; он заряжал учеников своей необыкновенной, могучей энергией. Сам же Машков увлекался русским лубком, кубизмом, был мастером портрета, пейзажа, натюрморта.
Никакие трудности, невзгоды не останавливали молодых художников. У них существовал такой лозунг: "Никогда не сдаваться, всегда искать и находить выход из трудного положения". А трудностей в учебе было слишком много, уже не говоря о холоде и голоде. Холстов не хватало, писали на оборотной стороне или на грубой мешковине, проклеенной и загрунтованной. Не было подрамников - делали их сами; не было красок - терли их сами; не было кистей - слегка подогревали и вытягивали старую стертую щетину, удлиняли и снова писали. Все это делали под чутким руководством Машкова.
"Голь на выдумку хитра" гласит старая русская пословица, и это действительно было так. Были и такие времена, когда в мастерской кончались дрова, наступал холод. Работать было нельзя, но и тогда находили выход из создавшегося положения. Вместе с Машковым ездили в подмосковные леса, сваливали деревья, распиливали их на бревна, делали санки и подсанники, впрягались в них как бурлаки и везли на себе. В первой упряжке был сам Машков. Когда везли бревна по Москве, собиралась толпа зевак. Одни смотрели молча, другие гоготали и выкрикивали: "Ленинские лошадки! Советские бурлаки!" Но так или иначе бревна довозили, а потом распиливали их на дрова. Стали топить, и в мастерской немного потеплело. Машков решил поставить на подиум обнаженную натурщицу - тогда еще молодую знаменитую Осипович. Ее писали многие поколения художников. Она позировала и Машкову. Он посадил ее в той же позе, как и на своей картине 1918 года. Но холод есть холод, а тепла печурки было недостаточно. Все увлеченно писали в пальто и валенках. Тело натурщицы посинело и стало почти фиолетовым, но она героически сидела, а все ученики тоже посинели, но продолжали писать. Этот эпизод настолько врезался в память Николая, что спустя 50 лет он напишет картину на эту тему.
А пока учеба шла своим чередом, и Машков по-прежнему отдавал все свои силы .умения и знания своим ученикам. Он хотел из них сделать гармонично развитые личности. Ввел ритмическую гимнастику (она способствовала лучшему ощущению ритмов в живописи), были и спортивные кружки. Николай участвовал в борьбе наилегчайшего веса. Сам он тоже любил этот вид спорта. Чтобы не умереть с голоду, уму приходилось одновременно с учебой подрабатывать: иногда разгрузкой мороженых овощей, иногда дров для больниц и детдомов. Первое время он еще выдерживал недоедание, но потом это все-таки сказалось на его здоровье, и без того не очень хорошем.
Как-то ему и его сокурсникам подвернулась небольшая, но довольно-таки увлекательная работа: делать плакаты по трафарету с рисунками к стихами самого Маяковского для "Окон РОСТА". Один из рисунков к плакату символически изображал контрреволюцию в виде гидры, т. е. многоголовой змеи, у которой вместо отрубленной головы тут же вырастают две новых. Стихи Маяковского к плакату были следующие:
Историки с гидрой плакаты выдерут.
Чи это гидра была, чи нет?
А мы знавали эту гидру
В ее натуральной величине.
"Окна РОСТА" являлись тогда важным средством информации. В то время революционные вспышки происходили во многих уголках мира, и это очень волновало народ России. Средств информации почти не было: газет не хватало, радисты на своих слабеньких радиостанциях с трудом ловили сообщения и иногда путали события. Люди буквально толпились возле витрин магазинов, где вывешивались информационные сводки и плакаты. Сводки читались вслух и тут же комментировались. Мимо плаката тоже не проходили.
Николаю было вдвойне приятно работать над плакатом: во-первых, хоть небольшая материальная поддержка; во-вторых, "языком плаката он помогал молодой республике в борьбе против контрреволюции и получал от этого большое моральное удовлетворение. Впервые почувствовал он огромную силу плаката, его лаконизм и предельную простоту. Позднее в его творческой жизни плакат и особенно рисунок плакатной формы играли немалую роль.
Учеба продолжалась. До Машкова как-то донеслись слухи, что один из его талантливейших учеников спит на полу, не имея даже койки. Машков страшно возмутился. Он вызвал Николая и предложил ему переехать в его личную мастерскую. Надолго запомнились Николаю слова Машкова: "Ну вот что, хватит валяться на полу! Переходите ко мне - на антресолях у меня есть свободная койка. Устраивайтесь там и будете помогать мне в занятиях". От этих слов у Николая даже помутнело в глазах, он был страшно рад этому и вскоре перебрался в мастерскую, где жили еще несколько студентов.
Из воспоминаний Николая Степановича: "Среди студентов был один талантливый художник. Спустя несколько лет он по идейным убеждениям стал работать художником по тканям на фабрике. Тем временем волна "Пролеткульта" сильно увлекла молодых художников. В витринах книжных магазинов можно было увидеть нечто совершенно необычное. Например, на обложке журнала "Крокодил" была изображена тюремная камера, а далее, у решетчатого окна, сидели в унынии Рафаэль, Микеланджело, Леонардо да Винчи. В дверях стоит Маяковский в милицейской форме и кричит: "Эй вы, там! Выходите, амнистия!"
Многие молодые художники считали, что станковая живопись должна умереть и они будут работать только на фабриках и заводах, там и только там смогут себя реализовать по-настоящему, а из всей живописи останутся только фрески, росписи и революционные оформления. Вот такое мировоззрение было тогда у многих художников на новое искусство. И действительно, несколько позднее многие талантливые художники, как вспоминает Николай Степанович, ушли из мастерской Машкова на фабрики.
Жизнь в мастерской шла своим чередом. По вечерам Машков вместе со своими учениками в его маленькой комнатке составляли программу занятий на день, на неделю, на месяц. Здесь они впервые закладывали фундамент будущих программ ВХУТЕМАСа. Здесь же часто велись интересные дискуссии об искусстве. Это было золотое время, для Николая открывался истинный путь к познанию. Ему опять повезло - в короткий срок он получил столько знаний, сколько можно было получить, только учась годами в мастерской. Наконец-то начали сбываться мечты, желания. Теперь он весь ушел в изучение цвета, пластики, даже не замечая времени. Вместе с группой студентов стал опять посещать галерею новой западной живописи. Впервые он познакомился с картинами западных мастеров еще в свой первый приезд в Москву. Он вспомнил, что, когда оставался один на один с картинами, это было не просто наслаждение, а источник познания. И он решил снова, как и тогда, "говорить с глазу на глаз" с каждым великим мастером. Он снова восторгался импрессионистами и понял, что они видели мир реальный и правдивый, но по-своему. Их мир был весь светлый, все было цветное, светило солнце, светилось небо, светились деревья и все предметы. И он вспомнил академическую школу, где учили, что художник должен воспринимать мир таким, каким он есть, не пропуская его через себя, то есть следовать сложившимся канонам. Эти грустные мысли как приходили, так и уходили, и он продолжал ходить по галерее, увлекаясь картинами то одного художника, то другого. И вдруг его взор остановился на картинах Клода Моне "Стога", где зеленые деревья на фоне неба становились голубыми и синими, "Бульвар Капуцинок", где вся живопись подчинялась потоку движения, где все правдиво, и ничего нельзя разобрать. Отдельно движущиеся фигурки сливались с экипажами, образуя толпу; деревья, дома, предметы - все воспринималось как целое цветовое пятно, и это было правдивое впечатление. Действительно, человеческий глаз не может воспринимать движение иначе. Все увиденное поразило Николая. Не зря Дега сказал про Моне: "Это глаз, но, Боже мой, какой это глаз!" Еще большее впечатление произвели на него картина Ренуара "Девушка в черном", написанная без черной краски (вместо нее темно-синяя берлинская лазурь, которая смотрелась на свету как черная). "Обнаженная" его просто поразила - она казалась ему какой-то спящей жемчужиной в перламутре. И он подумал: "Здесь же нет привычной телесной краски, а правды у него больше, несмотря на условные живописные решения". Он мог наслаждаться картинами Ренуара бесконечно. Теперь он ходил в галерею постоянно, и только один, и каждый раз открывал для себя все новое - его буквально захлестывало. И вдруг он сделал для себя открытие. "Ведь у всех у них замечательный рисунок,- подумал он,- помимо видения цвета, они прекрасно рисуют. Пусть у них нет контура, все слитно, все охвачено целым восприятием, нет излишних деталей, но цветовые пятна и формы крепко связаны рисунком между собой". Удивительное состояние он испытал при знакомстве с Сезанном! "Только подумать - сам Сезанн, сделавший настоящую революцию в живописи и имеющий последователей во всем мире, предо мной! Он же бог! Пойму ли я его?"
Он часами мог простаивать перед картинами Сезанна, смотрел издали, смотрел вблизи. Он заметил, что композиция, форма, свет и тень любой картины Сезанна передаются только цветом. В Дега его привлекла смелая, оригинальная композиция. Художники Ван-Гог и Гоген открыли Николаю окно в яркий, светлый, цветной мир, полный движения и подлинной жизни. Это был для него второй ВХУТЕМАС.
Возможность познакомиться с абстрактным искусством ему представилась на лекции-выставке Казимира Малевича. Николаю было интересно, но с выводами он пока не спешил.
Теперь, как ему казалось, он понял, что новое искусство как будоражущее, потрясающее людей должно поднимать их на новые высоты жизни, как сама революция. Новое искусство должно быть необыкновенно радостным и оптимистичным даже в трагедии, и достигнуто это должно быть главным образом цветом и красками. Но его волновало одно обстоятельство - свобода обращения с цветом. В свое время это привело к абстракции, как было у Кандинского, Малевича, Любови Поповой и других. Он не был приверженцем или сторонником этой живописи, зная предысторию этого течения. Еще в 1911 году в Германии русским художником Василием Кандинским и немецким художником Францем Марком было создано интернациональное сообщество авангардистов "Синий всадник", и авангардизм буквально поглотил изобразительное искусство. Вот этого Николай очень боялся, хотя и не был против авангардизма.
В изобразительной искусстве происходила головокружительная смена новых течений. Выделялись мастера. так называемого неопримитивизма, в их числе Шагал с его причудливым миром поэтической реальности и трогательной сказки; М Ларнонов, приблизившийся своим "лучизмом" к беспредметной живописи; Н. Гончарова, воспринимавшая дух футуризма; Лентулов, увлекавшийся кубофутуризмом, и многие другие. Конструирование предметной среды стало главной целью художественного творчества. В конечном итоге русский авангардизм отошел от изображения реального мира. Естественно, новые веяния оказывали свое влияние на формирование молодого художника. Это было в начале 20-х годов.
Взрыв же творческих сил, "русский ренессанс" приходился на конец 20-х - начало 30-х годов. Он охватил не только изобразительное искусство. Русская литература, в основном поэзия А. Блока, Н. Гумилева, В. Маяковского, М. Цветаевой, остро воспринимала драматическую реальность, но в то же время процветал и русский мечтательный символизм в поэзии В. Брюсова, того же А. Блока, И Северянина, Вяч. Иванова и других. Театр откликнулся на революцию шквалом разнонаправленных стилей: здесь и конструктивизм Мейерхольда в "Великодушном рогоносце", и гротеск А. Грановского в "Колдунье", театральная ирония Е. Вахтангова в "Принцессе Турандот" и психологизм М Чехова, остроумный лубок самодеятельного движения "Синей блузы" и другие. И все это не проходила мимо Николая. Его интересовала театральная жизнь и в особенности театральные художники. Правда, времени не хватало, но уж очень хотелось все познать, все увидеть, все впитать в себя. Со своими друзьями он захаживал и в Книжную лавку писателей. Среди пайщиков писательской лавки, помимо М. Осоргина, были искусствовед П. Муратов, поэт В. Ходасевич, филолог Б. Гривцов, философ Н. Бердяев и многие другие. Книжная лавка была своеобразным просветительным центром Москвы.
Николай старался по возможности не пропускать выставки, их устраивалось множество и разных направлений. В это время действительно в мире художников бушевали страсти, особенно в Москве. Выставки с футуризмом по Японии, офорты Рембрандта, выставки икон, выставки современных художников... Прямо на улицах были развешаны картины (в основном "левых" художников). Можно сказать, что культурная жизнь в Москве, да и в России, в целом переживала свой ренессанс, и только за рубежом за пеленой разрухи Россию видели "во мгле". Именно культура, высокое искусство и составляют, главным образом, лицо нации. Конечно же, московская среда не могла не действовать благотворно на Николая. Его окружали прекрасные друзья, среди них прежде всего Ольга. Он все более был ею увлечен. Вдвоем, а иногда и втроем, с подругой Ольги Женей Пиотровской, они бывали на дискуссиях, куда часто было непросто попасть. К примеру, была очень любопытная дискуссия о Боге между наркомом просвещения Луначарским и митрополитом Введенским, вечера поэтов во главе с Маяковским, вернисажи и многое другое. В общем, все самое интересное, самое современное не проходило мимо них.
Это было прекрасное время юности, влюбленности в жизнь. Иногда Николай и Ольга по приглашению Жени приходили к ней в гости. Родители Жени относились к ним очень трогательно, как к родным. По субботам и воскресеньям они даже оставались ночевать. В доме было относительно тепло, и они отогревались, а главное согревались морально. Мама Жени часто кормила их чустихой - ржаной мукой на воде, и она казалось им необыкновенно вкусным блюдом.
За столом часто вели интересные беседы, дискуссии иногда продолжались далеко за полночь. Было о чем сказать и поспорить - нашумевшие спектакли, выставки. они были единомышленниками, и всех их объединял пафос революции. Правда, революция развела деятелей культуры разных взглядов во враждебные лагеря. Одни находили в революции источник вдохновения, другие - "левые" авангардисты - уподобляли свой художественный переворот социальной революции, третьи же - сторонники традиционной живописи - революционные события истолковывали как космические катаклизмы. Некоторые художники в виде аллегорий и символических композиций изображали предчувствия апокалиптической катастрофы Эти настроения говорили о перевороте в душах и умах представителей творческой интеллигенции, уже заявивших о себе. Молодежи было трудно разобраться в этой атмосфере. Будущие художники Николай и Ольга понимали, что искусство действительно отражает революцию и войну под разными углами зрения. Но в одном они были убеждены: с революцией должны прийти в Россию справедливость и правда жизни, а значит и правда в искусстве. Но какая эта правда - надо было еще осмыслить.
Николай по-прежнему продолжал изучать новую живопись, самозабвенно работал в мастерской, написал несколько натюрмортов. Некоторые из них Машков развесил на стене. Как казалось самому Николаю, он уже достиг определенных успехов.
Однажды, когда в мастерской, как обычно, шли занятия, к нему подошел староста и сказал:
- Трошин, вы включены в список студентов, которым надлежит сделать портрет Троцкого для временного освобождения от мобилизации наравне с преподавателями и профессорами. Это будет своеобразный конкурс. Срок минимальный - сутки. Не бойтесь, надо просто сделать рисунок, и самое главное - реалистический.
- Как, опять реалистический? - возмутился Николай.
Но ничего не оставалось, как немедленно включиться в работу - времени на размышления не было. Он тут же побежал на почтамт, благо тот находился напротив мастерской, и купил там фотооткрытку с портретом Троцкого. Потом остановился и призадумался - ведь условий для работы не было: в мастерской полно народу, а в общежитии страшно холодно. "Что же делать? - думал он.Дело-то серьезное". Все же он решил работать в общежитии. Выпросил у коменданта бывшую комнату прислуги, которая была занята под склад подрамников и холстов, расчистил место для работы, раздобыл две свечи и собрался приступить к написанию портрета. "Но как его писать? Не делать же копию фотооткрытки!" - думал он. И вдруг его осенило: "Сделаю по-своему, будь что будет!" Он начал вдохновенно писать, взял только голову, размером несколько больше натуры, установил пропорцию и форму. Начал писать плоскостями,. мелкие детали отбросил. Голова получилась цельной и сильной. В ней было что-то кубистическое, обостренные формы придавали монументальность, глаза в пенсне дали жизнь портрету. Он так увлеченно писал, что даже не заметил, как проработал всю ночь.
Наконец портрет был готов. Утром Николай отнес его в мастерскую, показал своим однокурсникам. Они одобрили. Тогда он передал портрет старосте и с нетерпением стал ждать результатов.
Портрет удался. Николай был освобожден от мобилизации и взят на особый учет. "Неужели я опять смогу работать в мастерской, какое счастье!" торжествовал ем. Но при этом он понимал, что все это обязывает быть еще более полезным обществу, не жалеть сил, а может быть, и жизни, если понадобится. "А пока,- думал он,- прежде всего, надо учиться и как можно больше работать". Это он и делал.
Учеба продолжалась, занятия проходили очень напряженно. Он снова и снова посещал Музей западной живописи и самозабвенно изучал картины. Пристально вглядывался в полотна Матисса - того самого, который в 1911 году при посещении России был потрясен и восхищен древнерусской живописью. Матисс произвел на него колоссальное впечатление и в какой-то мере утолил жажду познания в цвете. Он почерпнул для себя несколько важных моментов: во-первых, необходимость декоративного начала в живописи; во-вторых, чтобы цвет не терял своей энергии, надо писать чистыми красками; в-третьих, самое главное - надо найти правильное композиционное решение. Затем от картин Матисса он перешел к картинам Дерена. После солнечного Матисса. Дерен казался мрачным и черным, картины его были крайне драматичны, обострены в формах, взяты в короткой гамме, превалировал черный цвет. В мастерской Машкова тогда многие увлекались черной краской (видимо, шли от Дерена), но надо было почувствовать, что черная краска - не только тон, но и цвет. Николай понял, что у Дерена эти локальные цвета звучат так же сильно, как у Матисса - спектральные.
Еще Николай сделал акцент на изучение картин Пикассо. Он заметил, что картины Пикассо строятся на объемно-геометрических формах. Они передают пространство и создают необыкновенно сильное впечатление своим ритмом плоскостей и пятен, сделанных небольшой гаммой красок.
Он уже давно почувствовал, что от картин знаменитых мастеров как бы заряжался - как сам любил говорить, "заряжался, как от аккумулятора". В мастерской Машкова его увлекала интересная практическая работа, о которой он мечтал, да и студенты - соратники по учебе были энергичными и великодушными людьми, о которых он потом вспоминал почти трепетно. "Девушки наши были новой формации, энтузиасты искусства. Они хотели быть равными с мужчинами, но не теряли женственности. Мужчины были просто богатырями, не поддающимися ни холоду, ни голоду. Они никогда не падали духом". Жизнь в мастерской была творчески насыщена и необыкновенно интересна. Часто к ним заходил Маяковский, читал свою новую поэму "Мистерия-буфф", "Облако в штанах" и другие произведения. Из воспоминаний Николая Степановича: "Это было потрясающее, незабываемое чтение, какое-то извержение вулкана. Маяковский читал "во весь голос", и его слушали, как Шаляпина. Это было чудо!" Он беседовал со студентами, как всегда ратовал за плакат, за его могучую силу агитации. Маяковский считал, что плакат силой своего воздействия может остановить человека, заставить его прочесть, запомнить, вызвав к действию. Он считал плакат самой лаконичной, броской формой общения со зрителями. Возможно, что именно Маяковский настолько подействовал на Николая, что послужил толчком в его дальнейшей творческой жизни в области плаката.
Радости Николая не было предела, даже перехватило дыхание, но сколько стоило это переживание. Его приняли - была одержана большая победа. Он долго переживал и пришел в общежитие поздно вечером. Из комнаты, в которой он должен был жить, утащили койку, и он вынужден был спать на полу. Когда он обратился к коменданту общежития, тот выслушал и заворчал:
- Ох уж эти пробивные молодчики, всегда тащат, что плохо лежит! Ну и художники пошли! Будем искать, а пока как-нибудь устраивайся.
Николай немного взгрустнул . а потом сказал про себя: "Ну и шут с ней, с этой койкой! Буду спать пока на полу".
Итак, у Николая началась новая жизнь.
Поначалу было как-то не по себе, трудно было привыкнуть к общежитию, вернее ко двору, где корпуса высоких домов подходили друг к другу, так что напоминали какой-то колодец. Чтобы увидеть небо, надо было сильно запрокинуть голову. Двор напоминал урбанистический пейзаж. "Эти корпуса, очевидно,- вспоминал Николай Степанович,- были доходными домами, где квартиры, сдаваемые зажиточным жильцам, были с высокими потолками, большими окнами и дверями". Теперь они были отданы под студенческие общежития и квартиры профессоров.
Приближался первый день учебы, и Николай решил пораньше лечь спать. Он разложил свои этюды на полу, под голову положил любимый ящик-этюдник, накрылся шинелью и глубоко заснул. Проснулся рано с тревожными и мучившимися его мыслями об искусстве. Он задавал себе извечные вопросы "как быть?" и "что делать?" и мучительно искал ответ.
Вскоре он уже был в мастерской. Здесь он встретился с Ольгой, с которой не так давно расстался. Встреча была радостной, теплой . Ольга еще раньше привлекала Николая своей непосредственностью и интеллигентностью, а теперь он заметил в ней еще одну черту - строгость. Она уже некоторое время училась у Машкова и с удовольствием рассказывала о нем Николаю. Потом познакомила его со своими близкими подругами и со старостой. Наконец в мастерской появился и сам Машков. Только теперь Николай смог его рассмотреть по-настоящему.
Из воспоминаний Николая Степановича: "Это был еще молодой человек высокого роста, лет тридцати восьми, атлетического сложения, необыкновенно живой. Темные волосы и небольшие сильно подбритые с боков темные усы по моде того времени. Живые карие глаза говорили о его веселом, жизнерадостном характере. Он приветственно помахал всем рукой и прошел в угол мастерской к шкафу, где лежали предметы и ткани для натюрмортов. Затем на подиум взошли несколько натурщиков, и все студенты приступили к работе. Так начался первый день занятий по новому искусству у Машкова".
Студенты были очень разными по степени подготовки, по объему знаний, по способностям, но всех их объединяло стремление постичь новое искусство. Для Николая начались радостные, но трудные дни познаний в искусстве. Постепенно он стал привыкать к новой жизни, но привыкнуть к мысли, что надо сжечь Рафаэля, чтобы стать современным художником, он никак не мог.
Он часто вступал в дискуссии с молодыми художниками, читал литературу как по искусству, так и по философии. Ему казалось, что все, чему он учился, теперь как бы не нужно, новая школа исключала старую. Анатомия, которую он так тщательно изучал, не нужна, перспектива не нужна, рисунок не важен, все отрицалось. "Голый человек на голой земле,- думал он,- и никаких традиций. Это с одной стороны. Но с другой стороны все это в какой-то степени даже интересно. Новые дерзания, новые поиски". Главным ему представлялось понять самого Машкова. Его мастерская была всегда переполнена молодыми художниками, он как магнит притягивал к себе юные дарования. В то время творческая жизнь, как море в непогоду, бурлила и кипела. Молодежь буквально захлестывало множество "измов": академизм, натурализм, импрессионизм, постимпрессионизм, пуантеризм, кубизм, фовизм, лучизм. экспрессионизм, футуризм, конструктивизм, супрематизм и т. п.
Машков вел занятия по-своему, у него была собственная система в живописи. Раз в неделю по субботам он водил своих студентов в Музей новой западной живописи Морозова и Щукина, как в баню,- промывал, как он сам говорил, глаза студентам от иллюзорности и натурализма. В студии он делал очень интересные постановки из разных предметов. Натурщиц он любил полных, розовых, с золотистыми волосами. Сажал их около зеркала. "Писать их надо было,- вспоминал Николай Степанович,- утрируя оттенки. Например, видишь зеленоватый - пиши зеленый, голубоватый - синий и т. д. Может быть, такое утрирование и было необходимо, чтобы обрести смелость и решительность в живописи". Машков ставил натюрморты для студентов из тех же предметов, что и сам писал: оранжевые тыквы, подносы, кувшины, лошадиные черепа, металлическая посуда и т. д. Рисовали кистью и в цвете, а после делали рисунок черным толстым контуром, видимо подражая учителю. Он требовал писать в полной силе цвета, например, такие натюрморты как белое на белом или розовые всех оттенков. Луначарский дал высокую оценку натюрмортам Машкова, сравнил их с мастерством разве только недосягаемых корифеев голландских натюрмортов. В старой академической школе натюрморт не имел такого значения и считался только первоначальной ступенькой обучения; здесь же, во ВХУТЕМАСе, он стал самостоятельным жанром живописи. Николая сильно захватил натюрморт и он стал любимым его жанром на протяжении всей творческой жизни. Любовь к натюрморту ему привил Машков; он заряжал учеников своей необыкновенной, могучей энергией. Сам же Машков увлекался русским лубком, кубизмом, был мастером портрета, пейзажа, натюрморта.
Никакие трудности, невзгоды не останавливали молодых художников. У них существовал такой лозунг: "Никогда не сдаваться, всегда искать и находить выход из трудного положения". А трудностей в учебе было слишком много, уже не говоря о холоде и голоде. Холстов не хватало, писали на оборотной стороне или на грубой мешковине, проклеенной и загрунтованной. Не было подрамников - делали их сами; не было красок - терли их сами; не было кистей - слегка подогревали и вытягивали старую стертую щетину, удлиняли и снова писали. Все это делали под чутким руководством Машкова.
"Голь на выдумку хитра" гласит старая русская пословица, и это действительно было так. Были и такие времена, когда в мастерской кончались дрова, наступал холод. Работать было нельзя, но и тогда находили выход из создавшегося положения. Вместе с Машковым ездили в подмосковные леса, сваливали деревья, распиливали их на бревна, делали санки и подсанники, впрягались в них как бурлаки и везли на себе. В первой упряжке был сам Машков. Когда везли бревна по Москве, собиралась толпа зевак. Одни смотрели молча, другие гоготали и выкрикивали: "Ленинские лошадки! Советские бурлаки!" Но так или иначе бревна довозили, а потом распиливали их на дрова. Стали топить, и в мастерской немного потеплело. Машков решил поставить на подиум обнаженную натурщицу - тогда еще молодую знаменитую Осипович. Ее писали многие поколения художников. Она позировала и Машкову. Он посадил ее в той же позе, как и на своей картине 1918 года. Но холод есть холод, а тепла печурки было недостаточно. Все увлеченно писали в пальто и валенках. Тело натурщицы посинело и стало почти фиолетовым, но она героически сидела, а все ученики тоже посинели, но продолжали писать. Этот эпизод настолько врезался в память Николая, что спустя 50 лет он напишет картину на эту тему.
А пока учеба шла своим чередом, и Машков по-прежнему отдавал все свои силы .умения и знания своим ученикам. Он хотел из них сделать гармонично развитые личности. Ввел ритмическую гимнастику (она способствовала лучшему ощущению ритмов в живописи), были и спортивные кружки. Николай участвовал в борьбе наилегчайшего веса. Сам он тоже любил этот вид спорта. Чтобы не умереть с голоду, уму приходилось одновременно с учебой подрабатывать: иногда разгрузкой мороженых овощей, иногда дров для больниц и детдомов. Первое время он еще выдерживал недоедание, но потом это все-таки сказалось на его здоровье, и без того не очень хорошем.
Как-то ему и его сокурсникам подвернулась небольшая, но довольно-таки увлекательная работа: делать плакаты по трафарету с рисунками к стихами самого Маяковского для "Окон РОСТА". Один из рисунков к плакату символически изображал контрреволюцию в виде гидры, т. е. многоголовой змеи, у которой вместо отрубленной головы тут же вырастают две новых. Стихи Маяковского к плакату были следующие:
Историки с гидрой плакаты выдерут.
Чи это гидра была, чи нет?
А мы знавали эту гидру
В ее натуральной величине.
"Окна РОСТА" являлись тогда важным средством информации. В то время революционные вспышки происходили во многих уголках мира, и это очень волновало народ России. Средств информации почти не было: газет не хватало, радисты на своих слабеньких радиостанциях с трудом ловили сообщения и иногда путали события. Люди буквально толпились возле витрин магазинов, где вывешивались информационные сводки и плакаты. Сводки читались вслух и тут же комментировались. Мимо плаката тоже не проходили.
Николаю было вдвойне приятно работать над плакатом: во-первых, хоть небольшая материальная поддержка; во-вторых, "языком плаката он помогал молодой республике в борьбе против контрреволюции и получал от этого большое моральное удовлетворение. Впервые почувствовал он огромную силу плаката, его лаконизм и предельную простоту. Позднее в его творческой жизни плакат и особенно рисунок плакатной формы играли немалую роль.
Учеба продолжалась. До Машкова как-то донеслись слухи, что один из его талантливейших учеников спит на полу, не имея даже койки. Машков страшно возмутился. Он вызвал Николая и предложил ему переехать в его личную мастерскую. Надолго запомнились Николаю слова Машкова: "Ну вот что, хватит валяться на полу! Переходите ко мне - на антресолях у меня есть свободная койка. Устраивайтесь там и будете помогать мне в занятиях". От этих слов у Николая даже помутнело в глазах, он был страшно рад этому и вскоре перебрался в мастерскую, где жили еще несколько студентов.
Из воспоминаний Николая Степановича: "Среди студентов был один талантливый художник. Спустя несколько лет он по идейным убеждениям стал работать художником по тканям на фабрике. Тем временем волна "Пролеткульта" сильно увлекла молодых художников. В витринах книжных магазинов можно было увидеть нечто совершенно необычное. Например, на обложке журнала "Крокодил" была изображена тюремная камера, а далее, у решетчатого окна, сидели в унынии Рафаэль, Микеланджело, Леонардо да Винчи. В дверях стоит Маяковский в милицейской форме и кричит: "Эй вы, там! Выходите, амнистия!"
Многие молодые художники считали, что станковая живопись должна умереть и они будут работать только на фабриках и заводах, там и только там смогут себя реализовать по-настоящему, а из всей живописи останутся только фрески, росписи и революционные оформления. Вот такое мировоззрение было тогда у многих художников на новое искусство. И действительно, несколько позднее многие талантливые художники, как вспоминает Николай Степанович, ушли из мастерской Машкова на фабрики.
Жизнь в мастерской шла своим чередом. По вечерам Машков вместе со своими учениками в его маленькой комнатке составляли программу занятий на день, на неделю, на месяц. Здесь они впервые закладывали фундамент будущих программ ВХУТЕМАСа. Здесь же часто велись интересные дискуссии об искусстве. Это было золотое время, для Николая открывался истинный путь к познанию. Ему опять повезло - в короткий срок он получил столько знаний, сколько можно было получить, только учась годами в мастерской. Наконец-то начали сбываться мечты, желания. Теперь он весь ушел в изучение цвета, пластики, даже не замечая времени. Вместе с группой студентов стал опять посещать галерею новой западной живописи. Впервые он познакомился с картинами западных мастеров еще в свой первый приезд в Москву. Он вспомнил, что, когда оставался один на один с картинами, это было не просто наслаждение, а источник познания. И он решил снова, как и тогда, "говорить с глазу на глаз" с каждым великим мастером. Он снова восторгался импрессионистами и понял, что они видели мир реальный и правдивый, но по-своему. Их мир был весь светлый, все было цветное, светило солнце, светилось небо, светились деревья и все предметы. И он вспомнил академическую школу, где учили, что художник должен воспринимать мир таким, каким он есть, не пропуская его через себя, то есть следовать сложившимся канонам. Эти грустные мысли как приходили, так и уходили, и он продолжал ходить по галерее, увлекаясь картинами то одного художника, то другого. И вдруг его взор остановился на картинах Клода Моне "Стога", где зеленые деревья на фоне неба становились голубыми и синими, "Бульвар Капуцинок", где вся живопись подчинялась потоку движения, где все правдиво, и ничего нельзя разобрать. Отдельно движущиеся фигурки сливались с экипажами, образуя толпу; деревья, дома, предметы - все воспринималось как целое цветовое пятно, и это было правдивое впечатление. Действительно, человеческий глаз не может воспринимать движение иначе. Все увиденное поразило Николая. Не зря Дега сказал про Моне: "Это глаз, но, Боже мой, какой это глаз!" Еще большее впечатление произвели на него картина Ренуара "Девушка в черном", написанная без черной краски (вместо нее темно-синяя берлинская лазурь, которая смотрелась на свету как черная). "Обнаженная" его просто поразила - она казалась ему какой-то спящей жемчужиной в перламутре. И он подумал: "Здесь же нет привычной телесной краски, а правды у него больше, несмотря на условные живописные решения". Он мог наслаждаться картинами Ренуара бесконечно. Теперь он ходил в галерею постоянно, и только один, и каждый раз открывал для себя все новое - его буквально захлестывало. И вдруг он сделал для себя открытие. "Ведь у всех у них замечательный рисунок,- подумал он,- помимо видения цвета, они прекрасно рисуют. Пусть у них нет контура, все слитно, все охвачено целым восприятием, нет излишних деталей, но цветовые пятна и формы крепко связаны рисунком между собой". Удивительное состояние он испытал при знакомстве с Сезанном! "Только подумать - сам Сезанн, сделавший настоящую революцию в живописи и имеющий последователей во всем мире, предо мной! Он же бог! Пойму ли я его?"
Он часами мог простаивать перед картинами Сезанна, смотрел издали, смотрел вблизи. Он заметил, что композиция, форма, свет и тень любой картины Сезанна передаются только цветом. В Дега его привлекла смелая, оригинальная композиция. Художники Ван-Гог и Гоген открыли Николаю окно в яркий, светлый, цветной мир, полный движения и подлинной жизни. Это был для него второй ВХУТЕМАС.
Возможность познакомиться с абстрактным искусством ему представилась на лекции-выставке Казимира Малевича. Николаю было интересно, но с выводами он пока не спешил.
Теперь, как ему казалось, он понял, что новое искусство как будоражущее, потрясающее людей должно поднимать их на новые высоты жизни, как сама революция. Новое искусство должно быть необыкновенно радостным и оптимистичным даже в трагедии, и достигнуто это должно быть главным образом цветом и красками. Но его волновало одно обстоятельство - свобода обращения с цветом. В свое время это привело к абстракции, как было у Кандинского, Малевича, Любови Поповой и других. Он не был приверженцем или сторонником этой живописи, зная предысторию этого течения. Еще в 1911 году в Германии русским художником Василием Кандинским и немецким художником Францем Марком было создано интернациональное сообщество авангардистов "Синий всадник", и авангардизм буквально поглотил изобразительное искусство. Вот этого Николай очень боялся, хотя и не был против авангардизма.
В изобразительной искусстве происходила головокружительная смена новых течений. Выделялись мастера. так называемого неопримитивизма, в их числе Шагал с его причудливым миром поэтической реальности и трогательной сказки; М Ларнонов, приблизившийся своим "лучизмом" к беспредметной живописи; Н. Гончарова, воспринимавшая дух футуризма; Лентулов, увлекавшийся кубофутуризмом, и многие другие. Конструирование предметной среды стало главной целью художественного творчества. В конечном итоге русский авангардизм отошел от изображения реального мира. Естественно, новые веяния оказывали свое влияние на формирование молодого художника. Это было в начале 20-х годов.
Взрыв же творческих сил, "русский ренессанс" приходился на конец 20-х - начало 30-х годов. Он охватил не только изобразительное искусство. Русская литература, в основном поэзия А. Блока, Н. Гумилева, В. Маяковского, М. Цветаевой, остро воспринимала драматическую реальность, но в то же время процветал и русский мечтательный символизм в поэзии В. Брюсова, того же А. Блока, И Северянина, Вяч. Иванова и других. Театр откликнулся на революцию шквалом разнонаправленных стилей: здесь и конструктивизм Мейерхольда в "Великодушном рогоносце", и гротеск А. Грановского в "Колдунье", театральная ирония Е. Вахтангова в "Принцессе Турандот" и психологизм М Чехова, остроумный лубок самодеятельного движения "Синей блузы" и другие. И все это не проходила мимо Николая. Его интересовала театральная жизнь и в особенности театральные художники. Правда, времени не хватало, но уж очень хотелось все познать, все увидеть, все впитать в себя. Со своими друзьями он захаживал и в Книжную лавку писателей. Среди пайщиков писательской лавки, помимо М. Осоргина, были искусствовед П. Муратов, поэт В. Ходасевич, филолог Б. Гривцов, философ Н. Бердяев и многие другие. Книжная лавка была своеобразным просветительным центром Москвы.
Николай старался по возможности не пропускать выставки, их устраивалось множество и разных направлений. В это время действительно в мире художников бушевали страсти, особенно в Москве. Выставки с футуризмом по Японии, офорты Рембрандта, выставки икон, выставки современных художников... Прямо на улицах были развешаны картины (в основном "левых" художников). Можно сказать, что культурная жизнь в Москве, да и в России, в целом переживала свой ренессанс, и только за рубежом за пеленой разрухи Россию видели "во мгле". Именно культура, высокое искусство и составляют, главным образом, лицо нации. Конечно же, московская среда не могла не действовать благотворно на Николая. Его окружали прекрасные друзья, среди них прежде всего Ольга. Он все более был ею увлечен. Вдвоем, а иногда и втроем, с подругой Ольги Женей Пиотровской, они бывали на дискуссиях, куда часто было непросто попасть. К примеру, была очень любопытная дискуссия о Боге между наркомом просвещения Луначарским и митрополитом Введенским, вечера поэтов во главе с Маяковским, вернисажи и многое другое. В общем, все самое интересное, самое современное не проходило мимо них.
Это было прекрасное время юности, влюбленности в жизнь. Иногда Николай и Ольга по приглашению Жени приходили к ней в гости. Родители Жени относились к ним очень трогательно, как к родным. По субботам и воскресеньям они даже оставались ночевать. В доме было относительно тепло, и они отогревались, а главное согревались морально. Мама Жени часто кормила их чустихой - ржаной мукой на воде, и она казалось им необыкновенно вкусным блюдом.
За столом часто вели интересные беседы, дискуссии иногда продолжались далеко за полночь. Было о чем сказать и поспорить - нашумевшие спектакли, выставки. они были единомышленниками, и всех их объединял пафос революции. Правда, революция развела деятелей культуры разных взглядов во враждебные лагеря. Одни находили в революции источник вдохновения, другие - "левые" авангардисты - уподобляли свой художественный переворот социальной революции, третьи же - сторонники традиционной живописи - революционные события истолковывали как космические катаклизмы. Некоторые художники в виде аллегорий и символических композиций изображали предчувствия апокалиптической катастрофы Эти настроения говорили о перевороте в душах и умах представителей творческой интеллигенции, уже заявивших о себе. Молодежи было трудно разобраться в этой атмосфере. Будущие художники Николай и Ольга понимали, что искусство действительно отражает революцию и войну под разными углами зрения. Но в одном они были убеждены: с революцией должны прийти в Россию справедливость и правда жизни, а значит и правда в искусстве. Но какая эта правда - надо было еще осмыслить.
Николай по-прежнему продолжал изучать новую живопись, самозабвенно работал в мастерской, написал несколько натюрмортов. Некоторые из них Машков развесил на стене. Как казалось самому Николаю, он уже достиг определенных успехов.
Однажды, когда в мастерской, как обычно, шли занятия, к нему подошел староста и сказал:
- Трошин, вы включены в список студентов, которым надлежит сделать портрет Троцкого для временного освобождения от мобилизации наравне с преподавателями и профессорами. Это будет своеобразный конкурс. Срок минимальный - сутки. Не бойтесь, надо просто сделать рисунок, и самое главное - реалистический.
- Как, опять реалистический? - возмутился Николай.
Но ничего не оставалось, как немедленно включиться в работу - времени на размышления не было. Он тут же побежал на почтамт, благо тот находился напротив мастерской, и купил там фотооткрытку с портретом Троцкого. Потом остановился и призадумался - ведь условий для работы не было: в мастерской полно народу, а в общежитии страшно холодно. "Что же делать? - думал он.Дело-то серьезное". Все же он решил работать в общежитии. Выпросил у коменданта бывшую комнату прислуги, которая была занята под склад подрамников и холстов, расчистил место для работы, раздобыл две свечи и собрался приступить к написанию портрета. "Но как его писать? Не делать же копию фотооткрытки!" - думал он. И вдруг его осенило: "Сделаю по-своему, будь что будет!" Он начал вдохновенно писать, взял только голову, размером несколько больше натуры, установил пропорцию и форму. Начал писать плоскостями,. мелкие детали отбросил. Голова получилась цельной и сильной. В ней было что-то кубистическое, обостренные формы придавали монументальность, глаза в пенсне дали жизнь портрету. Он так увлеченно писал, что даже не заметил, как проработал всю ночь.
Наконец портрет был готов. Утром Николай отнес его в мастерскую, показал своим однокурсникам. Они одобрили. Тогда он передал портрет старосте и с нетерпением стал ждать результатов.
Портрет удался. Николай был освобожден от мобилизации и взят на особый учет. "Неужели я опять смогу работать в мастерской, какое счастье!" торжествовал ем. Но при этом он понимал, что все это обязывает быть еще более полезным обществу, не жалеть сил, а может быть, и жизни, если понадобится. "А пока,- думал он,- прежде всего, надо учиться и как можно больше работать". Это он и делал.
Учеба продолжалась, занятия проходили очень напряженно. Он снова и снова посещал Музей западной живописи и самозабвенно изучал картины. Пристально вглядывался в полотна Матисса - того самого, который в 1911 году при посещении России был потрясен и восхищен древнерусской живописью. Матисс произвел на него колоссальное впечатление и в какой-то мере утолил жажду познания в цвете. Он почерпнул для себя несколько важных моментов: во-первых, необходимость декоративного начала в живописи; во-вторых, чтобы цвет не терял своей энергии, надо писать чистыми красками; в-третьих, самое главное - надо найти правильное композиционное решение. Затем от картин Матисса он перешел к картинам Дерена. После солнечного Матисса. Дерен казался мрачным и черным, картины его были крайне драматичны, обострены в формах, взяты в короткой гамме, превалировал черный цвет. В мастерской Машкова тогда многие увлекались черной краской (видимо, шли от Дерена), но надо было почувствовать, что черная краска - не только тон, но и цвет. Николай понял, что у Дерена эти локальные цвета звучат так же сильно, как у Матисса - спектральные.
Еще Николай сделал акцент на изучение картин Пикассо. Он заметил, что картины Пикассо строятся на объемно-геометрических формах. Они передают пространство и создают необыкновенно сильное впечатление своим ритмом плоскостей и пятен, сделанных небольшой гаммой красок.
Он уже давно почувствовал, что от картин знаменитых мастеров как бы заряжался - как сам любил говорить, "заряжался, как от аккумулятора". В мастерской Машкова его увлекала интересная практическая работа, о которой он мечтал, да и студенты - соратники по учебе были энергичными и великодушными людьми, о которых он потом вспоминал почти трепетно. "Девушки наши были новой формации, энтузиасты искусства. Они хотели быть равными с мужчинами, но не теряли женственности. Мужчины были просто богатырями, не поддающимися ни холоду, ни голоду. Они никогда не падали духом". Жизнь в мастерской была творчески насыщена и необыкновенно интересна. Часто к ним заходил Маяковский, читал свою новую поэму "Мистерия-буфф", "Облако в штанах" и другие произведения. Из воспоминаний Николая Степановича: "Это было потрясающее, незабываемое чтение, какое-то извержение вулкана. Маяковский читал "во весь голос", и его слушали, как Шаляпина. Это было чудо!" Он беседовал со студентами, как всегда ратовал за плакат, за его могучую силу агитации. Маяковский считал, что плакат силой своего воздействия может остановить человека, заставить его прочесть, запомнить, вызвав к действию. Он считал плакат самой лаконичной, броской формой общения со зрителями. Возможно, что именно Маяковский настолько подействовал на Николая, что послужил толчком в его дальнейшей творческой жизни в области плаката.