Плейн Белва. Гобелен

   Она боролась, как могла. Он поймал ее руки и, прижав ее к кровати, сорвал с нее ночную рубашку. Она слышала треск шелка. Она не могла кричать – рядом были комнаты, где спали дети. Она поняла, что обречена на поражение. Холодные слезы текли по ее вискам.
   Как стыдно! Как безобразно! Акт презрения. И впервые за все время, что этот человек входил в нее, она не чувствовала ничего. Ничего, кроме ужаса.
   Когда он наконец встал, она уткнулась в подушку и зарыдала.
   – Сегодня я позволю тебе поспать одной, – сказал он. – Завтра я уезжаю в Вашингтон на пару дней, но когда я вернусь, ты выбросишь ту штуку, и мы будем жить, как раньше. Тебе придется смириться.
   Он погладил ее по плечу.
   – Поплачь. Тебе станет легче, – и он тихо закрыл за собой дверь.

* * *

   Мэг испытывала отвращение к себе. Это было невыносимо. Когда рыдания стихли, она перевернулась на спину и лежала уставившись в потолок. Изредка по улице проезжал автомобиль – она слышала скрежет тормозов и шуршанье сухих листьев. Свет фар скользил по потолку, и снова наступала темнота. Она заснула, проснулась и снова вспомнила свое унижение. Ее душила ярость, ярость на него и на себя за свою беспомощность. Нет, это невозможно пережить!
   В комнате посветлело. Она лежала, не двигаясь, боясь пошевелиться, чтобы он не услышал и не пришел. Потом, вспомнив, что он говорил о раннем отъезде в Вашингтон, она почувствовала облегчение. Приподнявшись на локте, Мэг посмотрела на часы. Было почти восемь, ей давно было пора встать и завтракать с детьми. Посмотрев в зеркало, она ужаснулась: отекшие щеки и распухшие глаза с красными веками. Если бы она могла взять лед внизу, но тогда ее увидят горничные. Она услышала, как закрылась входная дверь. За дверью в ее спальню послышались детские голоса. Им, должно быть, сказали, чтобы они дали маме поспать. Немного погодя, в дверь легонько постучали:
   – Миссис Пауэрс? С вами все в порядке?
   – Дженни, все хорошо, спасибо. Я всю ночь мучилась жестокой простудой, инфекция, наверное. Нос и глаза все распухли.
   – Может, что-нибудь принести? Кофе?
   – Нет, спасибо. Я встану через минуту. Может быть, пойду подышать воздухом. Возможно, мне это и надо.
   Под душем она долго плескала холодной водой на лицо. Это немного помогло. С макияжем и низко надвинутой шляпой она сможет выйти из дома. Стены давили на нее. Она развела руки, словно пытаясь раздвинуть их.
   На улице ей сразу стало легче дышать. Дул холодный северный ветер, пронизывающий до костей. Воробьи и один одинокий кардинал копошились на лужайке перед домом. Мороз прихватил кончики лепестков желтых хризантем у черного хода. Проходя мимо домов на улице, она поднимала глаза на окна второго этажа, где располагались спальни, пытаясь разгадать, что в действительности скрывается за ними.
   До центра поселка было две мили. Там были почта, магазинчик, торгующий открытками, и чайная, выходящая на железнодорожную станцию. Купив несколько рождественских открыток, она некоторое время постояла в раздумье. Прошел, не останавливаясь, поезд. На миг она подумала, как, должно быть, чудесно сесть на поезд с парой книг и поехать куда-нибудь одной, наблюдая, как мелькает за окном земля. Просто ехать, не думая ни о ком и ни о чем. Такая роскошь, такой покой! Потом она пошла бы в вагон-ресторан… там всегда вкусная еда… густой суп, горячая булочка.
   Почувствовав голод, она прошла квартал до чайной. Было половина двенадцатого, вполне приемлемое время для еды. В комнате никого не было, кроме женщины, сидящей за столом с чемоданом, возможно, эта пассажирка, ждущая следующего поезда. Мэг села и заказала салат и чай. От Донала она приобрела привычку пить чай. Что только она не приобрела от Донала? Пять детей и сейф, полный драгоценностями, которые она редко надевала.
   Мэг сидела, медленно завтракая и думая о своих детях. Мальчикам нужен отец. Сильные и активные, они уже вышли из-под ее влияния. Близнецы были дочками Донала, быстрыми и умными. Чем-то они напоминали Ли – подобно ей, они добьются своего. Они уже знали, что надеть, что сказать и что они хотят. Они тоже в какой-то мере вышли из-под ее влияния. Только Агнесс, младшая, была другой. Маленькая и слабая, она льнула к матери, возможно, больше из необходимости, чем от привязанности. Плохо вписываясь в семью атлетов, бледненькая и неспортивная, она всегда будет предметом насмешек для крепких, жизнерадостных и быстрых. Как хорошо это понимала Мэг! Такие дети находят утешение в сочинении грустных стихов о звездах и страждущих бедняках.
   Она вздохнула. Завтрак она доела, но домой идти ей не хотелось, и поэтому она заказала еще чашку чая и сладкое и медленно ела. Жаль, что она не купила журнал, тогда она могла бы задержаться. Каждый раз, поднимая глаза от тарелки, она натыкалась на лицо женщины с чемоданом. Та, жуя, разговаривала с официанткой. Она жевала, как белка, передними зубами. Смотреть было неприятно, но Мэг все время тянуло посмотреть на нее, несмотря на отвращение. Как только женщина прожевывала достаточно, она, не глотая, начинала жевать следующую порцию, не переставая при этом говорить. Ее щека раздувалась все больше и больше. Когда же она проглотит что уже прожевала? Мэг не могла отвести от нее глаза. Она чувствовала, как ей хочется закричать: «Вы противно едите!» – но в то же время понимала, что теряет самообладание. Она быстро встала, расплатилась и быстро, почти бегом, пошла домой. Заворачивая во двор, она увидела там автомобиль, яркий маленький автомобиль с опущенной крышей, автомобиль Поля.
   Он был в библиотеке, читал «Таймс».
   – Но что ты здесь делаешь? – удивилась она. Он понял ее вопрос по интонации.
   – Почему я рискнул еще раз встретиться с твоим мужем? Потому что я его не боюсь. Однако, – он улыбнулся, – я не был огорчен, когда узнал, что его нет.
   Она присела и провела рукой по растрепавшимся от ветра волосам.
   – Я ужасно выгляжу. Мне просто не верится, что ты приехал как раз тогда, когда мне это необходимо. Как ты понял?
   – Я не совсем точно знал, но подумал, что так могло бы быть. Прошлый вечер был потрясением для всех нас.
   Свет жестоко освещал ее лицо, лишенное в этот момент гордости, когда она обратила его к Полю и прямо спросила:
   – Как прошел твой разговор с Мариан? С той же прямотой он ответил:
   – Больно и грустно. Мне придется очень заботиться о бедной Мариан.
   Его голос был таким нежным. Нежным, но решительным. Это был человек, который мог быть мягким и решительным в одно и то же время. Чувствуя подступающие слезы, Мэг встала и прошла в другой конец комнаты. Когда спазм отпустил, она извинилась:
   – Мне не следует быть такой слабой.
   – Так ты считаешь себя слабой?
   – Честно, я не знаю. Иногда мне кажется, что мужество – способность изменять положение вещей, бороться. Иногда, что мужество – это сила духа, которая позволяет вынести многое из-за великих целей. Что это?
   – Забавно, – произнес Поль, – что именно так я иногда думаю о тебе. Я часто думал, что у вас, должно быть, бывают ссоры, неразрешенные вопросы. С твоим характером они должны были быть.
   Мэг очень удивилась:
   – Но я была и очень счастлива.
   – Ничто не бывает только белым или черным, не правда ли? – Он вздохнул. – Но я все еще думаю, что мне следовало бороться настойчивее в тот раз, когда я приезжал в Бостон.
   – Боюсь, это было бы бесполезно.
   – Так и Ли говорила. Возможно, сейчас мне следовало бы решиться.
   – На что?
   – Помочь тебе во всем, что потребуется. Если только тебе нужна помощь.
   Она вспомнила унизительный ужас прошлой ночи. «Все будет по-моему». А ей всего тридцать четыре года.
   – Мне нужна помощь, – прошептала она.
   – Хочешь рассказать мне?
   – Не сейчас. Я не могу. – Она повысила голос. – Я не смогу вынести это.
   – Не сможешь вынести, рассказывая мне?
   – Или живя с этим.
   – Тогда настало время переменить…
   – Ты действительно считаешь, что я могу уйти отсюда или мне даже следует это сделать?
   Поль посмотрел на нее:
   – Милая Мэг, я думаю, что тебе следует наконец поступать так, чтобы было лучше Мэг. На этот раз. Ты всегда делала все, чтобы было хорошо другим. Единственным исключением было твое замужество, но как раз в этом тебе следовало послушаться своих родителей. Но каждый имеет обязательства и перед самим собой.
   – Так много надо решить. Школа для детей…
   – Дети поменяют школу. Они справятся.
   – Но они любят отца, по-настоящему любят. Все, за исключением Агнесс.
   – Они могут видеться с ним. Хенк потерял отца, единственного, которого знал, но пережил это.
   Невысказанное «смерть Бена» мысленно прозвучало в комнате, и Мэг, вздрогнув, встретила проницательный взгляд Поля.
   – Мне кажется, тебе действительно хочется покончить со всем этим, – сказал он.
   – Да… да. Но куда мне пойти? Поль подумал.
   – На какое-то время вернись на ферму, в Лорел-Хилл. У них много места, это точно.
   – Бежать домой к родителям?
   – Мэг, послушай. Нет ничего дурного в необходимости моральной поддержки. У всех бывают тяжелые времена, даже у самых сильных, на которых рассчитывают другие, им тоже тогда хочется прильнуть к кому-нибудь.
   Он опять посмотрел в окно. Она проследила за его взглядом.
   – Мир кажется таким большим и страшным отсюда.
   Он быстро обернулся к ней.
   – Он большой и страшный. Но тебе придется шагнуть в него и найти себе место. Оставайся какое-то время в Лорел-Хилл, просто временно, пока не решишь, что делать дальше. Мне кажется, что следует подумать о работе или учебе.
   – С пятью детьми, Поль?
   – А почему нет? Ты еще будешь молода, когда они вырастут и уйдут от тебя, а что тогда? Да, ты должна подумать, что тебе делать.
   – Донал будет ошеломлен. Я уверена, он не верит, что я могу так поступить.
   – Ну, ты поступишь, да?
   Она оглядела комнату. В углу стоял радиоприемник, из которого доносился злобный голос патера Коглина.
   – Да, – тихо сказала она, – кажется, я все-таки должна так поступить.
   Поль был рад, что съездил к Мэг, рад, что послушался интуиции, которая привела его к ней в то утро. Совершенно очевидно, там произошел какой-то ужасный кризис. Он не был уверен и мог только надеяться, что она преодолеет его.
   «Открытие тайны» – так она назвала ужасающие разоблачения накануне вечером. И, торопясь домой, чтобы отвезти Мариан на обед и веселую комедию, он размышлял о любопытном контрасте: одно открытие его тайны исключило какую-либо возможность разрыва Мэг, в то время как другое открытие тайны повлекло противоположные последствия: она решила уйти от Донала.
   Через несколько дней приехал из Филадельфии утренним поездом Хенк.
   – После твоего разговора с Доналом Пауэрсом я не мог спать, – начал он. – Мне надо избавиться от этого грязного дела, и я хочу сделать это сейчас.
   Поль позвонил секретарше:
   – Пожалуйста, принесите папку для мистера Генри Рота.
   Поль решил держаться официально и чопорно, так же как Хенк, который вторично отказался присесть:
   – Я не задержусь здесь долго.
   «Какой он все-таки молодой!» – подумал Поль и спокойно заметил:
   – Это будет дольше, чем ты думаешь. Многое надо объяснить.
   – Там нечего объяснять. Я хочу все продать, вот и все.
   – Но это не все. Есть еще вопрос о вложении доходов.
   – Доходов? Отдайте их на пожертвования. Я найду куда. Движение за мир, например.
   Поль поднял брови:
   – Надеюсь, ты не хочешь раздать все свое состояние?
   – Именно это я и хочу.
   – Ты весьма состоятельный молодой человек, Хенк. Хочешь знать, сколько ты стоишь?
   – Я ничего не стою, пока не избавлюсь от этих денег. Военных денег. Не хочу ни капли их.
   За сердитым юношей Поль видел потрясенного разочарованного мальчика на похоронах Бена, а за ним веснушчатого ребенка в своей первой бейсболке.
   – Тебе лучше поговорить с Дэном. Он бы не одобрил тебя, уверен.
   – Откуда ты знаешь, что подумал бы мой дед? Вы живете на разных планетах.
   – Так случилось, что я разговаривал с Дэном только вчера. Мы не такие разные, как ты думаешь.
   Хенк поднял мрачные глаза, и Поль продолжил:
   – Я попал в такую же ситуацию, что и с Дэном, когда его первый патент был продан военному ведомству, как раз перед последней войной. Правда, он ничего не взял себе, но сохранил эти деньги для своего сына, твоего отца, и это были семена твоего благополучия, которым ты пользуешься до сих пор.
   – Хорошо. У меня нет сына или кого-то еще, кому бы я смог отдать деньги. Остаются только бедняки.
   – Ты никогда не жил в бедности. Ты покупаешь книги, катаешься на лошади. Все твои удовольствия стоят денег. Даже деньги, которые ты теперь отдаешь, тоже в каком-то смысле доставляют тебе удовольствие, признаешь ты это или нет. Ты просто не представляешь, как тяжело тебе будет быть бедным.
   – Хенни и Дэн всю жизнь прожили в бедности и, кажется, довольны.
   – Они особенные люди, Хенк.
   – А я нет?
   – Не знаю, будешь ли ты когда-нибудь таким же, как они. Слишком рано говорить.
   – Я могу сказать. Если я не понимаю себя сам, то кто тогда?
   – Понять себя труднее всего. Хенк не ответил.
   – Тебе нужны деньги для изучения медицины. Откуда они возьмутся?
   – Бедняки тоже учатся. Они зарабатывают.
   – Это чертовски тяжело. Тебе бы следовало понимать это. Разреши мне сказать тебе, что ты ведешь себя как ребенок. – Терпение Поля кончалось. – Ты ведь не говорил об этом со своей матерью?
   Хенк вспыхнул:
   – Мы с матерью не во всем единодушны, как тебе известно.
   Поль проигнорировал эту шпильку.
   – Твоя мать очень практичная женщина. Она смогла пробиться, а это удается немногим.
   – Ей этого очень хотелось.
   – Ты все еще злишься, Хенк?
   – Я люблю свою мать, но мы разные. Для нее вещи значат все, для меня – ничего.
   – У тебя может быть ребенок, для которого они тоже будут что-то значить.
   – Даже если у меня и будет ребенок, я не могу ради него менять свои взгляды.
   «Был ли я столь же решителен, так уверен в своих взглядах в его возрасте?» – подумал Поль. Скорее всего нет, он был другим. И сейчас он невольно восхищался молодым человеком, несмотря на свое раздражение.
   – Любопытно, что это состояние перебрасывается, как горячая картошка. Твой дед передал его твоему отцу, твой отец оставил его твоей матери, твоя мать передала тебе…
   – Оно никогда не волновало ее. Как ты сказал, она может позаботиться о себе сама.
   – Она еще молода. Предположим, что Билл заболеет или произойдет несчастный случай? Или она заболеет, не сможет работать? Вдова, с единственным сыном, – сможешь ли ты быть тем, к кому она обратится за помощью?
   Губы Хенка сжались. Его негодование было очевидным. Поль чувствовал, что он презирает его. Тем не менее он продолжал:
   – Иногда оказывается, что самые гуманные люди пренебрегают нуждами своих близких.
   – Что ты хочешь сказать? Я люблю, когда говорят прямо.
   – Я тоже. Вот. Я предлагаю, чтобы ты разделил рыночную стоимость траста. Отдай десять процентов на добрые дела, а остальное раздели пополам. Половину отдай матери и сохрани другую для получения образования и устройства собственного дома. Ты всегда успеешь отдать свои деньги, если тебе этого очень захочется.
   Хенк молчал. Какой упрямец! И Поль терпеливо ждал ответа юноши.
   – Она очень любит дом, – наконец выдавил он.
   – А ты нет.
   – Это жилище не в моем вкусе. И опять Поль ждал.
   – Она даже предлагала выкупить его у меня.
   – Это о чем-то должно было сказать тебе, да?
   И когда Хенк не ответил, продолжая смотреть в окно, Поль повторил:
   – Ты всегда сможешь отдать то, что имеешь. Будь уверен, всегда найдутся нуждающиеся.
   Хенк быстро поднял глаза:
   – Я уверен. Особенно после грядущей войны, когда люди разрушат все, что до этого строили. Оформляй документы. Мать может получить дом и все, что вы считаете нужным.
   – Я не оформляю документы. Это делают юристы. Я свяжусь с мистером Пирсом.
   – На сегодня все?
   – Да, все.
   Как хорошо было выйти из этого царства денег, подумал Хенк, шагая по улице к подземке.
   Поль решил, что провел его, как ребенка, не желающего пить лекарство. Но, надо признать, он был прав относительно дома. Как она ходит по нему воскресным утром, поливая цветы, как носится со всеми безделушками на полках…
   Он должен был защитить ее интересы. Но какого черта он не женился на ней, позволив сделать это другому человеку? Ему ведь наплевать на свою жену. В чем дело, или моя мать недостаточно хороша для него?
   Поезд грохотал по направлению к окраине. Ему пора перестать думать о Поле. Ничего не меняется, сколько ни терзай себя. Думай о своем будущем. Сосредоточься на медицине.
   Видишь ту молодую девушку в углу с закрытыми глазами? Ей около девятнадцати, слишком худа, с темными кругами под глазами. Когда она станет старше, у нее будут мигрени. Я уже видел подобный тип. Она будет думать, что у нее больное сердце.
   И мысленно Хенк продолжал изучать спящую незнакомку, как будто это был параграф в учебнике. Возможно, она работает в универсальном магазине, магазине с низкими ценами в подвале. Она недостаточно представительна, чтобы работать наверху. Она не могла бы работать у его матери.
   Хотелось, чтобы его так не расстраивали люди, подобные этой девушке, или улицы, по которым он проезжал. Он вспоминал свою улицу, такую тихую, с фонарями и зелеными кустами в каменных вазах. А потом грязные шумные улицы, по которым ездил летом на машине «скорой помощи». Он вспомнил квартиру над баром на Десятой авеню, где жил Донал Пауэрс… Бен говорил ему когда-то давно, что этот человек – воплощение зла. Но скоро он перестал рассказывать об этом.
   Когда Хенк выходил на Лексингтон-авеню, девушка еще спала. У выхода из подземки сидел безногий нищий. Мимо пробегали люди – они привыкли к таким, как он. Хенк порылся в карманах и бросил монетку человеку, стараясь не касаться его грязной руки. Потом ему стало стыдно и захотелось вернуться, и что-нибудь сказать, и посмотреть на нищего как на человека. Но он не знал, что сказать, и, кроме того, опаздывал на поезд в Филадельфию.
   «Я могу сочувствовать людям и по-настоящему понимаю, что такое братство людей. Но временами я эгоистичный подонок, думающий только о себе. Высший класс. Нобелевская премия по медицине. И все такое», – думал Хенк.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

   – Ты просто дура, – говорил Донал. – Какие у тебя шансы в суде? Ты ушла из дома. Взяла моих детей и ушла из нашего дома.
   Они сидели в кон горке Элфи в задней части дома – первоначальной части фермерского дома с низким потолком и единственным ромбовидным окошком. Хотя Донал спокойно сидел на стуле и говорил тихо, присутствие его было невыносимо для Мэг. Ей приходилось отворачиваться от него к окну, за которым был сад и падал слабый снег.
   – У меня была причина, – проговорила она, все еще не глядя на него. – Что ты сделал со мной…
   Воспоминание той ночи, чувства унижения, беспомощности, сознание неприкосновенности ее собственного тела – все это вновь ожило в ней.
   – Причина? Кто будет ее слушать? Ты моя жена. У меня есть право. Причина! Это смехотворно.
   – Придет время, когда так не будет. Когда свидетельство о браке не будет давать право мужчине насиловать.
   – «Насиловать»! «Придет время»! Да, это время наступит, когда мы будем гулять по Луне! Нет, Мэг, у тебя нет никакого шанса при разводе. У тебя нет ни одной настоящей претензии ко мне. Все, что ты хотела, ты получала.
   – Я никогда не хотела тех вещей, которые ты давал мне.
   – Не так, так этак! Ты оставила мою постель и кров – и это главное, что принимается во внимание.
   – Я не вернусь.
   Они уже почти три часа спорили, она устала и чувствовала собственную слабость перед его властностью; но тем не менее она нашла в себе силы сказать:
   – Я не вернусь. Ничто и никто не смогут заставить меня.
   Донал встал, рассматривая ее с таким видом, словно он никогда не видел ее раньше.
   – Ну, если ты так ненавидишь меня…
   – Я не ненавижу тебя, Донал.
   Она думала, что ненавидеть – значит желать смерти. Она просто хотела, чтобы он ушел. Пусть процветает дальше, как он процветает сейчас. Он чужой. Все в нем вдруг стало чужим: слухи о его преступлениях, его политика и его жажда денег.
   – Ты всегда была странной… отличной от других, – задумчиво сказал он.
   – Так ты поэтому выбрал меня, что я отличалась от знакомых тебе женщин.
   Он подошел к окну. Мальчишки играли в снежки в саду. Какое-то время он смотрел на них.
   – Что это за дети с нашими мальчиками?
   – Они вместе учатся.
   – Я бы догадался об этом. Кто они? Откуда? Она поняла, о чем он думает.
   – Один из них сын священника, остальные пришли из деревни. Отец Джимми косит траву летом и делает любую работу зимой. Семья Анжело только что приехала из Италии. Отец парикмахер.
   Она увидела, что она злится.
   – Ты взяла их из первоклассной частной школы и запихнула в дыру с детьми парикмахеров!
   – Ты сам ходил в школу в Хелл-Китчен. Боже мой, о чем ты говоришь?
   Донал стукнул рукой по столу:
   – И ты думаешь, что я позволю им вернуться в то место, откуда начинал сам? Нет! Я хочу, чтобы мои сыновья соперничали с лучшими и были лучше всех. Кастовость, классы определяют все, неужели ты этого не понимаешь? Лучшие школы, связи – это пронизывает весь деловой мир и правительство. Нет, они не могут оставаться здесь. Это окончательно.
   Ей был отвратителен его снобизм. Но все-таки в его словах был смысл. Она сама получила лучшее образование.
   – Послушай, Мэг, я снова все скажу. Есть два пути, как справиться с этим. Мы можем тихо, пристойно развестись. Я не хочу этого, но хочешь ты, поэтому ты начнешь разводиться несмотря ни на что. Я понимаю это. Но если ты запросишь слишком много, я буду бороться. В этом случае будет много грязи, и я все равно одержу верх. Так как это будет? Это или спокойный компромисс?
   – Какой компромисс ты хочешь?
   – Я хочу сохранить свою власть над детьми. Тим-ми и Том должны уехать в хорошую начальную школу. Им уже двенадцать и тринадцать, так что пора. Девочки еще малы, чтобы оставаться здесь какое-то время. Я буду тебя поддерживать. – Рот Донала искривился в подобии насмешки. – Конечно, не будет горностаевой накидки и шофера, как было.
   – Я никогда не просила этого. Вспомни. Горностаевая накидка противоречит моим принципам. Мне неприятно думать, что бедное животное мучилось в капкане, чтобы потом я смогла закутаться в его мех.
   – Хорошо, что я сохранил это место для твоего отца, – сказал Донал, не обращая внимания на ее ответ. – Боже мой, здесь достаточно места для всех вас. Если только ты не вернешься в наш дом с девочками, без меня, конечно. Я уже присматриваю себе квартиру в Нью-Йорке. Не Пятой авеню.
   – Мы останемся здесь, – сказала она. – Я здесь выросла.
   Было что-то элегическое в словах «я здесь выросла», что-то далекое, грустное и спокойное.
   – Ты уверена, что не хочешь дом?
   Мэг покачала головой. Этот богато украшенный пригородный дом, его дом, его выбор – нет! Кроме того, он будет волен приезжать туда, когда захочет, подниматься по лестнице, заходить в спальню. Она не верила, что какой-то закон запретит ему это делать. Он будет делать то, что захочет. Как всегда.
   – В квартире будет достаточно места для всех детей. Мы поделим их. Я буду справедливым.
   Она подумала: «Они все равно с возрастом будут больше его, чем мои. Это ясно. Даже посторонние замечают это. Все, кроме Агнесс. Он тоже понимает это. Он уже разочаровался в Агнесс, хотя никогда не признался бы в этом. В ней он видит слишком много от меня».
   Кто-то постучал в дверь.
   – О, простите меня, – сказала Эмили, входя в комнату. – Простите, я подумала, что вы уже кончили и готовы немного перекусить. Ранний ужин, Донал, перед тем, как вы уедете.
   – Спасибо, мама, это очень приятно, но я не голоден.
   Он нарочно подчеркнул «мама», а Эмили была так смиренно-сердечна. Конечно, ведь их единственный доход – это зарплата отца за управление недвижимостью Донала! Депрессия еще далеко не закончилась. Сколько миллионов безработных? И не закончится, говорил Поль, пока не разразится война.
   Донал взял пальто, переброшенное через стул.
   – Так мы договорились, Мэг? Если да, то я поеду.
   – Да.
   Эмили вопросительно смотрела на них.
   – Мы разводимся, мама, – сказал ей Донал, – что называется «полюбовно». Но вам с папой не о чем волноваться. Работа у него будет.
   – Спасибо, Донал. Вы всегда так добры.
   – Я только погляжу детей перед отъездом.
   – Они играют во дворе. – Эмили поспешила за ним. – Мне так жаль, что так случилось, Донал.
   – Судьба. Нельзя все время выигрывать. Пока, Мэг. Я свяжусь с тобой.
   Две женщины наблюдали через стеклянную дверь, как маленькие девочки, которые катали друг друга на санках, бросились к отцу. Крича и визжа, они обхватили его и лезли на руки.
   – Смотри, они не отпускают своего отца, – сказала Эмили.
   В этом замечании было невысказанное обвинение: женщина принадлежит своему мужу и сохраняет семью. Не может быть и речи о личных проблемах. Умная женщина справляется с подобными вещами, решает проблемы. Никто не мог бы быть более щедрым, чем был он.
   – Конечно, мы рады вам, дорогая, – говорила она Мэг. – Мы как-нибудь справимся.
   Она поплакала и обнимала Мэг с жалостью и сочувствием. Но она также ничего не понимала и была в сомнении.
   – Это все так неудобно. Ты так неожиданно ушла. Люди будут удивляться.