В начале сентября, когда Сашка поступил в институт и остался в Рязани, Денисовы отправились в Москву. На руках у Николая было направление облвоенкомата в центральную клинику нервных болезней.
Устроиться в гостиницу оказалось трудно, хорошо, что у Николая был адрес школьного товарища Валентина Кочина. Заодно Николаю хотелось просто повидаться с приятелем. Валентину тоже довелось немало хлебнуть в последние годы.
Валька ахнул, расцеловал Николая, а заодно и Машу; его жена Светлана, молодая рыжеватая женщина в роговых очках, оказалась удивительно простой и сердечной, через несколько минут Маша чувствовала себя с ней, как с подругой.
"Хорошие все-таки были у нас в классе ребята", - думал Николай, тепло поглядывая на подвыпившего по случаю встречи, все такого же шумного Валентина.
- Не журись. - Валька ерошил пятерней по-прежнему густые темные волосы, подмигивал. - Вылечат!
Начались обычные в таких случаях воспоминания - кто где, кто кого встречал, Валентин звонко шлепнул себя по лбу.
- Вот голова садовая! Лешка же Листов в Москве.
Медик, кандидат наук, светило, говорят! Вот кто тебе поможет. Звони!
Минуту спустя Николай стоял в прихожей, плотно прижав к уху телефонную трубку.
- Листов слушает, - отозвался в трубке уверенно-солидный и все-таки хорошо знакомый голос.
- Леша, - заволновавшись, медленней, чем обычно, заговорил Николай. Здравствуй, Леша... Это Денисов.
- Вероятно, вы не туда попали, - после короткой паузы ответил Листов.
- Да я это... Денисов. Ты что - Кузнецк забыл? - Николай прислонился к стене, чувствуя, какой тяжелой стала вдруг телефонная трубка.
- А, Николай, - голос в трубке стал мягче, проще. - Здравствуй, здравствуй. Откуда ты?..
Денисову здорово повезло: оказалось, что Листов работает в той самой клинике, куда направили Николая. Листов пообещал посодействовать, чтоб не тянули с приемом, и просил позвонить послезавтра в это же время.
- Договорились?
- Договорились, Леша, - кивнул повеселевший Николай, голос его окреп...
- Ну, будь здоров. Жду звонка.
Мембрана щелкнула, Николай растерянно положил трубку. Да чего же он так быстро?
- Ну что? - подошел Валентин.
- Обещал помочь. - Николай пожал плечами.
- Свинья он. - Валентин сказал это зло и убежденно.
- Может, занят, - попытался смягчить Николай, сам понимая, как неубедительно прозвучало объяснение.
- Куда там занят! - Валентин махнул рукой. - Каким был, таким и остался!..
Ночью, прислушиваясь к шуму машин под окном, Николай снова подумал о Листове и мысленно согласился с Валентином. Пожалуй, верно, что Листов таким и был.
Сын популярного врача-дантиста, державшего частную практику до самой войны, он жил в совершенно иных, нежели все они, условиях. У него была отдельная комната с классной доской на стене - почему-то это поражало больше всего, носил хорошо сшитые костюмы с белыми сорочками, свободно тратил деньги. В школу он приезжал на каком-то необыкновенном заграничном велосипеде. Николай даже представил, как Листов сидит на нем, упираясь в землю длинными, широко расставленными ногами, и говорит: "Нет, в поход не пойду. Мы выезжаем на дачу"... Держался со всеми одинаково, не приятельствуя и не враждуя, но учился хорошо... Удивительный человек, не поинтересовался даже, где он остановился, как живет.
Николай представил, что в Дворики приехал кто-то из ребят, раскладушка под ним даже скрипнула. Да он, как и Кочины, слова не дал бы сказать, к себе потащил, как праздник был бы! "Дурило! - уже жалея Лпстова, думал Николай. - Как же он так жить может?.."
В назначенное время Денисов позвонил, женский молодой голос ответил:
- Алексей Александрович срочно вылетел в Новосибирск и очень просил извинить его...
В этот раз даже деликатная Светлана укоризненно покачала головой.
- Наплюй ты на это дерьмо! - возмутился Валентин. - Сами поедем, и все устроится. Подумаешь!.. Обойдемся.
Консультации в центральной клинике ничего утешительного не дали. Всесоюзные светила подтвердили жестокие выводы своих ленинградских и уральских коллег:
надежд на полное излечение нет, медицина успешно лечит нервные болезни, но не умеет пока заменять нервную систему; единственно радикальное лечение - спокойствие и режим. Николай хотел знать правду и узнал ее: каждая нервная встряска может только ухудшить его состояние,
- Ты свое отработал, теперь отдыхать должен, - грубовато и прямо говорил Валентин Кочин, прощаясь на вокзале. - Что, не правда?
Такими же словами успокаивала и жена, и Светлана, и, возможно, поэтому осунувшийся и уставший за эти дни Николай принял иное, прямо протпвоположное решение. Год назад он нашел мужество еще до заключения всяких комиссий сказать себе, что нужно уйти в отставку, не волыня и не цепляясь за больничные листы; сейчас он дал себе слово сразу же, вернувшись в Дворики, найти какое-либо дело, нужное не только ему, но и людям. Будет помогать учителям, возьмется, например, оборудовать в школе спортивный кабинет. Человек не должен жить без дела.
Довольная тем, что они возвращаются домой, Маша домовито устраивалась в купе, раскладывая по полкам покупки; Николай как-то ненасытно, словно запоминая, смотрел в окно, за которым бежали дачные платформы, сосны и металлические опоры высоковольтных линий, - он понимал, что с каждым годом все это доведется ему видеть реже и реже...
* * *
Голос Николая звучит то спокойно, ровно, то медленно, слабея, словно борясь с дремотой, то, снова окрепнув, сдержанно и мужественно.
- Начал ходить в школу, и вроде лучше. Даже определенно - лучше.
За окном давно синеет, по молчаливому согласию света мы не включаем. Лица Николая не видно, и все-таки кажется, что я вижу, как после каждой короткой фразы плотно смыкаются его широкие губы. Ищу какие-то нужные слова, чтобы поддержать товарища, и по нахожу.
- Всякое, конечно, было, - просто говорит Никол аи. - Не так легко со всем этим смириться... Да и не смирился, если по правде. Понял, что никуда не денешься... А потом и другое понял. Не так уж все худо сложилось. Воевал, работал. И сейчас еще чем-то людям помогаю. Хоть капельку... Иногда подумаю, и выходит, что скулить-то нечего. Сашка растет, человеком становится. Есть у меня Маша... Слушаю музыку, читаю книги. Вижу, как солнце всходит. Знакомых - пол-Двориков... Подумаешь - так повезло еще. Сколько не вернулось, сколько после войны человеческих обрубков в домах инвалидов доживает. Вот кого жалеть надо...
Мне кажется, что Николай говорит те слова, которые тщетно только что искал я, очень простые и мужественные, с горечью, которой никуда не упрячешь, но и без той фальшивой бодрости, которая хуже любой тяжелой правды.
- Знаешь, - задумчиво говорит Николай, - иногда бывает такое желание... Вот, думаю, заброшу сейчас палку и побегу. Бего-ом!..
Дверь распахивается, в темноте звучит оживленный женский голос:
- Это чего ж ты в потемках?
Щелкает выключатель, темнота рывком прыгает в окна, комнату заливает такой яркий свет, что глаза непроизвольно зажмуриваются.
- Да у нас гости! - весело удивляется невысокая молодая женщина в белом вязаном платке, меховой полудошке. На ее круглом разрумянившемся лице выделяются короткие черные брови и смеющиеся темные глаза. - Ну, давайте тогда знакомиться.
- Маша, - поднимаясь, представляет Николай, по его лицу впервые бежит мягкая улыбка.
7
В середине октября пришлось выехать в Тамбов - там собирался семинар местных писателей, мне по-соседски предстояло выступить на нем.
Остановился я в новой гостинице, поднявшей пять этажей на берегу Цны.
Серый воскресный денек клонился к вечеру, накрапывало, над неширокой Цной клубился низкий туман. Идти в такую погоду никуда не хотелось, книги, которые предстояло обсуждать на семинаре, были прочитаны еще дома.
Единственная нечитанная книга, которая оказывается в номере, потрепанный телефонный справочник, лежащий рядом с молчаливым аппаратом. Ну что ж, в таком меланхоличном состоянии - и это литература.
Переворачиваю страничку, другую; качаю головой, прочитав несколько диких и диковинных названий учреждений вроде "Госселъэнергонадзор" или еще хлеще - "Межрайонное отделение управления материально-технического снабжения сельхозснаба", дохожу до раздела "Квартирные телефоны". Бог мой, каких только фамилий нет! Вареник, Свинобоев, Махорка...
Меньше всего фамилий на "ф", поэтому, наверно, в глаза сразу бросается знакомое: Фомин А. Н. Уж не наш ли это Лешка Фомин?
В воображении сразу возникает долговязый белобрысый парень; некоторое время вижу его смутно, как на плохой, с размытыми контурами фотографии. Потом заработавшая память оживляет неподвижную неясную фигуру, уверенно кладет все новые и новые мазки... Вот, засучив рукава и тихонько насвистывая, Алексей полирует наждачной шкуркой блестящий, еще горячий после напильника, гаечный ключ. Хитрюги-девчонки подкатываются к нему, напропалую льстят. Ухмыльнувшись, Лешка берет их неуклюжие поделки, уверенными движениями подправляет. Все, можно сдавать. Похвалить, конечно, не похвалят, а "трешку" поставят наверняка - этим лодырехам ничего больше и не надо. Пятерку по слесарному делу у нас в классе получает один Алексей, изготовленные им ключи, кронциркули и нутромеры красуются на всех школьных выставках...
После девятого класса Фомин куда-то переехал. Кажется, в Ленинград... Так что это вполне может быть и не наш Фомин Алексей. Не обязательно, кстати, и Алексей, а какой-нибудь Андрей, Антон, даже Аверьян. Второй указанный в справочнике инициал ничего не добавляет: отчества друг друга мы не знаем до сих пор. А собственно говоря, чего гадать - он или не он? Есть номер, есть телефон, и через минуту все станет ясно.
От недавней меланхолии не остается и следа; быстро кручу диск - длинные протяжные гудки обрываются.
- Квартира, - отвечает молодой женский голос.
- Квартира Фомина?
- Да.
- Я говорю с его женой?
Собеседница фыркает.
- Нет, с дочерью.
- Скажите, как зовут вашего отца?
- Алексей Николаевич. - Голос несколько удивлен. - А что?
- Вы не знаете, он жил в Кузнецке?
- Не знаю. - Голос удивлен еще больше. - Кажется, жил...
- А он сам дома?
- Дома! Позвать?
- Да, пожалуйста.
Доносится оживленная перекличка голосов, слышны неторопливые шаги, потом добродушный баритон сообщает:
- Фомин. Слушаю вас.
- Если Фомин, который из Кузнецка, то здравствуй, - говорю я, называясь.
- Ну да? Правда ты?! - весело ахает баритон.
Пять минут спустя я еду в пустом троллейбусе, смотрю в мокрое окно, за которым мелькают такие же мокрые фонари и освещенные ими лужи, раздумываю. Интересно - кто же он сейчас, Алексей? Вероятней всего - инженер. Причем не рядовой: квартирные телефоны в небольших областных городах подряд не ставят. Да еще там, куда я еду, - до последней остановки на окраине.
Окраина, впрочем, оказывается относительной: кварталы многоэтажных, одинаковых, как близнецы, домов, рядки молодых деревьев. Ага, вот и точнейший опознавательный знак, сообщенный Алексеем: вывеска швейного ателье.
Открывают сразу, едва дотрагиваюсь до пуговки звонка.
Высоченный широкогрудый дядя в синем тренировочном костюме с белой полоской на шее солидно окает:
"Вот он!" - и стискивает мою руку.
- Не узнал бы! Доведись на улице встретиться, - мимо прошел бы. Ты где ж это волосы растерял, а? - балагурит он, помогая мне раздеться и пытливо поглядывая улыбающимися глазами.
А я узнал бы его даже на улице: простое, с сильным грубоватым подбородком лицо стало только старше, мужественнее; все так же густы светлые, небрежно закинутые назад волосы, все так же блестят в неторопливой улыбке белые, редко посаженные зубы - сейчас вспоминаю, что когда-то мы по этому поводу подшучивали. "Чудаки, - отвечал Алексей, - да с такими зубами удобнее: мясо не застревает, плевать хорошо". И тут же практически подтверждал это преимущество...
- Давай знакомиться, - введя в просторную, с оранжевым абажуром комнату, говорит Алексей, представляя меня моложавой, симпатичной женщине. - Супруга моя, Антонина Ивановна.
- Можно просто - Тоня, - улыбается, здороваясь, Антонина Ивановна.
- Есть у нас еще девица Елена, восемнадцати лет от роду. Стрельнула к подружке на вечеринку.
- Это я с ней по телефону говорил?
- Во, во! Подозреваю только, что она не твоего звонка ждала, - смеется Алексей.
- Не наговаривай на дочь, - стыдит Антонина Ивановна и берет нас с Алексеем под руки. - Прошу к столу, за чаем беседа лучше идет.
- Наговаривай, не наговаривай, а некоторые основания есть. - Алексей ставит бутылку "столичной", предупреждает: - Один действуй. Мне нельзя: в ночную идти.
- Мне тоже не нужно, поздно. Где ты, кстати, работаешь?
- На заводе, токарем.
Признаться, ответ разочаровывает меня. Я меньше бы удивился, если б оказалось, что Алексей - директор крупного завода, известный изобретатель или что-нибудь в этом роде. Ну что же, в конце концов жизнь у каждого складывается по-своему, если удастся остаться с глазу на глаз - надо будет расспросить. А уж не разыгрывает ли он? - мелькает вдруг мысль.
Нет. Смакуя, Алексей прихлебывает крепкий, почти черный чай и, занятый уже другой мыслью, одобрительно кивает:
- Съезд - дело хорошее. Приеду. Значит, Юрка Васин - главный конструктор?.. Смотри - толковый парень!
- Не то что некоторые, - подтрунивает Антонина Ивановна; у ее мягких глаз сбегаются лукавые морщинки.
- Во, во, - подхватывает Алексей, - застыдила совсем. Дескать, все в люди вышли, один ты рабочим остался.
- Да будет тебе! - плавно, как-то округло машет рукой Антонина Ивановна. - Вовсе я не так говорила.
- Говорила, говорила! Я уж и так и эдак убеждал - "
ни в какую! Вот вы, мол, интеллигенция, - что вы даете?
Продукт ума. А самим вам продукт натуральный подавай.
Который съесть либо на себя надеть можно. Нет, не слушает! Была бы, говорит, помоложе, - развелась да за интеллигента вышла. И дочку с панталыку сбила - по своей же стезе направила. В педагогический пошла, на филфак. Еще один мыслитель на мою примитивную рабочую шею будет.
- Ну, балаболка! - качает головой Антонина Ивановна, карпе ее глаза блестят. - Вот что, мужчины. У вас, наверно, есть о чем потолковать и вдвоем, а меня прошу извинить. Надо проверять тетради.
- Иди, мать, трудись. - Алексей провожает взглядом жену - она идет в другую комнату; вдогонку посмеивается: - Авось к старости из тебя Ушинский получится.
У него это очень органично - соединять шутки с серьезным; Антонина Ивановна в этом отношении права: чего бы Алексей ни коснулся - или начнет с шутки или кончит ею. Нравится мне и его манера держаться - просто, сдержанно. Такому бы человеку да хорошее образование. Хотя, по языку судя, читает он много - в этом, очевидно, сказывается влияние жены-педагога.
- Леш, ты после школы нигде не учился?
- Почему не учился? - Большими глотками Алексей допивает остывший чай. - После войны кончил механл ческий техникум. По обработке металла... Теперь, на склоне лет, в политехническом, на заочном, конечно. Третий курс добиваю.
- А почему же ты тогда - токарем? - удивляюсь я.
Алексей усмехается.
- Был у меня с одним большим начальником разговор. Примерно на эту же тему... Я ему и ответил, что часто мы неправильно понимаем смысл образования.
- Объясни, - прошу я.
- Объясню. - От энергичного кивка волосы Алексея падают на лоб. - Скажи мне, пожалуйста: почему это учиться - значит кем-то стать? Я по о молодых, которым нужно приобретать профессию. О тех, у кого она уже есть.
Разве образование в этом случае нужно для должности?
А не для знаний?
- Но они у тебя больше, чем требуется токарю.
- А это заблуждение, - живо возражает Алексей. - Промышленность оснащается сейчас сложнейшей техникой. Давай завтра съездим на наш завод, посмотри. Такие станки есть - руками разведешь! И уверяю тебя, работающий на таком станке должен знать иногда не меньше инженера. Ты сам подумай. Почему я, рабочий середины двадцатого века, должен обладать только минимумом каких-то производственных навыков? Включить станок, смазать, дать норму - нынче этого мало. Чувствовать металл - одно. Понимать, что с ним происходит, когда он у меня под резцом, - другое. Разве мне мешает, что я, допустим, знаю сопротивление металла?.. Деформации?.. Наоборот. Тогда я не на ощупь, а сознательно определю нагрузку, сменю режим. Не гадаю, а рассчитываю, - это ты понимаешь?
- Понимаю, - киваю я. - Но почему все-таки ты не хочешь стать инженером? Организатором, как ты говоришь?
- И на это отвечу... Организационных дел мне и так хватает. В бригаде, в партбюро, по общественным обязанностям. Вот так! - Алексей коротко чиркает пальцем по горлу. - Зато у меня остается время для главного - для работы. У станка стоять. Вещь делать. Не труд других организовывать, а самому трудиться. Не продукцию других принимать, как контролер ОТК, а самому ее производить. Когда уж состарюсь, тогда, может, в служивые и перейду. А пока - ни-ни!
Поправляя упавшие на лоб волосы, Алексей вскидывает голову - получается это у него как-то задиристо, молодо, - неожиданно спрашивает:
- Что, по-твоему, интереснее: самому писать или редактировать написанное другим?
- Писать, - без раздумий отвечаю я.
- То-то и оно! - довольно смеется Алексей. - Налить еще чаю?
- Нет, спасибо.
- А я себе подогрею. Любитель. Покурим минутку.
Он уходит на кухню; я, разминаясь, хожу по комнате, останавливаюсь у письменного столика, приткнувшегося в углу у окна. Над ним висит большая фотография - десятка полтора черноволосых парней в комбинезонах сгрудились у станка, за которым работает Алексей. Приподняв голову, он улыбается своей широкой добродушной улыбкой.
Вернувшись со стаканом чаю, Алексей становится рядом, объясняет:
- Это в Болгарии. Давненько уже.
- В туристской поездке был?
- Вроде. Ездил к ним на машиностроительный завод.
- Зачем?
- Ну, как говорят, - передавать опыт. По скоростному резанию.
- Вон ты как! - Мне начинает казаться, что я читал где-то о токаре Фомине, не догадываясь, конечно, что это - Алексей. - Слушай, Леша, в газетах про тебя писали?
- Было иногда.
- Ладно, ладно! - смеюсь я, понимая, в чей огород летят камешки.
На письменном столике, сбоку от телефонного аппарата, из-за которого я и решил, что Алексей - какая-нибудь шишка, лежит аккуратная стопка писем.
- Эх, сколько! - удивляюсь я. - И все насчет твоего опыта?
- По-всякому бывает, - неопределенно отвечает Алексей. - Вчера вот из Ленинграда получил. С завода, на котором в войну работал.
- Ну вот, я же помнил, что ты в Ленинград после девятого класса уехал! А как в Тамбов попал?
- Это ты перепутал. Уехал я вместе со своими стариками сюда, в Тамбов. А уж после десятого - в Ленинград. Сдавал в политехнический - из-за твоей любезной литературы не попал. Тройку схватил. Дядя меня к себе на завод и устроил - там и война застала.
- Так ты в блокаду был?
- С первого дня. И почти до последнего. Дистрофиком на самолете вывезли.
- Хорош дистрофик! - смеюсь я, поглядывая на приятеля, похожего в своем синем тренировочном костюме на спортсмена.
- Живуч оказался, - ухмыляется Алексей; держа в руках стакан с чаем, он садится, удивленно качает головой. - А когда в Тамбове с поезда сняли, не поверишь - отец на руках домой отнес. Как перышко был. Одни только ноги болтались... Мать в корыте помыла - как младенца, одели, положили на кровать, а я уже и языком пошевелить не могу...
Отгоняя навязчивое видение, Алексей взмахивает густыми белесыми ресницами, смотрит на меня спокойными ясными глазами.
- Каждый год в отпуск в Ленинград езжу. Чего ищу - и сам не пойму... Юность, что ли, свою?.. Или все дядьку встретить надеюсь, хотя сам же его на саночках и отвез?.. Это вот он меня рабочей гордости научил. Вроде завещания оставил...
САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Когда-то, уютно помаргивая и неторопливо волоча за собой резиновую кишку, ходил лифт. Алексею нравилось, перескакивая сразу через несколько ступеней, перегонять его; хлопали двери квартир, доносилась музыка; по утрам, столкнувшись на лестничной площадке, белоусый художник Авилов неизменно говаривал: "Ну-с, приветствую молодое поколение рабочего класса!.." За углом была булочная, в которой разных батонов, кренделей и сдобы, не говоря уже о хлебе, - хоть завались; на втором этаже жила дочка настройщика роялей Шурочка; еще издали завидев ее, Алексей поспешно приглаживал вихры, а поравнявшись - проходил с совершенно равнодушным видом мимо.
Каждую субботу, прямо с завода, ездили с дядькой в баню, парились березовым пахучим веником, дядька от удовольствия тихонько повизгивал. Потом сидели в буфете:
дядька, рассуждая о том, что рабочему человеку без парной нельзя, тянул пиво, Алексей - ситро, иногда две-три бутылки подряд, до тех пор, пока живот не становился каменным, а в носу покалывали иголки газа. Да, была жизнь!..
Теперь Алексей входил в подъезд своего дома, как в мрачное ущелье. Неподвижный лифт круглосуточно стоял на первом этаже за обледеневшей, наглухо закрытой решеткой; в сумерках тускло мерцал на стенах колючий иней. И тишина, тишина... Шурочка, к счастью, уехала куда-то с отцом в первые же дни войны; белоусого художника Авилова, странно вытянувшегося, в минувшее воскресенье вынесли два санитара. Сегодня первый день не вышел на работу дядька - слег, а две пайки хлеба, получаемые по утрам в булочной за углом, не занимали полностью ладони Алексея.
Днем, стоя у станка, Алексей обычно не чувствовал слабости, вернее забывал о ней. Только изредка в глазах начинало все плыть, резец исчезал... В такие минуты, упираясь руками в станину, Алексей резко прикусывал губу, охал от короткой, как удар тока, боли - сознание прояснялось, резец снова четко бежал по серебристой поверхности. Зато к вечеру сил уже не оставалось вовсе, третий этаж давался ему потруднее, чем неприступный пик - альпинисту. Неожиданно, ватно подгибаясь, отказывали ноги - давя грудью перила лестницы, Алексей отдыхал, поднимался выше...
Дверь мерзло скрипнула; не открывая глаз, дядя слабо окликнул:
- Ты, Леха?
- Я.
Лежал он в той же самой позе, в которой оставил его утром Алексей: на спине, покрытый одеялом и пальто, в шапке с завязанными ушами. Подушка продавилась, голова неловко запрокинулась, под тесемками ушанки резко выпятился обросший седой щетиной кадык - худой и жалкий, как общипанное горло цыпленка-заморыша. Закрытые, обведенные темными кругами глаза ввалились - казалось, что в неподвижные глазницы налили синей неживой воды; на стуле, на тарелке, нетронуто лежал ломтик хлеба.
- Почему не ел?
- Охоты нет... - Набираясь сил, дядя помолчал, приоткрыл наконец глаза. - На заводе-то как?
- На заводе порядок.
Алексей опустил черную бумажную шторку светомаскировки, в темноте смахнул с подоконника сухо спавший со стекла пней, зажег коптилку.
- Четыре танка из ремонта выпустили. Во - заревели! - Вспомнив, как, развернувшись и грозно лязгая полированными гусеницами, тяжелые машины нетерпеливо вылетели с заводского двора, Алексей оживился. - Директор сказал: завтра навестит тебя. Пускай, говорит, Семен Силыч поправляется.
- Зря... У него хлопот и так... хватает.
Дядя говорит с остановками, ворчливо, но Алексей понимал, что услышать это ему было приятно.
- Сказал - значит, не зря. - И хотя дядя и не порывался встать, строго наказал: - Лежи. Ужинать будем, в комнате нагрею.
За ужин Алексей не беспокоился: в кармане пиджака, под ватником, отогревались две, только самую малость прихваченные холодом, картофелины; а вот насчет "нагрею" - это было довольно рискованное обещание. Все, что могло сгореть, давно было сожжено, пяток тоненьких нащепанных с утра лучинок годились только на растопку.
И все-таки Алексей был убежден, что обещание свое сдержит, если даже для этого придется ломать деревянные перила лестницы, спилить какой-нибудь столб на улице или сделать еще что-нибудь похлеще. Должен он поставить дядьку на ноги, и весь разговор!
Дядька!.. Семен Силыч, родной брат отца, так похожий на него и чем-то более близкий. В свои девятнадцать с небольшим лет Алексей не мог объяснить себе этого, не пытался, но - чувствовал. Маленький тщедушный человечек с острым птичьим носиком и зоркими ясными глазами под седыми кустистыми бровями прикрикнул, когда Алексей, не попав в институт, пал было духом, оставил жить у себя, отвел на свой завод. "Нечего у отца с матерью на шее сидеть, у них еще трое. Вон лобан какой вырос! Если не дурак, завод тебя в люди и выведет. Побольше любого университета завод-то, когда мозги да старание есть..."
Врать нечего, Алексей не раз обижался на дядю: за резкость в слове, за строгость, а пуще всего за то, что держал его в учениках токаря побольше других своих питомцев. В первый же свой трудовой день Алексей вызвался самостоятельно выточить довольно сложную деталь - дядя разрешил. Понаблюдав, как племянник уверенно заправил резец и включил станок, он удовлетворенно хмыкнул. Несколько раз он останавливался за спиной Алексея - тот увлекся и перестал обращать внимание. Час спустя разгоряченный Алексей, скрывая торжество, сунул деталь в руки дядьке - тот внимательно оглядел, нахмурился. "По конусу - перекос. Не работаешь, парень, играешь". По существующим нормативам отступление было допустимым, но оно все-таки было, дядька сказал об этом в присутствии других, громко и обидно - Алексей засопел...
Устроиться в гостиницу оказалось трудно, хорошо, что у Николая был адрес школьного товарища Валентина Кочина. Заодно Николаю хотелось просто повидаться с приятелем. Валентину тоже довелось немало хлебнуть в последние годы.
Валька ахнул, расцеловал Николая, а заодно и Машу; его жена Светлана, молодая рыжеватая женщина в роговых очках, оказалась удивительно простой и сердечной, через несколько минут Маша чувствовала себя с ней, как с подругой.
"Хорошие все-таки были у нас в классе ребята", - думал Николай, тепло поглядывая на подвыпившего по случаю встречи, все такого же шумного Валентина.
- Не журись. - Валька ерошил пятерней по-прежнему густые темные волосы, подмигивал. - Вылечат!
Начались обычные в таких случаях воспоминания - кто где, кто кого встречал, Валентин звонко шлепнул себя по лбу.
- Вот голова садовая! Лешка же Листов в Москве.
Медик, кандидат наук, светило, говорят! Вот кто тебе поможет. Звони!
Минуту спустя Николай стоял в прихожей, плотно прижав к уху телефонную трубку.
- Листов слушает, - отозвался в трубке уверенно-солидный и все-таки хорошо знакомый голос.
- Леша, - заволновавшись, медленней, чем обычно, заговорил Николай. Здравствуй, Леша... Это Денисов.
- Вероятно, вы не туда попали, - после короткой паузы ответил Листов.
- Да я это... Денисов. Ты что - Кузнецк забыл? - Николай прислонился к стене, чувствуя, какой тяжелой стала вдруг телефонная трубка.
- А, Николай, - голос в трубке стал мягче, проще. - Здравствуй, здравствуй. Откуда ты?..
Денисову здорово повезло: оказалось, что Листов работает в той самой клинике, куда направили Николая. Листов пообещал посодействовать, чтоб не тянули с приемом, и просил позвонить послезавтра в это же время.
- Договорились?
- Договорились, Леша, - кивнул повеселевший Николай, голос его окреп...
- Ну, будь здоров. Жду звонка.
Мембрана щелкнула, Николай растерянно положил трубку. Да чего же он так быстро?
- Ну что? - подошел Валентин.
- Обещал помочь. - Николай пожал плечами.
- Свинья он. - Валентин сказал это зло и убежденно.
- Может, занят, - попытался смягчить Николай, сам понимая, как неубедительно прозвучало объяснение.
- Куда там занят! - Валентин махнул рукой. - Каким был, таким и остался!..
Ночью, прислушиваясь к шуму машин под окном, Николай снова подумал о Листове и мысленно согласился с Валентином. Пожалуй, верно, что Листов таким и был.
Сын популярного врача-дантиста, державшего частную практику до самой войны, он жил в совершенно иных, нежели все они, условиях. У него была отдельная комната с классной доской на стене - почему-то это поражало больше всего, носил хорошо сшитые костюмы с белыми сорочками, свободно тратил деньги. В школу он приезжал на каком-то необыкновенном заграничном велосипеде. Николай даже представил, как Листов сидит на нем, упираясь в землю длинными, широко расставленными ногами, и говорит: "Нет, в поход не пойду. Мы выезжаем на дачу"... Держался со всеми одинаково, не приятельствуя и не враждуя, но учился хорошо... Удивительный человек, не поинтересовался даже, где он остановился, как живет.
Николай представил, что в Дворики приехал кто-то из ребят, раскладушка под ним даже скрипнула. Да он, как и Кочины, слова не дал бы сказать, к себе потащил, как праздник был бы! "Дурило! - уже жалея Лпстова, думал Николай. - Как же он так жить может?.."
В назначенное время Денисов позвонил, женский молодой голос ответил:
- Алексей Александрович срочно вылетел в Новосибирск и очень просил извинить его...
В этот раз даже деликатная Светлана укоризненно покачала головой.
- Наплюй ты на это дерьмо! - возмутился Валентин. - Сами поедем, и все устроится. Подумаешь!.. Обойдемся.
Консультации в центральной клинике ничего утешительного не дали. Всесоюзные светила подтвердили жестокие выводы своих ленинградских и уральских коллег:
надежд на полное излечение нет, медицина успешно лечит нервные болезни, но не умеет пока заменять нервную систему; единственно радикальное лечение - спокойствие и режим. Николай хотел знать правду и узнал ее: каждая нервная встряска может только ухудшить его состояние,
- Ты свое отработал, теперь отдыхать должен, - грубовато и прямо говорил Валентин Кочин, прощаясь на вокзале. - Что, не правда?
Такими же словами успокаивала и жена, и Светлана, и, возможно, поэтому осунувшийся и уставший за эти дни Николай принял иное, прямо протпвоположное решение. Год назад он нашел мужество еще до заключения всяких комиссий сказать себе, что нужно уйти в отставку, не волыня и не цепляясь за больничные листы; сейчас он дал себе слово сразу же, вернувшись в Дворики, найти какое-либо дело, нужное не только ему, но и людям. Будет помогать учителям, возьмется, например, оборудовать в школе спортивный кабинет. Человек не должен жить без дела.
Довольная тем, что они возвращаются домой, Маша домовито устраивалась в купе, раскладывая по полкам покупки; Николай как-то ненасытно, словно запоминая, смотрел в окно, за которым бежали дачные платформы, сосны и металлические опоры высоковольтных линий, - он понимал, что с каждым годом все это доведется ему видеть реже и реже...
* * *
Голос Николая звучит то спокойно, ровно, то медленно, слабея, словно борясь с дремотой, то, снова окрепнув, сдержанно и мужественно.
- Начал ходить в школу, и вроде лучше. Даже определенно - лучше.
За окном давно синеет, по молчаливому согласию света мы не включаем. Лица Николая не видно, и все-таки кажется, что я вижу, как после каждой короткой фразы плотно смыкаются его широкие губы. Ищу какие-то нужные слова, чтобы поддержать товарища, и по нахожу.
- Всякое, конечно, было, - просто говорит Никол аи. - Не так легко со всем этим смириться... Да и не смирился, если по правде. Понял, что никуда не денешься... А потом и другое понял. Не так уж все худо сложилось. Воевал, работал. И сейчас еще чем-то людям помогаю. Хоть капельку... Иногда подумаю, и выходит, что скулить-то нечего. Сашка растет, человеком становится. Есть у меня Маша... Слушаю музыку, читаю книги. Вижу, как солнце всходит. Знакомых - пол-Двориков... Подумаешь - так повезло еще. Сколько не вернулось, сколько после войны человеческих обрубков в домах инвалидов доживает. Вот кого жалеть надо...
Мне кажется, что Николай говорит те слова, которые тщетно только что искал я, очень простые и мужественные, с горечью, которой никуда не упрячешь, но и без той фальшивой бодрости, которая хуже любой тяжелой правды.
- Знаешь, - задумчиво говорит Николай, - иногда бывает такое желание... Вот, думаю, заброшу сейчас палку и побегу. Бего-ом!..
Дверь распахивается, в темноте звучит оживленный женский голос:
- Это чего ж ты в потемках?
Щелкает выключатель, темнота рывком прыгает в окна, комнату заливает такой яркий свет, что глаза непроизвольно зажмуриваются.
- Да у нас гости! - весело удивляется невысокая молодая женщина в белом вязаном платке, меховой полудошке. На ее круглом разрумянившемся лице выделяются короткие черные брови и смеющиеся темные глаза. - Ну, давайте тогда знакомиться.
- Маша, - поднимаясь, представляет Николай, по его лицу впервые бежит мягкая улыбка.
7
В середине октября пришлось выехать в Тамбов - там собирался семинар местных писателей, мне по-соседски предстояло выступить на нем.
Остановился я в новой гостинице, поднявшей пять этажей на берегу Цны.
Серый воскресный денек клонился к вечеру, накрапывало, над неширокой Цной клубился низкий туман. Идти в такую погоду никуда не хотелось, книги, которые предстояло обсуждать на семинаре, были прочитаны еще дома.
Единственная нечитанная книга, которая оказывается в номере, потрепанный телефонный справочник, лежащий рядом с молчаливым аппаратом. Ну что ж, в таком меланхоличном состоянии - и это литература.
Переворачиваю страничку, другую; качаю головой, прочитав несколько диких и диковинных названий учреждений вроде "Госселъэнергонадзор" или еще хлеще - "Межрайонное отделение управления материально-технического снабжения сельхозснаба", дохожу до раздела "Квартирные телефоны". Бог мой, каких только фамилий нет! Вареник, Свинобоев, Махорка...
Меньше всего фамилий на "ф", поэтому, наверно, в глаза сразу бросается знакомое: Фомин А. Н. Уж не наш ли это Лешка Фомин?
В воображении сразу возникает долговязый белобрысый парень; некоторое время вижу его смутно, как на плохой, с размытыми контурами фотографии. Потом заработавшая память оживляет неподвижную неясную фигуру, уверенно кладет все новые и новые мазки... Вот, засучив рукава и тихонько насвистывая, Алексей полирует наждачной шкуркой блестящий, еще горячий после напильника, гаечный ключ. Хитрюги-девчонки подкатываются к нему, напропалую льстят. Ухмыльнувшись, Лешка берет их неуклюжие поделки, уверенными движениями подправляет. Все, можно сдавать. Похвалить, конечно, не похвалят, а "трешку" поставят наверняка - этим лодырехам ничего больше и не надо. Пятерку по слесарному делу у нас в классе получает один Алексей, изготовленные им ключи, кронциркули и нутромеры красуются на всех школьных выставках...
После девятого класса Фомин куда-то переехал. Кажется, в Ленинград... Так что это вполне может быть и не наш Фомин Алексей. Не обязательно, кстати, и Алексей, а какой-нибудь Андрей, Антон, даже Аверьян. Второй указанный в справочнике инициал ничего не добавляет: отчества друг друга мы не знаем до сих пор. А собственно говоря, чего гадать - он или не он? Есть номер, есть телефон, и через минуту все станет ясно.
От недавней меланхолии не остается и следа; быстро кручу диск - длинные протяжные гудки обрываются.
- Квартира, - отвечает молодой женский голос.
- Квартира Фомина?
- Да.
- Я говорю с его женой?
Собеседница фыркает.
- Нет, с дочерью.
- Скажите, как зовут вашего отца?
- Алексей Николаевич. - Голос несколько удивлен. - А что?
- Вы не знаете, он жил в Кузнецке?
- Не знаю. - Голос удивлен еще больше. - Кажется, жил...
- А он сам дома?
- Дома! Позвать?
- Да, пожалуйста.
Доносится оживленная перекличка голосов, слышны неторопливые шаги, потом добродушный баритон сообщает:
- Фомин. Слушаю вас.
- Если Фомин, который из Кузнецка, то здравствуй, - говорю я, называясь.
- Ну да? Правда ты?! - весело ахает баритон.
Пять минут спустя я еду в пустом троллейбусе, смотрю в мокрое окно, за которым мелькают такие же мокрые фонари и освещенные ими лужи, раздумываю. Интересно - кто же он сейчас, Алексей? Вероятней всего - инженер. Причем не рядовой: квартирные телефоны в небольших областных городах подряд не ставят. Да еще там, куда я еду, - до последней остановки на окраине.
Окраина, впрочем, оказывается относительной: кварталы многоэтажных, одинаковых, как близнецы, домов, рядки молодых деревьев. Ага, вот и точнейший опознавательный знак, сообщенный Алексеем: вывеска швейного ателье.
Открывают сразу, едва дотрагиваюсь до пуговки звонка.
Высоченный широкогрудый дядя в синем тренировочном костюме с белой полоской на шее солидно окает:
"Вот он!" - и стискивает мою руку.
- Не узнал бы! Доведись на улице встретиться, - мимо прошел бы. Ты где ж это волосы растерял, а? - балагурит он, помогая мне раздеться и пытливо поглядывая улыбающимися глазами.
А я узнал бы его даже на улице: простое, с сильным грубоватым подбородком лицо стало только старше, мужественнее; все так же густы светлые, небрежно закинутые назад волосы, все так же блестят в неторопливой улыбке белые, редко посаженные зубы - сейчас вспоминаю, что когда-то мы по этому поводу подшучивали. "Чудаки, - отвечал Алексей, - да с такими зубами удобнее: мясо не застревает, плевать хорошо". И тут же практически подтверждал это преимущество...
- Давай знакомиться, - введя в просторную, с оранжевым абажуром комнату, говорит Алексей, представляя меня моложавой, симпатичной женщине. - Супруга моя, Антонина Ивановна.
- Можно просто - Тоня, - улыбается, здороваясь, Антонина Ивановна.
- Есть у нас еще девица Елена, восемнадцати лет от роду. Стрельнула к подружке на вечеринку.
- Это я с ней по телефону говорил?
- Во, во! Подозреваю только, что она не твоего звонка ждала, - смеется Алексей.
- Не наговаривай на дочь, - стыдит Антонина Ивановна и берет нас с Алексеем под руки. - Прошу к столу, за чаем беседа лучше идет.
- Наговаривай, не наговаривай, а некоторые основания есть. - Алексей ставит бутылку "столичной", предупреждает: - Один действуй. Мне нельзя: в ночную идти.
- Мне тоже не нужно, поздно. Где ты, кстати, работаешь?
- На заводе, токарем.
Признаться, ответ разочаровывает меня. Я меньше бы удивился, если б оказалось, что Алексей - директор крупного завода, известный изобретатель или что-нибудь в этом роде. Ну что же, в конце концов жизнь у каждого складывается по-своему, если удастся остаться с глазу на глаз - надо будет расспросить. А уж не разыгрывает ли он? - мелькает вдруг мысль.
Нет. Смакуя, Алексей прихлебывает крепкий, почти черный чай и, занятый уже другой мыслью, одобрительно кивает:
- Съезд - дело хорошее. Приеду. Значит, Юрка Васин - главный конструктор?.. Смотри - толковый парень!
- Не то что некоторые, - подтрунивает Антонина Ивановна; у ее мягких глаз сбегаются лукавые морщинки.
- Во, во, - подхватывает Алексей, - застыдила совсем. Дескать, все в люди вышли, один ты рабочим остался.
- Да будет тебе! - плавно, как-то округло машет рукой Антонина Ивановна. - Вовсе я не так говорила.
- Говорила, говорила! Я уж и так и эдак убеждал - "
ни в какую! Вот вы, мол, интеллигенция, - что вы даете?
Продукт ума. А самим вам продукт натуральный подавай.
Который съесть либо на себя надеть можно. Нет, не слушает! Была бы, говорит, помоложе, - развелась да за интеллигента вышла. И дочку с панталыку сбила - по своей же стезе направила. В педагогический пошла, на филфак. Еще один мыслитель на мою примитивную рабочую шею будет.
- Ну, балаболка! - качает головой Антонина Ивановна, карпе ее глаза блестят. - Вот что, мужчины. У вас, наверно, есть о чем потолковать и вдвоем, а меня прошу извинить. Надо проверять тетради.
- Иди, мать, трудись. - Алексей провожает взглядом жену - она идет в другую комнату; вдогонку посмеивается: - Авось к старости из тебя Ушинский получится.
У него это очень органично - соединять шутки с серьезным; Антонина Ивановна в этом отношении права: чего бы Алексей ни коснулся - или начнет с шутки или кончит ею. Нравится мне и его манера держаться - просто, сдержанно. Такому бы человеку да хорошее образование. Хотя, по языку судя, читает он много - в этом, очевидно, сказывается влияние жены-педагога.
- Леш, ты после школы нигде не учился?
- Почему не учился? - Большими глотками Алексей допивает остывший чай. - После войны кончил механл ческий техникум. По обработке металла... Теперь, на склоне лет, в политехническом, на заочном, конечно. Третий курс добиваю.
- А почему же ты тогда - токарем? - удивляюсь я.
Алексей усмехается.
- Был у меня с одним большим начальником разговор. Примерно на эту же тему... Я ему и ответил, что часто мы неправильно понимаем смысл образования.
- Объясни, - прошу я.
- Объясню. - От энергичного кивка волосы Алексея падают на лоб. - Скажи мне, пожалуйста: почему это учиться - значит кем-то стать? Я по о молодых, которым нужно приобретать профессию. О тех, у кого она уже есть.
Разве образование в этом случае нужно для должности?
А не для знаний?
- Но они у тебя больше, чем требуется токарю.
- А это заблуждение, - живо возражает Алексей. - Промышленность оснащается сейчас сложнейшей техникой. Давай завтра съездим на наш завод, посмотри. Такие станки есть - руками разведешь! И уверяю тебя, работающий на таком станке должен знать иногда не меньше инженера. Ты сам подумай. Почему я, рабочий середины двадцатого века, должен обладать только минимумом каких-то производственных навыков? Включить станок, смазать, дать норму - нынче этого мало. Чувствовать металл - одно. Понимать, что с ним происходит, когда он у меня под резцом, - другое. Разве мне мешает, что я, допустим, знаю сопротивление металла?.. Деформации?.. Наоборот. Тогда я не на ощупь, а сознательно определю нагрузку, сменю режим. Не гадаю, а рассчитываю, - это ты понимаешь?
- Понимаю, - киваю я. - Но почему все-таки ты не хочешь стать инженером? Организатором, как ты говоришь?
- И на это отвечу... Организационных дел мне и так хватает. В бригаде, в партбюро, по общественным обязанностям. Вот так! - Алексей коротко чиркает пальцем по горлу. - Зато у меня остается время для главного - для работы. У станка стоять. Вещь делать. Не труд других организовывать, а самому трудиться. Не продукцию других принимать, как контролер ОТК, а самому ее производить. Когда уж состарюсь, тогда, может, в служивые и перейду. А пока - ни-ни!
Поправляя упавшие на лоб волосы, Алексей вскидывает голову - получается это у него как-то задиристо, молодо, - неожиданно спрашивает:
- Что, по-твоему, интереснее: самому писать или редактировать написанное другим?
- Писать, - без раздумий отвечаю я.
- То-то и оно! - довольно смеется Алексей. - Налить еще чаю?
- Нет, спасибо.
- А я себе подогрею. Любитель. Покурим минутку.
Он уходит на кухню; я, разминаясь, хожу по комнате, останавливаюсь у письменного столика, приткнувшегося в углу у окна. Над ним висит большая фотография - десятка полтора черноволосых парней в комбинезонах сгрудились у станка, за которым работает Алексей. Приподняв голову, он улыбается своей широкой добродушной улыбкой.
Вернувшись со стаканом чаю, Алексей становится рядом, объясняет:
- Это в Болгарии. Давненько уже.
- В туристской поездке был?
- Вроде. Ездил к ним на машиностроительный завод.
- Зачем?
- Ну, как говорят, - передавать опыт. По скоростному резанию.
- Вон ты как! - Мне начинает казаться, что я читал где-то о токаре Фомине, не догадываясь, конечно, что это - Алексей. - Слушай, Леша, в газетах про тебя писали?
- Было иногда.
- Ладно, ладно! - смеюсь я, понимая, в чей огород летят камешки.
На письменном столике, сбоку от телефонного аппарата, из-за которого я и решил, что Алексей - какая-нибудь шишка, лежит аккуратная стопка писем.
- Эх, сколько! - удивляюсь я. - И все насчет твоего опыта?
- По-всякому бывает, - неопределенно отвечает Алексей. - Вчера вот из Ленинграда получил. С завода, на котором в войну работал.
- Ну вот, я же помнил, что ты в Ленинград после девятого класса уехал! А как в Тамбов попал?
- Это ты перепутал. Уехал я вместе со своими стариками сюда, в Тамбов. А уж после десятого - в Ленинград. Сдавал в политехнический - из-за твоей любезной литературы не попал. Тройку схватил. Дядя меня к себе на завод и устроил - там и война застала.
- Так ты в блокаду был?
- С первого дня. И почти до последнего. Дистрофиком на самолете вывезли.
- Хорош дистрофик! - смеюсь я, поглядывая на приятеля, похожего в своем синем тренировочном костюме на спортсмена.
- Живуч оказался, - ухмыляется Алексей; держа в руках стакан с чаем, он садится, удивленно качает головой. - А когда в Тамбове с поезда сняли, не поверишь - отец на руках домой отнес. Как перышко был. Одни только ноги болтались... Мать в корыте помыла - как младенца, одели, положили на кровать, а я уже и языком пошевелить не могу...
Отгоняя навязчивое видение, Алексей взмахивает густыми белесыми ресницами, смотрит на меня спокойными ясными глазами.
- Каждый год в отпуск в Ленинград езжу. Чего ищу - и сам не пойму... Юность, что ли, свою?.. Или все дядьку встретить надеюсь, хотя сам же его на саночках и отвез?.. Это вот он меня рабочей гордости научил. Вроде завещания оставил...
САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Когда-то, уютно помаргивая и неторопливо волоча за собой резиновую кишку, ходил лифт. Алексею нравилось, перескакивая сразу через несколько ступеней, перегонять его; хлопали двери квартир, доносилась музыка; по утрам, столкнувшись на лестничной площадке, белоусый художник Авилов неизменно говаривал: "Ну-с, приветствую молодое поколение рабочего класса!.." За углом была булочная, в которой разных батонов, кренделей и сдобы, не говоря уже о хлебе, - хоть завались; на втором этаже жила дочка настройщика роялей Шурочка; еще издали завидев ее, Алексей поспешно приглаживал вихры, а поравнявшись - проходил с совершенно равнодушным видом мимо.
Каждую субботу, прямо с завода, ездили с дядькой в баню, парились березовым пахучим веником, дядька от удовольствия тихонько повизгивал. Потом сидели в буфете:
дядька, рассуждая о том, что рабочему человеку без парной нельзя, тянул пиво, Алексей - ситро, иногда две-три бутылки подряд, до тех пор, пока живот не становился каменным, а в носу покалывали иголки газа. Да, была жизнь!..
Теперь Алексей входил в подъезд своего дома, как в мрачное ущелье. Неподвижный лифт круглосуточно стоял на первом этаже за обледеневшей, наглухо закрытой решеткой; в сумерках тускло мерцал на стенах колючий иней. И тишина, тишина... Шурочка, к счастью, уехала куда-то с отцом в первые же дни войны; белоусого художника Авилова, странно вытянувшегося, в минувшее воскресенье вынесли два санитара. Сегодня первый день не вышел на работу дядька - слег, а две пайки хлеба, получаемые по утрам в булочной за углом, не занимали полностью ладони Алексея.
Днем, стоя у станка, Алексей обычно не чувствовал слабости, вернее забывал о ней. Только изредка в глазах начинало все плыть, резец исчезал... В такие минуты, упираясь руками в станину, Алексей резко прикусывал губу, охал от короткой, как удар тока, боли - сознание прояснялось, резец снова четко бежал по серебристой поверхности. Зато к вечеру сил уже не оставалось вовсе, третий этаж давался ему потруднее, чем неприступный пик - альпинисту. Неожиданно, ватно подгибаясь, отказывали ноги - давя грудью перила лестницы, Алексей отдыхал, поднимался выше...
Дверь мерзло скрипнула; не открывая глаз, дядя слабо окликнул:
- Ты, Леха?
- Я.
Лежал он в той же самой позе, в которой оставил его утром Алексей: на спине, покрытый одеялом и пальто, в шапке с завязанными ушами. Подушка продавилась, голова неловко запрокинулась, под тесемками ушанки резко выпятился обросший седой щетиной кадык - худой и жалкий, как общипанное горло цыпленка-заморыша. Закрытые, обведенные темными кругами глаза ввалились - казалось, что в неподвижные глазницы налили синей неживой воды; на стуле, на тарелке, нетронуто лежал ломтик хлеба.
- Почему не ел?
- Охоты нет... - Набираясь сил, дядя помолчал, приоткрыл наконец глаза. - На заводе-то как?
- На заводе порядок.
Алексей опустил черную бумажную шторку светомаскировки, в темноте смахнул с подоконника сухо спавший со стекла пней, зажег коптилку.
- Четыре танка из ремонта выпустили. Во - заревели! - Вспомнив, как, развернувшись и грозно лязгая полированными гусеницами, тяжелые машины нетерпеливо вылетели с заводского двора, Алексей оживился. - Директор сказал: завтра навестит тебя. Пускай, говорит, Семен Силыч поправляется.
- Зря... У него хлопот и так... хватает.
Дядя говорит с остановками, ворчливо, но Алексей понимал, что услышать это ему было приятно.
- Сказал - значит, не зря. - И хотя дядя и не порывался встать, строго наказал: - Лежи. Ужинать будем, в комнате нагрею.
За ужин Алексей не беспокоился: в кармане пиджака, под ватником, отогревались две, только самую малость прихваченные холодом, картофелины; а вот насчет "нагрею" - это было довольно рискованное обещание. Все, что могло сгореть, давно было сожжено, пяток тоненьких нащепанных с утра лучинок годились только на растопку.
И все-таки Алексей был убежден, что обещание свое сдержит, если даже для этого придется ломать деревянные перила лестницы, спилить какой-нибудь столб на улице или сделать еще что-нибудь похлеще. Должен он поставить дядьку на ноги, и весь разговор!
Дядька!.. Семен Силыч, родной брат отца, так похожий на него и чем-то более близкий. В свои девятнадцать с небольшим лет Алексей не мог объяснить себе этого, не пытался, но - чувствовал. Маленький тщедушный человечек с острым птичьим носиком и зоркими ясными глазами под седыми кустистыми бровями прикрикнул, когда Алексей, не попав в институт, пал было духом, оставил жить у себя, отвел на свой завод. "Нечего у отца с матерью на шее сидеть, у них еще трое. Вон лобан какой вырос! Если не дурак, завод тебя в люди и выведет. Побольше любого университета завод-то, когда мозги да старание есть..."
Врать нечего, Алексей не раз обижался на дядю: за резкость в слове, за строгость, а пуще всего за то, что держал его в учениках токаря побольше других своих питомцев. В первый же свой трудовой день Алексей вызвался самостоятельно выточить довольно сложную деталь - дядя разрешил. Понаблюдав, как племянник уверенно заправил резец и включил станок, он удовлетворенно хмыкнул. Несколько раз он останавливался за спиной Алексея - тот увлекся и перестал обращать внимание. Час спустя разгоряченный Алексей, скрывая торжество, сунул деталь в руки дядьке - тот внимательно оглядел, нахмурился. "По конусу - перекос. Не работаешь, парень, играешь". По существующим нормативам отступление было допустимым, но оно все-таки было, дядька сказал об этом в присутствии других, громко и обидно - Алексей засопел...