- Выбирай.
Валентин наотрез отказался, председатель, правильно поняв его, засмеялся.
- Да не бесплатно, чудило ты такой! Выпишем. Деньги есть - отдашь, нет - так потом занесешь, свои внесу.
Деньги нашлись, нежданно-негаданно Валентин принес дочкам подарки и порадовался, глядя, как радуются они. Наташка, надев свои коричневые туфли, запрыгала, Татьяна, в своих красненьких, осторожно прошлась и, вытерев глянцевые подметки о платье, поставила их на стол...
- Обувку купить можно, а мать не купишь, - покачала головой бабушка.
- К чему это вы, мама? - Валентин нахмурился.
- Жениться тебе, сынок, надо, - вздохнула мать. - Ни тебе жизни, ни им ласки.
- Больше вы мне об этом не говорите, - потемнев, попросил Валентин и в первый раз с неприязнью посмотрел на родное, иссеченное морщинами лицо. Удивительно:
сама же о невестке все глаза выплакала, а теперь повернулся язык сказать такое! Никто ему Светлану заменить не мог, это он знал твердо.
В сентябре Кочин получил извещение о том, что он зачислен на второй курс заочного отделения пединститута.
Валентин прочитал извещение раз, другой, тихонько засмеялся. Под вечер, прямо с товарного двора, позвонил Санникову.
- Вот это хорошо, - порадовался Михаил Сергеевич и, уже заканчивая разговор, многозначительно добавил: - Готовься.
- К чему?
- Обком твое дело запросил. Слышал о новом первом? Вот он как будто заинтересовался...
Валентин тихонько положил трубку и вышел. Задумавшись, он даже не слышал, о чем спросил начальник конторы, пораженный тем, что его грузчик так запросто разговаривал с секретарем горкома... Итак, в ближайшее время все должно решиться: или - или!
Прошло, однако, еще полтора месяца, прежде чем вконец измучившегося ожиданиями Валентина вызвали на бюро обкома.
В приемной он просидел часа два, а на бюро присутствовал минут десять не больше.
О первом секретаре обкома, недавно появившемся в Пензе, Валентин был наслышан еще в Кузнецке. Говорили, что он заставил многих тут зашевелиться, с его именем связали озеленение центральной улицы города, засаженной недавно многолетними липами, строительство первой очереди троллейбуса, падение нескольких областных авторитетов. Рассказывали в общем много, и как ни был Валентин взволнован, он с любопытством поглядывал на маленького подвижного человека, сидящего за массивным столом.
- Поезжайте, товарищ Кочин, спокойно работайте.
В школе, - подчеркнул секретарь обкома, и хотя потрясенный Валентин встретился с его взглядом на секунду, он ясно прочел в его быстрых черных глазах поддержку, может быть, даже - извинение за кого-то. - Дураков не сеют, не жнут. Сами родятся, - отвернувшись, сердито добавил секретарь, и хотя это адресовалось куда-то в сторону, кто-то из членов бюро тихонько крякнул.
После бюро пружина событий начала раскручиваться с той же стремительностью, с которой семь месяцев назад она была закручена.
Спустя два дня Кочину вернули партийный билет, заведующая гороно издала приказ о восстановлении физрука семилетней школы с выплатой зарплаты за все время вынужденного прогула. Басовитая дама с костылем прислала приказ непосредственно в школу, понимая, что желание повидаться у них с Кочиным одинаковое.
- Видите, как чудесно! - первой встретила и поздравила Валентина Лидия Николаевна Онищенко. После своего визита она зашла к ним только однажды, на минуту, пригласить на какой-то вечер. Кочин оценил ее деликатность и потом сам по-дружески приглашал ее заходить.
Все устраивалось самым наилучшим образом, ничего только не удалось узнать о судьбе Светланы. Оставалось одно - ждать.
Вернувши?ь в школу, Валентин снова подтянулся.
Бреясь по утрам перед зеркалом, он порой удивлялся: ни беды, которые сыпались ему на голову, ни безалаберная жизнь первых месяцев с выпивками на пустой желудок и непрерывным курением по ночам, - ничто, кажется, внешне его не изменило. По-прежнему ни одного седого волоса, ни одной морщинки. Занимаясь с ребятами на брусьях и кольцах, Валентин чувствовал себя по-прежнему крепким и ловким, в этом, очевидно, свою службу сослужило и то, что он досыта походил в грузчиках.
Работать приходилось много. Кроме ежедневных уроков, Валентин вел спортивную секцию, учился заочно, самое малое - раз в неделю подменял все чаще похварывающую преподавательницу математики.
- Что ж", Валентин Алексеевич, - поговаривал директор. - Закончим год, а с нового придется вам переквалифицироваться. На пенсию Анна Андреевна просится...
Сбывались все его желания, и, глядя на подросших дочек, Валентин снова загорался надеждой: ах, если бы!..
Потом произошло неожиданное и непоправимое.
Шел конец апреля, и однажды, проснувшись, Валентин прежде всего подумал о том, что сегодня ровно год как увезли Свету. На него вдруг навалилась такая душепгая и физическая усталость, что он почувствовал себя ка постели раздавленным. Не мог подняться, не мог пошевелить рукой, хотелось забыться, ни о чем не думать, перестать на какое-то время существовать вообще.
Работалось в этот день скверно; сославшись на головную боль, Валентин ушел из школы раньше обычного. Несколько раз он присаживался на лавочки возле домов, курил, упрямо брел дальше. Брел, словно стараясь обронить по дороге свое настроение.
Дочки, набегавшись за день, уплетали под присмотром бабушки кашу. Валентин поцеловал их, поднялся.
- Я, мама, нынче у себя заночую. - И добавил, пряча глаза: Поработаю...
Валентин не видел, каким жалостливым, понятливым взглядом проводила его мать.
Уже неподалеку от дома он зашел в магазин, купил бутылку водки впервые после разговора с Савинковым.
Сказавшись соседям больным, Валентин закрылся, налил полный стакан. Напился он быстро, тяжело, - один на один с памятью, которая позже тела поддавалась дурману. Оставалось только добрести до кровати и свалиться, когда к нему постучали.
Придерживаясь за стену, Кочин откинул крючок.
Это была Лидия Николаевна.
В светлом платье, с перекинутым через руку плащом, она вошла и, смущенная странно-неподвижным взглядом Кочина, торопливо объяснила:
- Я за вами, Валентин Алексеевич. У нас...
Договорить она не успела. Пошатнувшись, в поисках опоры, Валентин привалился к ней; только сейчас поняв, что он пьян, Лидия Николаевна решила усадить его и немедленно уйти. Но было уже поздно.
Она сопротивлялась яростно, молча, с отвращением отворачивая лицо от бьющего в нос перегара, и вдруг, не понимая того, что делает, прижала к груди эту чубатую, ненавистную ей голову.
...Мучителен не хмель - похмелье.
Еще не окончательно очнувшись, Валентин пытался припомнить дикий, как ему представлялось, сон и, холодея, рывком открыл ресницы.
Лидия Николаевна спала на правом боку, с краю, грудь ее была обнажена, на щеке ласково лежало солнечное пятно.
Что он наделал?
Первым движением Валентина было желание вскочить и убежать, - куда угодно, только не возвращаться сюда! И не успел.
Почувствовав, должно быть, взгляд, Лидия Николаевна проснулась; секунду-другую пронизанные солнцем ресницы ее трепетали и медленно начали расклеиваться.
Встретив затаившийся взгляд Валентина, она вспыхнула, инстинктивно натянула одеяло и счастливым голосом сказала:
- Сегодня же приведи детей домой. Ладно?
Точно найденные слова все решили.
Нелегко складывать вторую семью, если первая была настоящая; все невольно сравнивается, и все оказывается не так. Валентин питал к Лидии Николаевне уважение, признательность за то, что она отважилась пойти на двух чужих детей, благодарность за внимание к ним, - но не более. Образ Светланы, отодвинутый событиями и временем, начал терять свою материальность, но тем чище и несравненнее жил он в памяти и в сердце. Лидия Николаевна фактически стала женой, но не смогла стать для него всем. Временами, по-мужски исступленно лаская ее и внутренне содрогаясь, он не смел поднять на нее глаз, боясь, что она чувствует подлог, поймет, что ее обманывают. Раздвоенность мучила его, но ничего поделать с собой Валентин не мог.
Лидия Николаевна ничего этого, кажется, не замечала или просто делала вид, что не замечает, полагаясь на целительное, все примиряющее время. Она жила, считая, что у нее есть семья, и старалась сделать так, чтоб семье было лучше. На девочках появились новые платьица, они всегда были чистенькими, посвежели, особенно привязалась к ней младшая - Татьянка. Наташа держалась с мачехой сдержанно - то тянулась, то отходила от нее, и Валентин не мог не оценить, как по-женски просто и тактично ладила с ней Лидия Николаевна, она это умела.
В воскресное утро, когда семья поднималась позже, потягивающаяся в своей кровати Наташа неожиданно спросила:
- Папа, почему ты спишь с тетей Лидой? Разве она мама?
Потемневший Валентин не успел ничего ответить, как Лидия, босиком перебежав к Наташке, непринужденно сказала:
- А я тоже мама. Ах ты, лежебока!
Наташа взвизгнула от щекотки, Валентин перевел дыхание, отвернулся к стене.
К новому союзу люди относились по-разному. Товарищи по школе искренне и шумно поздравили, заставив собрать не планируемую вначале вечеринку; Шура Храмкова, с которой Валентин виделся только случайно, сделала вид, что ни о чем не знает, и, заторопившись, укоризненно взглянула на него; Михаил Сергеевич Санников при встрече, пытливо посмотрев на Валентина, неопределенно сказал:
- Ну, ну, Валя, - может, так и лучше.
Кто решительно не одобрил его шага, так это мать.
Еще недавно сама твердившая сыну о том, что нужно жениться, она отнеслась ко второй невестке явно враждебно. Вот и разбери ее! - досадуя и понимая мать, думал Валентин.
Со временем Лидия Николаевна сумела если не расположить, то хотя бы как-то примирить с собой свекровь, У нее было зоркое умное сердце, и это почти всегда подсказывало ей слова и поступки. Уже беременная, она ни разу не напомнила мужу о том, что им пора узаконить отношения. Валентин, впрочем, понимал это и сам, но стоило ему подумать, что для этого нужно рвать последнюю призрачную нить, связывавшую его со Светланой, как все в нем поднималось на дыбы. Пусть все идет, как идет! - приходило на помощь наше милейшее национальное качество.
Рождение дочери ослабило внутреннее сопротивление Валентина тому, что произошло в жизни; казалось, что крохотное существо, дотронувшись своими беспомощными ручонками до сердца, смягчило его. Вызванное к жизни не любовью, а случаем, существо это с белокурыми, как у матери, волосенками и курносым, по-отцовски раздвоенным носом было его ребенком; Кочпн принял ее в свои руки так же бережно, как и двух старших. Появление сестрички благотворно подействовало и на Наташу. Смешно и бестолково помогая купать или пеленать Оленьку, Наташа забывалась, все чаще называла Лидию Николаевну мамой. Про Татьяну нечего было и говорить: от маленькой она попросту не отходила.
Не замечая этого сам, Валентин какое-то время ждал, что теперь, когда у Лидии был свой ребенок, она станет относиться к старшим менее внимательно. Ожидая этого, он готов был даже понять Лидию, но не простить. Шли дни, недели, и, несмотря на его обостренное зрение и слух, ничего не происходило. Переполненная радостью первого материнства, Лидия держалась со всеми ровно, ее доброты и внимания хватало на всех. Иногда, впрочем, она покрикивала на расшумевшихся девчонок, когда они не давали уложить Ольгу или, чаще всего, когда Валентин усаживался за контрольную для института.
- Ну-ка, пошли на улицу, погуляем! - уверенно командовала Лидия Николаевна.
"Что же, - иногда, вздыхая, думал он. - Надо жить, надо растить детей. Видно, жизнь не переспоришь..." Но стоило так подумать, как в глазах, до рези отчетливо, возникал образ Светланы. Стройная, сдержанная, почемуто всегда в белом халате, она смотрела на него темнеющими, полными упрека глазами, касалась длинными легкими пальцами его кудлатой забубённой головушки... Когдато Валентин назвал ее звездочкой, - она и впрямь виделась ему по ночам звездочкой. То обычной, близкой, заглядывающей в окно в полуночный час - в его широко открытые глаза, то далекой-далекой, до которой тянись, тянись, и не дотянешься. Временами тучи и облачка заслоняли ее, потом они расходились, и в чистом голубом небе прошлого снова высоко и радостно светилась звезда его первой и последней любви...
Смерть Сталина оглушила Валентина. Он до того привык ежедневно, чуть не ежечасно слышать и видеть его имя - по радио, в песнях, со страниц газет и книг, что тот еще при жизни казался ему легендой, чуть ли не богом, и, конечно же, бессмертным. Кочин ходил опустошенный, с застывшим в глазах вопросом: как же без него?..
...Только что умывшись на кухне, Валентин вошел в комнату, Лидия бросила на него быстрый взгляд, отвернулась.
- Слышал сообщение по радио?
- Да, слышал.
Сообщения о Берии взбудоражили всю страну, о них говорил весь город, и только Валентин и Лидия делали вид, что сообщение лично их не касается. Живя под одной крышей, Валентин и Лидия словно затаились друг от друга.
"Что же делать? - Эта мысль жила теперь в Кочине постоянно, неотступно, как собственная тень, следовала за ним. - Простит ли Светлана?.. В чем виновата Лидия? А Оленька?.." Ответить на все эти вопросы было невозможно, как невозможно было я отмахнуться от них. Лидия держалась ровно, спокойно, но Валентин понимал, что все это - чисто внешне; ощущение, что ее тревожный взгляд следит за каждым его шагом, преследовало его. Измучившись, Кочин уходил из дома в школу, из школы, где говорили о том же, спешил домой, забывая, что человеку никогда не удавалось убежать от самого себя.
Дни меж тем мелькали и мелькали, напряжение первых месяцев спало, и все-таки былое спокойствие не вернулось.
Все будто осталось по-прежнему, но Валентин и Лидия знали теперь, как непрочен карточный домик их семейного благополучия. Хуже всего, что они начали ссориться; поводы для ссор оказывались мелкие, незначительные, оба понимали это, но удержаться от взаимных резкостей и попреков не могли.
Одна такая ссора возникла из-за детей. Из Пензы, с весенней сессии заочников, Кочин вернулся поздним вечером. Оленька уже спала, постель старших была не разобранной.
- А где дети? - Валентин нахмурился.
- Сестра твоя заходила, к бабке увела. - Проверяя тетради, Лидия на минутку подняла голову. Там, наверно, и заночуют. Ну, как съездил?
Наташа с Татьянкой оставались иногда у бабушки на ночь, ничего в этом особенного не было, но в этот раз уставший и голодный Валентин вскипел.
- Черт знает что! "Наверно, наверно!" К Ольге бы ты так не отнеслась.
- Не стыдно тебе? - Из глаз Лидии брызнули слезы. - Житья не стало!..
Валентин швырнул портфель, выскочил на улицу. "Валяются там на полу, а ей дела нет! - раздраженно думал он, понимая всю несправедливость упрека и закипая от этого еще больше. - Назло приведу!.."
Тишина и теплынь майского вечера успокаивали; чем ближе подходил Валентин, тем медленнее становились его шаги. "Ладно, проведаю, как они там, и вернусь, - испытывая уже раскаяние, решил он. - Надо будет извиниться, опять сорвался.. Глупо как все..."
Дома еще не спали. Стукнувшись в сенках о низкую притолоку, Валентин ругнулся, сердито дернул дверь.
В ярко освещенной кухне, расчесывая распущенные мокрые волосы, сидела Светлана; по обе стороны, обняв ее, стояли Наташа и Татьянка.
Валентин успел только увидеть, как вспыхнули родные глаза, и, тяжело бледнея, прислонился к стене.
Сквозь шум в ушах и горячий туман дошел до него тихий голос:
- Здравствуй, Валя...
- А я всегда маму помнила, - сказала Наташа, с вызовом поглядев на все еще неподвижно стоящего отца.
Татьянка, и в свои семь лет не отличавшаяся многословием, погладила мать по плечу, подтвердила:
- Мама...
И все смешалось: теплые худые руки, стиснувшие Валентина, радостная тараторка Наташа, горькое и радостное всхлипывание матери: "Ну, и слава богу! Слава богу..."
Час спустя Валентин сидел на лавочке у дома, слушал, обхватив голову, Светлану; голос ее звучал спокойно, немного устало.
- ...Вызвали в Москву... принял меня... - Светлана назвала фамилию заместителя председателя Совета Министров. - Он, оказывается, хорошо знал папу. Сказал мне:
"Гордись, Света, отцом". А у самого слезы на глазах... Ну вот... На другой день дали мне квартиру, я на поезд и сюда. В четыре утра уеду...
Светлана дотронулась до руки Валентина, мягко попросила:
- Не обижайся, Валя. Детей я увезу.
- А я? - хрипло выдавил Валентин.
- Ты? - Пока Светлана напряженно молчала, Валентин слышал, как в темноте, ожидая ответа, больно и оглушительно колотятся два сердца. - Как хочешь, Валя...
Кочин стиснул руку жены, рывком поднялся.
- Через час вернусь.
Он шел, с трудом удерживая желание побежать, словно опаздывал к поезду, ни о чем не раздумывая, не колеблясь. Чертыхнулся едва не сбитый им прохожий, свирепо погрозил кулаком, высунувшись из кабины, шофер грузовика, едва не сбивший его, - все это не имело сейчас никакого значения.
- Поздно нынче, Валентин Алексеевич, - удивилась стиравшая на кухне соседка. - Я думала, только я так припозднилась...
Лидия и дочка спали; на столе ждал покрытый салфеткой ужин, лежала стопка проверенных тетрадей.
Выложив из чемодана прохладное, аккуратно сложенное белье, Валентин побросал в него попавшиеся на глаза платья дочек, свой пиджак. Бумаги под рукой не сказалось - пришлось выдирать лист из тетради. "Лида, пойми меня и прости. Олю никогда не брошу, она моя дочь".
И сразу, как от внезапного укола, оглянулся. Трехлетняя Оленька спала, подсунув под щеку ладошку, лоб у нее вспотел. Валентин откинул до половины одеяло, вдохнул теплый запах сонного тельца, бережно поцеловал. И, ничего не видя, шагнул к двери.
- Аи в командировку? - удивилась выглянувшая из кухни соседка. - На ночь-то глядя?
Только простучавшие по лестнице шаги были ей ответом.
* * *
Сегодня в Центральном доме литераторов состоится встреча с членами делегаций братских коммунистических и рабочих партий, прибывшими на XXII съезд КПСС. Надо ли говорить, какой интересной обещает она быть!
Получив пригласительные билеты, я звоню Кочину в школу.
- Эх, досада! - жалеет он. - Света не может. В семь у тебя?.. Договорились.
Валентин приезжает в условленное время - в коротком коричневом пальто нараспашку, в черном костюме, слегка надушенный; я снова удивляюсь, как мало изменился он внешне за эти годы, - завидной дубки человек!
- Не опоздаем? - еще в дверях спрашивает он, быстро оглядывая уютно-нежилое убранство номера.
- Час в запасе, успеем. Чем же Светлана занята?
- Света?.. В Ленинку ушла. В журнале "Коммунист"
будет печататься статья об ее отце. Встречается с товарищем, который пишет статью. В архивах копаются...
Валентин начинает вдруг шарить по карманам, достает из внутреннего какую-то карточку.
- Чуть не забыл. Вот тебе еще одно молодое поколение. Полюбуйся.
С фотографии смотрит семп-восъмплетняя девчушка с бантом на светлых волосах, с раздвоенным, как у Вальки, кончиком носа, ее большие глаза застенчиво улыбаются.
- Оля, - объясняет Валентин, хотя это понятно и так. - Сегодня прислали.
- Хорошая девчушка.
- Хорошая. - Валентин затаенно вздыхает, хлопает себя по коленям. Все, пора ехать! Опоздаем.
...Залитый яркими огнями, Дом литераторов полон.
Поминутно оглядываясь, Валентин то и дело спрашивает: "А это кто? А это?.." Почти такой же тут гость, как и он, я редко удовлетворяю его любопытство, улыбаюсь.
- Федин! - ахает вдруг Валька, завидев голубоглазого пожилого человека с орлиным носом и седыми волосами.
Константин Александрович Федин оглядывается, понимающе и ласково кивает.
По переполненному фойе словно волна прокатывается.
По узкому, мгновенно образовавшемуся проходу, весело поблескивая толстыми стеклами очков, идут Пальмиро Тольятти, маленький и смуглолицый руководитель индонезийских коммунистов Айдит, знакомый по опубликованной в газете фотографии, кто-то еще...
Через несколько минут, сидя в зале, мы горячо аплодируем нашим дорогим гостям. Франция, Чехословакия, Бразилия, США, Венгрия, Италия, Индонезия, - едва ли не весь мир принимают сегодня советские писатели!
- Здорово! - взволнованно кивает Валентин, неистово наколачивая в ладони.
Радостно говорит о своей стране симпатичный чех; зал затихает, когда он вспоминает своего покойного друга - бессмертного Юлиуса Фучика. С гордостью рассказывает об успехах молодой социалистической Венгрии пожилой мадьяр. Медленно и задумчиво, глядя в зал горячими черными глазами, произносит перед микрофоном свою речь грузный человек с лиловым лицом, посланный сюда героическими коммунистами Америки...
Вглядываясь в лица выступающих, не могу отделаться от мысли, что многие из них пришли сюда длинной и трудной дорогой борьбы, опасностей и горьких потерь.
Иным из них тяжелые испытания предстоят и впредь, и как должно быть солнечно у них на душе в эти короткие минуты великого форума в Кремле!..
Мы слушаем, не пропуская ни слова.
Интересно все, - как живут люди иных континентов и стран, как борются и побеждают свободолюбивые народы, но еще интереснее слушать, как говорят посланцы далеких земель о нашей стране. С надеждой, с любовью, с гордостью, и она, словно со стороны, предстает во всей своей чистоте и величии. В том простом величии, которое мы создаем собственными руками и которое нередко в повседневных делах и будничных заботах не замечаем. Я слушаю, окидываю мысленным взором преображенные просторы Родины - от апельсиновых садов Грузии, прикрытых высоким синим небом, до ледяной Арктики, по которой идут краснозвездные вездеходы, - и зорче становятся глаза, сильнее бьется сердце!..
В одиннадцатом часу председательствующий объявляет вечер закрытым; он хочет добавить что-то еще и вдруг опускает руки по швам.
Я не знаю, кто первым запел "Интернационал", только чувствую, как высокая волна, обдав холодными мурашками восторга, поднимает с места, грозовой свежестью распирает грудь.
Вытянувшись, как на воинском смотре, стоят в президиуме французы и чехи, американцы и венгры, итальянцы и бразильцы. Седые и юные, черные и белые - разноязыкие люди матери-земли, мы стоим плечом к плечу, и нет силы, способной противостоять нам!
- Вот оно - главное! - восторженно, между двумя вздохами шепчет Валентин, по щекам его текут слезы.
И снова под сводами зала могуче вздымается девятый вал победного "Интернационала".
9
Правду говорят, что на ловца и зверь бежит.
Виктор Рожков работал председателем колхоза в ста пятидесяти километрах от Пензы; повидать его практически было проще, чем любого из наших, и, должно быть, поэтому поездку к нему под разными предлогами я откладывал с недели на неделю, со дня на день. До тех пор, пока наконец ранним зимним вечером он не заявился сам.
- Гостей принимаешь? - раздался в дверях густой, чуть грубоватый голос. От Виктора пахло холодом, дубленым полушубком, на круглых налитых щеках горели два жарких морозных яблока.
Виктор оказался не один. За ним, в таком же полушубке и серых подшитых валенках, сутулясь и покрякивая, вошел рослый старик; закрывшая лоб шапка-ушанка была у него завязана длинными тесемками, на красном с мороза лице пышно серебрились заиндевелые усы, изпод таких же мохнатых бровей глянули и тотчас ушли в сторону блеклые глаза.
- Это - Василий Авдеич, знакомься. Наш главный садовод, - громко, кажется испытывая неловкость оттого, что пришел не один, представил Виктор. - Переночевать пустишь? Я-то сейчас на совещание убегу. В пять открывается...
Замерзшими, плохо слушавшимися руками Василий Авдеич развязал под кадыком тесемки, снял шапку.
Слившаяся со лбом лысина сохранила еще летний загар, была хорошо обкатанной; в суконной неподпоясанной рубахе он казался еще выше.
- Нам только до утра, Василию-то Авдеичу к врачу надо заглянуть, - все еще продолжал оправдываться Виктор, постукивая ботинком о ботинок. Выглядел он, как всегда, франтовато - в черном костюме и светлой сорочке с галстуком, в очках, представительный; декабрьской стуже он уступил только в одном - полушубком.
За чаем, прижигая ладони горячими боками стакана, Виктор скупо и, кажется, нехотя отвечал на мои расспросы о том, как ему живется и рэботается, часто поглядывал на часы и посмеивался.
- Бьют и жаловаться не велят. Приезжай - посмотришь. Так, что ли, Василий Авдеич?
Все еще смущаясь, Василий Авдеич помалкивал, шумно прихлебывая, пил из блюдечка чай и, дожидаясь, пока ему наливали следующий стакан, потирал укутанные ватными штанами коленки.
Я доложил Виктору о намечаемой в июле будущего года встрече в Кузнецке и невольно улыбнулся. Точь-вточь, как делал это в школе, он заерошил рыжеватые волосы, белесые брови его нахмурились.
В классе Виктора считали тугодумом.
Высокий, с рыжеватыми, ежиком торчащими волосами, в очках, черные ободки которых плотно входили под надбровные дуги, он внимательно слушал объяснения педагогов, поводя широко отставленными ушами. Слушал, не проронив ни слова, и под конец урока, когда по коридору катился уже звонок, к нашей великой досаде, громко объявлял:
- А я вот что не понял...
Вздохнув, педагог начинал объяснять снова, мы нетерпеливо хлопали партами, кашляли и злились на Витьку. Подумаешь, не все понял, многие из пас вообще все прослушали, и то ничего!..
- Угу, - удовлетворенно кивал наконец Виктор и неторопливо поднимался.
Укладывал он объяснения в свою упрямую рыжую голову прочно, накрепко; в десятом классе ему можно было задать любой вопрос, относящийся к девятому или восьмому классу, он только на минуту насупливал брови и коротко, точно отвечал - как добрый хозяин доставая что-то из своей в образцовом порядке содержащейся кладовой.
Валентин наотрез отказался, председатель, правильно поняв его, засмеялся.
- Да не бесплатно, чудило ты такой! Выпишем. Деньги есть - отдашь, нет - так потом занесешь, свои внесу.
Деньги нашлись, нежданно-негаданно Валентин принес дочкам подарки и порадовался, глядя, как радуются они. Наташка, надев свои коричневые туфли, запрыгала, Татьяна, в своих красненьких, осторожно прошлась и, вытерев глянцевые подметки о платье, поставила их на стол...
- Обувку купить можно, а мать не купишь, - покачала головой бабушка.
- К чему это вы, мама? - Валентин нахмурился.
- Жениться тебе, сынок, надо, - вздохнула мать. - Ни тебе жизни, ни им ласки.
- Больше вы мне об этом не говорите, - потемнев, попросил Валентин и в первый раз с неприязнью посмотрел на родное, иссеченное морщинами лицо. Удивительно:
сама же о невестке все глаза выплакала, а теперь повернулся язык сказать такое! Никто ему Светлану заменить не мог, это он знал твердо.
В сентябре Кочин получил извещение о том, что он зачислен на второй курс заочного отделения пединститута.
Валентин прочитал извещение раз, другой, тихонько засмеялся. Под вечер, прямо с товарного двора, позвонил Санникову.
- Вот это хорошо, - порадовался Михаил Сергеевич и, уже заканчивая разговор, многозначительно добавил: - Готовься.
- К чему?
- Обком твое дело запросил. Слышал о новом первом? Вот он как будто заинтересовался...
Валентин тихонько положил трубку и вышел. Задумавшись, он даже не слышал, о чем спросил начальник конторы, пораженный тем, что его грузчик так запросто разговаривал с секретарем горкома... Итак, в ближайшее время все должно решиться: или - или!
Прошло, однако, еще полтора месяца, прежде чем вконец измучившегося ожиданиями Валентина вызвали на бюро обкома.
В приемной он просидел часа два, а на бюро присутствовал минут десять не больше.
О первом секретаре обкома, недавно появившемся в Пензе, Валентин был наслышан еще в Кузнецке. Говорили, что он заставил многих тут зашевелиться, с его именем связали озеленение центральной улицы города, засаженной недавно многолетними липами, строительство первой очереди троллейбуса, падение нескольких областных авторитетов. Рассказывали в общем много, и как ни был Валентин взволнован, он с любопытством поглядывал на маленького подвижного человека, сидящего за массивным столом.
- Поезжайте, товарищ Кочин, спокойно работайте.
В школе, - подчеркнул секретарь обкома, и хотя потрясенный Валентин встретился с его взглядом на секунду, он ясно прочел в его быстрых черных глазах поддержку, может быть, даже - извинение за кого-то. - Дураков не сеют, не жнут. Сами родятся, - отвернувшись, сердито добавил секретарь, и хотя это адресовалось куда-то в сторону, кто-то из членов бюро тихонько крякнул.
После бюро пружина событий начала раскручиваться с той же стремительностью, с которой семь месяцев назад она была закручена.
Спустя два дня Кочину вернули партийный билет, заведующая гороно издала приказ о восстановлении физрука семилетней школы с выплатой зарплаты за все время вынужденного прогула. Басовитая дама с костылем прислала приказ непосредственно в школу, понимая, что желание повидаться у них с Кочиным одинаковое.
- Видите, как чудесно! - первой встретила и поздравила Валентина Лидия Николаевна Онищенко. После своего визита она зашла к ним только однажды, на минуту, пригласить на какой-то вечер. Кочин оценил ее деликатность и потом сам по-дружески приглашал ее заходить.
Все устраивалось самым наилучшим образом, ничего только не удалось узнать о судьбе Светланы. Оставалось одно - ждать.
Вернувши?ь в школу, Валентин снова подтянулся.
Бреясь по утрам перед зеркалом, он порой удивлялся: ни беды, которые сыпались ему на голову, ни безалаберная жизнь первых месяцев с выпивками на пустой желудок и непрерывным курением по ночам, - ничто, кажется, внешне его не изменило. По-прежнему ни одного седого волоса, ни одной морщинки. Занимаясь с ребятами на брусьях и кольцах, Валентин чувствовал себя по-прежнему крепким и ловким, в этом, очевидно, свою службу сослужило и то, что он досыта походил в грузчиках.
Работать приходилось много. Кроме ежедневных уроков, Валентин вел спортивную секцию, учился заочно, самое малое - раз в неделю подменял все чаще похварывающую преподавательницу математики.
- Что ж", Валентин Алексеевич, - поговаривал директор. - Закончим год, а с нового придется вам переквалифицироваться. На пенсию Анна Андреевна просится...
Сбывались все его желания, и, глядя на подросших дочек, Валентин снова загорался надеждой: ах, если бы!..
Потом произошло неожиданное и непоправимое.
Шел конец апреля, и однажды, проснувшись, Валентин прежде всего подумал о том, что сегодня ровно год как увезли Свету. На него вдруг навалилась такая душепгая и физическая усталость, что он почувствовал себя ка постели раздавленным. Не мог подняться, не мог пошевелить рукой, хотелось забыться, ни о чем не думать, перестать на какое-то время существовать вообще.
Работалось в этот день скверно; сославшись на головную боль, Валентин ушел из школы раньше обычного. Несколько раз он присаживался на лавочки возле домов, курил, упрямо брел дальше. Брел, словно стараясь обронить по дороге свое настроение.
Дочки, набегавшись за день, уплетали под присмотром бабушки кашу. Валентин поцеловал их, поднялся.
- Я, мама, нынче у себя заночую. - И добавил, пряча глаза: Поработаю...
Валентин не видел, каким жалостливым, понятливым взглядом проводила его мать.
Уже неподалеку от дома он зашел в магазин, купил бутылку водки впервые после разговора с Савинковым.
Сказавшись соседям больным, Валентин закрылся, налил полный стакан. Напился он быстро, тяжело, - один на один с памятью, которая позже тела поддавалась дурману. Оставалось только добрести до кровати и свалиться, когда к нему постучали.
Придерживаясь за стену, Кочин откинул крючок.
Это была Лидия Николаевна.
В светлом платье, с перекинутым через руку плащом, она вошла и, смущенная странно-неподвижным взглядом Кочина, торопливо объяснила:
- Я за вами, Валентин Алексеевич. У нас...
Договорить она не успела. Пошатнувшись, в поисках опоры, Валентин привалился к ней; только сейчас поняв, что он пьян, Лидия Николаевна решила усадить его и немедленно уйти. Но было уже поздно.
Она сопротивлялась яростно, молча, с отвращением отворачивая лицо от бьющего в нос перегара, и вдруг, не понимая того, что делает, прижала к груди эту чубатую, ненавистную ей голову.
...Мучителен не хмель - похмелье.
Еще не окончательно очнувшись, Валентин пытался припомнить дикий, как ему представлялось, сон и, холодея, рывком открыл ресницы.
Лидия Николаевна спала на правом боку, с краю, грудь ее была обнажена, на щеке ласково лежало солнечное пятно.
Что он наделал?
Первым движением Валентина было желание вскочить и убежать, - куда угодно, только не возвращаться сюда! И не успел.
Почувствовав, должно быть, взгляд, Лидия Николаевна проснулась; секунду-другую пронизанные солнцем ресницы ее трепетали и медленно начали расклеиваться.
Встретив затаившийся взгляд Валентина, она вспыхнула, инстинктивно натянула одеяло и счастливым голосом сказала:
- Сегодня же приведи детей домой. Ладно?
Точно найденные слова все решили.
Нелегко складывать вторую семью, если первая была настоящая; все невольно сравнивается, и все оказывается не так. Валентин питал к Лидии Николаевне уважение, признательность за то, что она отважилась пойти на двух чужих детей, благодарность за внимание к ним, - но не более. Образ Светланы, отодвинутый событиями и временем, начал терять свою материальность, но тем чище и несравненнее жил он в памяти и в сердце. Лидия Николаевна фактически стала женой, но не смогла стать для него всем. Временами, по-мужски исступленно лаская ее и внутренне содрогаясь, он не смел поднять на нее глаз, боясь, что она чувствует подлог, поймет, что ее обманывают. Раздвоенность мучила его, но ничего поделать с собой Валентин не мог.
Лидия Николаевна ничего этого, кажется, не замечала или просто делала вид, что не замечает, полагаясь на целительное, все примиряющее время. Она жила, считая, что у нее есть семья, и старалась сделать так, чтоб семье было лучше. На девочках появились новые платьица, они всегда были чистенькими, посвежели, особенно привязалась к ней младшая - Татьянка. Наташа держалась с мачехой сдержанно - то тянулась, то отходила от нее, и Валентин не мог не оценить, как по-женски просто и тактично ладила с ней Лидия Николаевна, она это умела.
В воскресное утро, когда семья поднималась позже, потягивающаяся в своей кровати Наташа неожиданно спросила:
- Папа, почему ты спишь с тетей Лидой? Разве она мама?
Потемневший Валентин не успел ничего ответить, как Лидия, босиком перебежав к Наташке, непринужденно сказала:
- А я тоже мама. Ах ты, лежебока!
Наташа взвизгнула от щекотки, Валентин перевел дыхание, отвернулся к стене.
К новому союзу люди относились по-разному. Товарищи по школе искренне и шумно поздравили, заставив собрать не планируемую вначале вечеринку; Шура Храмкова, с которой Валентин виделся только случайно, сделала вид, что ни о чем не знает, и, заторопившись, укоризненно взглянула на него; Михаил Сергеевич Санников при встрече, пытливо посмотрев на Валентина, неопределенно сказал:
- Ну, ну, Валя, - может, так и лучше.
Кто решительно не одобрил его шага, так это мать.
Еще недавно сама твердившая сыну о том, что нужно жениться, она отнеслась ко второй невестке явно враждебно. Вот и разбери ее! - досадуя и понимая мать, думал Валентин.
Со временем Лидия Николаевна сумела если не расположить, то хотя бы как-то примирить с собой свекровь, У нее было зоркое умное сердце, и это почти всегда подсказывало ей слова и поступки. Уже беременная, она ни разу не напомнила мужу о том, что им пора узаконить отношения. Валентин, впрочем, понимал это и сам, но стоило ему подумать, что для этого нужно рвать последнюю призрачную нить, связывавшую его со Светланой, как все в нем поднималось на дыбы. Пусть все идет, как идет! - приходило на помощь наше милейшее национальное качество.
Рождение дочери ослабило внутреннее сопротивление Валентина тому, что произошло в жизни; казалось, что крохотное существо, дотронувшись своими беспомощными ручонками до сердца, смягчило его. Вызванное к жизни не любовью, а случаем, существо это с белокурыми, как у матери, волосенками и курносым, по-отцовски раздвоенным носом было его ребенком; Кочпн принял ее в свои руки так же бережно, как и двух старших. Появление сестрички благотворно подействовало и на Наташу. Смешно и бестолково помогая купать или пеленать Оленьку, Наташа забывалась, все чаще называла Лидию Николаевну мамой. Про Татьяну нечего было и говорить: от маленькой она попросту не отходила.
Не замечая этого сам, Валентин какое-то время ждал, что теперь, когда у Лидии был свой ребенок, она станет относиться к старшим менее внимательно. Ожидая этого, он готов был даже понять Лидию, но не простить. Шли дни, недели, и, несмотря на его обостренное зрение и слух, ничего не происходило. Переполненная радостью первого материнства, Лидия держалась со всеми ровно, ее доброты и внимания хватало на всех. Иногда, впрочем, она покрикивала на расшумевшихся девчонок, когда они не давали уложить Ольгу или, чаще всего, когда Валентин усаживался за контрольную для института.
- Ну-ка, пошли на улицу, погуляем! - уверенно командовала Лидия Николаевна.
"Что же, - иногда, вздыхая, думал он. - Надо жить, надо растить детей. Видно, жизнь не переспоришь..." Но стоило так подумать, как в глазах, до рези отчетливо, возникал образ Светланы. Стройная, сдержанная, почемуто всегда в белом халате, она смотрела на него темнеющими, полными упрека глазами, касалась длинными легкими пальцами его кудлатой забубённой головушки... Когдато Валентин назвал ее звездочкой, - она и впрямь виделась ему по ночам звездочкой. То обычной, близкой, заглядывающей в окно в полуночный час - в его широко открытые глаза, то далекой-далекой, до которой тянись, тянись, и не дотянешься. Временами тучи и облачка заслоняли ее, потом они расходились, и в чистом голубом небе прошлого снова высоко и радостно светилась звезда его первой и последней любви...
Смерть Сталина оглушила Валентина. Он до того привык ежедневно, чуть не ежечасно слышать и видеть его имя - по радио, в песнях, со страниц газет и книг, что тот еще при жизни казался ему легендой, чуть ли не богом, и, конечно же, бессмертным. Кочин ходил опустошенный, с застывшим в глазах вопросом: как же без него?..
...Только что умывшись на кухне, Валентин вошел в комнату, Лидия бросила на него быстрый взгляд, отвернулась.
- Слышал сообщение по радио?
- Да, слышал.
Сообщения о Берии взбудоражили всю страну, о них говорил весь город, и только Валентин и Лидия делали вид, что сообщение лично их не касается. Живя под одной крышей, Валентин и Лидия словно затаились друг от друга.
"Что же делать? - Эта мысль жила теперь в Кочине постоянно, неотступно, как собственная тень, следовала за ним. - Простит ли Светлана?.. В чем виновата Лидия? А Оленька?.." Ответить на все эти вопросы было невозможно, как невозможно было я отмахнуться от них. Лидия держалась ровно, спокойно, но Валентин понимал, что все это - чисто внешне; ощущение, что ее тревожный взгляд следит за каждым его шагом, преследовало его. Измучившись, Кочин уходил из дома в школу, из школы, где говорили о том же, спешил домой, забывая, что человеку никогда не удавалось убежать от самого себя.
Дни меж тем мелькали и мелькали, напряжение первых месяцев спало, и все-таки былое спокойствие не вернулось.
Все будто осталось по-прежнему, но Валентин и Лидия знали теперь, как непрочен карточный домик их семейного благополучия. Хуже всего, что они начали ссориться; поводы для ссор оказывались мелкие, незначительные, оба понимали это, но удержаться от взаимных резкостей и попреков не могли.
Одна такая ссора возникла из-за детей. Из Пензы, с весенней сессии заочников, Кочин вернулся поздним вечером. Оленька уже спала, постель старших была не разобранной.
- А где дети? - Валентин нахмурился.
- Сестра твоя заходила, к бабке увела. - Проверяя тетради, Лидия на минутку подняла голову. Там, наверно, и заночуют. Ну, как съездил?
Наташа с Татьянкой оставались иногда у бабушки на ночь, ничего в этом особенного не было, но в этот раз уставший и голодный Валентин вскипел.
- Черт знает что! "Наверно, наверно!" К Ольге бы ты так не отнеслась.
- Не стыдно тебе? - Из глаз Лидии брызнули слезы. - Житья не стало!..
Валентин швырнул портфель, выскочил на улицу. "Валяются там на полу, а ей дела нет! - раздраженно думал он, понимая всю несправедливость упрека и закипая от этого еще больше. - Назло приведу!.."
Тишина и теплынь майского вечера успокаивали; чем ближе подходил Валентин, тем медленнее становились его шаги. "Ладно, проведаю, как они там, и вернусь, - испытывая уже раскаяние, решил он. - Надо будет извиниться, опять сорвался.. Глупо как все..."
Дома еще не спали. Стукнувшись в сенках о низкую притолоку, Валентин ругнулся, сердито дернул дверь.
В ярко освещенной кухне, расчесывая распущенные мокрые волосы, сидела Светлана; по обе стороны, обняв ее, стояли Наташа и Татьянка.
Валентин успел только увидеть, как вспыхнули родные глаза, и, тяжело бледнея, прислонился к стене.
Сквозь шум в ушах и горячий туман дошел до него тихий голос:
- Здравствуй, Валя...
- А я всегда маму помнила, - сказала Наташа, с вызовом поглядев на все еще неподвижно стоящего отца.
Татьянка, и в свои семь лет не отличавшаяся многословием, погладила мать по плечу, подтвердила:
- Мама...
И все смешалось: теплые худые руки, стиснувшие Валентина, радостная тараторка Наташа, горькое и радостное всхлипывание матери: "Ну, и слава богу! Слава богу..."
Час спустя Валентин сидел на лавочке у дома, слушал, обхватив голову, Светлану; голос ее звучал спокойно, немного устало.
- ...Вызвали в Москву... принял меня... - Светлана назвала фамилию заместителя председателя Совета Министров. - Он, оказывается, хорошо знал папу. Сказал мне:
"Гордись, Света, отцом". А у самого слезы на глазах... Ну вот... На другой день дали мне квартиру, я на поезд и сюда. В четыре утра уеду...
Светлана дотронулась до руки Валентина, мягко попросила:
- Не обижайся, Валя. Детей я увезу.
- А я? - хрипло выдавил Валентин.
- Ты? - Пока Светлана напряженно молчала, Валентин слышал, как в темноте, ожидая ответа, больно и оглушительно колотятся два сердца. - Как хочешь, Валя...
Кочин стиснул руку жены, рывком поднялся.
- Через час вернусь.
Он шел, с трудом удерживая желание побежать, словно опаздывал к поезду, ни о чем не раздумывая, не колеблясь. Чертыхнулся едва не сбитый им прохожий, свирепо погрозил кулаком, высунувшись из кабины, шофер грузовика, едва не сбивший его, - все это не имело сейчас никакого значения.
- Поздно нынче, Валентин Алексеевич, - удивилась стиравшая на кухне соседка. - Я думала, только я так припозднилась...
Лидия и дочка спали; на столе ждал покрытый салфеткой ужин, лежала стопка проверенных тетрадей.
Выложив из чемодана прохладное, аккуратно сложенное белье, Валентин побросал в него попавшиеся на глаза платья дочек, свой пиджак. Бумаги под рукой не сказалось - пришлось выдирать лист из тетради. "Лида, пойми меня и прости. Олю никогда не брошу, она моя дочь".
И сразу, как от внезапного укола, оглянулся. Трехлетняя Оленька спала, подсунув под щеку ладошку, лоб у нее вспотел. Валентин откинул до половины одеяло, вдохнул теплый запах сонного тельца, бережно поцеловал. И, ничего не видя, шагнул к двери.
- Аи в командировку? - удивилась выглянувшая из кухни соседка. - На ночь-то глядя?
Только простучавшие по лестнице шаги были ей ответом.
* * *
Сегодня в Центральном доме литераторов состоится встреча с членами делегаций братских коммунистических и рабочих партий, прибывшими на XXII съезд КПСС. Надо ли говорить, какой интересной обещает она быть!
Получив пригласительные билеты, я звоню Кочину в школу.
- Эх, досада! - жалеет он. - Света не может. В семь у тебя?.. Договорились.
Валентин приезжает в условленное время - в коротком коричневом пальто нараспашку, в черном костюме, слегка надушенный; я снова удивляюсь, как мало изменился он внешне за эти годы, - завидной дубки человек!
- Не опоздаем? - еще в дверях спрашивает он, быстро оглядывая уютно-нежилое убранство номера.
- Час в запасе, успеем. Чем же Светлана занята?
- Света?.. В Ленинку ушла. В журнале "Коммунист"
будет печататься статья об ее отце. Встречается с товарищем, который пишет статью. В архивах копаются...
Валентин начинает вдруг шарить по карманам, достает из внутреннего какую-то карточку.
- Чуть не забыл. Вот тебе еще одно молодое поколение. Полюбуйся.
С фотографии смотрит семп-восъмплетняя девчушка с бантом на светлых волосах, с раздвоенным, как у Вальки, кончиком носа, ее большие глаза застенчиво улыбаются.
- Оля, - объясняет Валентин, хотя это понятно и так. - Сегодня прислали.
- Хорошая девчушка.
- Хорошая. - Валентин затаенно вздыхает, хлопает себя по коленям. Все, пора ехать! Опоздаем.
...Залитый яркими огнями, Дом литераторов полон.
Поминутно оглядываясь, Валентин то и дело спрашивает: "А это кто? А это?.." Почти такой же тут гость, как и он, я редко удовлетворяю его любопытство, улыбаюсь.
- Федин! - ахает вдруг Валька, завидев голубоглазого пожилого человека с орлиным носом и седыми волосами.
Константин Александрович Федин оглядывается, понимающе и ласково кивает.
По переполненному фойе словно волна прокатывается.
По узкому, мгновенно образовавшемуся проходу, весело поблескивая толстыми стеклами очков, идут Пальмиро Тольятти, маленький и смуглолицый руководитель индонезийских коммунистов Айдит, знакомый по опубликованной в газете фотографии, кто-то еще...
Через несколько минут, сидя в зале, мы горячо аплодируем нашим дорогим гостям. Франция, Чехословакия, Бразилия, США, Венгрия, Италия, Индонезия, - едва ли не весь мир принимают сегодня советские писатели!
- Здорово! - взволнованно кивает Валентин, неистово наколачивая в ладони.
Радостно говорит о своей стране симпатичный чех; зал затихает, когда он вспоминает своего покойного друга - бессмертного Юлиуса Фучика. С гордостью рассказывает об успехах молодой социалистической Венгрии пожилой мадьяр. Медленно и задумчиво, глядя в зал горячими черными глазами, произносит перед микрофоном свою речь грузный человек с лиловым лицом, посланный сюда героическими коммунистами Америки...
Вглядываясь в лица выступающих, не могу отделаться от мысли, что многие из них пришли сюда длинной и трудной дорогой борьбы, опасностей и горьких потерь.
Иным из них тяжелые испытания предстоят и впредь, и как должно быть солнечно у них на душе в эти короткие минуты великого форума в Кремле!..
Мы слушаем, не пропуская ни слова.
Интересно все, - как живут люди иных континентов и стран, как борются и побеждают свободолюбивые народы, но еще интереснее слушать, как говорят посланцы далеких земель о нашей стране. С надеждой, с любовью, с гордостью, и она, словно со стороны, предстает во всей своей чистоте и величии. В том простом величии, которое мы создаем собственными руками и которое нередко в повседневных делах и будничных заботах не замечаем. Я слушаю, окидываю мысленным взором преображенные просторы Родины - от апельсиновых садов Грузии, прикрытых высоким синим небом, до ледяной Арктики, по которой идут краснозвездные вездеходы, - и зорче становятся глаза, сильнее бьется сердце!..
В одиннадцатом часу председательствующий объявляет вечер закрытым; он хочет добавить что-то еще и вдруг опускает руки по швам.
Я не знаю, кто первым запел "Интернационал", только чувствую, как высокая волна, обдав холодными мурашками восторга, поднимает с места, грозовой свежестью распирает грудь.
Вытянувшись, как на воинском смотре, стоят в президиуме французы и чехи, американцы и венгры, итальянцы и бразильцы. Седые и юные, черные и белые - разноязыкие люди матери-земли, мы стоим плечом к плечу, и нет силы, способной противостоять нам!
- Вот оно - главное! - восторженно, между двумя вздохами шепчет Валентин, по щекам его текут слезы.
И снова под сводами зала могуче вздымается девятый вал победного "Интернационала".
9
Правду говорят, что на ловца и зверь бежит.
Виктор Рожков работал председателем колхоза в ста пятидесяти километрах от Пензы; повидать его практически было проще, чем любого из наших, и, должно быть, поэтому поездку к нему под разными предлогами я откладывал с недели на неделю, со дня на день. До тех пор, пока наконец ранним зимним вечером он не заявился сам.
- Гостей принимаешь? - раздался в дверях густой, чуть грубоватый голос. От Виктора пахло холодом, дубленым полушубком, на круглых налитых щеках горели два жарких морозных яблока.
Виктор оказался не один. За ним, в таком же полушубке и серых подшитых валенках, сутулясь и покрякивая, вошел рослый старик; закрывшая лоб шапка-ушанка была у него завязана длинными тесемками, на красном с мороза лице пышно серебрились заиндевелые усы, изпод таких же мохнатых бровей глянули и тотчас ушли в сторону блеклые глаза.
- Это - Василий Авдеич, знакомься. Наш главный садовод, - громко, кажется испытывая неловкость оттого, что пришел не один, представил Виктор. - Переночевать пустишь? Я-то сейчас на совещание убегу. В пять открывается...
Замерзшими, плохо слушавшимися руками Василий Авдеич развязал под кадыком тесемки, снял шапку.
Слившаяся со лбом лысина сохранила еще летний загар, была хорошо обкатанной; в суконной неподпоясанной рубахе он казался еще выше.
- Нам только до утра, Василию-то Авдеичу к врачу надо заглянуть, - все еще продолжал оправдываться Виктор, постукивая ботинком о ботинок. Выглядел он, как всегда, франтовато - в черном костюме и светлой сорочке с галстуком, в очках, представительный; декабрьской стуже он уступил только в одном - полушубком.
За чаем, прижигая ладони горячими боками стакана, Виктор скупо и, кажется, нехотя отвечал на мои расспросы о том, как ему живется и рэботается, часто поглядывал на часы и посмеивался.
- Бьют и жаловаться не велят. Приезжай - посмотришь. Так, что ли, Василий Авдеич?
Все еще смущаясь, Василий Авдеич помалкивал, шумно прихлебывая, пил из блюдечка чай и, дожидаясь, пока ему наливали следующий стакан, потирал укутанные ватными штанами коленки.
Я доложил Виктору о намечаемой в июле будущего года встрече в Кузнецке и невольно улыбнулся. Точь-вточь, как делал это в школе, он заерошил рыжеватые волосы, белесые брови его нахмурились.
В классе Виктора считали тугодумом.
Высокий, с рыжеватыми, ежиком торчащими волосами, в очках, черные ободки которых плотно входили под надбровные дуги, он внимательно слушал объяснения педагогов, поводя широко отставленными ушами. Слушал, не проронив ни слова, и под конец урока, когда по коридору катился уже звонок, к нашей великой досаде, громко объявлял:
- А я вот что не понял...
Вздохнув, педагог начинал объяснять снова, мы нетерпеливо хлопали партами, кашляли и злились на Витьку. Подумаешь, не все понял, многие из пас вообще все прослушали, и то ничего!..
- Угу, - удовлетворенно кивал наконец Виктор и неторопливо поднимался.
Укладывал он объяснения в свою упрямую рыжую голову прочно, накрепко; в десятом классе ему можно было задать любой вопрос, относящийся к девятому или восьмому классу, он только на минуту насупливал брови и коротко, точно отвечал - как добрый хозяин доставая что-то из своей в образцовом порядке содержащейся кладовой.