...В школе тихо и пусто.
На втором этаже рабочие в синих халатах вносят в учительскую столы и стулья, остро пахнет свежей краской. На лестничной площадке стоит старое трюмо с потускневшим верхом, пол здесь выложен широкими кафельными плитками, вытертыми тысячами каблуков.
Прежде всего мы идем в свой класс.
Раньше тут стояли столы, сейчас - парты, на их тусклой черной поверхности неподвижно греются солнечные зайчики.
Широким шагом Юрка подходит к доске, берет осколок мела.
- Квадрат суммы двух чисел, - громко говорит он, - равен квадрату первого числа плюс удвоенное произведение...
Все по-прежнему, и все, однако, не так.
Несколько минут разговариваем в коридоре с довольно молодой "техничкой". Прежних педагогов она не знает, нынешних не знаем мы; директор школы оказывается на месте, в кабинете. Фамилия его нам ничего не говорит - Цветков.
Кабинет находится на первом этаже, в самом углу коридора. Когда-то это была святая святых, в которую редко кто заглядывал по своей воле. Сейчас, постучавшись, переступаем порог без былого трепета: чуточку любопытства пополам с легкой грустцой.
У директора посетитель - немолодой широкоплечий человек, смешно, по-ученически сложивший на коленях руки.
- Садитесь, товарищи, - приглашает директор. - Я сейчас освобожусь...
У него внимательные серые глаза, пытливо глянувшие на нас из-под стекол роговых очков, большой загорелый лоб и белесые густые волосы, - приметы, по которым с одинаковым основанием можно дать и сорок лет и пятьдесят пять.
- Вот так, товарищ Максимов, - говорит директор, делая какую-то пометку в тетради. - Вашего сына мы зачислили в десятый "А".
По широкому грубоватому лицу посетителя пробегает мягкая улыбка, он поднимается.
- Спасибо, товарищ директор! Я ведь, сказать вам, тоже этот класс кончал. В 1934-м...
- Да ну? - Озабоченный взгляд директора меняется, теплеет. - Приятно, очень приятно! Дело в том, что и я кончал девятый "А". В двадцать восьмом, тогда еще девятилетка была.
Мы с Юркой переглядываемся; директор провожает Максимова до дверей, долго прощается с ним.
- Прошу извинить, - вернувшись, разводит он руками. - Видите, как получилось?
Мы делаем шаг вперед, докладываем:
- Десятый "А" выпуска тысяча девятьсот тридцать девятого!
Секунду-другую серые глаза из-под очков недоверчиво окидывают наши торжественно-напряженные лица и молодо вспыхивают.
- Вот это праздник! - Директор протягивает нам обе руки. - Ну спасибо, товарищи, спасибо!..
Уходим мы через час, если не позже, вдоволь навспоминавшись и договорившись провести летом будущего года, если, конечно, будем живы-здоровы, съезд бывших учеников нашего десятого "А".
- Только помните об условии, - напоминает директор, - у нас! Старички вон до сих пор при каждом выпуске вспоминают: хорош, мол, класс, да в 1939 лучше был. Так что помните: школа в вашем полном распоряжении!
Он провожает нас сначала до дверей, потом выходит на .
крыльцо и, когда мы оглядываемся, снова принимается махать рукой. Человек, которого мы прежде не знали, которому по виду можно дать и сорок и пятьдесят пять и которому сейчас по душевному порыву столько же, сколько в эти минуты и нам с Юркой, - по восемнадцати.
...Обойдя полгорода, мы сидим в Пионерском парке, вытянув усталые гудящие ноги.
Разбитый комсомольцами и пионерами в тридцатые годы на пустыре, где когда-то стоял приземистый с жирно блестящими куполами собор, парк разросся, давно стал излюбленным местом отдыха горожан, но благодарно сохранил свое крылатое молодое имя - Пионерский. Мы бегали сюда едва ли не всем классом, готовились к экзаменам, дурачились, назначали в тенистых, пронизанных солнцем аллеях свои первые свидания... В безветренном синем воздухе чуть слышно шумят кроны деревьев, благоухают в клумбах цветы, стеклянно разбиваются струи фонтана.
Рядом с нами на скамейку присаживаются две девчушки с одинаковыми кокетливыми челочками и оживленно говорят о каком-то Лешке. Юрий мельком смотрит на них, улыбается.
- Сейчас и наша девушка придет.
Девчата недвусмысленно фыркают - два пожилых, в их представлении, дяди говорят о девушке - и, смущенные взглядом Юрия, отворачиваются, щебечут.
Наша девушка - это Шура Храмкова, единственная, не считая Вовки Серегина, кого нам удалось найти в Кузнецке.
Серегину мы позвонили на фабрику еще утром и договорились о встрече; Шуры не было ни дома, ни на работе, оставили ей записку с требованием быть в три часа дня на центральной аллее - сегодня суббота, освободиться пораньше имеет право даже такой руководящий товарищ, как начальник жилищно-ремонтной конторы.
- Очень уж она себе не женскую профессию выбрала, - удивляюсь я.
- Почему? По характеру. Помнишь, она какая боевая? Ого! - Юрий сжимает кулак, многозначительно покачивает им. - В наше время не разберешь, какая работа мужская, какая женская...
- По-моему, идет, - не очень уверенно говорю я.
Ну, конечно же, Шура! Разве что чуть пополневшая, она идет прежним стремительным шагом; еще издали глаза ее, под разлетевшимися бровями, неудержимо улыбаются; не слушаясь, расплываются в улыбке полные губы.
Девчонки на скамейке фыркают и поднимаются. Эх, челочки, челочки, ничего-то вы еще не понимаете!
- Ох, молодцы! Ну, молодцы! - чуть запыхавшись, вместо приветствия говорит Шура и обнимает нас обоих сразу. Сейчас, вблизи, видно, что и она далеко не молоденькая. Густые каштановые волосы прострочены серебряной нитью, золотистый пушок по краешкам губ, который в юности тянуло поцеловать, теперь, увы, скорее напоминает о возрасте...
- Где ты сейчас? Как живешь? - Шура засыпает Юрия вопросами, то дотрагиваясь до него рукой, то дергая за пуговицу пиджака, и не сводит с него заблестевших, не тронутых временем глаз.
Все понятно. Юрка всегда пользовался у наших девчат большим вниманием, нежели я, смешно только, что это задевает до сих пор.
- Так чего мы стоим? - удивляется Шура. - Пошли ко мне.
- Нельзя. - Юрий, улыбаясь, смотрит на все такую же подвижную, энергичную Шуру. - Сейчас Вовка Серегин подойдет.
- Он такой толстый стал! - смеется Шура и не договаривает.
- Это кто толстый? - раздается грозный бас; розовощекий и круглый, как шарик, Вовка Серегин выкатывается откуда-то из-за деревьев. - Я толстый?
Облапив, он стукает всех нас троих лбами, озабоченно спрашивает Шуру:
- Ну как ты? Я тебя давно что-то не встречал.
- А что мне делается? - беспечно отвечает Шура и снова радостно оглядывает нас. - Здорово, что мы собрались, ребята!
Она подхватывает нас под руки, мы идем плечо в плечо, перегородив тротуар и явно мешая прохожим, весело болтаем, - почти совсем так, как ходили по Кузнецку много лет тому назад...
- Одну минуту, ребята. - Наш энергичный верховод останавливается возле небольшого, не законченного ремонтом дома и, выскользнув из рук, ныряет в покосившуюся калитку.
Деревянный сруб уже перебран, между золотистых бревен торчит пакля, косыми треугольниками сложены балки крыши, в калитке видна красная горка кирпичей, - Пошла на объект, - подмигивает Вовка.
- Субъект пошел на объект, - балагурит Юрий. - Что, не стихи разве?
Шура возвращается, стряхивая с плеч опилки, глаза ее удовлетворенно блестят.
- Заканчивают. Попортила я с этим домом кровушки!
- А портить - обязательно? - спрашиваю я.
- Обязательно! План поломала, а этот дом отремонтировала. Живет в нем такая же горемыка, как и я.
Вдова.
- Как вдова?
Не веря услышанному, я смотрю на Шуру и понимаю, что ничего-то мы не заметили, не поняли. Ни этих скорбных складочек у губ, ни давней припудренной синевы под глазами, не вгляделись, наконец, в сами глаза стремительно заполняемые болью.
- Обыкновенно - вдова, - просто и сурово говорит Шура.
ВДОВА
Шура шла, радуясь, что сегодня удалось освободиться засветло.
Во дворе на нее чуть не налетела Женька. Длинноногая, смуглая, как цыганенок, она неслась, держа в вытянутых руках миску с малосольными, облепленными смородиновыми листьями огурцами.
- Мам, а у нас гости! - торжествующе выпалила она. - Дядя Сережа приехал!
- Да? - Шура на секунду остановилась, по ее полным губам скользнула быстрая улыбка, и тут же, если не одновременно, широкие брови сошлись у переносья. - Ну, пойдем.
Шура шла позади дочери, глядя, как мелькают ее стройные загорелые ноги, и потихоньку вздыхала, О чем? Бог весть...
Столик в прихожей был завален кульками и свертками, такие же кульки и свертки лежали в столовой. - Шура улыбалась и хмурилась. "Ну, конечно, Сергей Сергеевич без этого не может..."
- Здраю-желаю, Шурочка! - невысокий крепыш с бритой до синевы головой, на широких плечах которого прочно лежали голубые полковничьи погоны, легко вскочил со стула, почтительно поцеловал Шуре руку.
- А это обязательно, Сергей Сергеевич? - выговорила Шура, показывая на свертки. - Правда, ну зачем?
- Суровый вы человек, Шурочка! - шутливо пожаловался Пересветов. Неужели до сих пор не поймете, что мне-то и порадовать на этом свете некого? Кроме ваших дочек. И вас.
Минуту назад веселый и оживленный Пересветов погрустнел.
- Простите, Сергей Сергеевич! - извинилась Шура, ласково дотронувшись до его локтя.
- Мам, обедать! Дядя Сережа - обедать! - скомандовала вбежавшая Женя.
Анна Семеновна варила на кухне пельмени; о госте она не обмолвилась ни словом, но весь ее вид, озабоченность, с которой она стряпала, говорил о том, как она довольна.
Видно, все свое радушие и хлебосольстве, которые не успел оценить покойный зять, она отдавала его товарищу,
- А Нинушка где, мама?
- В кино убежала.
- Балуешь ты ее. Позавчера же была.
- Когда и побегать, как не теперь. Чай, лето. - Анна Семеновна легонько подтолкнула дочку. - Неси, пока не остыли-то. Да садитесь, сейчас и я тут прикончу.
За столом Пересветов шутил и только под конец, слегка захмелев от трех рюмок водки, признался:
- Переведут, должно быть, меня из Куйбышева. Вызвали в отдел кадров.
- Жаль, - огорченно сказала Шура. - А может, обойдется?
- Вряд ли, Шурочка. - Пересветов кротко вздохнул, показал большим пальцем куда-то вверх. - Туда зря не приглашают.
- И к нам больше не приедете? - сокрушенно спросила Женя.
- Что ты, Чернявочка! - переполненный теплотой, голос Пересветова дрогнул. - Куда бы ни послали, хоть в отпуск, а примчу. На тебя, козу, поглядеть.
Сергей Сергеевич обнял острые плечи Жени, она доверчиво и привычно прижалась к нему. "Детей любит, а своих нет. Оттого и все семейные неурядицы", - подумала Шура.
- Ну, Анна Семеновна, - повеселевший Пересветов поднялся, шутливо прижал руки к груди, - уважили!
Высший класс - пельмешки. Экстра! Земным вам поклоном за них!
- Вы уж скажете, Сергей Сергеевич! - Анна Семеновна от удовольствия зарумянилась. - Нравится, так еще кушайте.
- И рад бы, да не могу. После такого обеда - два часа гулять надо. Чтоб не растолстеть. - Пересветов взглянул на Шуру. - Не составите, Шурочка, компанию? Соскучился я по вашему Кузнецку.
- Чего же не погулять. Погуляйте, - поддержала Анна Семеновна. - Вон теплынь какая.
- Я с удовольствием.
Несколько минут, пока Шура переодевалась, Пересветов простоял перед фотографией Андрея - своего фронтового друга и побратима. Фотография была увеличена скверно, но даже на ней глаза Андрея были живыми и требовательными.
- Я готова, - выйдя из спальни, объявила Шура; увидев Сергея Сергеевича у фотографии, она потаенно вздохнула.
Вечерело, откуда-то пз центра доносилась музыка; словно подчиняясь тихой благодати августовских сумерек, Пересветов взял Шуру под руку. Она с удовольствием оперлась на его руку, про себя улыбаясь. Приятно все-таки почувствовать себя женщиной. А не только начальницей, которую по дурной привычке многие зовут на "ты" да еще жалуются: "Худо с тобой, Александра Никпфоровна. С мужиком тяпнешь по сто,, и полное взаимопонимание!.." Сколько же лет ее никто не вел под руку?..
- Дражайшая моя половина опять сцену закатила, - неожиданно насмешливо и зло сказал Пересветов. - Хоть вправду бы ревновала - еще понять можно. А то ведь так, по вздорности своей!
- Сергей Сергеевич, может, вам действительно к нам не ездить? - Шура нахмурилась, попыталась высвободить свою руку. - Мне ведь важно знать, что вы живы-здоровы.
- Представьте себе на моем месте Андрея... Разве бы.
он забыл семью своего товарища?
"Никогда. И я первая не разрешила бы этого", - хотелось ответить Шуре, но она промолчала.
- Вот и я так же, - словно услышав ее ответ, коротко сказал Пересветов.
- Вы бы тогда вместе, что ли, приехали.
- Звал, сколько раз. - Пересветов поморщился. - Занятая особа...
Шура промолчала опять, испытывая естественное чувство неловкости, жалея Сергея Сергеевича и в который раз поражаясь тому, что о близком по существу человеке можно, оказывается, говорить с такой неприязнью.
Прошли мимо гостиницы, в освещенных окнах которой мелькали майки командировочных. Пересветов вздохнул.
- Вот здесь мы с Андреем жили целую неделю.
Почти двадцать лет прошло. - Он пожал Шурину руку. - Помните, Шурочка?
Еще бы Шура не помнила этого!
- Прошло, Сергей Сергеевич, не двадцать лет.
Жизнь прошла.
- Да, жизнь...
Непринужденной беседы не получалось; расспрашивать Шуре ни о чем не хотелось, что-либо советовать она тем более не могла. Да и что тут можно посоветовать?..
О жене Сергея Сергеевича Шура знала только то, что она чуть не вдвое моложе его и раоотала прежде парикмахером. Четыре года назад, будучи уже человеком немолодым, подполковник и познакомился с ней в парикмахерской; кажется, ошибся и, мучаясь, не мог оставить беспомощного, как ему казалось, человека. Доверчивый, мягкий он очень, и всегда был таким...
Чтобы как-то нарушить затянувшееся молчание, Шура начала рассказывать о своей жилищно-ремонтной конторе. Пересветов рассеянно поддакивал, потом предложил:
- Дойдемте до парка?
- Пойдемте.
Гуляли долго, перебрасываясь в самых необходимых случаях ничего не значащими словами; только неподалеку от дома Сергей Сергеевич неожиданно сказал:
- Завидую Андрею.
Шура вздрогнула.
- Это жестоко, Сергей Сергеевич. - В ее голосе зазвенела, обида.
- Вы меня не так поняли, Шурочка, - поспешно возразил Пересветов. - И жил красиво и умер красиво. В бою. - Словно прося не возражать, Пересветов слабо пожал Шуре локоть, заговорил задумчиво: - Погано всетаки жизнь устроена... Каждый человек должен умереть - против этого не попрешь... Но если б меня назначили господом богом, я сделал бы так, чтобы человек уходил без болезней. Без мучений. Сразу... Ввел бы норму - ну, допустим, шестьдесят пять лет. Хватит... Стукнуло - собирает человек гостей. Выпивает прощальную чарку, и минута в минуту - прямо за столом - исчезает. Только облачко остается... И чтобы не смердило, от голубого облачка пахло бы, к примеру, "Белой сиренью"...
- Мрачные у вас нынче мысли, Сергей Сергеевич.
Представив себе голубое облачко, Шура невольно улыбнулась.
- Нет, почему же? Наоборот: светлые, гуманные. Немного красоты в том, чтобы умереть, держась за кислородную соску.
- А это что-то у вас совсем новое.
- Какое же новое... - Пересветов пожал плечами. - Уверяю вас, Шурочка, полковники - тоже люди. Иногда, как видите, находит и на них. Душу в мундир не оденешь...
И, снова неуловимо изменившись, спокойным шутливым тоном предложил:
- Может, до дому, Шурочка? Что-то на покой старые кости просятся.
Дочки уже улеглись; в столовой белела постланная Пересветову постель; Анна Семеновна ставила на кухне тесто.
- Утром, сказывал, уедет, - объяснила она свою позднюю стряпню и искоса взглянула на Шуру. - Все мается мужик?
- Не знаю, мама, не расспрашивала, - уклончиво ответила Шура.
- Как жизнь-то, бывает; натолкет в ступе - и не разберешь ничего. У одного и дома все, а он казнится. Другой в одиночку мается. И ведь мужик-то славный.
- К чему вы это, мама? - резко спросила Шура.
- Да так, к слову просто. - Мать, наконец, оглянулась. Повинуясь какому-то порыву, сухими пахнущими дрожащими пальцами жалостливо провела по щеке дочери. - Видно, и тебе на роду вдовья доля до конца писана, Я ведь помоложе тебя одна-то осталась...
- Идем спать. Поздно уже, - Шура нахмурилась.
- Иди, дочка, иди, - торопливо закивала Анна Семеновна. - Я сейчас тут...
Сергей Сергеевич спал или делал вид, что спит, - в столовой слышалось его ровное, может быть, слишком ровное для спящего дыхание; в тусклом серебре луны остро блеснула золотая звездочка на повешенном поверх стула кителе.
Спали и дочки. Шура наклонилась над их кроватью, по привычке, как на маленьких, поправила одеяло, и тут же теплые обнаженные руки старшей, Нины, обвили ее шею.
- Спокойной ночи! - горячо дохнула она в ухо матери.
- Спи, дочка, спи. - Шура дотронулась губами до прохладного лба дочери, быстро, чувствуя, как горячо стало глазам, отошла к своей кровати. Как все-таки будоражит каждый приезд Сергея Сергеевича и память и сердце!
...Они пришли в горком комсомола под вечер, когда второй секретарь Шура Валькова собиралась уже уходить,
- Капитан Храмков, - представился горбоносый летчик, коротко вскинув затянутую кожаной перчаткой руку к серой ушанке.
- Присаживайтесь, товарищи, - захлопотала Шура, сдергивая красные шерстяные варежки и возвращаясь за свой секретарский стол.
Второй офицер, помоложе и пониже, молча козырнул и молча уселся, не спуская глаз с молоденького и симпатичного секретаря горкома.
- С просьбой к вам, - объяснил капитан. - Застряли тут на несколько дней, тоскуем в гостинице. Сейчас по местному радио услышали про вечер в театре. Не одарите нас билетами? Товарищ - комсомолец, а у меня душа комсомольская. - Карие глаза капитана смеялись.
Досадуя, Шура вспомнила, что свободных билетов не осталось, нахмурилась и тут же просияла.
- Валюш, - крикнула она, - напечатай, пожалуйста, два билета.
Машинка в соседней комнате застучала с поразительной готовностью; через минуту, сложив полные губы трубочкой, секретарь горкома подула на печать, лихо прихлопнула ею два дополнительных билета.
- Пожалуйста.
- Благодарю вас. - Улыбаясь, капитан прищелкнул каблуками и, не удержавшись, по-штатски пожал девушке руку - крепко, чуть-чуть придержав ее в своей руке и заставив секретаря горкома порозоветь.
Два часа спустя на вечере встречи молодежи города с фронтовиками капитан Храмков сидел в президиуме рядом с Шурой. На вид ему было лет тридцать, если не больше: на висках, в черных смоляных волосах блестели первые сединки, но душа у него действительно осталась комсомольская, молодая... Часто поворачиваясь и щекоча своим дыханием ухо Шуры, он бормотал всякий смешной вздор. Шура кусала губы, старательно хмурилась, опасаясь, что не выдержит и расхохочется - на таком ответственном вечере для секретаря горкома это было бы ужасно! - и в конце концов, начав сердиться, с присущей юности категоричностью решила, что капитан - просто несерьезный человек. Несмотря на то, что под шинелью капитана, наброшенной на плечи, поблескивал плотно привинченный к гимнастерке орден Боевого Красного Знамени. В театре было холодно, в зале и президиуме все сидели в пальто, только ради приличия или расстегнув их, или, как капитан, набросив на плечи.
Потом этот несерьезный человек вышел к трибуне, рассказал, как советские летчики мужественно дерутся с фаглистами. По его рассказу получалось, что сам он, командир звена, ничего особенного не делает, только распоряжается, а его тут же присутствующий товарищ - лейтенант Пересчетов - герой, сбивший несколько вражеских самолетов. Сидящий в первом ряду наголо остриженный лейтенант краснел, украдкой поглядывал на второго секретаря горкома. Шура заметила его взгляд, улыбнулась, настроение ее снова улучшилось. Какой же девушке в двадцать лет не приятно, если на нее поглядывает симпатичный парень и если выясняется, что несерьезный человек - не такой уж несерьезный, хотя и веселый?..
Второй год скучавшие без кавалеров девчата и шестнадцатилетние фрезеровщики, грезившие о подвигах, восторженно аплодировали капитану, долго не отпускали его с трибуны. На свое место капитан вернулся почему-то погрустневшим и больше не шутил.
После официальной части начались танцы, в фойе играл небольшой оркестр.
Пока лейтенант, краснея и бледнея, раздумывал, капитан подошел к Шуре. Без шинели, перетянутый широким офицерским ремнем, он, приглашая, почтительно наклонил голову - его черные густые волосы упали на широкий лоб и снова взлетели. Шура улыбнулась, бросила на спинку стула пальто.
Как-то само собой получилось, что капитан пошел ее проводить. Следом за ними двинулся было и лейтенант, капитан оглянулся, строго сказал:
- В гостинице буду в одиннадцать ноль-ноль.
Лейтенант послушно вздохнул и отстал.
На улице было темно, холодно, под ногами тягуче скрипел снег. Капитан как-то просто, по-дружески взял Шуру под руку.
- Представляю ваш городок до войны, - сказал капптан. - Я тоже в таком жил... На улицах огни, люди... Из булочной кренделями пахнет. Слушайте! Капитан вдруг остановился. - А вы есть не хотите? У меня в гостинице колбаса есть.
- Нет, нет, - отказалась Шура и, проглотив слюну, убедительно повторила: - Нет, нет, ни капельки не хочу.
Снег под ногами завизжал снова, капитан вздохнул.
- Чертовски это здорово, когда войны нет! Не ценили мы...
Слово за слово они разговорились. Шура узнала, что капитан был сиротой, жил в детском доме, потом работал на заводе и все время мечтал стать летчиком. Училище он кончил в мае 1941 года, в первый же день войны ушел в армию. Рассказ Шуры был совсем коротким - о школе, о том, что хотела поступить в институт, да пока не смогла, что больше всего ей почему-то хочется стать инженером-строителем. Может быть, потому, что сейчас все разрушают.
- А стихи любите? - спросил капитан.
- Стихи? - Шура засмеялась. - У нас в школе свой поэт был.
Не обратив внимания на слова о школьном поэте, капитан начал читать облетевшее в тот год едва ли не всю страну стихотворение Константина Симонова. Шура знала это стихотворение, но сейчас, холодной зимней ночью, в темноте, из уст военного, державшего ее под руку, знакомые строчки звучали необычно, как просьба. У Шуры заколотилось сердце.
Жди меня, и я вернусь, Только очень жди!..
- У вас же ноги замерзли, - стараясь скрыть смятение, схитрила Шура.
- Ноги? - удивленно переспросил капитан и, только-только, должно быть, вспомнив о них, постучал сапогом о сапог. - Ничего.
- Вот я и пришла, - объявила Шура, останавливаясь возле своего дома.
- Шурочка, - попросил капитан. - Давайте завтра в кино сходим?
- Давайте, - сразу согласилась Шура и потом долго, пока не уснула, ругала себя за это.
Утром она решила в кино не ходить, решение не менялось весь день, но под вечер, когда капитан зашел в горком, она не осмелилась отказаться. "Неудобно", - обманывала она себя, хотя только что считала неудобным идти в кино с совершенно незнакомым человеком. И собственно говоря: что в этом плохого?..
В узком переполненном зале показывали комедийный киносборник. Положение на фронте было трудным, гитлеровцы рвались к Волге, и несколько сотен усталых людей, собравшихся здесь после заводских смен, хохотали, гляда, как на экране лихие советские солдаты побеждают придурковатых фашистов; дружный смех этот был в какой-то мере защитной реакцией. Глядя на смеющуюся Шуру, улыбался и капитан Храмков, но глаза его оставались равнодушными.
- Вам не нравится? - удивилась Шура.
- Нет, почему же, - неопределенно отозвался капитан и признался: Просто я знаю другую войну, Шура, Не обращайте на меня внимания.
А на улице, когда Храмков снова стал смеяться и дурачиться, он опять показался ей таким же молодым, как и она, минутное отчуждение исчезло.
Прощаясь, Храмков достал из кармана какой-то сверток, протянул его Шуре.
- Это подарок. - Капитан насильно вложил его в Шурины руки. - Вместо цветов.
Мать встретила Шуру попреком.
- Могла бы вроде пораныпз прийти. Одиннадцать доходит.
- Я в кино, мама, была.
- Еще лучше! А мать сиди, тревожься. Заработалась, думаю, дочка.
- Ой, есть хочется! - схитрила Шура, зная, чем лучше всего разжалобить мать.
Загремела заслонка печи; любопытствуя, Шура развернула сверток, от удовольствия засмеялась: в газете лежал круг перерезанной надвое копченой колбасы, на темно-коричневом срезе розовели мелкие звездочки шпига.
- Мама, смотри, что у нас на ужин!
Не особенно, кажется, веря, мать посмотрела на колбасу раз, другой, ее строгие глаза остановились на Шуре.
- Смотри, дочка. В начальники вышла - ловчить не начни. Не простят люди этого. Карточки-то у меня - где взяла?
- Что ты, мама! - Шура от возмущения покраснела. - Капитан подарил.
- Это какой такой капитан? - изумленно спросила мать, в упор, разглядывая еще гуще покрасневшую Шуру. - Смотри у меня, девка! Закрутит тебе капитан голову, потом ищи-свищи ветра в поле. Война!..
Ох и вещее же сердце оказалось у матери!
На шестой день Шура заявилась домой в неурочное время, среди бела дня, и, ведя за руку спокойного, чуточку смущенного капитана, с порога объявила:
- Мамочка, мы расписались.
У матери подогнулись ноги, цепляясь за стул, она села, заплакала.
- Да что же это вы со мной делаете, ироды? - Слепыми от слез глазами мать смотрела на негаданного зятя, Часто и горько качала головой. - Ее-то отец покойный три Года за мной ходил, а ты за неделю уводишь! Нешто так можно, а?..
На втором этаже рабочие в синих халатах вносят в учительскую столы и стулья, остро пахнет свежей краской. На лестничной площадке стоит старое трюмо с потускневшим верхом, пол здесь выложен широкими кафельными плитками, вытертыми тысячами каблуков.
Прежде всего мы идем в свой класс.
Раньше тут стояли столы, сейчас - парты, на их тусклой черной поверхности неподвижно греются солнечные зайчики.
Широким шагом Юрка подходит к доске, берет осколок мела.
- Квадрат суммы двух чисел, - громко говорит он, - равен квадрату первого числа плюс удвоенное произведение...
Все по-прежнему, и все, однако, не так.
Несколько минут разговариваем в коридоре с довольно молодой "техничкой". Прежних педагогов она не знает, нынешних не знаем мы; директор школы оказывается на месте, в кабинете. Фамилия его нам ничего не говорит - Цветков.
Кабинет находится на первом этаже, в самом углу коридора. Когда-то это была святая святых, в которую редко кто заглядывал по своей воле. Сейчас, постучавшись, переступаем порог без былого трепета: чуточку любопытства пополам с легкой грустцой.
У директора посетитель - немолодой широкоплечий человек, смешно, по-ученически сложивший на коленях руки.
- Садитесь, товарищи, - приглашает директор. - Я сейчас освобожусь...
У него внимательные серые глаза, пытливо глянувшие на нас из-под стекол роговых очков, большой загорелый лоб и белесые густые волосы, - приметы, по которым с одинаковым основанием можно дать и сорок лет и пятьдесят пять.
- Вот так, товарищ Максимов, - говорит директор, делая какую-то пометку в тетради. - Вашего сына мы зачислили в десятый "А".
По широкому грубоватому лицу посетителя пробегает мягкая улыбка, он поднимается.
- Спасибо, товарищ директор! Я ведь, сказать вам, тоже этот класс кончал. В 1934-м...
- Да ну? - Озабоченный взгляд директора меняется, теплеет. - Приятно, очень приятно! Дело в том, что и я кончал девятый "А". В двадцать восьмом, тогда еще девятилетка была.
Мы с Юркой переглядываемся; директор провожает Максимова до дверей, долго прощается с ним.
- Прошу извинить, - вернувшись, разводит он руками. - Видите, как получилось?
Мы делаем шаг вперед, докладываем:
- Десятый "А" выпуска тысяча девятьсот тридцать девятого!
Секунду-другую серые глаза из-под очков недоверчиво окидывают наши торжественно-напряженные лица и молодо вспыхивают.
- Вот это праздник! - Директор протягивает нам обе руки. - Ну спасибо, товарищи, спасибо!..
Уходим мы через час, если не позже, вдоволь навспоминавшись и договорившись провести летом будущего года, если, конечно, будем живы-здоровы, съезд бывших учеников нашего десятого "А".
- Только помните об условии, - напоминает директор, - у нас! Старички вон до сих пор при каждом выпуске вспоминают: хорош, мол, класс, да в 1939 лучше был. Так что помните: школа в вашем полном распоряжении!
Он провожает нас сначала до дверей, потом выходит на .
крыльцо и, когда мы оглядываемся, снова принимается махать рукой. Человек, которого мы прежде не знали, которому по виду можно дать и сорок и пятьдесят пять и которому сейчас по душевному порыву столько же, сколько в эти минуты и нам с Юркой, - по восемнадцати.
...Обойдя полгорода, мы сидим в Пионерском парке, вытянув усталые гудящие ноги.
Разбитый комсомольцами и пионерами в тридцатые годы на пустыре, где когда-то стоял приземистый с жирно блестящими куполами собор, парк разросся, давно стал излюбленным местом отдыха горожан, но благодарно сохранил свое крылатое молодое имя - Пионерский. Мы бегали сюда едва ли не всем классом, готовились к экзаменам, дурачились, назначали в тенистых, пронизанных солнцем аллеях свои первые свидания... В безветренном синем воздухе чуть слышно шумят кроны деревьев, благоухают в клумбах цветы, стеклянно разбиваются струи фонтана.
Рядом с нами на скамейку присаживаются две девчушки с одинаковыми кокетливыми челочками и оживленно говорят о каком-то Лешке. Юрий мельком смотрит на них, улыбается.
- Сейчас и наша девушка придет.
Девчата недвусмысленно фыркают - два пожилых, в их представлении, дяди говорят о девушке - и, смущенные взглядом Юрия, отворачиваются, щебечут.
Наша девушка - это Шура Храмкова, единственная, не считая Вовки Серегина, кого нам удалось найти в Кузнецке.
Серегину мы позвонили на фабрику еще утром и договорились о встрече; Шуры не было ни дома, ни на работе, оставили ей записку с требованием быть в три часа дня на центральной аллее - сегодня суббота, освободиться пораньше имеет право даже такой руководящий товарищ, как начальник жилищно-ремонтной конторы.
- Очень уж она себе не женскую профессию выбрала, - удивляюсь я.
- Почему? По характеру. Помнишь, она какая боевая? Ого! - Юрий сжимает кулак, многозначительно покачивает им. - В наше время не разберешь, какая работа мужская, какая женская...
- По-моему, идет, - не очень уверенно говорю я.
Ну, конечно же, Шура! Разве что чуть пополневшая, она идет прежним стремительным шагом; еще издали глаза ее, под разлетевшимися бровями, неудержимо улыбаются; не слушаясь, расплываются в улыбке полные губы.
Девчонки на скамейке фыркают и поднимаются. Эх, челочки, челочки, ничего-то вы еще не понимаете!
- Ох, молодцы! Ну, молодцы! - чуть запыхавшись, вместо приветствия говорит Шура и обнимает нас обоих сразу. Сейчас, вблизи, видно, что и она далеко не молоденькая. Густые каштановые волосы прострочены серебряной нитью, золотистый пушок по краешкам губ, который в юности тянуло поцеловать, теперь, увы, скорее напоминает о возрасте...
- Где ты сейчас? Как живешь? - Шура засыпает Юрия вопросами, то дотрагиваясь до него рукой, то дергая за пуговицу пиджака, и не сводит с него заблестевших, не тронутых временем глаз.
Все понятно. Юрка всегда пользовался у наших девчат большим вниманием, нежели я, смешно только, что это задевает до сих пор.
- Так чего мы стоим? - удивляется Шура. - Пошли ко мне.
- Нельзя. - Юрий, улыбаясь, смотрит на все такую же подвижную, энергичную Шуру. - Сейчас Вовка Серегин подойдет.
- Он такой толстый стал! - смеется Шура и не договаривает.
- Это кто толстый? - раздается грозный бас; розовощекий и круглый, как шарик, Вовка Серегин выкатывается откуда-то из-за деревьев. - Я толстый?
Облапив, он стукает всех нас троих лбами, озабоченно спрашивает Шуру:
- Ну как ты? Я тебя давно что-то не встречал.
- А что мне делается? - беспечно отвечает Шура и снова радостно оглядывает нас. - Здорово, что мы собрались, ребята!
Она подхватывает нас под руки, мы идем плечо в плечо, перегородив тротуар и явно мешая прохожим, весело болтаем, - почти совсем так, как ходили по Кузнецку много лет тому назад...
- Одну минуту, ребята. - Наш энергичный верховод останавливается возле небольшого, не законченного ремонтом дома и, выскользнув из рук, ныряет в покосившуюся калитку.
Деревянный сруб уже перебран, между золотистых бревен торчит пакля, косыми треугольниками сложены балки крыши, в калитке видна красная горка кирпичей, - Пошла на объект, - подмигивает Вовка.
- Субъект пошел на объект, - балагурит Юрий. - Что, не стихи разве?
Шура возвращается, стряхивая с плеч опилки, глаза ее удовлетворенно блестят.
- Заканчивают. Попортила я с этим домом кровушки!
- А портить - обязательно? - спрашиваю я.
- Обязательно! План поломала, а этот дом отремонтировала. Живет в нем такая же горемыка, как и я.
Вдова.
- Как вдова?
Не веря услышанному, я смотрю на Шуру и понимаю, что ничего-то мы не заметили, не поняли. Ни этих скорбных складочек у губ, ни давней припудренной синевы под глазами, не вгляделись, наконец, в сами глаза стремительно заполняемые болью.
- Обыкновенно - вдова, - просто и сурово говорит Шура.
ВДОВА
Шура шла, радуясь, что сегодня удалось освободиться засветло.
Во дворе на нее чуть не налетела Женька. Длинноногая, смуглая, как цыганенок, она неслась, держа в вытянутых руках миску с малосольными, облепленными смородиновыми листьями огурцами.
- Мам, а у нас гости! - торжествующе выпалила она. - Дядя Сережа приехал!
- Да? - Шура на секунду остановилась, по ее полным губам скользнула быстрая улыбка, и тут же, если не одновременно, широкие брови сошлись у переносья. - Ну, пойдем.
Шура шла позади дочери, глядя, как мелькают ее стройные загорелые ноги, и потихоньку вздыхала, О чем? Бог весть...
Столик в прихожей был завален кульками и свертками, такие же кульки и свертки лежали в столовой. - Шура улыбалась и хмурилась. "Ну, конечно, Сергей Сергеевич без этого не может..."
- Здраю-желаю, Шурочка! - невысокий крепыш с бритой до синевы головой, на широких плечах которого прочно лежали голубые полковничьи погоны, легко вскочил со стула, почтительно поцеловал Шуре руку.
- А это обязательно, Сергей Сергеевич? - выговорила Шура, показывая на свертки. - Правда, ну зачем?
- Суровый вы человек, Шурочка! - шутливо пожаловался Пересветов. Неужели до сих пор не поймете, что мне-то и порадовать на этом свете некого? Кроме ваших дочек. И вас.
Минуту назад веселый и оживленный Пересветов погрустнел.
- Простите, Сергей Сергеевич! - извинилась Шура, ласково дотронувшись до его локтя.
- Мам, обедать! Дядя Сережа - обедать! - скомандовала вбежавшая Женя.
Анна Семеновна варила на кухне пельмени; о госте она не обмолвилась ни словом, но весь ее вид, озабоченность, с которой она стряпала, говорил о том, как она довольна.
Видно, все свое радушие и хлебосольстве, которые не успел оценить покойный зять, она отдавала его товарищу,
- А Нинушка где, мама?
- В кино убежала.
- Балуешь ты ее. Позавчера же была.
- Когда и побегать, как не теперь. Чай, лето. - Анна Семеновна легонько подтолкнула дочку. - Неси, пока не остыли-то. Да садитесь, сейчас и я тут прикончу.
За столом Пересветов шутил и только под конец, слегка захмелев от трех рюмок водки, признался:
- Переведут, должно быть, меня из Куйбышева. Вызвали в отдел кадров.
- Жаль, - огорченно сказала Шура. - А может, обойдется?
- Вряд ли, Шурочка. - Пересветов кротко вздохнул, показал большим пальцем куда-то вверх. - Туда зря не приглашают.
- И к нам больше не приедете? - сокрушенно спросила Женя.
- Что ты, Чернявочка! - переполненный теплотой, голос Пересветова дрогнул. - Куда бы ни послали, хоть в отпуск, а примчу. На тебя, козу, поглядеть.
Сергей Сергеевич обнял острые плечи Жени, она доверчиво и привычно прижалась к нему. "Детей любит, а своих нет. Оттого и все семейные неурядицы", - подумала Шура.
- Ну, Анна Семеновна, - повеселевший Пересветов поднялся, шутливо прижал руки к груди, - уважили!
Высший класс - пельмешки. Экстра! Земным вам поклоном за них!
- Вы уж скажете, Сергей Сергеевич! - Анна Семеновна от удовольствия зарумянилась. - Нравится, так еще кушайте.
- И рад бы, да не могу. После такого обеда - два часа гулять надо. Чтоб не растолстеть. - Пересветов взглянул на Шуру. - Не составите, Шурочка, компанию? Соскучился я по вашему Кузнецку.
- Чего же не погулять. Погуляйте, - поддержала Анна Семеновна. - Вон теплынь какая.
- Я с удовольствием.
Несколько минут, пока Шура переодевалась, Пересветов простоял перед фотографией Андрея - своего фронтового друга и побратима. Фотография была увеличена скверно, но даже на ней глаза Андрея были живыми и требовательными.
- Я готова, - выйдя из спальни, объявила Шура; увидев Сергея Сергеевича у фотографии, она потаенно вздохнула.
Вечерело, откуда-то пз центра доносилась музыка; словно подчиняясь тихой благодати августовских сумерек, Пересветов взял Шуру под руку. Она с удовольствием оперлась на его руку, про себя улыбаясь. Приятно все-таки почувствовать себя женщиной. А не только начальницей, которую по дурной привычке многие зовут на "ты" да еще жалуются: "Худо с тобой, Александра Никпфоровна. С мужиком тяпнешь по сто,, и полное взаимопонимание!.." Сколько же лет ее никто не вел под руку?..
- Дражайшая моя половина опять сцену закатила, - неожиданно насмешливо и зло сказал Пересветов. - Хоть вправду бы ревновала - еще понять можно. А то ведь так, по вздорности своей!
- Сергей Сергеевич, может, вам действительно к нам не ездить? - Шура нахмурилась, попыталась высвободить свою руку. - Мне ведь важно знать, что вы живы-здоровы.
- Представьте себе на моем месте Андрея... Разве бы.
он забыл семью своего товарища?
"Никогда. И я первая не разрешила бы этого", - хотелось ответить Шуре, но она промолчала.
- Вот и я так же, - словно услышав ее ответ, коротко сказал Пересветов.
- Вы бы тогда вместе, что ли, приехали.
- Звал, сколько раз. - Пересветов поморщился. - Занятая особа...
Шура промолчала опять, испытывая естественное чувство неловкости, жалея Сергея Сергеевича и в который раз поражаясь тому, что о близком по существу человеке можно, оказывается, говорить с такой неприязнью.
Прошли мимо гостиницы, в освещенных окнах которой мелькали майки командировочных. Пересветов вздохнул.
- Вот здесь мы с Андреем жили целую неделю.
Почти двадцать лет прошло. - Он пожал Шурину руку. - Помните, Шурочка?
Еще бы Шура не помнила этого!
- Прошло, Сергей Сергеевич, не двадцать лет.
Жизнь прошла.
- Да, жизнь...
Непринужденной беседы не получалось; расспрашивать Шуре ни о чем не хотелось, что-либо советовать она тем более не могла. Да и что тут можно посоветовать?..
О жене Сергея Сергеевича Шура знала только то, что она чуть не вдвое моложе его и раоотала прежде парикмахером. Четыре года назад, будучи уже человеком немолодым, подполковник и познакомился с ней в парикмахерской; кажется, ошибся и, мучаясь, не мог оставить беспомощного, как ему казалось, человека. Доверчивый, мягкий он очень, и всегда был таким...
Чтобы как-то нарушить затянувшееся молчание, Шура начала рассказывать о своей жилищно-ремонтной конторе. Пересветов рассеянно поддакивал, потом предложил:
- Дойдемте до парка?
- Пойдемте.
Гуляли долго, перебрасываясь в самых необходимых случаях ничего не значащими словами; только неподалеку от дома Сергей Сергеевич неожиданно сказал:
- Завидую Андрею.
Шура вздрогнула.
- Это жестоко, Сергей Сергеевич. - В ее голосе зазвенела, обида.
- Вы меня не так поняли, Шурочка, - поспешно возразил Пересветов. - И жил красиво и умер красиво. В бою. - Словно прося не возражать, Пересветов слабо пожал Шуре локоть, заговорил задумчиво: - Погано всетаки жизнь устроена... Каждый человек должен умереть - против этого не попрешь... Но если б меня назначили господом богом, я сделал бы так, чтобы человек уходил без болезней. Без мучений. Сразу... Ввел бы норму - ну, допустим, шестьдесят пять лет. Хватит... Стукнуло - собирает человек гостей. Выпивает прощальную чарку, и минута в минуту - прямо за столом - исчезает. Только облачко остается... И чтобы не смердило, от голубого облачка пахло бы, к примеру, "Белой сиренью"...
- Мрачные у вас нынче мысли, Сергей Сергеевич.
Представив себе голубое облачко, Шура невольно улыбнулась.
- Нет, почему же? Наоборот: светлые, гуманные. Немного красоты в том, чтобы умереть, держась за кислородную соску.
- А это что-то у вас совсем новое.
- Какое же новое... - Пересветов пожал плечами. - Уверяю вас, Шурочка, полковники - тоже люди. Иногда, как видите, находит и на них. Душу в мундир не оденешь...
И, снова неуловимо изменившись, спокойным шутливым тоном предложил:
- Может, до дому, Шурочка? Что-то на покой старые кости просятся.
Дочки уже улеглись; в столовой белела постланная Пересветову постель; Анна Семеновна ставила на кухне тесто.
- Утром, сказывал, уедет, - объяснила она свою позднюю стряпню и искоса взглянула на Шуру. - Все мается мужик?
- Не знаю, мама, не расспрашивала, - уклончиво ответила Шура.
- Как жизнь-то, бывает; натолкет в ступе - и не разберешь ничего. У одного и дома все, а он казнится. Другой в одиночку мается. И ведь мужик-то славный.
- К чему вы это, мама? - резко спросила Шура.
- Да так, к слову просто. - Мать, наконец, оглянулась. Повинуясь какому-то порыву, сухими пахнущими дрожащими пальцами жалостливо провела по щеке дочери. - Видно, и тебе на роду вдовья доля до конца писана, Я ведь помоложе тебя одна-то осталась...
- Идем спать. Поздно уже, - Шура нахмурилась.
- Иди, дочка, иди, - торопливо закивала Анна Семеновна. - Я сейчас тут...
Сергей Сергеевич спал или делал вид, что спит, - в столовой слышалось его ровное, может быть, слишком ровное для спящего дыхание; в тусклом серебре луны остро блеснула золотая звездочка на повешенном поверх стула кителе.
Спали и дочки. Шура наклонилась над их кроватью, по привычке, как на маленьких, поправила одеяло, и тут же теплые обнаженные руки старшей, Нины, обвили ее шею.
- Спокойной ночи! - горячо дохнула она в ухо матери.
- Спи, дочка, спи. - Шура дотронулась губами до прохладного лба дочери, быстро, чувствуя, как горячо стало глазам, отошла к своей кровати. Как все-таки будоражит каждый приезд Сергея Сергеевича и память и сердце!
...Они пришли в горком комсомола под вечер, когда второй секретарь Шура Валькова собиралась уже уходить,
- Капитан Храмков, - представился горбоносый летчик, коротко вскинув затянутую кожаной перчаткой руку к серой ушанке.
- Присаживайтесь, товарищи, - захлопотала Шура, сдергивая красные шерстяные варежки и возвращаясь за свой секретарский стол.
Второй офицер, помоложе и пониже, молча козырнул и молча уселся, не спуская глаз с молоденького и симпатичного секретаря горкома.
- С просьбой к вам, - объяснил капитан. - Застряли тут на несколько дней, тоскуем в гостинице. Сейчас по местному радио услышали про вечер в театре. Не одарите нас билетами? Товарищ - комсомолец, а у меня душа комсомольская. - Карие глаза капитана смеялись.
Досадуя, Шура вспомнила, что свободных билетов не осталось, нахмурилась и тут же просияла.
- Валюш, - крикнула она, - напечатай, пожалуйста, два билета.
Машинка в соседней комнате застучала с поразительной готовностью; через минуту, сложив полные губы трубочкой, секретарь горкома подула на печать, лихо прихлопнула ею два дополнительных билета.
- Пожалуйста.
- Благодарю вас. - Улыбаясь, капитан прищелкнул каблуками и, не удержавшись, по-штатски пожал девушке руку - крепко, чуть-чуть придержав ее в своей руке и заставив секретаря горкома порозоветь.
Два часа спустя на вечере встречи молодежи города с фронтовиками капитан Храмков сидел в президиуме рядом с Шурой. На вид ему было лет тридцать, если не больше: на висках, в черных смоляных волосах блестели первые сединки, но душа у него действительно осталась комсомольская, молодая... Часто поворачиваясь и щекоча своим дыханием ухо Шуры, он бормотал всякий смешной вздор. Шура кусала губы, старательно хмурилась, опасаясь, что не выдержит и расхохочется - на таком ответственном вечере для секретаря горкома это было бы ужасно! - и в конце концов, начав сердиться, с присущей юности категоричностью решила, что капитан - просто несерьезный человек. Несмотря на то, что под шинелью капитана, наброшенной на плечи, поблескивал плотно привинченный к гимнастерке орден Боевого Красного Знамени. В театре было холодно, в зале и президиуме все сидели в пальто, только ради приличия или расстегнув их, или, как капитан, набросив на плечи.
Потом этот несерьезный человек вышел к трибуне, рассказал, как советские летчики мужественно дерутся с фаглистами. По его рассказу получалось, что сам он, командир звена, ничего особенного не делает, только распоряжается, а его тут же присутствующий товарищ - лейтенант Пересчетов - герой, сбивший несколько вражеских самолетов. Сидящий в первом ряду наголо остриженный лейтенант краснел, украдкой поглядывал на второго секретаря горкома. Шура заметила его взгляд, улыбнулась, настроение ее снова улучшилось. Какой же девушке в двадцать лет не приятно, если на нее поглядывает симпатичный парень и если выясняется, что несерьезный человек - не такой уж несерьезный, хотя и веселый?..
Второй год скучавшие без кавалеров девчата и шестнадцатилетние фрезеровщики, грезившие о подвигах, восторженно аплодировали капитану, долго не отпускали его с трибуны. На свое место капитан вернулся почему-то погрустневшим и больше не шутил.
После официальной части начались танцы, в фойе играл небольшой оркестр.
Пока лейтенант, краснея и бледнея, раздумывал, капитан подошел к Шуре. Без шинели, перетянутый широким офицерским ремнем, он, приглашая, почтительно наклонил голову - его черные густые волосы упали на широкий лоб и снова взлетели. Шура улыбнулась, бросила на спинку стула пальто.
Как-то само собой получилось, что капитан пошел ее проводить. Следом за ними двинулся было и лейтенант, капитан оглянулся, строго сказал:
- В гостинице буду в одиннадцать ноль-ноль.
Лейтенант послушно вздохнул и отстал.
На улице было темно, холодно, под ногами тягуче скрипел снег. Капитан как-то просто, по-дружески взял Шуру под руку.
- Представляю ваш городок до войны, - сказал капптан. - Я тоже в таком жил... На улицах огни, люди... Из булочной кренделями пахнет. Слушайте! Капитан вдруг остановился. - А вы есть не хотите? У меня в гостинице колбаса есть.
- Нет, нет, - отказалась Шура и, проглотив слюну, убедительно повторила: - Нет, нет, ни капельки не хочу.
Снег под ногами завизжал снова, капитан вздохнул.
- Чертовски это здорово, когда войны нет! Не ценили мы...
Слово за слово они разговорились. Шура узнала, что капитан был сиротой, жил в детском доме, потом работал на заводе и все время мечтал стать летчиком. Училище он кончил в мае 1941 года, в первый же день войны ушел в армию. Рассказ Шуры был совсем коротким - о школе, о том, что хотела поступить в институт, да пока не смогла, что больше всего ей почему-то хочется стать инженером-строителем. Может быть, потому, что сейчас все разрушают.
- А стихи любите? - спросил капитан.
- Стихи? - Шура засмеялась. - У нас в школе свой поэт был.
Не обратив внимания на слова о школьном поэте, капитан начал читать облетевшее в тот год едва ли не всю страну стихотворение Константина Симонова. Шура знала это стихотворение, но сейчас, холодной зимней ночью, в темноте, из уст военного, державшего ее под руку, знакомые строчки звучали необычно, как просьба. У Шуры заколотилось сердце.
Жди меня, и я вернусь, Только очень жди!..
- У вас же ноги замерзли, - стараясь скрыть смятение, схитрила Шура.
- Ноги? - удивленно переспросил капитан и, только-только, должно быть, вспомнив о них, постучал сапогом о сапог. - Ничего.
- Вот я и пришла, - объявила Шура, останавливаясь возле своего дома.
- Шурочка, - попросил капитан. - Давайте завтра в кино сходим?
- Давайте, - сразу согласилась Шура и потом долго, пока не уснула, ругала себя за это.
Утром она решила в кино не ходить, решение не менялось весь день, но под вечер, когда капитан зашел в горком, она не осмелилась отказаться. "Неудобно", - обманывала она себя, хотя только что считала неудобным идти в кино с совершенно незнакомым человеком. И собственно говоря: что в этом плохого?..
В узком переполненном зале показывали комедийный киносборник. Положение на фронте было трудным, гитлеровцы рвались к Волге, и несколько сотен усталых людей, собравшихся здесь после заводских смен, хохотали, гляда, как на экране лихие советские солдаты побеждают придурковатых фашистов; дружный смех этот был в какой-то мере защитной реакцией. Глядя на смеющуюся Шуру, улыбался и капитан Храмков, но глаза его оставались равнодушными.
- Вам не нравится? - удивилась Шура.
- Нет, почему же, - неопределенно отозвался капитан и признался: Просто я знаю другую войну, Шура, Не обращайте на меня внимания.
А на улице, когда Храмков снова стал смеяться и дурачиться, он опять показался ей таким же молодым, как и она, минутное отчуждение исчезло.
Прощаясь, Храмков достал из кармана какой-то сверток, протянул его Шуре.
- Это подарок. - Капитан насильно вложил его в Шурины руки. - Вместо цветов.
Мать встретила Шуру попреком.
- Могла бы вроде пораныпз прийти. Одиннадцать доходит.
- Я в кино, мама, была.
- Еще лучше! А мать сиди, тревожься. Заработалась, думаю, дочка.
- Ой, есть хочется! - схитрила Шура, зная, чем лучше всего разжалобить мать.
Загремела заслонка печи; любопытствуя, Шура развернула сверток, от удовольствия засмеялась: в газете лежал круг перерезанной надвое копченой колбасы, на темно-коричневом срезе розовели мелкие звездочки шпига.
- Мама, смотри, что у нас на ужин!
Не особенно, кажется, веря, мать посмотрела на колбасу раз, другой, ее строгие глаза остановились на Шуре.
- Смотри, дочка. В начальники вышла - ловчить не начни. Не простят люди этого. Карточки-то у меня - где взяла?
- Что ты, мама! - Шура от возмущения покраснела. - Капитан подарил.
- Это какой такой капитан? - изумленно спросила мать, в упор, разглядывая еще гуще покрасневшую Шуру. - Смотри у меня, девка! Закрутит тебе капитан голову, потом ищи-свищи ветра в поле. Война!..
Ох и вещее же сердце оказалось у матери!
На шестой день Шура заявилась домой в неурочное время, среди бела дня, и, ведя за руку спокойного, чуточку смущенного капитана, с порога объявила:
- Мамочка, мы расписались.
У матери подогнулись ноги, цепляясь за стул, она села, заплакала.
- Да что же это вы со мной делаете, ироды? - Слепыми от слез глазами мать смотрела на негаданного зятя, Часто и горько качала головой. - Ее-то отец покойный три Года за мной ходил, а ты за неделю уводишь! Нешто так можно, а?..