Не думай, пожалуйста, что если я за эти годы не заглянула в Кузнецк, то, значит, и позабыла все. Капитоныч мой не случайно же говорит, что я ушиблена своим десятым классом. Иногда взгрустнется, достану нашу фотографию и начинаю разглядывать, обоим своим мужикам рассказывать. Обычно, когда нездоровится, когда поневоле дома сидеть приходится. Спасибо тебе большое за адреса всех наших - непременно напишу. Прямо на днях.
Ну вот, на первый раз, по-моему, хватит. Второй час ночи, с утра в дальний колхоз ехать. Это ведь вам, писателям, благодать: когда хочешь, тогда и встанешь, в любой день выходной можно сделать. А тут не заспишь.
Крепко жму твою руку. Э, да что там! - Капптоныч спит, не видит - целую тебя! Второй раз в жизни - и это помню.
М. Верещагина".
Второе
"...Протестую! Протестую самым энергичным образом и, если мой протест не будет принят во внимание, прошу записать, что я осталась при особом мнении. Собираешься объехать всех лично, а меня обходишь! Почему? Почему я должна работать на твою книгу письмами, да еще подробными? Квалифицирую это как тунеядство! Нет, правда, приезжай, чего тебе стоит? У вас там всякие творческие командировки дают, и писать, говорят, после этого совершенно не обязательно. Знаешь, когда лучше всего к нам приезжать? Весной. Сейчас пошли дожди, степь мокрая, пустая. Я люблю ее и такую поработавшую, усталую, немного грустную, что ли, а тебе, без привычки, покажется скучно, неуютно. Весной зато всем нравится.
Я кузнечанка, люблю свои места - это родина, но вот честное слово тебе, - такого высокого неба, как тут весной, таких крупных и низких звезд рукой, кажется, сгрести их можно - нигде нет! А степь весной какая! Море цветов - недолгих, зато и щедрых, буйных. Приезжай, право, а потом отправимся вместе на наш съезд.
Должна тебе заметить, что второе письмо очень уж деловитое. Прямо какая-то инструкция. Напиши это, расскажи об этом, про то - подробнее и т. д. В первом письме ты был просто старым добрым товарищем, а в этом только писателем. Неделикатным и загребущим в довершение: все тебе надо знать! Одна эта приписка чего стоит: "Пиши так, словно ты на исповеди, а я - поп".
Как бы не так, держи карман шире! В своем писательском зуде ты даже забыл, что я, хотя и сорокалетняя, но еще женщина. И что эта женщина когда-то относилась к тебе лучше, чем ко многим. Подумаешь, ушла с вечера с другим, а ты бы не пускал, мужик тоже! Я потом раскусила тебя - у самого рыльце в пушку, забыл, за кем вскоре ухаживать начал? И после этого смеешь еще требовать какой-то сверхоткровенности. Смирный мой Капитоныч, и то потихоньку ревновать начал. Пришла сегодня в обед, подает письмо и говорит: "Опять твой десятый "А" пишет, и кстати, все тем же почерком..."
Друг ты мой давний, шучу это я, конечно! Какие уж в нашем возрасте душевные тайны! Парни и девушки у нас у самих уже выросли, и Капитоныч, подозреваю, подревновал скорее для того, чтобы приятное мне доставить.
Ухмыляется да подмигивает. Так что не подумай всерьез, что есть у меня какие-то тайны, а в твоих письмах - вопросы, отвечая на которые, слукавлю. Постараюсь помочь тебе всем, чем могу.
Ты просишь рассказать, где и как я живу. Вот слушай.
Представь себе небольшой поселок в ста пятидесяти километрах от железной дороги. Во все стороны - степь да небо. Посредине поселка несколько каменных в один и два этажа домов - магазины, школа, районный Дом культуры, райком, райисполком и всякие остальные "pan" - начиная с загса и кончая собесом. От этого каменного гнезда - центра во все четыре стороны расходятся белые саманные мазанки, отличающиеся от украинских хат только тем, что у них - плоские крыши. Весной и летом наш степной град насквозь продувается горячими ветрами, зимой - холодными. В снежные метельные зимы в иные дни ни от нас не выехать, ни к нам приехать. Пока еще откопаемся!..
В самом главном "рае", в кабинете на втором этаже, за солидным столом сидит женщина, мягко говоря - ниже среднего роста, с выцветшим хохолком на лбу и загорелая, как казашка. Тайком от всех женщина пытается молодиться незаметно припудривается по утрам перед зеркалом, разглаживает у глаз мелкие морщинки, но морщинки не слушаются, собираются снова, и это удручает женщину. Правда, на переживания подобного рода времени у нее остается немного.
Впритык к огромному руководящему столу в кабинете поставлен длинный узкий стол, покрытый зеленым сукном с четырьмя красными пластмассовыми пепельницами и двумя графинами с водой. Женщина не терпит табачного дыма, но, хотя она сидит за руководящим столом четвертый год, никак не осмелится объявить об этом. Вот почему от женщины всегда пахнет табаком - сильно и чуть-чуть - духами...
За столом, покрытым зеленым сукном, почти всегда сидят люди. Иногда очень большие, плечистые, и женщина, деловито разговаривающая с ними, не перестает про себя удивляться тому, что они, такие большие, слушаются ее, такую маленькую.
Оставаясь в редкие свободные минуты наедине с собой, руководящая женщина превращается иногда в обычную русскую бабу и тайком от всего райактива хлюпает распухшим носом. Причины для этого бывают: работа у нее беспокойная, всю ее никогда не переделаешь, и далеко не все удается. Кроме того, когда в работе у нее не ладится, женщину вызывают в город - в такой же руководящий кабинет, только повнушительнее обставленный - и дают "прикурить". Иногда даже забывая, что она - женщина.
Что еще?
Да, женщина эта много и часто ездит по степи.
Когда ей надоедает сидеть в кабинете, она спускается по лестнице, садится в потрепанный "газик" и едет по колхозам. Шофер у нее - чудесная девятнадцатилетняя девушка-казашка с русским именем Рая, первая казашкашофер но всему району. Когда они выезжают в степь, обе начинают петь русские и казахские песни, хохочут, как две подружки. Зато к правлению колхоза или к полевому стану подъезжают они важные и строгие, и, если говорить по совести, то на девушку-шофера поглядывают с большим интересом, чем на ее начальницу...
Район большой, просторный, земельные угодья некоторых колхозов превышают пятьдесят тысяч гектаров, и ездить им приходится долго. Под вечер, когда Рая выматывается, секретарь райкома меняется с ней местами, выжимает полный газ и несется так, что в ушах свистит! Дороги здесь прямые, ровные, асфальтированы они еще самим господом богом - по-русски, или аллахом - по-казахски, и секретарь "дает"! Рая вместо того, чтобы отдохнуть, нервно накручивает на руку свою смоляную косу и, кажется, ждет, что вот-вот "газик" перевернется и закувыркается по серебряному ковылю. И тогда Рая не увидит своего Абдуали, который работает инструктором райкома комсомола. Секретарь все это знает и обычно благополучно доставляет своего шофера прямо к дому. На следующий день хмурая Рая приносит накладные на бензин - опять перерасход; секретарь подмахивает их и беспечно машет рукой. Ничего, сбалансируем! Перерасход у первого - недорасход у второго: того из кресла подъемным краном тянуть нужно...
Все это в летнюю пору.
А зимой, когда дороги переметены и сугробы иной раз закрывают окна, к подъезду райкома подают санки с парой гнедых. В валенках, замотанная в пуховый платок, маленькая женщина надевает необъятный бараний тулуп и, путаясь в рукавах, машет грустной Рае.
Как ни резвы кони, а долга зимняя дорога. И должна сказать, что женщина эта отправляется в путь не потому, что ей нравится ездить. Нет, ей по-обывательски хотелось бы лишний часок понежиться под теплым одеялом, попить, не торопясь, чайку. А надо. Зимой в колхозах идут отчетно-выборные собрания, зимой имеют обыкновение дохнуть только что народившиеся ягнята и бесследно исчезать совершенно здоровые упитанные овцы - в медных котлах, в которых варят бесбармак... Всякое бывает. Есть у нас и слабые колхозы, есть десятки мелких и крупных трудностей, есть безответственные руководители и есть такие, кто, по моему глубокому убеждению, получил партбилет по досадной случайности. Все это есть. Но есть и задача, поставленная перед нашим районом, - превратить его в подлинную фабрику мяса и шерсти.
Иногда маленькая, смертельно уставшая женщина остается ночевать в ауле или на отгоне. Сидит, по местному обычаю, поджав ноги, моргает опухшими с мороза веками, пьет из пиалы чай и до поздней ночи разговаривает с людьми. С русскими - по-русски, с казахами - по-казахскп.
Но у этой женщины тоже есть свой дом. И нередко, не слушая добрых советов, она отправляется в обратный путь, не дожидаясь утра. Часам к двенадцати ночи, постукивая задубевшими на холоду валенками, она входит в жарко натопленную комнату и с порога жалобно просит:
"Капптоныч, - греться!" Как бы ни было поздно, младший вносит пофыркивающий самовар, старший помогает сдернуть заиндевело дымящийся тулуп, наливает полстакана водки. Позванивая зубами, маленькая женщина "хлопает", как извозчик, сто граммов "столичной", постепенно отогревается и блаженно жмурится. Успокоившись к этому времени, старший начинает подтрунивать:
"Вот, Ленька, пьяницей у нас мать становится". Насчет пьяницы он, конечно, нахально врет. Обычно я не переношу даже запаха водки, зато сам Капптоныч после бани потребляет регулярно...
Предвижу твой вопрос: не скучно ли, не надоело ли все это? Нет. Честное слово - нет! И не только потому, что живем мы здесь, как все люди, смотрим картины, слушаем радио, читаем и, пожалуй, даже больше, чем в больших городах. К этому могу добавить, что я бываю в области, в Алма-Ате, в этом году отдыхала в Сочи. Все это не главное, внешнее, что ли. Интересно здесь по другой причине: Казахстан - край огромных и все еще недостаточно использованных возможностей, Вот и радостно, как бы иногда ни было трудно, работать тут, видеть плоды своего труда. Пусть и очень скромные, часто - малоприметные по отдельности. В первом письме я писала, что отпуск может сорваться, если геологи что-то найдут у нас. Так вот, откровенно: хочу, очень хочу, чтобы они нашли то, что ищут, и бог с ним тогда, с отпуском! Представляешь, как это много значило бы для нашего сельскохозяйственного района! Новые предприятия, новые люди, клубы, магазины, жилищное строительство, - всего сейчас и не учтешь!.. Нет, партийная работа, если у человека есть призвание к ней, никогда не может надоесть.
Вот я и добралась наконец до твоего главного вопроса.
По выработанной привычке читать казенные бумаги с красным карандашом, чтобы в словесах суть выяснить, я разметила и твое письмо. В том месте, где ты расспрашиваешь о моей работе, стоит огромный вопросительный знак. Признаюсь - задел ты меня за живое, раззадорил, и я тебе сейчас отпою!
Прежде всего ты пишешь, что плохо представляешь партийную работу. А тебе, как писателю, нужно бы ее хорошо знать, это - такое же человековедение. И дело тут вовсе не в том, что ты беспартийный. Беспартийных писателей вообще не бывает, это ты, конечно, знаешь лучше меня. Даже такой писатель, как Ремарк, с его любовью к единицам, - и тот далеко не беспартиен. Да, попутно, если уж на память Ремарк пришел: поучиться у него, как писать душу человека, со всеми ее тонкостями, следовало бы и вам многим - мастерам социалистического реализма! Что, получил?
Вот тебе мои некоторые мысли о партийной работе.
Быть коммунистом, партийным руководителем тем паче - значит делать добро людям. В самом широком смысле. Это значит, что все тебя касается, что ты за все отвечаешь и не должен, не имеешь права пройти мимо человека. Как я это понимаю? А вот как. Решая любые вопросы, любые дела, нельзя забывать, что ты решаешь их с людьми, с каждым человеком в отдельности. И тут важно все. Даже то, как настроен человек, мрачен он пли улыбается. Вот тебе малюсенький пример.
Смотрю я как-то - помалкивает моя Рая, скучная. Раз ее спросила молчит, второй раз - то же самое. Э, вижу, что-то неладно. И что же ты думаешь? Оказалось, что ее двоюродную сестренку, шестнадцати лет, хотели выдать замуж. Да еще за человека, который в три раза старше ее и в довершение - член партии. Все, оказывается, уже сговорено, слажено, калым уплачен, и свадьба вот-вот. А девчушка эта в девятом классе учится, ревет, сказать боится.
Поломали мы, конечно, всю эту историю. Жених и партбилет выложил. Видишь, что иногда за хмурым лицом или за улыбкой скрывается.
И еще об улыбке.
Партийный работник я довольно молодой, а по натуре веселая, общительная. Одним словом, какой была, такой осталась. Приехал к нам как-то первый из области, поездил со мной по районам, хмурится. Перед отъездом и говорит: "Несерьезная ты, Верещагина, секретарь. Все шуточки, все улыбочки. Надо, чтоб человек дверь открыл и еще с порога чувствовал: в райком пришел.." Ну, думаю, не понимаю я чего-то. А после двадцатого съезда многое поняла. И что этот дубовый стиль - вредный, никому не нужный, тоже поняла. Ведь раньше как было: первый приедет - на цыпочках годят, в рот ему глядят. Бог, гроза! - захочет - казнит, захочет помилует.
Пишу я тебе обо всем этом довольно сумбурно, но надеюсь, что поймешь меня. Не партийная работа скучна, а есть скучные люди на партийной работе. И чем быстрее мы от них избавимся, тем лучше пойдут наши дела.
Сумбурно пишу сейчас еще и потому, что просто устала. Вот ведь сколько написала - целая стопка. Хватит на сегодня, даже перечитать сил нет. Так что - не взыщи.
В окно барабанит дождь, Капнтоныч сидит напротив - работает. И спрашивает: "Не пора на отдых? Целый отчетный доклад написала". Правда, что отчетный доклад.
Ну, будь здоров, крепко жму твою руку.
М. Верещагина".
Третье
"...Все-таки за то, что заставляешь всех нас отыскаться, ты - молодец. Днями только отправила письмо Юрию, Шуре Храмковой, а сегодня узнала о Валентине Кочине. Сегодня же напишу ему. Кстати, насчет писем.
Капитоныч подшучивает: "Ты, мать, в Союз писателей подавай. Вот сколько бумаги переводить стала".
Твое письмо напомнило мне одну не очень давнюю историю. Расскажу ее потому, что в какой-то степени она подкрепляет мои мысли о партийной работе. Те самые мысли, которыми я пе очень связно поделилась в прошлом письме.
Инструктором в райком я пришла пз школы, я ведь кончила педагогический. Опыта партийной работы у меня не было никакого, все в новинку. И вот представь себе мое первое впечатление: проходит день, неделя, месяц, а мне кажется, что я ничего не делаю. Совершенно ничего. Видимость какой-то работы есть, вернее - видимость занятости. Хожу, езжу, какие-то бумажки пишу. Л дела за этим не вижу. В школе все было по-другому, все понятнее. Рассказала вчера об Октябрьской революции - сегодня мне тридцать маленьких человечков о пей рассказать могут. Польза. А тут получается - нет ничего. Стараюсь, бегаю, вникаю, - ну, словно в пустую бочку все!
Никогда я себя так плохо, так неуверенно не чувствовала. И шло это до тех пор, пока на собственном опыте не убедилась, что дел-то полно, что они - всюду, что партийным работником нужно быть везде и всегда, а не только с девяти утра до пяти вечера.
Вот как все получилось.
Послали меня на участок отгонного животноводства, весной. А жила я тогда в еще более отдаленном районе, по тем временам совсем глухомань. Приехала, огляделась.
Степь, посреди степи юрта, по дороге пыль вьется - ушла моя машина. Подошла к юрте, слышу, поет кто-то. Голос молодой, вроде девочка поет, и такой чистый, словно родничок. И что бы ты думал поет?
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой...
Ария Татьяны! На казахском языке, посреди степи, у черта на куличках!
Заглянула в юрту - правильно, девочка. Сидит на корточках, поет и малыша баюкает. Пушкиным.
Присела я возле юрты, жду. Выходит через несколько минут. Подросток еще совсем и красивая - удивительно.
Стройная, гибкая, щеки смуглые, и под смуглостью - румянец, как огонь. И глаза, как угли. В косах монетки звякают.
Поздоровались, спрашиваю - где отец? Он у нас отгоном заведовал. "К гуртам, говорит, поехал. Скоро будет".
А мать где? "Кобылу пошла доить, вон туда", - и рукой в степь машет. Отвечает толково, не теряется, тут, конечно, и то значило, что говорила я с ней по-казахски.
Кого ты, спрашиваю, баюкала? Сестренку? Улыбнулась. "Нет, - говорит, братишку. Кайрата". А что же ты пела? Тут только она и смутилась, вспыхнула. "Письмо Татьяны". И сразу на другой разговор переходит: не хочу ли, спрашивает, есть, пить, может, кумыса хочу?
Нет, говорю, ничего не надо. Пойдем цветы рвать? Засмеялась, головой кивает. Как тебя звать, спрашиваю.
"Жамал".
Отошли мы от юрты на пять шагов и - по колено в цветах. Тюльпаны, как огоньки, незабудки - удивительна степь в мае, я уже тебе писала. Легла прямо в цветы, даже голова от них кружится! Жамал рядом присела. Незабудку покусывает да в степь смотрит.
Жамал, говорю, спой что-нибудь. Просто так попроспла, без всякой цели. Опять раскраснелась и молчит. Я не настаиваю, лежу, глаза закрыла, про Леньку своего думаю - маленьким он еще тогда был, одного дома оставила. И вижу, сквозь ресницы, Жамал на меня раз посмотрела, другой, отвернулась и запела. Потихоньку сначала, про себя, потом разошлась, глядит в степь и поет.
Поразил меня ее голос! Такой светлый, прозрачный, так и кажется, что это ветерком в знойный день тянет.
И что еще поразило - подросток, говорю, а с таким чувством поет. Попросила еще арию Татьяны спеть - зарделась от удовольствия. "Больше всех песен, говорит, люблю". Слушаю и опять удивляюсь: кажется, вот, на глазах у тебя, подросток превращается в девушку, как бутончик распускается. Вижу - нет, это не просто любовь к песне.
Это талант.
Откуда, спрашиваю, арию знаешь? Рассказала. Когда ей было лет шесть-семь, в гости к ним приехал дальний родственник, акын Онгарбек. Это довольно известный в республике акын был. Вот от него-то маленькая Жамал и услышала эту арию. Слова ее, кстати, перевел Абай, ария еще до революции стала в Казахстане народной песней. Конечно, Онегин в этой песне был джигитом, а Татьяна - кизымке, девушкой. Это само по себе уже удивительная история, верно?.. Услышала и запомнила, чем-то она запала ей в сердце. Онгарбек уехал, а Жамал начала петь ее. По памяти, не особенно вникая, о чем в этой арии рассказывается.
В ту весну, когда мы с ней познакомились, ей шел четырнадцатый год. Лежу я в цветах, слушаю ее и начинаю смутно чувствовать, что я что-то должна сделать. Что сделать, еще не знаю, но обязана. Жамал, говорю, любишь ты петь? "Очень". Одним словом ответила. А учиться петь хочешь? Быстро так посмотрела на меня и опять запела. И тут же умолкла. "Вон, говорит, ата едет". Отец, значит.
Вернулась я домой и - прямиком к секретарю. Гали Орманович, говорю, так и так, посылать учиться девочку надо. Певица будет. "Ой, говорит, инструктор, инструктор! Я тебя зачем посылал? Агитмассовую работу на отгоне налаживать или певиц искать?" Видит, что я расстроилась, засмеялся. "Спасибо, говорит, что любишь наш народ. Только учти - у нас все поют. Знаешь, как про нас говорят? Сидит старик, аксакал, белая борода, смотрит - верблюд едет, он поет: "Идет верблюд". Дождик идет - про дождь поет. А девочке, говорит, что не петь, делать нечего, она и поет. У нас, говорит, сколько людей есть - всех учиться петь посылать можно! А мясо кто давать будет, а хлеб? Я было спорить с ним, - рассердился. "Иди, инструктор, пиши докладную про агитмассовую работу, - и на бюро вопрос ставим..."
Вышла я от него, губы от досады кусаю. Не могу с ним согласиться. Может быть, правда, ошибаюсь - так надо выяснить. А если в самом деле - талант? И опять - понимаю, что своим вопросом смутила я покой Жамал, вроде обещания дала. Посоветовалась с Капитонычем - полностью поддерживает. Ехать, говорит, в область надо, там и пробивать.
Выпросилась по личным делам в область - а дело-то у меня это единственное и было, - сразу в обком, в отдел по работе среди женщин. Заведовала им Сулимова, казашка. Чудесный человек. Сейчас министром работает.
Выслушала она меня. "В области у нас, говорит, ни музыкальной, ни театральной школы нет, - будут звонить в Алма-Ату. Попробуем, товарищ Верещагина. Спасибо, что приехали". Через неделю вызывает меня Гали Орманович, командует: "Бери мою машину и на аэродром.
Встречай гостя из консерватории". Скомандовал вот так, потом головой покачал: "Эх ты, инструктор! Не могла еще раз поговорить. Сулимовой нажаловалась!" Я было оправдываться, а он смеется: "Фу ты, какой инструктор бестолковый! Говорю хорошо, а она не понимает!.."
Зачем я тебе об этом рассказываю? Да затем, что не позже чем вчера в нашем районном Доме культуры выступала солистка республиканского театра оперы и балета Жамал Амантаева. Да, да, моя крестница, наша Жамал!
С аэродрома она приехала прямо ко мне - такая красавица, что даже я, женщина, залюбовалась! Посидели, повспоминали прошлое - восемь лет с той поры улетело. Самое смешное, когда Жамал рассказывала, как она впервые попала в оперу и слушала "Евгения Онегина".
Запела Татьяна, и Жамал от удовольствия тихонько засмеялась - узнала свою песню. А через несколько минут по рядам прокатился шепот, люди начали оглядываться.
Уткнувшись в платок, горько всхлипывала смуглолицая девушка-подросток. "Плохой, скверный человек! - шептала она. - До слез ее довел... Евгений Онегин, когда запел: "Напрасны ваши совершенства!.." Кстати, вчерашний свой концерт Жамал начала арией Татьяны - она так и осталась ее любимой...
Не вздумай, что я хвастаюсь этой историей. Вспомнить ее меня заставили концерт Жамал да твое письмо.
Заслуга моя во всем этом микроскопическая. И если говорить честно, то больше должна быть благодарна я Жамал, нежели она мне. Сама того не подозревая, она помогла мне почувствовать почву под ногами, найти свое место в очень трудной и очень нужной партийной работе.
Трудной - я написала не случайно, легкой она может показаться только со стороны. Пример с Жамал - всегонавсего приятный эпизод, по понятным причинам близкий мне. Как маленький личный праздник, что ли. Партийные же будни - это работа, которая всегда держит в напряжении, постоянно обязывает принимать решения и отвечать за эти решения. Дано много, но, я уже тебе писала об этом, - и всыпают иногда нашему брату по первое число!..
Теперь - как на исповеди, пользуясь твоим же собственным выражением. Все, что я могла рассказать тебе и о себе и о своей работе, - я рассказала. С максимальной добросовестностью, эксплуататор ты такой! Очень хочу получить от тебя самое простое, без всяких вопросов и требований, письмо. О том, как ты живешь, как учатся твои дочки, с кем еще встретился. Только не торопись с ним: днями я уезжаю на республиканский съезд, потом задержусь в области. Поговаривают, что меня хотят забрать в обком, а мне не хочется. Привыкла тут, и, кроме того, геологи наши, кажется, что-то нашли!..
Не забывай и будь здоров!
М. Верещагина".
* * *
Перепечатанные на машинке письма, мне кажется, чтото утратили в сравнении с оригиналом. Может быть, это потому, что четкий и стремительный почерк как бы окрашивал их живой, разговорной интонацией. Сейчас странички пестрят ровными холодноватыми строчками.
Чуточку беспокоясь, перечитываю письма и успокаиваюсь. Нет, с ровных машинописных страниц все равно возникает невыдуманный образ маленькой энергичной женщины, с трезвой головой и горячим сердцем. Уважение мое к ней окрашивается еще и хорошим светлым чувством - про себя я называю его чувством юности.
Очень хочу повидать тебя, дорогая моя сверстница!
У моей старшей дочери на лбу тоже курчавится легкая непослушная прядка, и я зову ее так же, как когда-то звал тебя, - Завиток.
6
На письменном столе лежит телеграмма: "Николай Денисов живет Рязанской области село Дворики тчк Тяжело болен тчк Обязательно навести зпт об этом тоже нужно тчк Как дела привет Юрий".
Вот так новость!.. Из всего текста в глаза бьют два этих тревожных, не оставляющих сомнения, слова: "тяжело болен". Тут раздумывать некогда.
Решаю - из Рязани проеду прямо в Москву, к Вальке Кочпну, там рукой подать.
Стоило подумать о Вальке, как стало ясно, откуда Васин узнал о Николае: видимо, летал в Москву, навестил Вальку, тот и рассказал ему о Денисове.
Собираясь, мысленно повторяю про себя текст телеграммы. Прежде всего: почему Николай живет в каких-то Двориках? Он кадровый военный, подполковник, кажется.
Там что - воинская часть? Возможно. Но при чем "тяжело болен"? Заболел и болен - понятия разные, болен - это нечто длительное. А если длительное - вряд ли он служит. Тяжело заболел, демобилизовался и, как многие отставники, поселился в деревне. При таком объяснении становится понятно и Юркино убежденное - "об этом тожо нужно".
А впрочем, я, кажется, расфантазировался, и дай бог ошибиться. Чтоб так: приехал, а Николай жив-здоров и довольно хохочет: "Что, старик, разыграли мы тебя?.."
Откровенно говоря, я никогда прежде не предполагал, что Николай Денисов станет военным. Талантливый музыкант, он уже девятиклассником руководил струнным оркестром, писал марши, был нашей школьной знаменитостью. Почему он изменил призванию, я не знаю, но, вспомнив, каждый раз жалею об этом. В конце концов офицером может стать любой человек, а вот артистом, музыкантом - далеко не каждый. Я всегда помню Николая таким: он резко взмахивает дирижерской палочкой, оборачивается и коротким сдержанным кивком кланяется, темный густой чубина на секунду закрывает ему глаза.
Ну вот, на первый раз, по-моему, хватит. Второй час ночи, с утра в дальний колхоз ехать. Это ведь вам, писателям, благодать: когда хочешь, тогда и встанешь, в любой день выходной можно сделать. А тут не заспишь.
Крепко жму твою руку. Э, да что там! - Капптоныч спит, не видит - целую тебя! Второй раз в жизни - и это помню.
М. Верещагина".
Второе
"...Протестую! Протестую самым энергичным образом и, если мой протест не будет принят во внимание, прошу записать, что я осталась при особом мнении. Собираешься объехать всех лично, а меня обходишь! Почему? Почему я должна работать на твою книгу письмами, да еще подробными? Квалифицирую это как тунеядство! Нет, правда, приезжай, чего тебе стоит? У вас там всякие творческие командировки дают, и писать, говорят, после этого совершенно не обязательно. Знаешь, когда лучше всего к нам приезжать? Весной. Сейчас пошли дожди, степь мокрая, пустая. Я люблю ее и такую поработавшую, усталую, немного грустную, что ли, а тебе, без привычки, покажется скучно, неуютно. Весной зато всем нравится.
Я кузнечанка, люблю свои места - это родина, но вот честное слово тебе, - такого высокого неба, как тут весной, таких крупных и низких звезд рукой, кажется, сгрести их можно - нигде нет! А степь весной какая! Море цветов - недолгих, зато и щедрых, буйных. Приезжай, право, а потом отправимся вместе на наш съезд.
Должна тебе заметить, что второе письмо очень уж деловитое. Прямо какая-то инструкция. Напиши это, расскажи об этом, про то - подробнее и т. д. В первом письме ты был просто старым добрым товарищем, а в этом только писателем. Неделикатным и загребущим в довершение: все тебе надо знать! Одна эта приписка чего стоит: "Пиши так, словно ты на исповеди, а я - поп".
Как бы не так, держи карман шире! В своем писательском зуде ты даже забыл, что я, хотя и сорокалетняя, но еще женщина. И что эта женщина когда-то относилась к тебе лучше, чем ко многим. Подумаешь, ушла с вечера с другим, а ты бы не пускал, мужик тоже! Я потом раскусила тебя - у самого рыльце в пушку, забыл, за кем вскоре ухаживать начал? И после этого смеешь еще требовать какой-то сверхоткровенности. Смирный мой Капитоныч, и то потихоньку ревновать начал. Пришла сегодня в обед, подает письмо и говорит: "Опять твой десятый "А" пишет, и кстати, все тем же почерком..."
Друг ты мой давний, шучу это я, конечно! Какие уж в нашем возрасте душевные тайны! Парни и девушки у нас у самих уже выросли, и Капитоныч, подозреваю, подревновал скорее для того, чтобы приятное мне доставить.
Ухмыляется да подмигивает. Так что не подумай всерьез, что есть у меня какие-то тайны, а в твоих письмах - вопросы, отвечая на которые, слукавлю. Постараюсь помочь тебе всем, чем могу.
Ты просишь рассказать, где и как я живу. Вот слушай.
Представь себе небольшой поселок в ста пятидесяти километрах от железной дороги. Во все стороны - степь да небо. Посредине поселка несколько каменных в один и два этажа домов - магазины, школа, районный Дом культуры, райком, райисполком и всякие остальные "pan" - начиная с загса и кончая собесом. От этого каменного гнезда - центра во все четыре стороны расходятся белые саманные мазанки, отличающиеся от украинских хат только тем, что у них - плоские крыши. Весной и летом наш степной град насквозь продувается горячими ветрами, зимой - холодными. В снежные метельные зимы в иные дни ни от нас не выехать, ни к нам приехать. Пока еще откопаемся!..
В самом главном "рае", в кабинете на втором этаже, за солидным столом сидит женщина, мягко говоря - ниже среднего роста, с выцветшим хохолком на лбу и загорелая, как казашка. Тайком от всех женщина пытается молодиться незаметно припудривается по утрам перед зеркалом, разглаживает у глаз мелкие морщинки, но морщинки не слушаются, собираются снова, и это удручает женщину. Правда, на переживания подобного рода времени у нее остается немного.
Впритык к огромному руководящему столу в кабинете поставлен длинный узкий стол, покрытый зеленым сукном с четырьмя красными пластмассовыми пепельницами и двумя графинами с водой. Женщина не терпит табачного дыма, но, хотя она сидит за руководящим столом четвертый год, никак не осмелится объявить об этом. Вот почему от женщины всегда пахнет табаком - сильно и чуть-чуть - духами...
За столом, покрытым зеленым сукном, почти всегда сидят люди. Иногда очень большие, плечистые, и женщина, деловито разговаривающая с ними, не перестает про себя удивляться тому, что они, такие большие, слушаются ее, такую маленькую.
Оставаясь в редкие свободные минуты наедине с собой, руководящая женщина превращается иногда в обычную русскую бабу и тайком от всего райактива хлюпает распухшим носом. Причины для этого бывают: работа у нее беспокойная, всю ее никогда не переделаешь, и далеко не все удается. Кроме того, когда в работе у нее не ладится, женщину вызывают в город - в такой же руководящий кабинет, только повнушительнее обставленный - и дают "прикурить". Иногда даже забывая, что она - женщина.
Что еще?
Да, женщина эта много и часто ездит по степи.
Когда ей надоедает сидеть в кабинете, она спускается по лестнице, садится в потрепанный "газик" и едет по колхозам. Шофер у нее - чудесная девятнадцатилетняя девушка-казашка с русским именем Рая, первая казашкашофер но всему району. Когда они выезжают в степь, обе начинают петь русские и казахские песни, хохочут, как две подружки. Зато к правлению колхоза или к полевому стану подъезжают они важные и строгие, и, если говорить по совести, то на девушку-шофера поглядывают с большим интересом, чем на ее начальницу...
Район большой, просторный, земельные угодья некоторых колхозов превышают пятьдесят тысяч гектаров, и ездить им приходится долго. Под вечер, когда Рая выматывается, секретарь райкома меняется с ней местами, выжимает полный газ и несется так, что в ушах свистит! Дороги здесь прямые, ровные, асфальтированы они еще самим господом богом - по-русски, или аллахом - по-казахски, и секретарь "дает"! Рая вместо того, чтобы отдохнуть, нервно накручивает на руку свою смоляную косу и, кажется, ждет, что вот-вот "газик" перевернется и закувыркается по серебряному ковылю. И тогда Рая не увидит своего Абдуали, который работает инструктором райкома комсомола. Секретарь все это знает и обычно благополучно доставляет своего шофера прямо к дому. На следующий день хмурая Рая приносит накладные на бензин - опять перерасход; секретарь подмахивает их и беспечно машет рукой. Ничего, сбалансируем! Перерасход у первого - недорасход у второго: того из кресла подъемным краном тянуть нужно...
Все это в летнюю пору.
А зимой, когда дороги переметены и сугробы иной раз закрывают окна, к подъезду райкома подают санки с парой гнедых. В валенках, замотанная в пуховый платок, маленькая женщина надевает необъятный бараний тулуп и, путаясь в рукавах, машет грустной Рае.
Как ни резвы кони, а долга зимняя дорога. И должна сказать, что женщина эта отправляется в путь не потому, что ей нравится ездить. Нет, ей по-обывательски хотелось бы лишний часок понежиться под теплым одеялом, попить, не торопясь, чайку. А надо. Зимой в колхозах идут отчетно-выборные собрания, зимой имеют обыкновение дохнуть только что народившиеся ягнята и бесследно исчезать совершенно здоровые упитанные овцы - в медных котлах, в которых варят бесбармак... Всякое бывает. Есть у нас и слабые колхозы, есть десятки мелких и крупных трудностей, есть безответственные руководители и есть такие, кто, по моему глубокому убеждению, получил партбилет по досадной случайности. Все это есть. Но есть и задача, поставленная перед нашим районом, - превратить его в подлинную фабрику мяса и шерсти.
Иногда маленькая, смертельно уставшая женщина остается ночевать в ауле или на отгоне. Сидит, по местному обычаю, поджав ноги, моргает опухшими с мороза веками, пьет из пиалы чай и до поздней ночи разговаривает с людьми. С русскими - по-русски, с казахами - по-казахскп.
Но у этой женщины тоже есть свой дом. И нередко, не слушая добрых советов, она отправляется в обратный путь, не дожидаясь утра. Часам к двенадцати ночи, постукивая задубевшими на холоду валенками, она входит в жарко натопленную комнату и с порога жалобно просит:
"Капптоныч, - греться!" Как бы ни было поздно, младший вносит пофыркивающий самовар, старший помогает сдернуть заиндевело дымящийся тулуп, наливает полстакана водки. Позванивая зубами, маленькая женщина "хлопает", как извозчик, сто граммов "столичной", постепенно отогревается и блаженно жмурится. Успокоившись к этому времени, старший начинает подтрунивать:
"Вот, Ленька, пьяницей у нас мать становится". Насчет пьяницы он, конечно, нахально врет. Обычно я не переношу даже запаха водки, зато сам Капптоныч после бани потребляет регулярно...
Предвижу твой вопрос: не скучно ли, не надоело ли все это? Нет. Честное слово - нет! И не только потому, что живем мы здесь, как все люди, смотрим картины, слушаем радио, читаем и, пожалуй, даже больше, чем в больших городах. К этому могу добавить, что я бываю в области, в Алма-Ате, в этом году отдыхала в Сочи. Все это не главное, внешнее, что ли. Интересно здесь по другой причине: Казахстан - край огромных и все еще недостаточно использованных возможностей, Вот и радостно, как бы иногда ни было трудно, работать тут, видеть плоды своего труда. Пусть и очень скромные, часто - малоприметные по отдельности. В первом письме я писала, что отпуск может сорваться, если геологи что-то найдут у нас. Так вот, откровенно: хочу, очень хочу, чтобы они нашли то, что ищут, и бог с ним тогда, с отпуском! Представляешь, как это много значило бы для нашего сельскохозяйственного района! Новые предприятия, новые люди, клубы, магазины, жилищное строительство, - всего сейчас и не учтешь!.. Нет, партийная работа, если у человека есть призвание к ней, никогда не может надоесть.
Вот я и добралась наконец до твоего главного вопроса.
По выработанной привычке читать казенные бумаги с красным карандашом, чтобы в словесах суть выяснить, я разметила и твое письмо. В том месте, где ты расспрашиваешь о моей работе, стоит огромный вопросительный знак. Признаюсь - задел ты меня за живое, раззадорил, и я тебе сейчас отпою!
Прежде всего ты пишешь, что плохо представляешь партийную работу. А тебе, как писателю, нужно бы ее хорошо знать, это - такое же человековедение. И дело тут вовсе не в том, что ты беспартийный. Беспартийных писателей вообще не бывает, это ты, конечно, знаешь лучше меня. Даже такой писатель, как Ремарк, с его любовью к единицам, - и тот далеко не беспартиен. Да, попутно, если уж на память Ремарк пришел: поучиться у него, как писать душу человека, со всеми ее тонкостями, следовало бы и вам многим - мастерам социалистического реализма! Что, получил?
Вот тебе мои некоторые мысли о партийной работе.
Быть коммунистом, партийным руководителем тем паче - значит делать добро людям. В самом широком смысле. Это значит, что все тебя касается, что ты за все отвечаешь и не должен, не имеешь права пройти мимо человека. Как я это понимаю? А вот как. Решая любые вопросы, любые дела, нельзя забывать, что ты решаешь их с людьми, с каждым человеком в отдельности. И тут важно все. Даже то, как настроен человек, мрачен он пли улыбается. Вот тебе малюсенький пример.
Смотрю я как-то - помалкивает моя Рая, скучная. Раз ее спросила молчит, второй раз - то же самое. Э, вижу, что-то неладно. И что же ты думаешь? Оказалось, что ее двоюродную сестренку, шестнадцати лет, хотели выдать замуж. Да еще за человека, который в три раза старше ее и в довершение - член партии. Все, оказывается, уже сговорено, слажено, калым уплачен, и свадьба вот-вот. А девчушка эта в девятом классе учится, ревет, сказать боится.
Поломали мы, конечно, всю эту историю. Жених и партбилет выложил. Видишь, что иногда за хмурым лицом или за улыбкой скрывается.
И еще об улыбке.
Партийный работник я довольно молодой, а по натуре веселая, общительная. Одним словом, какой была, такой осталась. Приехал к нам как-то первый из области, поездил со мной по районам, хмурится. Перед отъездом и говорит: "Несерьезная ты, Верещагина, секретарь. Все шуточки, все улыбочки. Надо, чтоб человек дверь открыл и еще с порога чувствовал: в райком пришел.." Ну, думаю, не понимаю я чего-то. А после двадцатого съезда многое поняла. И что этот дубовый стиль - вредный, никому не нужный, тоже поняла. Ведь раньше как было: первый приедет - на цыпочках годят, в рот ему глядят. Бог, гроза! - захочет - казнит, захочет помилует.
Пишу я тебе обо всем этом довольно сумбурно, но надеюсь, что поймешь меня. Не партийная работа скучна, а есть скучные люди на партийной работе. И чем быстрее мы от них избавимся, тем лучше пойдут наши дела.
Сумбурно пишу сейчас еще и потому, что просто устала. Вот ведь сколько написала - целая стопка. Хватит на сегодня, даже перечитать сил нет. Так что - не взыщи.
В окно барабанит дождь, Капнтоныч сидит напротив - работает. И спрашивает: "Не пора на отдых? Целый отчетный доклад написала". Правда, что отчетный доклад.
Ну, будь здоров, крепко жму твою руку.
М. Верещагина".
Третье
"...Все-таки за то, что заставляешь всех нас отыскаться, ты - молодец. Днями только отправила письмо Юрию, Шуре Храмковой, а сегодня узнала о Валентине Кочине. Сегодня же напишу ему. Кстати, насчет писем.
Капитоныч подшучивает: "Ты, мать, в Союз писателей подавай. Вот сколько бумаги переводить стала".
Твое письмо напомнило мне одну не очень давнюю историю. Расскажу ее потому, что в какой-то степени она подкрепляет мои мысли о партийной работе. Те самые мысли, которыми я пе очень связно поделилась в прошлом письме.
Инструктором в райком я пришла пз школы, я ведь кончила педагогический. Опыта партийной работы у меня не было никакого, все в новинку. И вот представь себе мое первое впечатление: проходит день, неделя, месяц, а мне кажется, что я ничего не делаю. Совершенно ничего. Видимость какой-то работы есть, вернее - видимость занятости. Хожу, езжу, какие-то бумажки пишу. Л дела за этим не вижу. В школе все было по-другому, все понятнее. Рассказала вчера об Октябрьской революции - сегодня мне тридцать маленьких человечков о пей рассказать могут. Польза. А тут получается - нет ничего. Стараюсь, бегаю, вникаю, - ну, словно в пустую бочку все!
Никогда я себя так плохо, так неуверенно не чувствовала. И шло это до тех пор, пока на собственном опыте не убедилась, что дел-то полно, что они - всюду, что партийным работником нужно быть везде и всегда, а не только с девяти утра до пяти вечера.
Вот как все получилось.
Послали меня на участок отгонного животноводства, весной. А жила я тогда в еще более отдаленном районе, по тем временам совсем глухомань. Приехала, огляделась.
Степь, посреди степи юрта, по дороге пыль вьется - ушла моя машина. Подошла к юрте, слышу, поет кто-то. Голос молодой, вроде девочка поет, и такой чистый, словно родничок. И что бы ты думал поет?
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой...
Ария Татьяны! На казахском языке, посреди степи, у черта на куличках!
Заглянула в юрту - правильно, девочка. Сидит на корточках, поет и малыша баюкает. Пушкиным.
Присела я возле юрты, жду. Выходит через несколько минут. Подросток еще совсем и красивая - удивительно.
Стройная, гибкая, щеки смуглые, и под смуглостью - румянец, как огонь. И глаза, как угли. В косах монетки звякают.
Поздоровались, спрашиваю - где отец? Он у нас отгоном заведовал. "К гуртам, говорит, поехал. Скоро будет".
А мать где? "Кобылу пошла доить, вон туда", - и рукой в степь машет. Отвечает толково, не теряется, тут, конечно, и то значило, что говорила я с ней по-казахски.
Кого ты, спрашиваю, баюкала? Сестренку? Улыбнулась. "Нет, - говорит, братишку. Кайрата". А что же ты пела? Тут только она и смутилась, вспыхнула. "Письмо Татьяны". И сразу на другой разговор переходит: не хочу ли, спрашивает, есть, пить, может, кумыса хочу?
Нет, говорю, ничего не надо. Пойдем цветы рвать? Засмеялась, головой кивает. Как тебя звать, спрашиваю.
"Жамал".
Отошли мы от юрты на пять шагов и - по колено в цветах. Тюльпаны, как огоньки, незабудки - удивительна степь в мае, я уже тебе писала. Легла прямо в цветы, даже голова от них кружится! Жамал рядом присела. Незабудку покусывает да в степь смотрит.
Жамал, говорю, спой что-нибудь. Просто так попроспла, без всякой цели. Опять раскраснелась и молчит. Я не настаиваю, лежу, глаза закрыла, про Леньку своего думаю - маленьким он еще тогда был, одного дома оставила. И вижу, сквозь ресницы, Жамал на меня раз посмотрела, другой, отвернулась и запела. Потихоньку сначала, про себя, потом разошлась, глядит в степь и поет.
Поразил меня ее голос! Такой светлый, прозрачный, так и кажется, что это ветерком в знойный день тянет.
И что еще поразило - подросток, говорю, а с таким чувством поет. Попросила еще арию Татьяны спеть - зарделась от удовольствия. "Больше всех песен, говорит, люблю". Слушаю и опять удивляюсь: кажется, вот, на глазах у тебя, подросток превращается в девушку, как бутончик распускается. Вижу - нет, это не просто любовь к песне.
Это талант.
Откуда, спрашиваю, арию знаешь? Рассказала. Когда ей было лет шесть-семь, в гости к ним приехал дальний родственник, акын Онгарбек. Это довольно известный в республике акын был. Вот от него-то маленькая Жамал и услышала эту арию. Слова ее, кстати, перевел Абай, ария еще до революции стала в Казахстане народной песней. Конечно, Онегин в этой песне был джигитом, а Татьяна - кизымке, девушкой. Это само по себе уже удивительная история, верно?.. Услышала и запомнила, чем-то она запала ей в сердце. Онгарбек уехал, а Жамал начала петь ее. По памяти, не особенно вникая, о чем в этой арии рассказывается.
В ту весну, когда мы с ней познакомились, ей шел четырнадцатый год. Лежу я в цветах, слушаю ее и начинаю смутно чувствовать, что я что-то должна сделать. Что сделать, еще не знаю, но обязана. Жамал, говорю, любишь ты петь? "Очень". Одним словом ответила. А учиться петь хочешь? Быстро так посмотрела на меня и опять запела. И тут же умолкла. "Вон, говорит, ата едет". Отец, значит.
Вернулась я домой и - прямиком к секретарю. Гали Орманович, говорю, так и так, посылать учиться девочку надо. Певица будет. "Ой, говорит, инструктор, инструктор! Я тебя зачем посылал? Агитмассовую работу на отгоне налаживать или певиц искать?" Видит, что я расстроилась, засмеялся. "Спасибо, говорит, что любишь наш народ. Только учти - у нас все поют. Знаешь, как про нас говорят? Сидит старик, аксакал, белая борода, смотрит - верблюд едет, он поет: "Идет верблюд". Дождик идет - про дождь поет. А девочке, говорит, что не петь, делать нечего, она и поет. У нас, говорит, сколько людей есть - всех учиться петь посылать можно! А мясо кто давать будет, а хлеб? Я было спорить с ним, - рассердился. "Иди, инструктор, пиши докладную про агитмассовую работу, - и на бюро вопрос ставим..."
Вышла я от него, губы от досады кусаю. Не могу с ним согласиться. Может быть, правда, ошибаюсь - так надо выяснить. А если в самом деле - талант? И опять - понимаю, что своим вопросом смутила я покой Жамал, вроде обещания дала. Посоветовалась с Капитонычем - полностью поддерживает. Ехать, говорит, в область надо, там и пробивать.
Выпросилась по личным делам в область - а дело-то у меня это единственное и было, - сразу в обком, в отдел по работе среди женщин. Заведовала им Сулимова, казашка. Чудесный человек. Сейчас министром работает.
Выслушала она меня. "В области у нас, говорит, ни музыкальной, ни театральной школы нет, - будут звонить в Алма-Ату. Попробуем, товарищ Верещагина. Спасибо, что приехали". Через неделю вызывает меня Гали Орманович, командует: "Бери мою машину и на аэродром.
Встречай гостя из консерватории". Скомандовал вот так, потом головой покачал: "Эх ты, инструктор! Не могла еще раз поговорить. Сулимовой нажаловалась!" Я было оправдываться, а он смеется: "Фу ты, какой инструктор бестолковый! Говорю хорошо, а она не понимает!.."
Зачем я тебе об этом рассказываю? Да затем, что не позже чем вчера в нашем районном Доме культуры выступала солистка республиканского театра оперы и балета Жамал Амантаева. Да, да, моя крестница, наша Жамал!
С аэродрома она приехала прямо ко мне - такая красавица, что даже я, женщина, залюбовалась! Посидели, повспоминали прошлое - восемь лет с той поры улетело. Самое смешное, когда Жамал рассказывала, как она впервые попала в оперу и слушала "Евгения Онегина".
Запела Татьяна, и Жамал от удовольствия тихонько засмеялась - узнала свою песню. А через несколько минут по рядам прокатился шепот, люди начали оглядываться.
Уткнувшись в платок, горько всхлипывала смуглолицая девушка-подросток. "Плохой, скверный человек! - шептала она. - До слез ее довел... Евгений Онегин, когда запел: "Напрасны ваши совершенства!.." Кстати, вчерашний свой концерт Жамал начала арией Татьяны - она так и осталась ее любимой...
Не вздумай, что я хвастаюсь этой историей. Вспомнить ее меня заставили концерт Жамал да твое письмо.
Заслуга моя во всем этом микроскопическая. И если говорить честно, то больше должна быть благодарна я Жамал, нежели она мне. Сама того не подозревая, она помогла мне почувствовать почву под ногами, найти свое место в очень трудной и очень нужной партийной работе.
Трудной - я написала не случайно, легкой она может показаться только со стороны. Пример с Жамал - всегонавсего приятный эпизод, по понятным причинам близкий мне. Как маленький личный праздник, что ли. Партийные же будни - это работа, которая всегда держит в напряжении, постоянно обязывает принимать решения и отвечать за эти решения. Дано много, но, я уже тебе писала об этом, - и всыпают иногда нашему брату по первое число!..
Теперь - как на исповеди, пользуясь твоим же собственным выражением. Все, что я могла рассказать тебе и о себе и о своей работе, - я рассказала. С максимальной добросовестностью, эксплуататор ты такой! Очень хочу получить от тебя самое простое, без всяких вопросов и требований, письмо. О том, как ты живешь, как учатся твои дочки, с кем еще встретился. Только не торопись с ним: днями я уезжаю на республиканский съезд, потом задержусь в области. Поговаривают, что меня хотят забрать в обком, а мне не хочется. Привыкла тут, и, кроме того, геологи наши, кажется, что-то нашли!..
Не забывай и будь здоров!
М. Верещагина".
* * *
Перепечатанные на машинке письма, мне кажется, чтото утратили в сравнении с оригиналом. Может быть, это потому, что четкий и стремительный почерк как бы окрашивал их живой, разговорной интонацией. Сейчас странички пестрят ровными холодноватыми строчками.
Чуточку беспокоясь, перечитываю письма и успокаиваюсь. Нет, с ровных машинописных страниц все равно возникает невыдуманный образ маленькой энергичной женщины, с трезвой головой и горячим сердцем. Уважение мое к ней окрашивается еще и хорошим светлым чувством - про себя я называю его чувством юности.
Очень хочу повидать тебя, дорогая моя сверстница!
У моей старшей дочери на лбу тоже курчавится легкая непослушная прядка, и я зову ее так же, как когда-то звал тебя, - Завиток.
6
На письменном столе лежит телеграмма: "Николай Денисов живет Рязанской области село Дворики тчк Тяжело болен тчк Обязательно навести зпт об этом тоже нужно тчк Как дела привет Юрий".
Вот так новость!.. Из всего текста в глаза бьют два этих тревожных, не оставляющих сомнения, слова: "тяжело болен". Тут раздумывать некогда.
Решаю - из Рязани проеду прямо в Москву, к Вальке Кочпну, там рукой подать.
Стоило подумать о Вальке, как стало ясно, откуда Васин узнал о Николае: видимо, летал в Москву, навестил Вальку, тот и рассказал ему о Денисове.
Собираясь, мысленно повторяю про себя текст телеграммы. Прежде всего: почему Николай живет в каких-то Двориках? Он кадровый военный, подполковник, кажется.
Там что - воинская часть? Возможно. Но при чем "тяжело болен"? Заболел и болен - понятия разные, болен - это нечто длительное. А если длительное - вряд ли он служит. Тяжело заболел, демобилизовался и, как многие отставники, поселился в деревне. При таком объяснении становится понятно и Юркино убежденное - "об этом тожо нужно".
А впрочем, я, кажется, расфантазировался, и дай бог ошибиться. Чтоб так: приехал, а Николай жив-здоров и довольно хохочет: "Что, старик, разыграли мы тебя?.."
Откровенно говоря, я никогда прежде не предполагал, что Николай Денисов станет военным. Талантливый музыкант, он уже девятиклассником руководил струнным оркестром, писал марши, был нашей школьной знаменитостью. Почему он изменил призванию, я не знаю, но, вспомнив, каждый раз жалею об этом. В конце концов офицером может стать любой человек, а вот артистом, музыкантом - далеко не каждый. Я всегда помню Николая таким: он резко взмахивает дирижерской палочкой, оборачивается и коротким сдержанным кивком кланяется, темный густой чубина на секунду закрывает ему глаза.