Подумай только, сволочь какая! "Э, говорит, карась-идеалист, любят в восемнадцать лет..." Сказал я ему на это два слова да ушел. Это все до приезда Коли было. А если б после этого - тут бы я ему по морде и съездил!
- Да...
Валька некоторое время молчит, потом задумчиво заканчивает:
- И представь: говорят, хороший хирург. Неразборчива природа.
- А я еще хотел писать о нем.
- Не вздумай! - жестко говорит Валентин, и я принимаю это как окончательное решение. В нашей книге будут разные судьбы - светлые, трудные, горькие, - все, как есть в жизни, но не будет в ней карьеры хорошо устроенного ловкача. Не учился с нами такой человек, и мы никогда не знали его. Все.
Валентин мельком смотрит в окно, быстро встает.
- Давай на выход.
Выходим, я сразу же узнаю хорошо знакомый Кутузовский проспект.
Впереди, возвышаясь над многоэтажными домами, светится огнями башня моей "Украины", ее шпиля в синеве вечера не видно, и венчающий его герб, наполненный рубиновым светом, кажется, повис в небе.
- Смотри и запоминай, - говорит Валентин. - Вот эта улица. Вот этот дом. А девушек, в которых я влюблен, полна квартира.
Он, оказывается, не шутит. Встречает нас жена Валентина - Светлана Яковлевна и три их дочери, одна лучше другой. Статная восемнадцатилетняя Наташа, пятнадцатилетняя Татьянка, украдкой, исподлобья, разглядывающая меня, и семилетняя Лена, общая любимица, как это сразу видно, - с лукавыми черными глазами и двумя тоненькими черными молниями бровей. Все дочери черноволосые, глазастые - не в Вальку, а в деда по матери. Его увеличенный фотографический портрет висит в маленькой гостиной: чернобородый человек в военной форме и портупее, с несколькими орденами на груди, в упор смотрит удивительными гаршинскими глазами...
Нас, оказывается, давно ждали и ведут прямо к накрытому столу. Вместе со всеми степенно сидит и младшая, Лена. Непоседливыми у ней остаются только брови и лукавые глазенки, чаще всего они стреляют в ту сторону, где на подоконнике лежит большая, перевязанная лентой коробка - мой подарок. Мы переглядываемся со Светланой Яковлевной, она незаметно улыбается, разрешает:
- Ну, открой, посмотри, что там.
- Да, - колеблется Лена, - папа опять съест.
За столом раздается дружный хохот, Валька крякает.
- Это наш директор отличился, - объявляет Светлана Яковлевна, ее голубовато-серые умные глаза смотрят из-под очков в роговой оправе добродушно и весело.
- Валяй, валяй! - Валька безнадежно машет рукой.
- Принес вчера три пачки пломбира, - рассказывает Светлана Яковлевна, говорит - дочкам. Их что-то дома не было, положила в холодильник и забыла. Ночью Ленка побежала по своей надобности. Видит, стоит отец у холодильника и лижет.
- Да неправда же! - возмущается Валентин. - Там только пачка подтаяла. Я ее...
- Правда, папочка, правда! - Ленка от удовольствия хлопает в ладоши. Одни бумажки остались!..
Шутки за столом рождаются сами по себе, и начинает казаться, будто не один уже раз я бывал в этой небольшой квартире, давно всех знаю.
- Что же ты ни разу не написал за эти годы? - упрекаю и спрашиваю я Валентина.
- Нелегкие годы были, - скупо говорит Валентин. - Сам понимаешь...
Что-то созорничав, Ленка прыскает, а когда порядок за столом снова восстановлен, мы, по молчаливому согласию, этой темы больше не касаемся.
О ТОМ,
ЧЕГО МЫ НЕ КАСАЛИСЬ
Ранило лейтенанта Кочина в июле 1943 года под Орлом, а лежать в госпитале довелось ему в маленьком городке на Урале. В промежутке медсанбат, эвакогоспиталь, подвесные носилки в санитарном вагоне, промахнувшем чуть ли не всю страну.
Когда санитары вынесли его из вагона, шел мелкий осенний дождь, Валентин слизнул с губ пресные капли; когда же ему впервые разрешили подняться, за окном была зима.
Легонько прикоснувшись ноющей грудью к подоконнику и сразу перестав слышать, что делалось в палате, он молча разглядывал выставленную за стеклом картину незнакомого города. Городок был одноэтажный, засыпанный чистым снегом. Над домами, распахнувшими непривычные для глаза ставни, висели ровные розоватые дымки; в валенках и пуховом платке прошла, покачивая коромыслом, краснощекая молодайка; легким парком курился на дороге конский навоз. На горизонте какой-то неправдашней, нарисованной поднималась сахарно-белая гора, и только на самой маковке ее зеленела горстка сосен...
С этого дня и началось выздоровление лейтенанта Кочина. Однажды, когда он, лежа, читал, в палату вошла девушка в белом халате, рукава халата были у нее закатаны почти до локтей. Санитарок, сестер и врачей Валентин знал уже поименно, эту видел впервые.
- Кто Кочин? - негромко спросила она, внимательно, словно запоминая, оглядев лежащих добрыми голубыми глазами.
- Лаборантка, - вслух, будто девушка уже вышла, доложил черноволосый старший сержант. Несмотря на тяжелое ранение, сержант этот проявлял повышенный интерес ко всему женскому персоналу госпиталя.
Держась за спинку кровати, Валентин начал подниматься.
- Лежите, лежите, - остановила девушка. - Мне только кровь на анализ взять.
Присев рядом, она принялась расставлять на тумбочке какие-то пузырьки; обычно словоохотливый, лейтенант вдруг оробел и украдкой следил за ней.
Вблизи глаза у нее оказались серыми, но тут же, когда она повернулась к окну, рассматривая на свет тонкую узкую пробирку, снова заголубели. "Чудно! - удивился про себя Валентин. - От неба, что ли?.." Темно-каштановые волосы девушки как бы подчеркивали белизну ее халата. Таких ослепительно чистых халатов лейтенант в госпитале ни у кого не видел, это точно. Да и во всем облике девушки было что-то от этой чистоты, от пахучего холодка первого нетронутого снега. Белая нежная шея с едва заметно пульсировавшей жилкой, маленькие уши, то открываемые, то снова закрываемые короткими волосами.
Последнее, что лейтенант успел рассмотреть, были губы - чуть припухшие и такие свежие. "Нецелованные", - подумал Валентин, и его даже в жар кинуло.
Лаборантка случайно перехватила смущенный, растерянный взгляд лейтенанта, поспешно одернула на груди халат; краснея и хмуря рыжеватые брови-разлетайки, она протерла Валентину спиртом средний палец правой руки; блестящая, похожая на автоматический карандаш, палочка, щелкнула, в палец кольнуло - ощущение было такое, словно коротко ударило током. Валентин невольно поморщился.
- Ну, ну, - одними глазами улыбнулась лаборантка. - Не больно.
Длинными ласковыми пальцами с коротко остриженными ногтями она на секунду дотронулась до его руки, прижала к ранке пропитанную йодом ватку.
- Спасибо, - все еще не оправившись от смущения, хрипловато поблагодарил Валентин.
- Пожалуйста, - снова скупо улыбнулась девушка.
Собрав свои пробирки и пузырьки, она кивнула всем обитателям палаты и, не оглядываясь, вышла.
- - Хороша, - немедленно отреагировал старший сержант. - Вот от кого добиться!
- Хватит жеребятничатъ! - неожиданно рассердившись, оборвал лейтенант, хотя сам еще недавно с острым любопытством новичка слушал россказни о любовных похождениях сержанта, расцвеченные могучей фантазией.
В десятом классе Валентин был влюблен в Марусю Климову - сейчас он пытался вызвать в памяти ее облик и не мог: девушка в белом халате заслонила ее. Она, эта девушка, была рядом, под одной с ним крышей, в палате еще сохранился след от нее - легкий холодок спирта. Выздоравливающий лейтенант загрустил и размечтался...
Через неделю по каким-то причинам анализ пришлось повторить. На этот раз лейтенант сам отправился в лабораторию; находилась она в конце длинного коридора. Крохотная комнатка с плоской медицинской кушеткой и стойким кислым запахом мочи и лекарств, несмотря на открытую форточку.
Лаборантка сделала свое дело быстро, можно было уходить, но Валентин заинтересовался, как проводится анализ крови, и задержался. Девушка оказалась интересной собеседницей. До тринадцати лет она жила в Москве, в которой Валентин не был еще, и хорошо, не хвастаясь, рассказала о ней.
- А как вы сюда попали? - спросил он.
- По эвакуации, - быстро ответила девушка, кончики ее маленьких ушей почему-то порозовели.
В палату повеселевший лейтенант возвращался с разрешением иногда заходить в лабораторию и зная имя лаборантки - Светлана.
Все, что Валентин начинал делать, он делал увлеченно, не признавая никаких условностей. Маленькую оговорку "иногда" он опустил, будто не слышал ее вовсе, и, едва в репродукторе раздавался тоненький голосок дикторши: "Местное время семнадцать часов десять минут", - шел в лабораторию. Поначалу такая последовательность Светлану смущала, она даже пыталась хмуриться. Валентнн догадался, что девушка опасается разговоров, принял меры предосторожности. И сам же, насмешив лаборантку, рассказал о них. В "гости" он отправлялся теперь только тогда, когда в коридоре никого не было. Стоило же мелькнуть чьему-нибудь халату, и храбрый лейтенант или поспешно доставал заблаговременно приготовленную папироску, готовый выслушать замечание за курение в неположенном месте, пли демонстративно поворачивал к туалету.
Лаборатория работала до пяти, в госпитале оставались только дежурные врачи и сестры, и молодые люди нередко засиживались до самого ужина. Светлана торопливо одевалась, Валентин, задерживая руку девушки, прощался и шел есть вечернюю порцию каши.
Взаимное узнавание шло не равными долями. Светлана охотно слушала пространные воспоминания Валентина о Кузнецке, о фронтовых товарищах и редко рассказывала что-нибудь о себе. Обычно это были какие-нибудь эпизоды из ее жизни, случаи - в одно общее они не складывались; иногда, лежа ночью с открытыми глазами, Валентин удивлялся, что о Светлане он по-прежнему знает только то, что она на два года позже его окончила десятилетку и жила прежде в Москве. Один раз ему даже показалось, что она просит ни о чем не расспрашивать ее.
Просит не словами, а взглядом. Он спросил что-то насчет родителей, Светлана странно взглянула на него, ее так необычно меняющие цвет глаза умоляли: не надо об этом!.. Валентин, как ему казалось, ловко перевел разговор на другое, а ночью, перебрав в памяти всю встречу, смущенно улыбнулся: прямолинейный, грубоватый, он стал разбираться в таких тонкостях...
Впрочем, тем для разговоров у них без этого находилось множество; интересно со Светланой было и потому, что она оказалась значительно образованней его.
На тумбочке у Валентина вместо "Графа Монте-Кристо"
и "Трех мушкетеров" лежали теперь потрепанные томики Бальзака. Светлана брала их в городской библиотеке.
Накануне выходного, который от будничных отличался для Валентина только тем, что в этот день он не видел Светланы, девушка встретила его расстроенная. Рассеянно отвечая на его вопросы, она прикрывала рукой наплаканные, с покрасневшими веками глаза, покусывая губы.
- Что с тобой, Света? - прямо спросил Валентин.
- Тетя Шура умерла, - всхлипнула Светлана и закрыла лицо ладонями.
Тетя Шура была пожилая женщина, у которой Светлана квартировала, девушка в разговорах не один раз упоминала ее имя. Нынче утром по обыкновению Светлана пошла на колодезь за водой, а когда вернулась, тетя Шура лежала, уткнув почерневшее лицо в скобленые доски кухонного стола. Неподвижный ее локоть придавил извещение о гибели сына.
- Она мне как мать была, - горько шептала Светлана, не открывая лица. Одна я осталась...
Любовь и жалость, смешавшись, переполнили сердце Валентина; почувствовав себя сильным, он поднял сопротивляющуюся голову девушки.
- Неправда. Я всегда с тобой. Слышишь? Всегда.
И понимая, что имеет на это право, более того, - что должен это сделать, уверенно прижал голову девушки к груди.
Когда Светлана немного успокоилась и притихла, он, наоборот, начав волноваться, повторил эти слова:
- Всегда с тобой буду. Хочешь? Ну, скажи - согласна.
Девушка замотала головой и снова уткнулась Валентину в грудь.
- Почему? Ну - Света?
Он пытался поймать ее взгляд, она отворачивалась, упрямо клонила голову.
- Не надо об этом, Валя, - устало просила она.
- Почему?
- Не будет у нас с тобой жизни.
- Почему? - упрямо допытывался Валентин, чувствуя, что внутри у него поднимается какой-то озноб отчаяния.
Что-то в настроении девушки изменилось; чем больше волновался Валентин, тем спокойнее, словно отдаляясь, становилась она. Не ответив, Светлана поправила растрепанные волосы, пересела с кушетки на стул и только после этого взглянула на Валентина.
- Ты ведь даже моей фамилии не знаешь.
- Ну и что? У тебя будет моя фамилия.
- А она у меня, Валя, такая... - и Светлана назвала фамилию, которую до 1937 года знала вся страна.
- Ну и что? - еще не вдумавшись, переспросил Валентин, и тут же его едва заметные брови поползли вверх. - Тот самый?
Светлана молча кивнула.
Ее недомолвки, нежелание рассказать о себе - все стало сразу понятным, наполнилось смыслом. И все это было очень сложным.
- Ну и что? - в третий раз спросил Валентин. - Ты за него не отвечаешь.
- Отвечаю, - сказала Светлана, ее бледные щеки вспыхнули.
- Как отвечаешь? - Валентин откровенно растерялся. - Света, что ты говоришь?
- Отвечаю, Валя, - подтвердила Светлана, уже раскаиваясь, что заговорила об этом. - Отвечаю с того самого года, когда меня привезли сюда в детдом.
- Ерунда! Он был виноват, а при чем ты?
- При том, Валя... - Светлана на секунду замялась и, прямо глядя Валентину в глаза, закончила: - Что я до спх пор не верю в то, что он виноват.
Светлана умолкла, загляделась в синее вечернее окно, за которым не светилось ни одного огонька. На ночь, не столько укрываясь от чужих взоров, сколько сберегая тепло, деревянные домики наглухо закрывали свои плотные ставни, и только вдали, у самой горы, поднималось легкое зыбучее зарево. Там находилась макаронная фабрика, второй год выпускавшая не макароны, а оборонную продукцию.
Коридор меж тем ожил. Постукивали костыли, хлопали двери, даже сюда, в лабораторию, проникал запах пищи.
- Иди, Валя, - напомнила Светлана. Это "иди" можно было понять как просьбу - уходи.
- Мы не договорили. - Валентин нахмурился, в голове у него был полнейший сумбур.
- Если хочешь, приходи после ужина. Я попросилась у главного переночевать здесь. Боюсь там одна... с ней. - Девушка зябко повела плечами. Валентин молча дотронулся до ее волос.
Сидя в столовой, Валентин помешивал в тарелке ложкой, трудно думал. Одно дело судить о событии со стороны, да еще когда оно миновало, другое когда, заново ожив, оно касается тебя лично или близкого тебе человека.
Когда Валентин вернулся в лабораторию, Светлана сидела на кушетке, как-то очень беспомощно, вверх ладонями сложив на коленях руки; задумавшись, она не подняла даже головы, не пошевелилась.
Ее подшитые валенки и грубые шерстяные чулки, старенькое шерстяное платье, явно коротенькое, и даже эта медицинская кушетка, покрытая несвежей клеенкой, - все смешалось в одно, больно и сладко отозвалось в сердце Валентина.
- Чего зажурилась? - преувеличенно весело спросил он, присаживаясь рядом.
- Не думай только, что я разуверилась во всем, - сказала Светлана, продолжая прерванный разговор. Короткие волосы ее энергично крутнулись, поголубевшие глаза смотрели открыто. - Сколько я хороших людей узнала! В детдоме, в школе, тетя Шура... - Светлана вздрогнула, и теперь Валентин, успокаивая, погладил ей руку. - А здесь, в госпитале? Знаешь, они какие чудесные! Тот же главврач, няни - да все!
Валентин слушал, спрашивал сам - ему казалось, что он давно знает Светлану. И очень захотелось, чтобы она жила в Кузнецке, с его родителями - в семье. За этот вечер он как-то внутренне возмужал, и сейчас, когда между ним и Светланой установилась незримая, но прочная связь, единство, он чувствовал себя обязанным заботиться о ней. То, что он мог не вернуться в Кузнецк сам, в голову ему не приходило. В двадцать лет возможность смерти - понятие чисто теоретическое, к себе не применимое.
Кроме того, война уже успела основательно помять его, а второй раз, как известно, в ту же воронку бомба не падает; фронтовая эта присказка помогала Валентину сохранять бодрость духа в любой обстановке.
- Что ты, что ты! - решительно не согласилась Светлана. - Никуда я сейчас отсюда не поеду. Работаю, знаю всех, меня знают. Нет, нет!..
Разговор невольно вернулся к прежней теме, настроение девушки снова неуловимо изменилось - кажется, все ее опасения ожили вновь.
- Иди, Валя, поздно, - спохватилась она. - Пойдут с обходом, и тебе неприятность, и мне.
- Ты все-таки подумай.
- Подумаю, подумаю, - пообещала Светлана, и по тому, как она это сказала, Валентин понял, что настаивать на своем бесполезно.
После похорон Светлана пришла подавленная, с синевой под глазами. К досаде Валентина, по коридору непрерывно ходили, они только молча поздоровались; вечером же Светлана встретила его сухо.
- Извини меня, хочу пойти отдохнуть. - И, склонившись над пробирками, виновато добавила: - Главврач хотел с тобой поговорить...
В кабинет к главному Валентин шел, раздувая от возмущения ноздри. Так, начальство, значит, вмешалось, подозревают, что он завел здесь скоротечную интрижку!
Ладно, сейчас он ему выскажет!.. Разгневанный лейтенант готов был в эту минуту на любую глупость.
- Нуте-ка, снимайте пижамку, - встретил его главврач. - Проверим, как мы вас тут подремонтировали.
Валентин проглотил заранее припасенные слова, молча разделся. Поблескивая стеклышками "чеховского"
пенсне, седоусый полковник долго рассматривал и мял хорошо сросшиеся, им же самим наложенные швы ниже левого соска и на спине, довольно хмыкал; хитрый старик прекрасно заметил и плотно сжатые губы этого крепкого петушка, и побелевший кончик носа - пусть поутихнет...
- Отлично, отлично, - восторгался он. - Могу вас обрадовать: денька через три выпишем. Можете одеваться.
- Вы меня для этого звали? - не вытерпел Валентин. Хмуря свои несуществующие брови, он стоял обнаженный по пояс, и даже расплывшиеся рябоватые шрамы не портили его ладно скроенного тела.
Лейтенант нравился полковнику, но мальчишка разговаривал явно вызывающим тоном.
- Что? - грозно спросил главврач. - Я сказал вам - оденьтесь.
Вымыв под умывальником руки, он вернулся к своему столу, мельком взглянул на одетого, все еще взъерошенного лейтенанта, незаметно усмехнулся.
- Садитесь. Вот так. Теперь я могу ответить на ваш вопрос. Вызывал я вас и для того, чтобы осмотреть, - надеюсь, вы не забыли, где находитесь? И для того, чтобы поговорить. - Полковник поймал взгляд лейтенанта, без обиняков спросил: - Светлана сказала мне, что вы сделали ей предложение. Так?
- Так.
- Надеюсь, вы понимаете, какой это ответственный шаг? И что для нее он имеет, пожалуй, большее значение, чем для вас?
- Понимаю.
- Прекрасно. Теперь вы можете задать мне вопрос:
для чего и по какому праву я вас спрашиваю об этом?
Отвечу. Весь коллектив вверенного мне госпиталя, и я в том числе, считаем Светлану своей питомицей. Воспитанницей, если угодно. И принимаем в ней посильное участие. Нет ничего удивительного, что мы хотим знать, достойный ли человек предлагает ей руку и сердце. Может быть, это звучит несколько старомодно, но точно. Светлана - чудесная девочка.
- Товарищ полковник!..
- Подождите, - остановил главврач. То, что вы близко принимаете это к сердцу, - я убедился. Так что можно говорить спокойнее. Еще только одно. Вводить ее сейчас в незнакомую семью, одну, без вас - нецелесообразно. Она привыкла к нам, мы к ней, - будет умнее, если до поры до времени она останется здесь. - Полковник, будто извиняясь, развел руками. - Вот и все, молодой человек. Верю. И, как в старину говорили, - дай вам бог счастья!
Через два дня Валентина выписали, для "долечивания", как было указано в свидетельстве, ему дали недельный отпуск. Если учесть время и обстановку, это был царский подарок, скрепленный царственной подписью главврача.
Одновременно на три дня, по семейным обстоятельствам, был предоставлен отпуск и лаборантке госпиталя.
Валентин уезжал метельным февральским утром.
- Нет, нет, аттестат посылай родителям, - говорила Светлана и отворачивалась от бьющего в лицо снежного ветра.
- Изволь слушаться. Я глава семьи, - пытался шутить Валентин.
В длинной шинели, с новенькими погонами, он уже сейчас, еще не уехавший, казался таким далеким, что Светлана с трудом сдерживала себя. "Только бы не заплакать", - думала она, чаще чем нужно отворачивалась от ветра.
- А если у нас будет маленький? - понизив голос, хотя на пустом заснеженном перроне никого, кроме них, не было, спросил Валентин.
- Тогда и говорить будем. - Глаза Светланы заголубели, она зарделась, зажала Валентину рот мокрой колючей варежкой...
Вернувшись в часть, лейтенант Кочин доложил начальнику о своей женитьбе, выставил старым друзьям три бутылки трофейного рома. Товарищи тепло поздравили лейтенанта и, видимо, никакого криминала в его поступке, не усмотрели. Правда, Валентина вскоре вызвали на парткомиссию поспрашивали, покачали, переглянувшись, головами, но отпустили с миром. Беседовавший с ним в заключение седой как лунь полковник, прощаясь, задержал руку Валентина.
- Знал я когда-то вашего тестя, лейтенант, - задумчиво сказал он...
В общем, изменение графы "семейное положение" в послужном списке пока никак не сказывалось. Более того, в конце года Кочин командовал уже батальоном, к двум звездочкам на его погонах добавилась третья.
В конце октября 1944 года Светлана сообщила, что у них родилась дочь Наташа. Батальон в это время стоял на отдыхе в небольшой деревеньке под Белградом. Воспользовавшись этим, комбат устроил маленкую пирушку, а потом, счастливый и захмелевший, долго рассказывал хозяину дома о своей дочери. Старый югослав, понявший единственное слово "дочка", улыбался всеми своими морщинами, ласково подливал русскому офицеру светлое кисловатое винцо...
Дочка, судя по письмам Светланы, росла не по дням, а по часам. Без отца она начала улыбаться, ползать, переболела корью. В редкие свободные минуты, чаще всего по ночам, Валентин пытался представить себе незнакомого человечка, жалел, что он не птица, и не может слетать на секунду взглянуть на двух дорогих ему людей. Попроситься в отпуск, когда армия победоносной лавиной катилась по дорогам Европы, ему не приходило в голову, оставалась единственная надежда на скорое окончание войны.
Потом война кончилась, солдаты разъехались по домам, а капитана Кочина оставили служить в оккупационных войсках в Германии. И опять получилось так, что об отпуске неудобно было и заикаться. Валентин работал в военной комендатуре, довольно крупный город был разбит союзной авиацией, возвращались тысячи беженцев, которым нужно было дать хлеб и кров; по ночам раздавались автоматные очереди притаившихся на чердаках и в подвалах дичавших гитлеровцев, - все это требовало такта и бдительности, напряжения сил и решительных действий.
В иные дни капитан, как и его товарищи, выматывался больше, чем на фронте.
Пока отпуск и демобилизация маячили где-то далеко, Валентин, на этот раз очень настоятельно, посоветовал Светлане переехать к его родителям, в Кузнецк. К его удивлению и радости, Светлана согласилась, решение ускорилось еще и тем, что госпиталь в уральском городке расформировали. Главврач Сергей Сергеевич, писала Светлана, ушел на пенсию.
Следующее письмо пришло уж из Кузнецка. Жена сообщала, что доехали они с дочкой хорошо - там их проводили, а здесь встретили, все устроилось, и пусть он, Валентин, не волнуется о них. Валентин с облегчением вздохнул, порадовался бодрому тону письма. Только много позже, когда ему, наконец, удалось попасть в Кузнецк, он оценил терпеливость и выдержку Светланы. Время изменило его, но он, вдалеке, не учитывал, что то же самое время еще больше изменило ее; понял он это год спустя, а пока оставался в счастливом неведении, - известно, что со стороны все кажется проще...
Телеграммы Валентин не послал и явился в Кузнецк как снег на голову.
Не спуская с рук двухлетней черноглазой Наташи сразу признавшей в нем родного человека, Валентин ходил по дому, молча сжимая зубы. В памяти родительский дом сохранился просторным, высоким, сейчас он давил своими низкими потолками и теснотой. В единственной комнате ютились старики, вытянувшиеся за эти годы младший братишка и сестренки и Светлана с дочерью.
Летом Светлана спала с Наташкой в сенях, по вечерам расстилая и утром сворачивая постель; зимой, чтоб но застудиться на холодном полу, обосновывались на русской печи, темной и душной. В довершение все деньги, получаемые по аттестату, и свой небольшой оклад - Светлана работала в библиотеке - она отдавала свекрови.
Бледненькая Наташа бегала в чистеньком, залатанном на локтях платьишке. Светлана ходила в стареньком сарафане и тапках. Попросить на свои нужды у свекрови она стеснялась, а та, по простоте своей, ничего не замечала.
"Сыты, в тепле, и слава богу..."
- А как же, Валя? - тихонько говорила Светлана, глядя на мужа счастливо голубеющими глазами, и по-девичьи краснела. - Все еще нелегко живут...
- Да...
Валька некоторое время молчит, потом задумчиво заканчивает:
- И представь: говорят, хороший хирург. Неразборчива природа.
- А я еще хотел писать о нем.
- Не вздумай! - жестко говорит Валентин, и я принимаю это как окончательное решение. В нашей книге будут разные судьбы - светлые, трудные, горькие, - все, как есть в жизни, но не будет в ней карьеры хорошо устроенного ловкача. Не учился с нами такой человек, и мы никогда не знали его. Все.
Валентин мельком смотрит в окно, быстро встает.
- Давай на выход.
Выходим, я сразу же узнаю хорошо знакомый Кутузовский проспект.
Впереди, возвышаясь над многоэтажными домами, светится огнями башня моей "Украины", ее шпиля в синеве вечера не видно, и венчающий его герб, наполненный рубиновым светом, кажется, повис в небе.
- Смотри и запоминай, - говорит Валентин. - Вот эта улица. Вот этот дом. А девушек, в которых я влюблен, полна квартира.
Он, оказывается, не шутит. Встречает нас жена Валентина - Светлана Яковлевна и три их дочери, одна лучше другой. Статная восемнадцатилетняя Наташа, пятнадцатилетняя Татьянка, украдкой, исподлобья, разглядывающая меня, и семилетняя Лена, общая любимица, как это сразу видно, - с лукавыми черными глазами и двумя тоненькими черными молниями бровей. Все дочери черноволосые, глазастые - не в Вальку, а в деда по матери. Его увеличенный фотографический портрет висит в маленькой гостиной: чернобородый человек в военной форме и портупее, с несколькими орденами на груди, в упор смотрит удивительными гаршинскими глазами...
Нас, оказывается, давно ждали и ведут прямо к накрытому столу. Вместе со всеми степенно сидит и младшая, Лена. Непоседливыми у ней остаются только брови и лукавые глазенки, чаще всего они стреляют в ту сторону, где на подоконнике лежит большая, перевязанная лентой коробка - мой подарок. Мы переглядываемся со Светланой Яковлевной, она незаметно улыбается, разрешает:
- Ну, открой, посмотри, что там.
- Да, - колеблется Лена, - папа опять съест.
За столом раздается дружный хохот, Валька крякает.
- Это наш директор отличился, - объявляет Светлана Яковлевна, ее голубовато-серые умные глаза смотрят из-под очков в роговой оправе добродушно и весело.
- Валяй, валяй! - Валька безнадежно машет рукой.
- Принес вчера три пачки пломбира, - рассказывает Светлана Яковлевна, говорит - дочкам. Их что-то дома не было, положила в холодильник и забыла. Ночью Ленка побежала по своей надобности. Видит, стоит отец у холодильника и лижет.
- Да неправда же! - возмущается Валентин. - Там только пачка подтаяла. Я ее...
- Правда, папочка, правда! - Ленка от удовольствия хлопает в ладоши. Одни бумажки остались!..
Шутки за столом рождаются сами по себе, и начинает казаться, будто не один уже раз я бывал в этой небольшой квартире, давно всех знаю.
- Что же ты ни разу не написал за эти годы? - упрекаю и спрашиваю я Валентина.
- Нелегкие годы были, - скупо говорит Валентин. - Сам понимаешь...
Что-то созорничав, Ленка прыскает, а когда порядок за столом снова восстановлен, мы, по молчаливому согласию, этой темы больше не касаемся.
О ТОМ,
ЧЕГО МЫ НЕ КАСАЛИСЬ
Ранило лейтенанта Кочина в июле 1943 года под Орлом, а лежать в госпитале довелось ему в маленьком городке на Урале. В промежутке медсанбат, эвакогоспиталь, подвесные носилки в санитарном вагоне, промахнувшем чуть ли не всю страну.
Когда санитары вынесли его из вагона, шел мелкий осенний дождь, Валентин слизнул с губ пресные капли; когда же ему впервые разрешили подняться, за окном была зима.
Легонько прикоснувшись ноющей грудью к подоконнику и сразу перестав слышать, что делалось в палате, он молча разглядывал выставленную за стеклом картину незнакомого города. Городок был одноэтажный, засыпанный чистым снегом. Над домами, распахнувшими непривычные для глаза ставни, висели ровные розоватые дымки; в валенках и пуховом платке прошла, покачивая коромыслом, краснощекая молодайка; легким парком курился на дороге конский навоз. На горизонте какой-то неправдашней, нарисованной поднималась сахарно-белая гора, и только на самой маковке ее зеленела горстка сосен...
С этого дня и началось выздоровление лейтенанта Кочина. Однажды, когда он, лежа, читал, в палату вошла девушка в белом халате, рукава халата были у нее закатаны почти до локтей. Санитарок, сестер и врачей Валентин знал уже поименно, эту видел впервые.
- Кто Кочин? - негромко спросила она, внимательно, словно запоминая, оглядев лежащих добрыми голубыми глазами.
- Лаборантка, - вслух, будто девушка уже вышла, доложил черноволосый старший сержант. Несмотря на тяжелое ранение, сержант этот проявлял повышенный интерес ко всему женскому персоналу госпиталя.
Держась за спинку кровати, Валентин начал подниматься.
- Лежите, лежите, - остановила девушка. - Мне только кровь на анализ взять.
Присев рядом, она принялась расставлять на тумбочке какие-то пузырьки; обычно словоохотливый, лейтенант вдруг оробел и украдкой следил за ней.
Вблизи глаза у нее оказались серыми, но тут же, когда она повернулась к окну, рассматривая на свет тонкую узкую пробирку, снова заголубели. "Чудно! - удивился про себя Валентин. - От неба, что ли?.." Темно-каштановые волосы девушки как бы подчеркивали белизну ее халата. Таких ослепительно чистых халатов лейтенант в госпитале ни у кого не видел, это точно. Да и во всем облике девушки было что-то от этой чистоты, от пахучего холодка первого нетронутого снега. Белая нежная шея с едва заметно пульсировавшей жилкой, маленькие уши, то открываемые, то снова закрываемые короткими волосами.
Последнее, что лейтенант успел рассмотреть, были губы - чуть припухшие и такие свежие. "Нецелованные", - подумал Валентин, и его даже в жар кинуло.
Лаборантка случайно перехватила смущенный, растерянный взгляд лейтенанта, поспешно одернула на груди халат; краснея и хмуря рыжеватые брови-разлетайки, она протерла Валентину спиртом средний палец правой руки; блестящая, похожая на автоматический карандаш, палочка, щелкнула, в палец кольнуло - ощущение было такое, словно коротко ударило током. Валентин невольно поморщился.
- Ну, ну, - одними глазами улыбнулась лаборантка. - Не больно.
Длинными ласковыми пальцами с коротко остриженными ногтями она на секунду дотронулась до его руки, прижала к ранке пропитанную йодом ватку.
- Спасибо, - все еще не оправившись от смущения, хрипловато поблагодарил Валентин.
- Пожалуйста, - снова скупо улыбнулась девушка.
Собрав свои пробирки и пузырьки, она кивнула всем обитателям палаты и, не оглядываясь, вышла.
- - Хороша, - немедленно отреагировал старший сержант. - Вот от кого добиться!
- Хватит жеребятничатъ! - неожиданно рассердившись, оборвал лейтенант, хотя сам еще недавно с острым любопытством новичка слушал россказни о любовных похождениях сержанта, расцвеченные могучей фантазией.
В десятом классе Валентин был влюблен в Марусю Климову - сейчас он пытался вызвать в памяти ее облик и не мог: девушка в белом халате заслонила ее. Она, эта девушка, была рядом, под одной с ним крышей, в палате еще сохранился след от нее - легкий холодок спирта. Выздоравливающий лейтенант загрустил и размечтался...
Через неделю по каким-то причинам анализ пришлось повторить. На этот раз лейтенант сам отправился в лабораторию; находилась она в конце длинного коридора. Крохотная комнатка с плоской медицинской кушеткой и стойким кислым запахом мочи и лекарств, несмотря на открытую форточку.
Лаборантка сделала свое дело быстро, можно было уходить, но Валентин заинтересовался, как проводится анализ крови, и задержался. Девушка оказалась интересной собеседницей. До тринадцати лет она жила в Москве, в которой Валентин не был еще, и хорошо, не хвастаясь, рассказала о ней.
- А как вы сюда попали? - спросил он.
- По эвакуации, - быстро ответила девушка, кончики ее маленьких ушей почему-то порозовели.
В палату повеселевший лейтенант возвращался с разрешением иногда заходить в лабораторию и зная имя лаборантки - Светлана.
Все, что Валентин начинал делать, он делал увлеченно, не признавая никаких условностей. Маленькую оговорку "иногда" он опустил, будто не слышал ее вовсе, и, едва в репродукторе раздавался тоненький голосок дикторши: "Местное время семнадцать часов десять минут", - шел в лабораторию. Поначалу такая последовательность Светлану смущала, она даже пыталась хмуриться. Валентнн догадался, что девушка опасается разговоров, принял меры предосторожности. И сам же, насмешив лаборантку, рассказал о них. В "гости" он отправлялся теперь только тогда, когда в коридоре никого не было. Стоило же мелькнуть чьему-нибудь халату, и храбрый лейтенант или поспешно доставал заблаговременно приготовленную папироску, готовый выслушать замечание за курение в неположенном месте, пли демонстративно поворачивал к туалету.
Лаборатория работала до пяти, в госпитале оставались только дежурные врачи и сестры, и молодые люди нередко засиживались до самого ужина. Светлана торопливо одевалась, Валентин, задерживая руку девушки, прощался и шел есть вечернюю порцию каши.
Взаимное узнавание шло не равными долями. Светлана охотно слушала пространные воспоминания Валентина о Кузнецке, о фронтовых товарищах и редко рассказывала что-нибудь о себе. Обычно это были какие-нибудь эпизоды из ее жизни, случаи - в одно общее они не складывались; иногда, лежа ночью с открытыми глазами, Валентин удивлялся, что о Светлане он по-прежнему знает только то, что она на два года позже его окончила десятилетку и жила прежде в Москве. Один раз ему даже показалось, что она просит ни о чем не расспрашивать ее.
Просит не словами, а взглядом. Он спросил что-то насчет родителей, Светлана странно взглянула на него, ее так необычно меняющие цвет глаза умоляли: не надо об этом!.. Валентин, как ему казалось, ловко перевел разговор на другое, а ночью, перебрав в памяти всю встречу, смущенно улыбнулся: прямолинейный, грубоватый, он стал разбираться в таких тонкостях...
Впрочем, тем для разговоров у них без этого находилось множество; интересно со Светланой было и потому, что она оказалась значительно образованней его.
На тумбочке у Валентина вместо "Графа Монте-Кристо"
и "Трех мушкетеров" лежали теперь потрепанные томики Бальзака. Светлана брала их в городской библиотеке.
Накануне выходного, который от будничных отличался для Валентина только тем, что в этот день он не видел Светланы, девушка встретила его расстроенная. Рассеянно отвечая на его вопросы, она прикрывала рукой наплаканные, с покрасневшими веками глаза, покусывая губы.
- Что с тобой, Света? - прямо спросил Валентин.
- Тетя Шура умерла, - всхлипнула Светлана и закрыла лицо ладонями.
Тетя Шура была пожилая женщина, у которой Светлана квартировала, девушка в разговорах не один раз упоминала ее имя. Нынче утром по обыкновению Светлана пошла на колодезь за водой, а когда вернулась, тетя Шура лежала, уткнув почерневшее лицо в скобленые доски кухонного стола. Неподвижный ее локоть придавил извещение о гибели сына.
- Она мне как мать была, - горько шептала Светлана, не открывая лица. Одна я осталась...
Любовь и жалость, смешавшись, переполнили сердце Валентина; почувствовав себя сильным, он поднял сопротивляющуюся голову девушки.
- Неправда. Я всегда с тобой. Слышишь? Всегда.
И понимая, что имеет на это право, более того, - что должен это сделать, уверенно прижал голову девушки к груди.
Когда Светлана немного успокоилась и притихла, он, наоборот, начав волноваться, повторил эти слова:
- Всегда с тобой буду. Хочешь? Ну, скажи - согласна.
Девушка замотала головой и снова уткнулась Валентину в грудь.
- Почему? Ну - Света?
Он пытался поймать ее взгляд, она отворачивалась, упрямо клонила голову.
- Не надо об этом, Валя, - устало просила она.
- Почему?
- Не будет у нас с тобой жизни.
- Почему? - упрямо допытывался Валентин, чувствуя, что внутри у него поднимается какой-то озноб отчаяния.
Что-то в настроении девушки изменилось; чем больше волновался Валентин, тем спокойнее, словно отдаляясь, становилась она. Не ответив, Светлана поправила растрепанные волосы, пересела с кушетки на стул и только после этого взглянула на Валентина.
- Ты ведь даже моей фамилии не знаешь.
- Ну и что? У тебя будет моя фамилия.
- А она у меня, Валя, такая... - и Светлана назвала фамилию, которую до 1937 года знала вся страна.
- Ну и что? - еще не вдумавшись, переспросил Валентин, и тут же его едва заметные брови поползли вверх. - Тот самый?
Светлана молча кивнула.
Ее недомолвки, нежелание рассказать о себе - все стало сразу понятным, наполнилось смыслом. И все это было очень сложным.
- Ну и что? - в третий раз спросил Валентин. - Ты за него не отвечаешь.
- Отвечаю, - сказала Светлана, ее бледные щеки вспыхнули.
- Как отвечаешь? - Валентин откровенно растерялся. - Света, что ты говоришь?
- Отвечаю, Валя, - подтвердила Светлана, уже раскаиваясь, что заговорила об этом. - Отвечаю с того самого года, когда меня привезли сюда в детдом.
- Ерунда! Он был виноват, а при чем ты?
- При том, Валя... - Светлана на секунду замялась и, прямо глядя Валентину в глаза, закончила: - Что я до спх пор не верю в то, что он виноват.
Светлана умолкла, загляделась в синее вечернее окно, за которым не светилось ни одного огонька. На ночь, не столько укрываясь от чужих взоров, сколько сберегая тепло, деревянные домики наглухо закрывали свои плотные ставни, и только вдали, у самой горы, поднималось легкое зыбучее зарево. Там находилась макаронная фабрика, второй год выпускавшая не макароны, а оборонную продукцию.
Коридор меж тем ожил. Постукивали костыли, хлопали двери, даже сюда, в лабораторию, проникал запах пищи.
- Иди, Валя, - напомнила Светлана. Это "иди" можно было понять как просьбу - уходи.
- Мы не договорили. - Валентин нахмурился, в голове у него был полнейший сумбур.
- Если хочешь, приходи после ужина. Я попросилась у главного переночевать здесь. Боюсь там одна... с ней. - Девушка зябко повела плечами. Валентин молча дотронулся до ее волос.
Сидя в столовой, Валентин помешивал в тарелке ложкой, трудно думал. Одно дело судить о событии со стороны, да еще когда оно миновало, другое когда, заново ожив, оно касается тебя лично или близкого тебе человека.
Когда Валентин вернулся в лабораторию, Светлана сидела на кушетке, как-то очень беспомощно, вверх ладонями сложив на коленях руки; задумавшись, она не подняла даже головы, не пошевелилась.
Ее подшитые валенки и грубые шерстяные чулки, старенькое шерстяное платье, явно коротенькое, и даже эта медицинская кушетка, покрытая несвежей клеенкой, - все смешалось в одно, больно и сладко отозвалось в сердце Валентина.
- Чего зажурилась? - преувеличенно весело спросил он, присаживаясь рядом.
- Не думай только, что я разуверилась во всем, - сказала Светлана, продолжая прерванный разговор. Короткие волосы ее энергично крутнулись, поголубевшие глаза смотрели открыто. - Сколько я хороших людей узнала! В детдоме, в школе, тетя Шура... - Светлана вздрогнула, и теперь Валентин, успокаивая, погладил ей руку. - А здесь, в госпитале? Знаешь, они какие чудесные! Тот же главврач, няни - да все!
Валентин слушал, спрашивал сам - ему казалось, что он давно знает Светлану. И очень захотелось, чтобы она жила в Кузнецке, с его родителями - в семье. За этот вечер он как-то внутренне возмужал, и сейчас, когда между ним и Светланой установилась незримая, но прочная связь, единство, он чувствовал себя обязанным заботиться о ней. То, что он мог не вернуться в Кузнецк сам, в голову ему не приходило. В двадцать лет возможность смерти - понятие чисто теоретическое, к себе не применимое.
Кроме того, война уже успела основательно помять его, а второй раз, как известно, в ту же воронку бомба не падает; фронтовая эта присказка помогала Валентину сохранять бодрость духа в любой обстановке.
- Что ты, что ты! - решительно не согласилась Светлана. - Никуда я сейчас отсюда не поеду. Работаю, знаю всех, меня знают. Нет, нет!..
Разговор невольно вернулся к прежней теме, настроение девушки снова неуловимо изменилось - кажется, все ее опасения ожили вновь.
- Иди, Валя, поздно, - спохватилась она. - Пойдут с обходом, и тебе неприятность, и мне.
- Ты все-таки подумай.
- Подумаю, подумаю, - пообещала Светлана, и по тому, как она это сказала, Валентин понял, что настаивать на своем бесполезно.
После похорон Светлана пришла подавленная, с синевой под глазами. К досаде Валентина, по коридору непрерывно ходили, они только молча поздоровались; вечером же Светлана встретила его сухо.
- Извини меня, хочу пойти отдохнуть. - И, склонившись над пробирками, виновато добавила: - Главврач хотел с тобой поговорить...
В кабинет к главному Валентин шел, раздувая от возмущения ноздри. Так, начальство, значит, вмешалось, подозревают, что он завел здесь скоротечную интрижку!
Ладно, сейчас он ему выскажет!.. Разгневанный лейтенант готов был в эту минуту на любую глупость.
- Нуте-ка, снимайте пижамку, - встретил его главврач. - Проверим, как мы вас тут подремонтировали.
Валентин проглотил заранее припасенные слова, молча разделся. Поблескивая стеклышками "чеховского"
пенсне, седоусый полковник долго рассматривал и мял хорошо сросшиеся, им же самим наложенные швы ниже левого соска и на спине, довольно хмыкал; хитрый старик прекрасно заметил и плотно сжатые губы этого крепкого петушка, и побелевший кончик носа - пусть поутихнет...
- Отлично, отлично, - восторгался он. - Могу вас обрадовать: денька через три выпишем. Можете одеваться.
- Вы меня для этого звали? - не вытерпел Валентин. Хмуря свои несуществующие брови, он стоял обнаженный по пояс, и даже расплывшиеся рябоватые шрамы не портили его ладно скроенного тела.
Лейтенант нравился полковнику, но мальчишка разговаривал явно вызывающим тоном.
- Что? - грозно спросил главврач. - Я сказал вам - оденьтесь.
Вымыв под умывальником руки, он вернулся к своему столу, мельком взглянул на одетого, все еще взъерошенного лейтенанта, незаметно усмехнулся.
- Садитесь. Вот так. Теперь я могу ответить на ваш вопрос. Вызывал я вас и для того, чтобы осмотреть, - надеюсь, вы не забыли, где находитесь? И для того, чтобы поговорить. - Полковник поймал взгляд лейтенанта, без обиняков спросил: - Светлана сказала мне, что вы сделали ей предложение. Так?
- Так.
- Надеюсь, вы понимаете, какой это ответственный шаг? И что для нее он имеет, пожалуй, большее значение, чем для вас?
- Понимаю.
- Прекрасно. Теперь вы можете задать мне вопрос:
для чего и по какому праву я вас спрашиваю об этом?
Отвечу. Весь коллектив вверенного мне госпиталя, и я в том числе, считаем Светлану своей питомицей. Воспитанницей, если угодно. И принимаем в ней посильное участие. Нет ничего удивительного, что мы хотим знать, достойный ли человек предлагает ей руку и сердце. Может быть, это звучит несколько старомодно, но точно. Светлана - чудесная девочка.
- Товарищ полковник!..
- Подождите, - остановил главврач. То, что вы близко принимаете это к сердцу, - я убедился. Так что можно говорить спокойнее. Еще только одно. Вводить ее сейчас в незнакомую семью, одну, без вас - нецелесообразно. Она привыкла к нам, мы к ней, - будет умнее, если до поры до времени она останется здесь. - Полковник, будто извиняясь, развел руками. - Вот и все, молодой человек. Верю. И, как в старину говорили, - дай вам бог счастья!
Через два дня Валентина выписали, для "долечивания", как было указано в свидетельстве, ему дали недельный отпуск. Если учесть время и обстановку, это был царский подарок, скрепленный царственной подписью главврача.
Одновременно на три дня, по семейным обстоятельствам, был предоставлен отпуск и лаборантке госпиталя.
Валентин уезжал метельным февральским утром.
- Нет, нет, аттестат посылай родителям, - говорила Светлана и отворачивалась от бьющего в лицо снежного ветра.
- Изволь слушаться. Я глава семьи, - пытался шутить Валентин.
В длинной шинели, с новенькими погонами, он уже сейчас, еще не уехавший, казался таким далеким, что Светлана с трудом сдерживала себя. "Только бы не заплакать", - думала она, чаще чем нужно отворачивалась от ветра.
- А если у нас будет маленький? - понизив голос, хотя на пустом заснеженном перроне никого, кроме них, не было, спросил Валентин.
- Тогда и говорить будем. - Глаза Светланы заголубели, она зарделась, зажала Валентину рот мокрой колючей варежкой...
Вернувшись в часть, лейтенант Кочин доложил начальнику о своей женитьбе, выставил старым друзьям три бутылки трофейного рома. Товарищи тепло поздравили лейтенанта и, видимо, никакого криминала в его поступке, не усмотрели. Правда, Валентина вскоре вызвали на парткомиссию поспрашивали, покачали, переглянувшись, головами, но отпустили с миром. Беседовавший с ним в заключение седой как лунь полковник, прощаясь, задержал руку Валентина.
- Знал я когда-то вашего тестя, лейтенант, - задумчиво сказал он...
В общем, изменение графы "семейное положение" в послужном списке пока никак не сказывалось. Более того, в конце года Кочин командовал уже батальоном, к двум звездочкам на его погонах добавилась третья.
В конце октября 1944 года Светлана сообщила, что у них родилась дочь Наташа. Батальон в это время стоял на отдыхе в небольшой деревеньке под Белградом. Воспользовавшись этим, комбат устроил маленкую пирушку, а потом, счастливый и захмелевший, долго рассказывал хозяину дома о своей дочери. Старый югослав, понявший единственное слово "дочка", улыбался всеми своими морщинами, ласково подливал русскому офицеру светлое кисловатое винцо...
Дочка, судя по письмам Светланы, росла не по дням, а по часам. Без отца она начала улыбаться, ползать, переболела корью. В редкие свободные минуты, чаще всего по ночам, Валентин пытался представить себе незнакомого человечка, жалел, что он не птица, и не может слетать на секунду взглянуть на двух дорогих ему людей. Попроситься в отпуск, когда армия победоносной лавиной катилась по дорогам Европы, ему не приходило в голову, оставалась единственная надежда на скорое окончание войны.
Потом война кончилась, солдаты разъехались по домам, а капитана Кочина оставили служить в оккупационных войсках в Германии. И опять получилось так, что об отпуске неудобно было и заикаться. Валентин работал в военной комендатуре, довольно крупный город был разбит союзной авиацией, возвращались тысячи беженцев, которым нужно было дать хлеб и кров; по ночам раздавались автоматные очереди притаившихся на чердаках и в подвалах дичавших гитлеровцев, - все это требовало такта и бдительности, напряжения сил и решительных действий.
В иные дни капитан, как и его товарищи, выматывался больше, чем на фронте.
Пока отпуск и демобилизация маячили где-то далеко, Валентин, на этот раз очень настоятельно, посоветовал Светлане переехать к его родителям, в Кузнецк. К его удивлению и радости, Светлана согласилась, решение ускорилось еще и тем, что госпиталь в уральском городке расформировали. Главврач Сергей Сергеевич, писала Светлана, ушел на пенсию.
Следующее письмо пришло уж из Кузнецка. Жена сообщала, что доехали они с дочкой хорошо - там их проводили, а здесь встретили, все устроилось, и пусть он, Валентин, не волнуется о них. Валентин с облегчением вздохнул, порадовался бодрому тону письма. Только много позже, когда ему, наконец, удалось попасть в Кузнецк, он оценил терпеливость и выдержку Светланы. Время изменило его, но он, вдалеке, не учитывал, что то же самое время еще больше изменило ее; понял он это год спустя, а пока оставался в счастливом неведении, - известно, что со стороны все кажется проще...
Телеграммы Валентин не послал и явился в Кузнецк как снег на голову.
Не спуская с рук двухлетней черноглазой Наташи сразу признавшей в нем родного человека, Валентин ходил по дому, молча сжимая зубы. В памяти родительский дом сохранился просторным, высоким, сейчас он давил своими низкими потолками и теснотой. В единственной комнате ютились старики, вытянувшиеся за эти годы младший братишка и сестренки и Светлана с дочерью.
Летом Светлана спала с Наташкой в сенях, по вечерам расстилая и утром сворачивая постель; зимой, чтоб но застудиться на холодном полу, обосновывались на русской печи, темной и душной. В довершение все деньги, получаемые по аттестату, и свой небольшой оклад - Светлана работала в библиотеке - она отдавала свекрови.
Бледненькая Наташа бегала в чистеньком, залатанном на локтях платьишке. Светлана ходила в стареньком сарафане и тапках. Попросить на свои нужды у свекрови она стеснялась, а та, по простоте своей, ничего не замечала.
"Сыты, в тепле, и слава богу..."
- А как же, Валя? - тихонько говорила Светлана, глядя на мужа счастливо голубеющими глазами, и по-девичьи краснела. - Все еще нелегко живут...