Семья действительно жила нелегко, но на гулянку, в которой приняли участие бесчисленная троюродная родня и все соседи, денег хватило, без этого было нельзя.
Поздно вечером, вдыхая легкий позабытый запах Светланиных волос, Валентин рассказал, почему его не приняли в академию.
Лежащая на груди Валентина теплая, смутно белеющая в темноте рука вздрогнула.
- Ну вот... началось. - Светлана проглотила горький комок, сжалась.
- Проживем, Света! Ты для меня... - В поисках подходящего сравнения Валентин замолчал и, увидев в щели дощатого потолка сенок мигающую звездочку докончил:
Вон, как звезда ясная!..
Утром Кочин отправился в горком партии - новую, гражданскую жизнь нужно было начинать без промедления.
Валентину здорово повезло - первым секретарем оказывается, работал Михаил Сергеевич Санников, бывший когда-то руководителем предвыпускного девятого "А"
класса. Худощавый, подтянутый, он ходил по школе, поскрипывая хромовыми офицерскими сапогами, чаще всего в расшитой украинской рубашке с красным плетеным ремешком, под который всовывал два синеватых неживых пальца правой руки. Это была память о боях на Хасане, обстоятельство, необычно высоко поднимавшее в глазах мальчишек авторитет историка.
За эти годы Михаил Сергеевич заметно сдал. В черных, по-прежнему густых волосах пробилась густая седина, под глазами темнело, и только сами глаза остались все такие же - спокойные и внимательные.
- Воевал молодцом! - Санников еще раз взглянул на ордена и медали своего ученика. - Но насчет школы придется подождать. Сам понимаешь...
- Михаил Сергеевич! - По щекам Валентина пошли красные пятна. - Но это же несправедливо!
- Время такое, Валя, - по-дружески, просто и виновато сказал Санников, словно сознавая, что и он отвечает за это время. - Пойдешь на хозяйственную работу. В аргель. У них там засоренность с кадрами. Очень нужны надежные люди.
- Но я же ничего этого не знаю!
- Освоишься, - улыбнувшись, убежденно сказал Санников. - А насчет квартиры обещаю подумать. Хотя честно тебе скажу - трудно. Немыслимо трудно. Заглядывай. А сейчас зайди в отдел кадров, к Храмковой. Возьмешь направление.
Фамилия Храмковой Валентину ничего не сказала, и велики же были его удивление и радость, когда выяснилось, что под ней скрывается прежняя Шура Валькова.
- Валька! - ахнула Шура, выскочив из-за стола, ее бледное, без кровинки лицо слабо порозовело.
В коридоре у окна вдоволь наговорились. Из ребят, оказывается, в Кузнецке осел один Вовка Серегин, сейчас он был в Москве на двухгодичных курсах главных бухгалтеров. Больше всего, конечно, поразило Валентина Шурино горе, рядом с ним все его собственные неудачи и огорчения были незначительными.
Должность заместителя председателя кустарно-промысловой артели "14 лет Октября" оказалась нелегкой.
Со стороны все выглядело просто и понятно: артель специализировалась на пошиве обуви, на каждый месяц имелся план, и план этот нужно было выполнять. На деле же все получалось не так идеально. Сырье получали и централизованным порядком, и на обувной фабрике, и в ОВЧЕШно-шубном комбинате, и из таких же артелей других районов. У всех у них были свои планы и заботы, договора поставок постоянно нарушались, и Валентин, на которого были возложены вопросы снабжения, крутился, как волчок. Многого он, конечно, еще не понимал, не знал, да и не умел ничего делать вполовину. Никак не мог он примириться и с разболтанностью. Потомственные сапожники левачили, попивали, Валентин горячился и нередко попадал впросак.
- Слышь, капитан, - в глаза говорили ему, - ты тут не больно шуми, это тебе не в роте...
В довершение председатель артели оказался таким ухарем, что Валентин всерьез начал опасаться, как бы однажды не очутиться вместе со своим непосредственный начальником за решеткой.
В кабинете этого краснощекого, пышущего здоровьем человека постоянно толклись какие-то люди, почти всегда уходящие с парой сапог или туфлями для супруги; со всеми сапожниками председатель был на дружеской ноге, любил, как и они, выпить и закусить, действовал по неписаному правилу: ты мне - масло, я тебе - -"лодочки".
Немного освоившись, Валентин осторожно проверил этот совершаемый чуть ли не на глазах товарообмен, - все оказалось в полном порядке, с необходимыми разрешениями и оформлением в бухгалтерии.
- Голуба! - хохотал председатель, поглаживая .черные усики. - Да нешто я враг себе!..
В чем Валентин не мог отказать этому плутоватому жизнелюбу, так это в умении работать. Несмотря на всяческие трудности, перебои, артель успешно выполняла задания, занимала в системе одно из первых мест. Председатель знал весь город, весь город знал его, и нередко то, над чем Валентин безуспешно бился несколько дней, тот устраивал за одну минуту, подняв телефонную трубку и попросив какого-нибудь Сидора Сидоровича...
Месяца полтора-два спустя Кочину позвонили из горисполкома, и в первую минуту он не поверил в то, что ему говорят - приглашали прийти получить ордер на квартиру. Помня оговорку Санникова, Валентин не питал особых надежд, по крайней мере на ближайшее время.
Оказалось же, что, употребив все свое влияние и власть, секретарь горкома сдержал обещание.
Комната в трехэтажном каменном доме, который по старой памяти кузнечан называли домом специалистов, была маленькой одиннадцатиметровой, в квартире жили еще три семьи; но два окна, высокие потолки и водопровод на общей кухне - это уже было богатство.
В выходной вместе со Светланой они побелили стены, на окнах забелели марлевые занавески, в углу торжественно обосновалась кроватка Наташи. Ласково покрикивая на дочку, - она неутомимо качалась на упругой сетке, Светлана ходила по комнате, прикидывая, чем бы ее украсить еще, напевала. Валентин поглядывал на нее с улыбкой, только теперь, кажется, заметив, как изменилась жена за последние месяцы. Обычно бледные ее щеки зарумянились, покруглели плечи и грудь, наполненные спокойствием глаза смотрели умиротворенно и радостно.
Вернувшись из библиотеки, Светлана без устали хлопотала по дому, стирала, шила, ее приятный несильный голосок встречал Валентина еще на лестнице. "В сущности, человеку для счастья нужно совсем немного", думалось ему.
У самого Валентина ощущения такого душевного равновесия не было. Работа отнимала много времени и сил, но она представлялась очередным боевым заданием, за которым неизбежно последует новое. А с новым было посложнее.
Редкие встречи со школьными товарищами, приезжавшими в отпуск, или письма от них заставляли Валентина еще острее чувствовать свою неустроенность.
Нет, это была не зависть, а результат невольных сравнений. Получив диплом инженера, уехал куда-то в Азию Юрка Васин, в Иране работал Лешка Листов, ставший уже чуть ли не кандидатом наук, в центральных газетах появлялись иногда стихи старого школьного дружка, и даже осевший в Кузнецке Вовка Серегин рассказывал о своей бухгалтерии на обувной фабрике с завидным увлечением. Накануне нового, 1947 года в Кузнецке промелькнул еще один школьный побратим, майор Николай Денисов, заканчивающий военную академию. Николка, порадовавшись встрече с другом, уехал, а горечь в душе у Валентина все-таки осталась: мог бы учиться в академии и он...
Разумеется, все эти мысли являлись при случае, под настроение; носиться со своими обидами постоянно Валентин не мог хотя бы потому, что был для этого слишком общительным и деятельным, да и жизнь брала свое.
А в жизни почти всегда огорчения чередуются с радостями, и чем ощутительнее первые, тем значительнее представляются вторые: отсветы их озаряют нас, людей, едва ли не до последнего вздоха...
Весной в комнате Кочиыых появился новый жилец - крохотная, черноглазая, как и Наташа, Татьянка. Пухлым розовым пальчиком трехлетняя Наташа трогала, любопытствуя, розовое барахтающееся тельце и внушительно говорила: "Сестра"... От старшей маленькая отличалась удивительно ровным, спокойным характером.
В положенное время она смешно кряхтела, - это означало, что надо менять пеленку, ровно через три часа, как исправный будильник, коротко попискивала - давайте есть. Все остальное время, к досаде Наташи. сестренка спала, наливалась, как яблочко, и, наверное, поэтому Валентин остался убежденным в том, что никаких особых хлопот маленькие не доставляют. Отличавшаяся в этом возрасте более агрессивными повадками Наташа росла без него.
Незадолго до первого сентября Кочина вызвали в городской отдел народного образования.
Припадая на костыль, пожилая женщина с лохматыми мужскими бровями и седыми усиками ходила по кабинету, басом выговаривала:
- Не обязательно и Михаила Сергеича беспокоить надо было. Зашли бы сами. Что ж мы тут - не люди? Не понимаем?
Валентину предложили работать в семилетке преподавателем физкультуры, и он готов был расцеловать эту мужеподобную чудесную женщину.
- Света, я - в школе! - с торжествующим криком ворвался Валентин домой.
Не отнимая от полной груди дочку, Светлана поцеловала мужа, глаза ее сияли. Нет, рано или поздно, но обязательно в жизни все налаживается; для нее в этом "все"
исполнение желания мужа было едва ли не самым главным.
Теперь Валентин ходил в синем спортивном костюмо с широкой белой полосой на груди. Приучая ребят к спорту, он сам начал заниматься гимнастикой и легкой атлетикой, снова почувствовал себя по-армейски собранным, энергичным. Подтянувшись не только внешне, но и внутренне, Валентин, если можно так сказать о двадцатишестилетнем человеке, помолодел.
Он жадно впитывал в себя всю атмосферу школьной жизни. Вместо производственных совещаний, на которых шла речь об осточертевших ему стельках и подметках, Валентин ходил теперь на заседания педсовета; время занятий четко определялось звонками; с гибкими и проворными, как обезьянки, ребятишками заниматься физкультурой было одно удовольствие. Особенно же доволен Валентин бывал в те редкие дни, когда старая преподавательница математики прихварывала, и завуч, убедившись однажды в равноценности замены, спрашивал:
- Валентин Алексеевич, арифметику в пятом не проведете?
Промелькнула снежная теплая зима. В апреле Татьяпке исполнился год. И тут случилось необъяснимое: арестовали Светлану. В полдень Валентин сидел уже в небольшом кабинете, напротив бритоголового человека в синем костюме и в галстуке, - на его моложавом чистом лице выделялись красивые, слегка подбритые брови.
Только что отказав Валентину в свидании с женой, человек выдвинул ящик стола, достал знакомую пачку писем; не хватало резинки, которой пачка была перетянута.
- Можете взять, - кивнул он. - По долгу службы я прочитал их. Хорошие письма. - Человек доброжелательно посмотрел на Валентина, по-дружески сказал: - Зря ты, товарищ Кочин, спутался с этой стервой.
Пальцы Валентина впились в ручки кресла.
- В равных условиях за такие слова бьют в морду! - глухо сказал он, опасаясь, что сейчас именно это и сделает.
- Не забывайте, где находитесь! - сдержанно посоветовал человек, его подбритые брови сошлись, вытянулись в подрагивающую струнку и медленно ослабли. - Ладно, я этого не слышал.
- Она моя жена. - Голос Валентина сорвался от обиды.
- Так вот, о жене.-- Человек поднялся из-за стола, поправил безукоризненно повязанный галстук. - Я мог бы, конечно, и не говорить этого. Мой вам совет - обзаводитесь новой семьей.
Пошатываясь, словно пьяный, Валентин дошел до вокзала, сел в поезд и всю дорогу, ничего не видя, смотрел в окно. Жить ему не хотелось, но даже скороговорка колес, больно отдаваясь в измученном мозгу, твердила о долге: дети, дети!..
Дети же чувствовали себя спокойнее, чем взрослые.
Раскрасневшаяся Наташа играла возле бабушки-дедушкиного дома с подружками и, очень занятая, только оглянулась...
- Мама не приехала?
- Нет... Она скоро приедет. Таня где?
- Спит. А у бабушки голова болит - плачет.
Валентин вытер заигравшейся дочке мокрый нос, поспешно отвернулся.
Утром Кочин зашел к директору школы объяснить, почему не был вчера на уроках и задержался нынче; тот, не глядя на осунувшегося почерневшего физрука, огорченно сообщил:
- Получен приказ, Валентин Алексеевич. О вашем увольнении.
- Чей приказ?
- Завгороно.
Кусая губы, Кочин ринулся в гороно.
Девушка-секретарь пошла доложить о нем, неплотно прикрыла дверь кабинета. Через минуту оттуда донесся гневный бас заведующей:
- Скажи, что мы не можем доверять советских детей всякому проходимцу. Так и скажи!
Словно поставив точку, громко пристукнул костыль; кого-то толкнув, Валентин выбежал вон.
Беда редко ходит в одиночку. Вечером этого же,,,дня бюро горкома исключило Кочина из партии: "За -сожительство с дочерью врага народа" так было сформулировано.
- Она моя жена, а не сожительница! - крикнул Валентин. - Мы же регистрировались!..
Ему казалось, что если б заседание вел Санников, бюро никогда бы не приняло такого жесткого решения.
По обидному совпадению Михаил Сергеевич впервые за все эти годы получил отпуск и уехал на юг.
Для Кочина началась самая трудная полоса в жизни.
Как-то заметно реже стали попадаться на глаза знакомые, хотя, может быть, и потому, что он и сам начал избегать их; невозможно оказалось устроиться на работу, необходимость в которой почувствовалась сразу. Едва дело доходило до анкеты и автобиографии, как он видел смущенные лица, слышал в ответ извинительное "к сожалению"...
Обойдя едва ли не все учреждения города, Валентин махнул рукой и отправился на погрузочный двор железнодорожной станции. Здесь не требовали ни анкет, ни автобиографии, на следующее утро он уже работал грузчиком. Тюки с кожей, бочки с селедкой и плоские ящики со стеклом - от всего этого к вечеру у него с непривычки разламывало спину, огнем палило ободранные руки. Зато тут же, как и шестеро таких же бедолаг, он получил тридцатку. У Валентина не было никаких оснований отказаться раздавить с ними по "маленькой", заметно, впрочем, через час выросшей; домой он возвращался пошатываясь, прижимал к груди бумажный кулек и не замечал, что из него вылетают "подушечки"...
Так и пошло. Днем - тяжелая работа, занимающая только руки, но не сердце; вечером - случайные, каждый раз меняющиеся собутыльники у ларька, укоризненные глаза матери и неизменный вопрос Наташи: "А мама где?" Ночью - тяжелая, на больную голову, тоска по Светлане. Валентин понимал, что опускается, в минуты просветления сидел, обхватив голову и скрипя зубами.
С утра все начиналось сызнова.
Заглянув после одной такой особенно бесшабашной недели в свою опустевшую комнату, куда он приводил дочек только с субботы на воскресенье, Валентин увидел в почтовом ящике белый листок. "Письмо" моментально протрезвел он. Оказалось - записка Савинкова. "Не застал. Зайди ко мне в горком завтра в двенадцать"...
Валентин на мелкие клочки порвал записку, грязно выругался. В горком он пойдет только тогда, когда партбилет вернут, до тех пор делать там нечего. К черту!
На стене, под простыней висели Светланины платья, от них, кажется, исходил еще неповторимый, только ей свойственный запах чистоты и сирени. Уткнувшись лицом в мягкую безответную ткань, Валентин замычал от боли...
Михаил Сергеевич Санников однажды все-таки застал Валентина дома, и состоявшийся нелегкий разговор заставил Кочина о многом подумать.
Когда Санников вошел, Кочин лежал, закинув обутые в грязные ботинки ноги на спинку кровати, курил.
Михаил Сергеевич поморщился, открыл окно - сизый дым, качнувшись, поплыл наружу.
- Ты так задохнешься тут.
- Привык. - Валентин нехотя поднялся, с неприязнью покосился на незваного гостя. Что ему от него нужно, утешать с запозданием?
- Почему не пришел? - спросил Санников, усаживаясь.
- Зачем?
Спокойные глаза Санникова глянули пытливо и несколько удивленно.
- Когда на душе нехорошо, надо идти к людям, а не бежать от них. Словно предвидя возражения, он приподнял руку с синими неживыми пальцами. - Уверяю тебя: это не просто прописная истина. Это - правда.
- Правда? - Валентин недобро усмехнулся. - Где она, ваша правда? "За сожительство" с собственной женой - это правда? Или из школы выгнать - это правда?
- Не думай, что я тогда мог бы что-то изменить, - прямо сказал Санников. - Или помочь... Помочь я и сейчас немногим могу. Но сам себе помочь ты можешь.
- Чем?
- Прежде всего бросить пить. - Карпе немолодые глаза упорно ловили ускользающий взгляд Валентина. - Это ведь убогонькая философия: "Не я пью - горе мое пьет". Ты же молодой парень, офицер!
- Был офицер да весь вышел. Грузчик я.
- Работу мы тебе подыщем.
- Спасибо, обойдусь. Детей прокормлю, а больше мне ничего не надо.
- Надо. - Санников начал сердиться или, наоборот, старался рассердить Кочина. - Посмотри на себя: кто ты такой? У тебя даже профессии определенной нет. Ничего нет, кроме обиды на всех. Учиться надо, вот что тебе надо!
- Я хотел быть педагогом.
- Ну и что? Учись, ты же год был студентом? Почему ты не восстановился?
- Кто же меня примет?
- А ты пробовал?.. Ничего ты не пробовал, нюни только распустил. Большевики в ссылках учились - это ты помнишь?
- Я могу тоже напомнить, - кончик носа у Валентина побелел, - партбилет у меня отобрали.
- А ты и с этим смирился, - продолжал наступать Михаил Сергеевич. Почему апелляцию не подал? Ты просто плохо знаешь уставные положения. Исключил горком - обращайся в обком. Отказали там - пиши в ЦК.
Это твое право. Твой долг, если хочешь знать. Какой же ты после этого коммунист, если сразу пасуешь?..
- Трудно, Михаил Сергеевич, - впервые за весь разговор без наскоков и вызова горько сказал Валентин.
- Мне тоже бывает нелегко, Валя, - просто признался Санников, и только сейчас, удивленный и тронутый взаимной откровенностью, Кочин заметил, что его бывший классный руководитель поседел за эти месяцы еще больше.
Вскоре произошла еще одна встреча, заставившая Кочина признаться, что думал он о людях хуже, чем они того заслуживают.
Возвращаясь с работы, усталый и трезвый, Валентин решил зайти в парикмахерскую, - кажется, впервые за последнее время. Оброс совсем.
- Валентин Алексеевич! - окликнули его на углу.
Это была Лидия Николаевна Онищенко, преподавательница младших классов той школы, где недолго проучительствовал Валентин.
- Что же вы к нам никогда не зайдете? - упрекнула она, крепко, по-товарищески пожимая руку. - А мы вас часто вспоминаем. И куда он, думаем, запропал?..
Серые глаза ее смотрели тепло, ясно, да и вся она, простенькая, белокурая, полна была необидного дружеского участия; на вид ей было под тридцать, самое большее тридцать.
- Да так... Не выходит, - смутился Валентин.
- Зря, - снова упрекнула Лидия Николаевна, кажется, не замечая ни усталого вида Валентина, ни его рабочей одежды. К вам ведь в школе все хорошо относятся.
И директор, и завуч. И мы все.
- Спасибо.
- Что спасибо? Обязательно заходите. - Лидия Николаевна засмеялась. - Я вот к вам сама еще нагряну.
Может, малышкам что нужно - постирать там или еще что? Вы не стесняйтесь.
- Что вы, что вы! - почти испуганно отказался Валентин, подумав о своей прокуренной захламленной комнате. - Спасибо.
Коротенький этот разговор долго не забывался. "Смотри-ка, помнят! тепло думал Валентин, сидя в парикмахерской. - А что, правда ведь: в школе ко мне неплохо относились. Сам их избегал. При чем же люди?.."
Кочин не помнил, сам ли он проговорился о том, когда бывает дома, или Лидия Николаевна разузнала у соседей, только в следующую же субботу она исполнила свое обещание.
Едва Валентин с дочками вошел во двор, как державшаяся за его руку Наташа, завидев сидящую на скамейке женщину в светлом платье, вырвалась и побежала.
- Мама! Мама! - Ее звонкий восторженный крик хлестнул Валентина по сердцу; еще не разглядев, кто там сидит, он уже знал, что это не Светлана, и, переведя дыхание, спустил с рук вдруг потяжелевшую Татьяну.
Наташа добежала почти вплотную и встала как вкопанная, недоуменно и обиженно хлопая черными ресницами.
- Иди ко мне, - позвал-а Лидия Николаевна, протянув девочке руки.
И видно, так велик был порыв этого маленького обманувшегося сердчишка, что оно снова толкнуло Наташу вперед. Уткнувшись в теплую грудь, девочка горько pqeплакалась.
Татьянка, почувствовав под ногами землю, тоже песпешила за сестренкой. Но она, не помня уже матери, повела себя по-другому. Просто, расставив чуть кривоватые ножки и сунув в карман красного сарафанчика руку, сосредоточенно и спокойно рассматривала незнакомую тетю.
- По пути... На минутку, - виновато улыбаясь напряженной улыбкой, объяснила Лидия Николаевна Валентину; она уже ругала себя за глупую выдумку.
- Проходите в комнату. Здравствуйте, - стараясь скрыть досаду, как можно радушнее пригласил он. - Шагайте за мной.
Они так и вошли - Валентин с Татьяной на руках и Лидия Николаевна с притихшей Наташей.
- Боже, что у вас тут делается! - чуточку излишне громко воскликнула Лидия Николаевна. - Ну-ка, идите на улицу, я тут все вымою!
- Будет вам, не нужно. - Валентин нахмурился.
- Я тоже мыть, - попросила Наташка.
- Правильно, Наташа! - похвалила повеселевшая Лидия Николаевна. - Тащи таз. А папа с Таней пусть гуляют. Нечего им тут делать, верно?
Валентин, посадив довольную Татьяну себе на шею, вышел на улицу.
Вечерело, но по-прежнему было тепло. Август выдался жаркий, и только эти ранние сумерки напоминали о том, что лето кончается. Из-за палисадников доносились оживленные голоса, по радио, повторяясь в каждом окне, звучала музыка; в тишине раннего вечера было столько покоя, что Валентин сам же удивился своему недавнему раздражению. "Ну, пришел человек проведать, решила по-женски помочь, чего ж тут злиться?.. Чаем ее, что ли, угостить?.."
Пощекотав довольно засопевшей Татьянке ногу, Валентин весело спросил:
- Пойдем в магазин за конфетами?
- Конфетики! - одобрила Татьянка.
Когда они вернулись, комната была неузнаваемой.
Под ярким светом протертой лампочки влажно блестели чистые полы, ставшие за эти месяцы какими-то серыми, валявшиеся на подоконнике книги и игрушки были прибраны, на столе, покрытом слежавшейся, в складках скатертью, стояли чашки и сахарница.
- Это уже хозяйка распорядилась, - объяснила довольная, раскрасневшаяся после работы Лидия Николаевна. - Теперь я пойду.
- Теперь мы тетю без чаю не отпустим, - засмеялся Валентин. - Татьяшка, что мы принесли?
- Конфетики, - сообщила она, снимая с головы отца драгоценную кладь.
Сели за стол, и, оказавшись рядом с Лидией Николаевной, Валентин понял, что комната выглядела по-другому не только из-за чистоты; к свежести полов примешивался слабый запах каких-то духов, волос, чего-то еще...
Детишки, намытые сегодня бабкой и обласканные тетей, вскоре уснули; Валентин проводил Лидию Николаевну до угла и вернулся домой.
Не зажигая огня, он было лег и, зная, что не уснет, тут же поднялся.
В открытое окно лилась ночная прохлада, после дневной жары дышалось глубоко, полной грудью. Облокотившись на подоконник, Валентин смотрел на высыпавшие в черном небе крупные августовские звезды, веки у него начало горячо пощипывать. В такие субботние вечера, прислушиваясь к ровному дыханию детей, Валентин особенно остро чувствовал свое одиночество, сегодня оно почему-то было еще горше.
"Света, Света!" - шептал он. Где она сейчас? В этом огромном мире, где каждый человек как песчинка, он все равно ощущал ее: удары далекого ее сердца отдавались в его собственном. Чем больше уходило времени и меньше оставалось надежд на встречу, тем упорнее ждал он. Белый листок извещения на квартплату в почтовом ящике заставлял его бледнеть, каждый стук в дверь - вздрагивать, каждая похожая легкая и тонкая фигура - оглядываться. Далекая, она была рядом, в нем, и не однажды, проснувшись с гулко бьющимся сердцем, еще отуманенный сном, он чувствовал в темноте ночи на своем лице ее теплое дыхание...
Валентин ни на секунду не сомневался, что Светлана жива, случись что-нибудь с ней, почувствовал бы, в этом он был убежден. Чаще всего ему казалось, что Светлана где-то на Севере, и хотя лето было сейчас и на Севере, он представлялся Валентину безжизненным и ледяным, в воспаленном воображении неизбежно возникала засне,- женная тюремная решетка и в ее переплетах - тоскующие, давно переставшие голубеть родные глаза.
И все-таки смотреть на жизнь только глазами своей боли нельзя, Валентин понимал это. Все чаще вспоминая слова Санникова, начал он понимать и другое: если не избегать людей, то и они раскрываются навстречу.
Иногда самым неожиданным образом.
Случайно Кочны столкнулся на улице с председателем артели "14 лет Октября", от которого когда-то с таким облегчением сбежал.
Все такой же розовощекий и неунывающий, он обнял Валентина и, как тот ни упирался, затащил к себе.
- Недавно только услыхал, что беда у тебя, - говорил он. - Чего не заглянешь никогда? Зря ты, похоже, драпанул от нас. Работал бы да работал, тут не идеология - подметки! Может, пойдешь товароведом? Возьму и не спрошу никого!
Отвыкший от такой напористости, Кочин улыбался, благодарил, председатель отмахнулся.
- Из спасибо сапог не сошьешь, подумай. - И хлопнул себя по чистому, без единой морщинки лбу. - Эх, забыл! Ну-ка идем.
- Куда?
- Идем, идем, не разговаривай!
В складе готовой продукции он подвел Валентина к дальней полке, на которой стояла разноцветная детская обувь, кивнул:
Поздно вечером, вдыхая легкий позабытый запах Светланиных волос, Валентин рассказал, почему его не приняли в академию.
Лежащая на груди Валентина теплая, смутно белеющая в темноте рука вздрогнула.
- Ну вот... началось. - Светлана проглотила горький комок, сжалась.
- Проживем, Света! Ты для меня... - В поисках подходящего сравнения Валентин замолчал и, увидев в щели дощатого потолка сенок мигающую звездочку докончил:
Вон, как звезда ясная!..
Утром Кочин отправился в горком партии - новую, гражданскую жизнь нужно было начинать без промедления.
Валентину здорово повезло - первым секретарем оказывается, работал Михаил Сергеевич Санников, бывший когда-то руководителем предвыпускного девятого "А"
класса. Худощавый, подтянутый, он ходил по школе, поскрипывая хромовыми офицерскими сапогами, чаще всего в расшитой украинской рубашке с красным плетеным ремешком, под который всовывал два синеватых неживых пальца правой руки. Это была память о боях на Хасане, обстоятельство, необычно высоко поднимавшее в глазах мальчишек авторитет историка.
За эти годы Михаил Сергеевич заметно сдал. В черных, по-прежнему густых волосах пробилась густая седина, под глазами темнело, и только сами глаза остались все такие же - спокойные и внимательные.
- Воевал молодцом! - Санников еще раз взглянул на ордена и медали своего ученика. - Но насчет школы придется подождать. Сам понимаешь...
- Михаил Сергеевич! - По щекам Валентина пошли красные пятна. - Но это же несправедливо!
- Время такое, Валя, - по-дружески, просто и виновато сказал Санников, словно сознавая, что и он отвечает за это время. - Пойдешь на хозяйственную работу. В аргель. У них там засоренность с кадрами. Очень нужны надежные люди.
- Но я же ничего этого не знаю!
- Освоишься, - улыбнувшись, убежденно сказал Санников. - А насчет квартиры обещаю подумать. Хотя честно тебе скажу - трудно. Немыслимо трудно. Заглядывай. А сейчас зайди в отдел кадров, к Храмковой. Возьмешь направление.
Фамилия Храмковой Валентину ничего не сказала, и велики же были его удивление и радость, когда выяснилось, что под ней скрывается прежняя Шура Валькова.
- Валька! - ахнула Шура, выскочив из-за стола, ее бледное, без кровинки лицо слабо порозовело.
В коридоре у окна вдоволь наговорились. Из ребят, оказывается, в Кузнецке осел один Вовка Серегин, сейчас он был в Москве на двухгодичных курсах главных бухгалтеров. Больше всего, конечно, поразило Валентина Шурино горе, рядом с ним все его собственные неудачи и огорчения были незначительными.
Должность заместителя председателя кустарно-промысловой артели "14 лет Октября" оказалась нелегкой.
Со стороны все выглядело просто и понятно: артель специализировалась на пошиве обуви, на каждый месяц имелся план, и план этот нужно было выполнять. На деле же все получалось не так идеально. Сырье получали и централизованным порядком, и на обувной фабрике, и в ОВЧЕШно-шубном комбинате, и из таких же артелей других районов. У всех у них были свои планы и заботы, договора поставок постоянно нарушались, и Валентин, на которого были возложены вопросы снабжения, крутился, как волчок. Многого он, конечно, еще не понимал, не знал, да и не умел ничего делать вполовину. Никак не мог он примириться и с разболтанностью. Потомственные сапожники левачили, попивали, Валентин горячился и нередко попадал впросак.
- Слышь, капитан, - в глаза говорили ему, - ты тут не больно шуми, это тебе не в роте...
В довершение председатель артели оказался таким ухарем, что Валентин всерьез начал опасаться, как бы однажды не очутиться вместе со своим непосредственный начальником за решеткой.
В кабинете этого краснощекого, пышущего здоровьем человека постоянно толклись какие-то люди, почти всегда уходящие с парой сапог или туфлями для супруги; со всеми сапожниками председатель был на дружеской ноге, любил, как и они, выпить и закусить, действовал по неписаному правилу: ты мне - масло, я тебе - -"лодочки".
Немного освоившись, Валентин осторожно проверил этот совершаемый чуть ли не на глазах товарообмен, - все оказалось в полном порядке, с необходимыми разрешениями и оформлением в бухгалтерии.
- Голуба! - хохотал председатель, поглаживая .черные усики. - Да нешто я враг себе!..
В чем Валентин не мог отказать этому плутоватому жизнелюбу, так это в умении работать. Несмотря на всяческие трудности, перебои, артель успешно выполняла задания, занимала в системе одно из первых мест. Председатель знал весь город, весь город знал его, и нередко то, над чем Валентин безуспешно бился несколько дней, тот устраивал за одну минуту, подняв телефонную трубку и попросив какого-нибудь Сидора Сидоровича...
Месяца полтора-два спустя Кочину позвонили из горисполкома, и в первую минуту он не поверил в то, что ему говорят - приглашали прийти получить ордер на квартиру. Помня оговорку Санникова, Валентин не питал особых надежд, по крайней мере на ближайшее время.
Оказалось же, что, употребив все свое влияние и власть, секретарь горкома сдержал обещание.
Комната в трехэтажном каменном доме, который по старой памяти кузнечан называли домом специалистов, была маленькой одиннадцатиметровой, в квартире жили еще три семьи; но два окна, высокие потолки и водопровод на общей кухне - это уже было богатство.
В выходной вместе со Светланой они побелили стены, на окнах забелели марлевые занавески, в углу торжественно обосновалась кроватка Наташи. Ласково покрикивая на дочку, - она неутомимо качалась на упругой сетке, Светлана ходила по комнате, прикидывая, чем бы ее украсить еще, напевала. Валентин поглядывал на нее с улыбкой, только теперь, кажется, заметив, как изменилась жена за последние месяцы. Обычно бледные ее щеки зарумянились, покруглели плечи и грудь, наполненные спокойствием глаза смотрели умиротворенно и радостно.
Вернувшись из библиотеки, Светлана без устали хлопотала по дому, стирала, шила, ее приятный несильный голосок встречал Валентина еще на лестнице. "В сущности, человеку для счастья нужно совсем немного", думалось ему.
У самого Валентина ощущения такого душевного равновесия не было. Работа отнимала много времени и сил, но она представлялась очередным боевым заданием, за которым неизбежно последует новое. А с новым было посложнее.
Редкие встречи со школьными товарищами, приезжавшими в отпуск, или письма от них заставляли Валентина еще острее чувствовать свою неустроенность.
Нет, это была не зависть, а результат невольных сравнений. Получив диплом инженера, уехал куда-то в Азию Юрка Васин, в Иране работал Лешка Листов, ставший уже чуть ли не кандидатом наук, в центральных газетах появлялись иногда стихи старого школьного дружка, и даже осевший в Кузнецке Вовка Серегин рассказывал о своей бухгалтерии на обувной фабрике с завидным увлечением. Накануне нового, 1947 года в Кузнецке промелькнул еще один школьный побратим, майор Николай Денисов, заканчивающий военную академию. Николка, порадовавшись встрече с другом, уехал, а горечь в душе у Валентина все-таки осталась: мог бы учиться в академии и он...
Разумеется, все эти мысли являлись при случае, под настроение; носиться со своими обидами постоянно Валентин не мог хотя бы потому, что был для этого слишком общительным и деятельным, да и жизнь брала свое.
А в жизни почти всегда огорчения чередуются с радостями, и чем ощутительнее первые, тем значительнее представляются вторые: отсветы их озаряют нас, людей, едва ли не до последнего вздоха...
Весной в комнате Кочиыых появился новый жилец - крохотная, черноглазая, как и Наташа, Татьянка. Пухлым розовым пальчиком трехлетняя Наташа трогала, любопытствуя, розовое барахтающееся тельце и внушительно говорила: "Сестра"... От старшей маленькая отличалась удивительно ровным, спокойным характером.
В положенное время она смешно кряхтела, - это означало, что надо менять пеленку, ровно через три часа, как исправный будильник, коротко попискивала - давайте есть. Все остальное время, к досаде Наташи. сестренка спала, наливалась, как яблочко, и, наверное, поэтому Валентин остался убежденным в том, что никаких особых хлопот маленькие не доставляют. Отличавшаяся в этом возрасте более агрессивными повадками Наташа росла без него.
Незадолго до первого сентября Кочина вызвали в городской отдел народного образования.
Припадая на костыль, пожилая женщина с лохматыми мужскими бровями и седыми усиками ходила по кабинету, басом выговаривала:
- Не обязательно и Михаила Сергеича беспокоить надо было. Зашли бы сами. Что ж мы тут - не люди? Не понимаем?
Валентину предложили работать в семилетке преподавателем физкультуры, и он готов был расцеловать эту мужеподобную чудесную женщину.
- Света, я - в школе! - с торжествующим криком ворвался Валентин домой.
Не отнимая от полной груди дочку, Светлана поцеловала мужа, глаза ее сияли. Нет, рано или поздно, но обязательно в жизни все налаживается; для нее в этом "все"
исполнение желания мужа было едва ли не самым главным.
Теперь Валентин ходил в синем спортивном костюмо с широкой белой полосой на груди. Приучая ребят к спорту, он сам начал заниматься гимнастикой и легкой атлетикой, снова почувствовал себя по-армейски собранным, энергичным. Подтянувшись не только внешне, но и внутренне, Валентин, если можно так сказать о двадцатишестилетнем человеке, помолодел.
Он жадно впитывал в себя всю атмосферу школьной жизни. Вместо производственных совещаний, на которых шла речь об осточертевших ему стельках и подметках, Валентин ходил теперь на заседания педсовета; время занятий четко определялось звонками; с гибкими и проворными, как обезьянки, ребятишками заниматься физкультурой было одно удовольствие. Особенно же доволен Валентин бывал в те редкие дни, когда старая преподавательница математики прихварывала, и завуч, убедившись однажды в равноценности замены, спрашивал:
- Валентин Алексеевич, арифметику в пятом не проведете?
Промелькнула снежная теплая зима. В апреле Татьяпке исполнился год. И тут случилось необъяснимое: арестовали Светлану. В полдень Валентин сидел уже в небольшом кабинете, напротив бритоголового человека в синем костюме и в галстуке, - на его моложавом чистом лице выделялись красивые, слегка подбритые брови.
Только что отказав Валентину в свидании с женой, человек выдвинул ящик стола, достал знакомую пачку писем; не хватало резинки, которой пачка была перетянута.
- Можете взять, - кивнул он. - По долгу службы я прочитал их. Хорошие письма. - Человек доброжелательно посмотрел на Валентина, по-дружески сказал: - Зря ты, товарищ Кочин, спутался с этой стервой.
Пальцы Валентина впились в ручки кресла.
- В равных условиях за такие слова бьют в морду! - глухо сказал он, опасаясь, что сейчас именно это и сделает.
- Не забывайте, где находитесь! - сдержанно посоветовал человек, его подбритые брови сошлись, вытянулись в подрагивающую струнку и медленно ослабли. - Ладно, я этого не слышал.
- Она моя жена. - Голос Валентина сорвался от обиды.
- Так вот, о жене.-- Человек поднялся из-за стола, поправил безукоризненно повязанный галстук. - Я мог бы, конечно, и не говорить этого. Мой вам совет - обзаводитесь новой семьей.
Пошатываясь, словно пьяный, Валентин дошел до вокзала, сел в поезд и всю дорогу, ничего не видя, смотрел в окно. Жить ему не хотелось, но даже скороговорка колес, больно отдаваясь в измученном мозгу, твердила о долге: дети, дети!..
Дети же чувствовали себя спокойнее, чем взрослые.
Раскрасневшаяся Наташа играла возле бабушки-дедушкиного дома с подружками и, очень занятая, только оглянулась...
- Мама не приехала?
- Нет... Она скоро приедет. Таня где?
- Спит. А у бабушки голова болит - плачет.
Валентин вытер заигравшейся дочке мокрый нос, поспешно отвернулся.
Утром Кочин зашел к директору школы объяснить, почему не был вчера на уроках и задержался нынче; тот, не глядя на осунувшегося почерневшего физрука, огорченно сообщил:
- Получен приказ, Валентин Алексеевич. О вашем увольнении.
- Чей приказ?
- Завгороно.
Кусая губы, Кочин ринулся в гороно.
Девушка-секретарь пошла доложить о нем, неплотно прикрыла дверь кабинета. Через минуту оттуда донесся гневный бас заведующей:
- Скажи, что мы не можем доверять советских детей всякому проходимцу. Так и скажи!
Словно поставив точку, громко пристукнул костыль; кого-то толкнув, Валентин выбежал вон.
Беда редко ходит в одиночку. Вечером этого же,,,дня бюро горкома исключило Кочина из партии: "За -сожительство с дочерью врага народа" так было сформулировано.
- Она моя жена, а не сожительница! - крикнул Валентин. - Мы же регистрировались!..
Ему казалось, что если б заседание вел Санников, бюро никогда бы не приняло такого жесткого решения.
По обидному совпадению Михаил Сергеевич впервые за все эти годы получил отпуск и уехал на юг.
Для Кочина началась самая трудная полоса в жизни.
Как-то заметно реже стали попадаться на глаза знакомые, хотя, может быть, и потому, что он и сам начал избегать их; невозможно оказалось устроиться на работу, необходимость в которой почувствовалась сразу. Едва дело доходило до анкеты и автобиографии, как он видел смущенные лица, слышал в ответ извинительное "к сожалению"...
Обойдя едва ли не все учреждения города, Валентин махнул рукой и отправился на погрузочный двор железнодорожной станции. Здесь не требовали ни анкет, ни автобиографии, на следующее утро он уже работал грузчиком. Тюки с кожей, бочки с селедкой и плоские ящики со стеклом - от всего этого к вечеру у него с непривычки разламывало спину, огнем палило ободранные руки. Зато тут же, как и шестеро таких же бедолаг, он получил тридцатку. У Валентина не было никаких оснований отказаться раздавить с ними по "маленькой", заметно, впрочем, через час выросшей; домой он возвращался пошатываясь, прижимал к груди бумажный кулек и не замечал, что из него вылетают "подушечки"...
Так и пошло. Днем - тяжелая работа, занимающая только руки, но не сердце; вечером - случайные, каждый раз меняющиеся собутыльники у ларька, укоризненные глаза матери и неизменный вопрос Наташи: "А мама где?" Ночью - тяжелая, на больную голову, тоска по Светлане. Валентин понимал, что опускается, в минуты просветления сидел, обхватив голову и скрипя зубами.
С утра все начиналось сызнова.
Заглянув после одной такой особенно бесшабашной недели в свою опустевшую комнату, куда он приводил дочек только с субботы на воскресенье, Валентин увидел в почтовом ящике белый листок. "Письмо" моментально протрезвел он. Оказалось - записка Савинкова. "Не застал. Зайди ко мне в горком завтра в двенадцать"...
Валентин на мелкие клочки порвал записку, грязно выругался. В горком он пойдет только тогда, когда партбилет вернут, до тех пор делать там нечего. К черту!
На стене, под простыней висели Светланины платья, от них, кажется, исходил еще неповторимый, только ей свойственный запах чистоты и сирени. Уткнувшись лицом в мягкую безответную ткань, Валентин замычал от боли...
Михаил Сергеевич Санников однажды все-таки застал Валентина дома, и состоявшийся нелегкий разговор заставил Кочина о многом подумать.
Когда Санников вошел, Кочин лежал, закинув обутые в грязные ботинки ноги на спинку кровати, курил.
Михаил Сергеевич поморщился, открыл окно - сизый дым, качнувшись, поплыл наружу.
- Ты так задохнешься тут.
- Привык. - Валентин нехотя поднялся, с неприязнью покосился на незваного гостя. Что ему от него нужно, утешать с запозданием?
- Почему не пришел? - спросил Санников, усаживаясь.
- Зачем?
Спокойные глаза Санникова глянули пытливо и несколько удивленно.
- Когда на душе нехорошо, надо идти к людям, а не бежать от них. Словно предвидя возражения, он приподнял руку с синими неживыми пальцами. - Уверяю тебя: это не просто прописная истина. Это - правда.
- Правда? - Валентин недобро усмехнулся. - Где она, ваша правда? "За сожительство" с собственной женой - это правда? Или из школы выгнать - это правда?
- Не думай, что я тогда мог бы что-то изменить, - прямо сказал Санников. - Или помочь... Помочь я и сейчас немногим могу. Но сам себе помочь ты можешь.
- Чем?
- Прежде всего бросить пить. - Карпе немолодые глаза упорно ловили ускользающий взгляд Валентина. - Это ведь убогонькая философия: "Не я пью - горе мое пьет". Ты же молодой парень, офицер!
- Был офицер да весь вышел. Грузчик я.
- Работу мы тебе подыщем.
- Спасибо, обойдусь. Детей прокормлю, а больше мне ничего не надо.
- Надо. - Санников начал сердиться или, наоборот, старался рассердить Кочина. - Посмотри на себя: кто ты такой? У тебя даже профессии определенной нет. Ничего нет, кроме обиды на всех. Учиться надо, вот что тебе надо!
- Я хотел быть педагогом.
- Ну и что? Учись, ты же год был студентом? Почему ты не восстановился?
- Кто же меня примет?
- А ты пробовал?.. Ничего ты не пробовал, нюни только распустил. Большевики в ссылках учились - это ты помнишь?
- Я могу тоже напомнить, - кончик носа у Валентина побелел, - партбилет у меня отобрали.
- А ты и с этим смирился, - продолжал наступать Михаил Сергеевич. Почему апелляцию не подал? Ты просто плохо знаешь уставные положения. Исключил горком - обращайся в обком. Отказали там - пиши в ЦК.
Это твое право. Твой долг, если хочешь знать. Какой же ты после этого коммунист, если сразу пасуешь?..
- Трудно, Михаил Сергеевич, - впервые за весь разговор без наскоков и вызова горько сказал Валентин.
- Мне тоже бывает нелегко, Валя, - просто признался Санников, и только сейчас, удивленный и тронутый взаимной откровенностью, Кочин заметил, что его бывший классный руководитель поседел за эти месяцы еще больше.
Вскоре произошла еще одна встреча, заставившая Кочина признаться, что думал он о людях хуже, чем они того заслуживают.
Возвращаясь с работы, усталый и трезвый, Валентин решил зайти в парикмахерскую, - кажется, впервые за последнее время. Оброс совсем.
- Валентин Алексеевич! - окликнули его на углу.
Это была Лидия Николаевна Онищенко, преподавательница младших классов той школы, где недолго проучительствовал Валентин.
- Что же вы к нам никогда не зайдете? - упрекнула она, крепко, по-товарищески пожимая руку. - А мы вас часто вспоминаем. И куда он, думаем, запропал?..
Серые глаза ее смотрели тепло, ясно, да и вся она, простенькая, белокурая, полна была необидного дружеского участия; на вид ей было под тридцать, самое большее тридцать.
- Да так... Не выходит, - смутился Валентин.
- Зря, - снова упрекнула Лидия Николаевна, кажется, не замечая ни усталого вида Валентина, ни его рабочей одежды. К вам ведь в школе все хорошо относятся.
И директор, и завуч. И мы все.
- Спасибо.
- Что спасибо? Обязательно заходите. - Лидия Николаевна засмеялась. - Я вот к вам сама еще нагряну.
Может, малышкам что нужно - постирать там или еще что? Вы не стесняйтесь.
- Что вы, что вы! - почти испуганно отказался Валентин, подумав о своей прокуренной захламленной комнате. - Спасибо.
Коротенький этот разговор долго не забывался. "Смотри-ка, помнят! тепло думал Валентин, сидя в парикмахерской. - А что, правда ведь: в школе ко мне неплохо относились. Сам их избегал. При чем же люди?.."
Кочин не помнил, сам ли он проговорился о том, когда бывает дома, или Лидия Николаевна разузнала у соседей, только в следующую же субботу она исполнила свое обещание.
Едва Валентин с дочками вошел во двор, как державшаяся за его руку Наташа, завидев сидящую на скамейке женщину в светлом платье, вырвалась и побежала.
- Мама! Мама! - Ее звонкий восторженный крик хлестнул Валентина по сердцу; еще не разглядев, кто там сидит, он уже знал, что это не Светлана, и, переведя дыхание, спустил с рук вдруг потяжелевшую Татьяну.
Наташа добежала почти вплотную и встала как вкопанная, недоуменно и обиженно хлопая черными ресницами.
- Иди ко мне, - позвал-а Лидия Николаевна, протянув девочке руки.
И видно, так велик был порыв этого маленького обманувшегося сердчишка, что оно снова толкнуло Наташу вперед. Уткнувшись в теплую грудь, девочка горько pqeплакалась.
Татьянка, почувствовав под ногами землю, тоже песпешила за сестренкой. Но она, не помня уже матери, повела себя по-другому. Просто, расставив чуть кривоватые ножки и сунув в карман красного сарафанчика руку, сосредоточенно и спокойно рассматривала незнакомую тетю.
- По пути... На минутку, - виновато улыбаясь напряженной улыбкой, объяснила Лидия Николаевна Валентину; она уже ругала себя за глупую выдумку.
- Проходите в комнату. Здравствуйте, - стараясь скрыть досаду, как можно радушнее пригласил он. - Шагайте за мной.
Они так и вошли - Валентин с Татьяной на руках и Лидия Николаевна с притихшей Наташей.
- Боже, что у вас тут делается! - чуточку излишне громко воскликнула Лидия Николаевна. - Ну-ка, идите на улицу, я тут все вымою!
- Будет вам, не нужно. - Валентин нахмурился.
- Я тоже мыть, - попросила Наташка.
- Правильно, Наташа! - похвалила повеселевшая Лидия Николаевна. - Тащи таз. А папа с Таней пусть гуляют. Нечего им тут делать, верно?
Валентин, посадив довольную Татьяну себе на шею, вышел на улицу.
Вечерело, но по-прежнему было тепло. Август выдался жаркий, и только эти ранние сумерки напоминали о том, что лето кончается. Из-за палисадников доносились оживленные голоса, по радио, повторяясь в каждом окне, звучала музыка; в тишине раннего вечера было столько покоя, что Валентин сам же удивился своему недавнему раздражению. "Ну, пришел человек проведать, решила по-женски помочь, чего ж тут злиться?.. Чаем ее, что ли, угостить?.."
Пощекотав довольно засопевшей Татьянке ногу, Валентин весело спросил:
- Пойдем в магазин за конфетами?
- Конфетики! - одобрила Татьянка.
Когда они вернулись, комната была неузнаваемой.
Под ярким светом протертой лампочки влажно блестели чистые полы, ставшие за эти месяцы какими-то серыми, валявшиеся на подоконнике книги и игрушки были прибраны, на столе, покрытом слежавшейся, в складках скатертью, стояли чашки и сахарница.
- Это уже хозяйка распорядилась, - объяснила довольная, раскрасневшаяся после работы Лидия Николаевна. - Теперь я пойду.
- Теперь мы тетю без чаю не отпустим, - засмеялся Валентин. - Татьяшка, что мы принесли?
- Конфетики, - сообщила она, снимая с головы отца драгоценную кладь.
Сели за стол, и, оказавшись рядом с Лидией Николаевной, Валентин понял, что комната выглядела по-другому не только из-за чистоты; к свежести полов примешивался слабый запах каких-то духов, волос, чего-то еще...
Детишки, намытые сегодня бабкой и обласканные тетей, вскоре уснули; Валентин проводил Лидию Николаевну до угла и вернулся домой.
Не зажигая огня, он было лег и, зная, что не уснет, тут же поднялся.
В открытое окно лилась ночная прохлада, после дневной жары дышалось глубоко, полной грудью. Облокотившись на подоконник, Валентин смотрел на высыпавшие в черном небе крупные августовские звезды, веки у него начало горячо пощипывать. В такие субботние вечера, прислушиваясь к ровному дыханию детей, Валентин особенно остро чувствовал свое одиночество, сегодня оно почему-то было еще горше.
"Света, Света!" - шептал он. Где она сейчас? В этом огромном мире, где каждый человек как песчинка, он все равно ощущал ее: удары далекого ее сердца отдавались в его собственном. Чем больше уходило времени и меньше оставалось надежд на встречу, тем упорнее ждал он. Белый листок извещения на квартплату в почтовом ящике заставлял его бледнеть, каждый стук в дверь - вздрагивать, каждая похожая легкая и тонкая фигура - оглядываться. Далекая, она была рядом, в нем, и не однажды, проснувшись с гулко бьющимся сердцем, еще отуманенный сном, он чувствовал в темноте ночи на своем лице ее теплое дыхание...
Валентин ни на секунду не сомневался, что Светлана жива, случись что-нибудь с ней, почувствовал бы, в этом он был убежден. Чаще всего ему казалось, что Светлана где-то на Севере, и хотя лето было сейчас и на Севере, он представлялся Валентину безжизненным и ледяным, в воспаленном воображении неизбежно возникала засне,- женная тюремная решетка и в ее переплетах - тоскующие, давно переставшие голубеть родные глаза.
И все-таки смотреть на жизнь только глазами своей боли нельзя, Валентин понимал это. Все чаще вспоминая слова Санникова, начал он понимать и другое: если не избегать людей, то и они раскрываются навстречу.
Иногда самым неожиданным образом.
Случайно Кочны столкнулся на улице с председателем артели "14 лет Октября", от которого когда-то с таким облегчением сбежал.
Все такой же розовощекий и неунывающий, он обнял Валентина и, как тот ни упирался, затащил к себе.
- Недавно только услыхал, что беда у тебя, - говорил он. - Чего не заглянешь никогда? Зря ты, похоже, драпанул от нас. Работал бы да работал, тут не идеология - подметки! Может, пойдешь товароведом? Возьму и не спрошу никого!
Отвыкший от такой напористости, Кочин улыбался, благодарил, председатель отмахнулся.
- Из спасибо сапог не сошьешь, подумай. - И хлопнул себя по чистому, без единой морщинки лбу. - Эх, забыл! Ну-ка идем.
- Куда?
- Идем, идем, не разговаривай!
В складе готовой продукции он подвел Валентина к дальней полке, на которой стояла разноцветная детская обувь, кивнул: