Страница:
Пирога была уже на полпути к подводной лодке, когда остров и прибрежное дно основательно вздрогнули. Из-за скал донесся ровный гул, где-то далеко загромыхало. Секунду спустя вода рядом с лодкой вспенилась под шрапнелью мелкой щебенки. Глыбы побольше, к счастью, падали со значительным недолетом. Одна из них оказалась, судя по всему, объемистой, но легкой, поэтому, опередив пирогу, упала метрах в десяти перед ее носом.
– Профессор! – распознав в бесчувственном теле специалиста генной инженерии, ахнул Батыр.
– Акула, – безмятежно возразил обернувшийся на всплеск Петруха.
Правы были оба. Полосатая тигровая акула явно заинтересовалась плавучестью глыбы и теперь на всех плавниках неслась к оглушенному профессору, начинающему медленно уходить под воду.
Батыр, не видевший акул даже на картинках, упал на дно лодки и затаил дыхание. Прирожденный мастер маскировки, в детстве бек таким образом не раз оставлял с носом приезжавших в аул делать прививки санитаров. Петруха заорал и помахал хищнице веслом. Акула оказалась невосприимчивой к жестам и не остановилась. Задов стал грести в утроенном темпе, и пирога завертелась на одном месте. Привел в чувство команду лодки Кузнецов.
– Суши весла, Лева. Стоп, машина. Петруха, на место. Правым табань. Весла на воду. Отставить. Суши весла. Весла на воду. Полный вперед.
Далекий взрыв вулкана между тем привлек внимание экипажа субмарины. Офицеры и матросы сгрудились у левого борта, заключая пари о том, кто из соперников доберется к призу первым. Большинство ставило на акулу, но Отто, боцман и еще несколько человек подальновиднее решительно отдавали предпочтение пироге. Кроме того, экипаж был очень заинтригован поведением бека.
Лодка успела первой, но и акула не подвела ожидания зрителей. Вцепившись в полы профессорского халата, она предприняла последнюю попытку разнообразить свой рацион. С акульими притязаниями не согласился Кузнецов, разрядивший в зубастую тварь всю обойму «люгера». Акула еще агонизировала и разевала пасть, когда отважный офицер, нырнув в воду, перекинул профессора в пирогу, где его крепко связал и пинками тотчас же привел в чувство Задов. Кляп для профессора он соорудил из куска замасленного халата бека, который тут же и отхватил острым ножом. Бек даже не шевельнулся – правила маскировки он соблюдал свято.
Храбрости и благородству обер-лейтенанта аплодировал не только экипаж подводной лодки, но и высыпавший на берег клан Морковного Перца, явно только что одержавший победу над репками. Побежденного клана Репок не было видно. Скорее всего, Перцы пленных не брали.
Нос пироги уткнулся в борт субмарины, раскрашенной свежими маскировочными разводами. С палубы десанту сбросили хлипкую веревочную лестницу, почему-то гордо именуемую штормтрапом. Пришедший в себя бек под приветственные крики поднялся последним самостоятельно, но со второго раза. В первый раз он сорвался вниз и утопил пирогу и свои сапоги. Поднявшись на палубу, он тотчас же бросился к подветренному борту. Его успело укачать. Матросы деликатно отвернулись, приветствуя остальных членов разведгруппы.
– Принимаю командование кораблем на себя! – разнеслось над океаном. Батыр понемногу приходил в себя и осваивался. Он становился человеком дела, то есть тем, кто никогда и ни при каких обстоятельствах не думает о последствиях.
«Откуда что берется», – одобрительно подумал Кузнецов, отжимая фуражку.
Отто вежливо откозырял Батыру и оценивающе оглядел пленного.
– Держи, Отто. – Кузнецов великодушно подтолкнул связанного профессора к капитану. – Дарю. Какое-никакое, а развлечение в походе. Ты с ним о литературе поговори, он, гад, братьев Гримм не любит.
Отто нехорошо прищурился и, придержав мычавшего профессора за плечо, велел всем покинуть мостик. Ныряя в люк, Батырбек услышал волчий рык Отто и овечье блеянье профессора.
Десант спустился по трапу в стальное нутро субмарины. Размеренно застучали дизеля. Гул винтов нарастал, и мелкая дрожь корпуса исчезла; подводная лодка двинулась в океан.
Капитан присоединился к героям рейда пять минут спустя. Нервно пихая в кобуру непослушный парабеллум, он виновато вытянулся перед беком и, старательно отводя глаза, отрапортовал:
– Виноват, герр батыр, не уследил. Пленный прыгнул за борт и поплыл к острову. Готов понести наказание за преступную оплошность.
Бек недоуменно пожевал губами:
– Как уплыл?
– Кролем.
Сердобольный Петруха торопливо вскочил на ноги:
– Товарищ бек, спасать надо пленного. Там акулы ходят.
В ответ старший батыр вальяжно прикрыл свои раскосые хитрые глазенки и лениво скомандовал: «Погружение!» А потом быстро и тревожно добавил: «Неглубокое».
Отто недоуменно глянул на флегматичного Кузнецова, но перечить не стал. На перископной глубине лодка медленно, но верно потащилась на восток.
Уже под вечер, и всего в пяти милях от точки предполагаемого стыка реальностей, на борту субмарины случились волнения. Причиной их послужила цепь нелепых случайностей.
Один из младших офицеров случайно заметил в перископ неизвестное судно прямо по курсу. В судне заглянувший в рубку боцман тут же опознал «Летучий голландец». Дежурный офицер не нашел ничего умнее, как оповестить об этом капитана по общей связи, и через пять минут экипаж бурлил.
– Я не ручаюсь за своих людей. – Бледный от стыда и перепоя Отто нервно теребил на шее серебряный крест, оправдываясь перед Батыром и его спутниками. – Я их даже в чем-то понимаю. Еще ни один корабль не возвращался в свою гавань после встречи с «Летучим голландцем». Единственный шанс – получить у капитана корабля-призрака его почту и доставить по адресу. И то сказать, есть ли у них еще эта почта?…
Боцман, лихорадочно перелистывавший «Сборник морских былей», согласно кивал. В запертый изнутри командный отсек уже стучали ломами запаниковавшие матросы. В этот исторический момент, оторвав от перископа отсутствующий взгляд, с истеричным «А-а-а!» к присутствовавшим в рубке повернулся Батыр.
– Ненавижу! – кричал бек ломающимся басом. – Как же я ненавижу это ваше грязное, в нефтяных пятнах, море, эти ваши латаные паруса, эту вашу заплесневелую романтику ветров и камбузов. Ненавижу вашу солонину, ненавижу акул и утопленников. «Титаник» ненавижу отдельно – у меня там дядя кочегаром служил. Галеры ненавижу, паромы и плоты ненавижу, пароходы и теплоходы ненавижу, ледоколы, катера, яхты…
– И доски для виндсерфинга, – испуганно подсказал Петруха разбушевавшемуся беку.
– И доски для виндсерфинга, – подумав, тихо согласился Батырбек и выпрямился. В глазах его действительно сверкала рафинированная ненависть. Толстые пухлые ручонки сжимались до белых пятен в суставах жирных пальцев, а наэлектризованные волосы встали задорным панковским гребнем.
– Торпедные аппараты к бою!
Опешивший Отто попытался было что-то возразить, но Батыр полыхнул таким испепеляющим взглядом, что подводник сник и обреченно махнул рукой. Батыр продолжал командовать:
– Расстояние пять кабельтовых!
– Есть пять кабельтовых, – решительно заявил Петруха, подвигая в сторону парализованного ужасом торпедиста и мучительно вспоминая, что такое кабельтовые.
– Цель прямо по курсу!
– Есть прямо по курсу, – облегченно отозвался Петька, радуясь, что вопрос с кабельтовыми снят.
– Огонь!
– Есть огонь! – сладострастно откликнулся стажер, нажимая на все кнопки и отжимая все рычаги подряд.
Субмарина вздрогнула. Ломиться в дверь перестали.
– К всплытию, крысы сухопутные! – заорал Батыр, настежь распахивая дверь отсека. – Пошевеливайтесь! Приготовиться к абордажу, багор вам в седалище.
Подлодка пулей выскочила из воды, и бек, легко раскидывая в стороны испуганных матросов, решительно проследовал на мостик. Остальные потянулись за ним: оставлять Батыра одного в этот момент и в таком состояний было бы жестоко по отношению к любой реальности.
Выскочив на свежий воздух из люка с багром в руках и собачьей преданностью в глазах, Петруха замер.
Абордаж был уже не нужен. «Летучий голландец» разваливался на глазах. В его развороченный торпедой борт хлестала соленая океанская вода.
Один за другим в вечернем сумраке гасли голубые светлячки на мачтах, а сами мачты раскачивались все сильнее и сильнее, пока весь такелаж со скрипом и треском не полетел в воду. Рухнул капитанский мостик, крякнул и отвалился бушприт. В конце концов, дрогнув, переломился надвое и весь корпус. Истошный вопль разнесся над океанской гладью, и грешные души вечных морских скитальцев унеслись по назначению. История «Летучего голландца» закончилась*.
* Данный эпизод вызывает серьезные сомнения. По имеющейся информации «Летучий голландец» был торпедирован и пущен на дно в 1944 году Героем Советского Союза В.Маринеску. См. Военно-морской архив Северного флота СССР, том 4, стр. 582. Не исключено, однако, что оба события имели место одновременно в двух смежных реальностях. Во всяком случае, позднее указанной даты «Летучий голландец» на морских трассах никому уже не встречался.
Бледный Отто, Лева, группа немецких офицеров и даже Кузнецов замерли в ожидании неминуемого и ужасного возмездия. Картина напоминала плохую копию неизвестного полотна Саврасова «Ткачи прилетели», на которой кучка испуганных мешан провинциального городка с изумлением разглядывает десяток рассевшихся на березах ткачей в рабочей одежде.
Возмездие, однако, не наступало; через полчаса всем стало ясно, что оно и вовсе откладывается на неопределенный срок.
– Домой! – хрипло выдохнул Батырбек и, что-то вспомнив, обратился к капитану подлодки: – Люк закрой плотнее.
У пристани субмарину восторженным гулом приветствовала толпа встречающих. На новеньких транспарантах аршинными буквами аккуратным почерком Хохела были выведены актуальные лозунги дня: «Знай наших!», «Мы верили!» и «Я все помню!»
Встав навытяжку, стройная шеренга экипажа буквально пожирала своего недавнего начальника восторженными глазами, когда пошатывающийся от приступов тошноты бек по скрипящему трапу первым спускался на долгожданную землю. В глазах Батыра стояли слезы умиления. Пнув напоследок ненавистный трап голой пяткой, он повалился на колени и, зачерпнув горсть песка пополам с ракушками и водорослями, мечтательно прошептал: «Степью пахнет».
Над пирсом и лодкой разнеслось раскатистое разноголосое «Ура!». Скуратов облегченно вздохнул и, начертав размашистой славянской руницей короткое «в архив» на обложке дела о «Летучем голландце», сунул папку под мышку. Поискав глазами, Скуратов нашел в толпе Задова и обрадованно двинулся к нему. Сияющий Малюта положил на левое плечо одессита тяжелую руку и громко объявил его арестованным…
Глава 4
– Профессор! – распознав в бесчувственном теле специалиста генной инженерии, ахнул Батыр.
– Акула, – безмятежно возразил обернувшийся на всплеск Петруха.
Правы были оба. Полосатая тигровая акула явно заинтересовалась плавучестью глыбы и теперь на всех плавниках неслась к оглушенному профессору, начинающему медленно уходить под воду.
Батыр, не видевший акул даже на картинках, упал на дно лодки и затаил дыхание. Прирожденный мастер маскировки, в детстве бек таким образом не раз оставлял с носом приезжавших в аул делать прививки санитаров. Петруха заорал и помахал хищнице веслом. Акула оказалась невосприимчивой к жестам и не остановилась. Задов стал грести в утроенном темпе, и пирога завертелась на одном месте. Привел в чувство команду лодки Кузнецов.
– Суши весла, Лева. Стоп, машина. Петруха, на место. Правым табань. Весла на воду. Отставить. Суши весла. Весла на воду. Полный вперед.
Далекий взрыв вулкана между тем привлек внимание экипажа субмарины. Офицеры и матросы сгрудились у левого борта, заключая пари о том, кто из соперников доберется к призу первым. Большинство ставило на акулу, но Отто, боцман и еще несколько человек подальновиднее решительно отдавали предпочтение пироге. Кроме того, экипаж был очень заинтригован поведением бека.
Лодка успела первой, но и акула не подвела ожидания зрителей. Вцепившись в полы профессорского халата, она предприняла последнюю попытку разнообразить свой рацион. С акульими притязаниями не согласился Кузнецов, разрядивший в зубастую тварь всю обойму «люгера». Акула еще агонизировала и разевала пасть, когда отважный офицер, нырнув в воду, перекинул профессора в пирогу, где его крепко связал и пинками тотчас же привел в чувство Задов. Кляп для профессора он соорудил из куска замасленного халата бека, который тут же и отхватил острым ножом. Бек даже не шевельнулся – правила маскировки он соблюдал свято.
Храбрости и благородству обер-лейтенанта аплодировал не только экипаж подводной лодки, но и высыпавший на берег клан Морковного Перца, явно только что одержавший победу над репками. Побежденного клана Репок не было видно. Скорее всего, Перцы пленных не брали.
Нос пироги уткнулся в борт субмарины, раскрашенной свежими маскировочными разводами. С палубы десанту сбросили хлипкую веревочную лестницу, почему-то гордо именуемую штормтрапом. Пришедший в себя бек под приветственные крики поднялся последним самостоятельно, но со второго раза. В первый раз он сорвался вниз и утопил пирогу и свои сапоги. Поднявшись на палубу, он тотчас же бросился к подветренному борту. Его успело укачать. Матросы деликатно отвернулись, приветствуя остальных членов разведгруппы.
– Принимаю командование кораблем на себя! – разнеслось над океаном. Батыр понемногу приходил в себя и осваивался. Он становился человеком дела, то есть тем, кто никогда и ни при каких обстоятельствах не думает о последствиях.
«Откуда что берется», – одобрительно подумал Кузнецов, отжимая фуражку.
Отто вежливо откозырял Батыру и оценивающе оглядел пленного.
– Держи, Отто. – Кузнецов великодушно подтолкнул связанного профессора к капитану. – Дарю. Какое-никакое, а развлечение в походе. Ты с ним о литературе поговори, он, гад, братьев Гримм не любит.
Отто нехорошо прищурился и, придержав мычавшего профессора за плечо, велел всем покинуть мостик. Ныряя в люк, Батырбек услышал волчий рык Отто и овечье блеянье профессора.
Десант спустился по трапу в стальное нутро субмарины. Размеренно застучали дизеля. Гул винтов нарастал, и мелкая дрожь корпуса исчезла; подводная лодка двинулась в океан.
Капитан присоединился к героям рейда пять минут спустя. Нервно пихая в кобуру непослушный парабеллум, он виновато вытянулся перед беком и, старательно отводя глаза, отрапортовал:
– Виноват, герр батыр, не уследил. Пленный прыгнул за борт и поплыл к острову. Готов понести наказание за преступную оплошность.
Бек недоуменно пожевал губами:
– Как уплыл?
– Кролем.
Сердобольный Петруха торопливо вскочил на ноги:
– Товарищ бек, спасать надо пленного. Там акулы ходят.
В ответ старший батыр вальяжно прикрыл свои раскосые хитрые глазенки и лениво скомандовал: «Погружение!» А потом быстро и тревожно добавил: «Неглубокое».
Отто недоуменно глянул на флегматичного Кузнецова, но перечить не стал. На перископной глубине лодка медленно, но верно потащилась на восток.
Уже под вечер, и всего в пяти милях от точки предполагаемого стыка реальностей, на борту субмарины случились волнения. Причиной их послужила цепь нелепых случайностей.
Один из младших офицеров случайно заметил в перископ неизвестное судно прямо по курсу. В судне заглянувший в рубку боцман тут же опознал «Летучий голландец». Дежурный офицер не нашел ничего умнее, как оповестить об этом капитана по общей связи, и через пять минут экипаж бурлил.
– Я не ручаюсь за своих людей. – Бледный от стыда и перепоя Отто нервно теребил на шее серебряный крест, оправдываясь перед Батыром и его спутниками. – Я их даже в чем-то понимаю. Еще ни один корабль не возвращался в свою гавань после встречи с «Летучим голландцем». Единственный шанс – получить у капитана корабля-призрака его почту и доставить по адресу. И то сказать, есть ли у них еще эта почта?…
Боцман, лихорадочно перелистывавший «Сборник морских былей», согласно кивал. В запертый изнутри командный отсек уже стучали ломами запаниковавшие матросы. В этот исторический момент, оторвав от перископа отсутствующий взгляд, с истеричным «А-а-а!» к присутствовавшим в рубке повернулся Батыр.
– Ненавижу! – кричал бек ломающимся басом. – Как же я ненавижу это ваше грязное, в нефтяных пятнах, море, эти ваши латаные паруса, эту вашу заплесневелую романтику ветров и камбузов. Ненавижу вашу солонину, ненавижу акул и утопленников. «Титаник» ненавижу отдельно – у меня там дядя кочегаром служил. Галеры ненавижу, паромы и плоты ненавижу, пароходы и теплоходы ненавижу, ледоколы, катера, яхты…
– И доски для виндсерфинга, – испуганно подсказал Петруха разбушевавшемуся беку.
– И доски для виндсерфинга, – подумав, тихо согласился Батырбек и выпрямился. В глазах его действительно сверкала рафинированная ненависть. Толстые пухлые ручонки сжимались до белых пятен в суставах жирных пальцев, а наэлектризованные волосы встали задорным панковским гребнем.
– Торпедные аппараты к бою!
Опешивший Отто попытался было что-то возразить, но Батыр полыхнул таким испепеляющим взглядом, что подводник сник и обреченно махнул рукой. Батыр продолжал командовать:
– Расстояние пять кабельтовых!
– Есть пять кабельтовых, – решительно заявил Петруха, подвигая в сторону парализованного ужасом торпедиста и мучительно вспоминая, что такое кабельтовые.
– Цель прямо по курсу!
– Есть прямо по курсу, – облегченно отозвался Петька, радуясь, что вопрос с кабельтовыми снят.
– Огонь!
– Есть огонь! – сладострастно откликнулся стажер, нажимая на все кнопки и отжимая все рычаги подряд.
Субмарина вздрогнула. Ломиться в дверь перестали.
– К всплытию, крысы сухопутные! – заорал Батыр, настежь распахивая дверь отсека. – Пошевеливайтесь! Приготовиться к абордажу, багор вам в седалище.
Подлодка пулей выскочила из воды, и бек, легко раскидывая в стороны испуганных матросов, решительно проследовал на мостик. Остальные потянулись за ним: оставлять Батыра одного в этот момент и в таком состояний было бы жестоко по отношению к любой реальности.
Выскочив на свежий воздух из люка с багром в руках и собачьей преданностью в глазах, Петруха замер.
Абордаж был уже не нужен. «Летучий голландец» разваливался на глазах. В его развороченный торпедой борт хлестала соленая океанская вода.
Один за другим в вечернем сумраке гасли голубые светлячки на мачтах, а сами мачты раскачивались все сильнее и сильнее, пока весь такелаж со скрипом и треском не полетел в воду. Рухнул капитанский мостик, крякнул и отвалился бушприт. В конце концов, дрогнув, переломился надвое и весь корпус. Истошный вопль разнесся над океанской гладью, и грешные души вечных морских скитальцев унеслись по назначению. История «Летучего голландца» закончилась*.
* Данный эпизод вызывает серьезные сомнения. По имеющейся информации «Летучий голландец» был торпедирован и пущен на дно в 1944 году Героем Советского Союза В.Маринеску. См. Военно-морской архив Северного флота СССР, том 4, стр. 582. Не исключено, однако, что оба события имели место одновременно в двух смежных реальностях. Во всяком случае, позднее указанной даты «Летучий голландец» на морских трассах никому уже не встречался.
Бледный Отто, Лева, группа немецких офицеров и даже Кузнецов замерли в ожидании неминуемого и ужасного возмездия. Картина напоминала плохую копию неизвестного полотна Саврасова «Ткачи прилетели», на которой кучка испуганных мешан провинциального городка с изумлением разглядывает десяток рассевшихся на березах ткачей в рабочей одежде.
Возмездие, однако, не наступало; через полчаса всем стало ясно, что оно и вовсе откладывается на неопределенный срок.
– Домой! – хрипло выдохнул Батырбек и, что-то вспомнив, обратился к капитану подлодки: – Люк закрой плотнее.
* * *
У пристани субмарину восторженным гулом приветствовала толпа встречающих. На новеньких транспарантах аршинными буквами аккуратным почерком Хохела были выведены актуальные лозунги дня: «Знай наших!», «Мы верили!» и «Я все помню!»
Встав навытяжку, стройная шеренга экипажа буквально пожирала своего недавнего начальника восторженными глазами, когда пошатывающийся от приступов тошноты бек по скрипящему трапу первым спускался на долгожданную землю. В глазах Батыра стояли слезы умиления. Пнув напоследок ненавистный трап голой пяткой, он повалился на колени и, зачерпнув горсть песка пополам с ракушками и водорослями, мечтательно прошептал: «Степью пахнет».
Над пирсом и лодкой разнеслось раскатистое разноголосое «Ура!». Скуратов облегченно вздохнул и, начертав размашистой славянской руницей короткое «в архив» на обложке дела о «Летучем голландце», сунул папку под мышку. Поискав глазами, Скуратов нашел в толпе Задова и обрадованно двинулся к нему. Сияющий Малюта положил на левое плечо одессита тяжелую руку и громко объявил его арестованным…
Глава 4
ОШИБКА РЕЗИДЕНТА
– А я говорю, ерунда все это.
– А ты помнишь, как Лева хотел блюдце разобрать и посмотреть, кто там внутри говорит и показывает?
– А я говорю, чепуха.
– Да Лева сам виноват. Зачем он Митьку по блюдцу сволочью назвал?
Илья, Добрыня и Алеша сидели на скамейке за врытым столом у шлагбаума своей именной заставы. Застава – маленький домик, крытый черепицей, с чудным палисадником, невысоким заборчиком и собачьей будкой – стояла на самом узком перешейке песчаной косы, соединяющей в основном равнинный, покрытый лесом остров Лукоморье и холмистый островок Аркаим-Лукоморский, на котором и был расположен лагерь отряда.
Сделаем небольшое отступление и посвятим читателя в тонкости лукоморо-аркаимских политических отношений.
Статус островного Лукоморья был довольно запутанным. Восемьдесят процентов его населяла нелюдь, значительная часть которой была еще и нечистью. Люди на острове попадались не часто, в основном на отдаленных хуторах за несколько верст от местной столицы. Впрочем, и сам остров был не особенно велик – верст сорок в меньшем поперечнике и верст шестьдесят – в большем.
Столицу острова с незапамятных времен по традиции тоже называли Лукоморьем. Усилиями местного мэра за последние годы Лукоморье-столичное стало относительно чистым и вполне благоустроенным городком. Городок был провинциальным: с мощенными булыжником мостовыми на трех центральных улицах, городской площадью с двухэтажными административными зданиями, фонтаном, двумя памятниками в центре и домиками попроще и поплоше на окраинах.
Лет девятьсот с хвостиком назад, ввиду поголовного истребления нелюди в доброй сотне смежных реальностей, у тогдашнего руководства отряда неожиданно возникли серьезные проблемы. Расплодившиеся как тараканы церковники и атеисты общими усилиями едва не свели на нет некогда весьма крупную популяцию классической нечисти. Свое светлое дело сделали и богатыри, едва ли не каждый из которых почитал за честь изрубить в капусту Змея Горыныча, выдернуть костяную ногу из задницы местной Бабы-яги или, на худой конец, пришибить ножнами меча нерасторопного бедолагу-домового.
В результате неожиданно выяснилось, что естественные запасы солнечной праны и лунной маны, накопленные за миллионы лет и составляющие энергетический потенциал Аркаима-Уральского, исчерпаемы. Более того, оказалось, что нечисть с ее допотопной магией сама по себе генерирует искомое энергетическое поле, не нуждаясь ни в амулетах, ни в солнечно-лунном свете.
Руководство запсиховало. Истребление ходячих генераторов оказалось делом самоубийственным, хотя долгое время было целью аркаимской жизни. И тут, как всегда очень кстати, поменялись некоторые приоритеты внешней политики. Выяснилось, что конкуренты по коррекции реальностей свою доморощенную нечисть давно уже пестуют и прикармливают. В том числе – в ущерб и за счет национальных интересов Империи.
Руководство задумалось, а потом за три дня сотворило резервацию.
Это были еще те дни. Домовых, поляниц, леших, русалок, берегинь, анчуток, водяных, асилков, банников, виев, злыдней, китоврасов и ночниц вывозили в лукоморскую реальность вагонами и обозами. Их хватали по лесам и болотам, полям и оврагам, норам и дуплам, морям и озерам. Нечисть брали из-под земли, сшибали на лету, хватали с поличным или умыкали по малейшему подозрению. Одну несчастную староверческую деревню из сибирской тайги какой-то вполне мирной реальности замели по навету местного священника, возмущенного нежеланием деревенской общины обратиться в нововерие.
«Лес рубят – щепки летят», – поглядывая в трюмо и закручивая на раскаленном кинжале свой поседевший в эти дни чуб, меланхолично заметил по этому поводу тогдашний начальник отряда Святослав Игоревич, когда ему позвонили из Главка с очередным выговором за очередную оплошность и перегибы на местах.
Самым интересным в этой истории было то, что староверы, прибыв в Лукоморье и вникнув в обстановку, возвращаться отказались наотрез.
«Господу нашему оно завсегда виднее», – резонно заметил деревенский староста. Деревня поплевала на ладони, засучила рукава, взялась за топоры и отстроила себе на окраинах Лукоморья премилую деревеньку – в дальнейшем один из трех оплотов лукоморских представителей человечества. А оставшегося в опустевшем сибирском селе священника первой же зимой задрал шатун.
Короче говоря, в те три дня карусель носилась по реальностям как угорелая, исполнив едва ли не треть своего тюремного репертуара.
Большинству богатырей подобная переквалификация пришлась даже по вкусу. Взять живьем нечисть было гораздо труднее, чем истребить, а стало быть, и цена такого подвига на рынке русского богатырства резко возросла.
В некоторых реальностях нечисть выметали едва ли не подчистую. Брали, правда, в основном относительно безобидных, хотя отдельные представители славного богатырского ордена гребли всех подряд – вплоть до мар, Горынычей и даже божков, правда невысокого ранга.
Ходили слухи, что великолепная тройка нападения Илья – Добрыня – Алеша по азартной жадности к подвигам и по юности приволокла на Лукоморье даже десяток весьма именитых божеств, но слухи эти не комментировали ни сама тройка, ни божки, ни руководство отряда.
Так или иначе, но за пару месяцев лукоморскую реальность набили энергоресурсом под завязку и тут же прикрыли на карантин. На всякий случай на соседний с Лукоморьем остров перенесли из Аркаима-Уральского на Аркаим-Лукоморский дислокацию отряда, установили заставу, неосмотрительно присвоили ей имя трех богатырей и вкопали шлагбаум.
Решение оказалось верным: первое время даже в наглухо закрытую реальность непрестанно ломились с крестовыми походами злобно брызгающие слюной инквизиторы, мечтающие обессмертить свое имя сожжением настоящего домового; иноземные рыцари, охочие до подвигов за счет чужой праны-маны; а также изуверы-атеисты, одно присутствие которых вызывало у мелкой нечисти микроинфаркты или хронический насморк.
Лет двести нелюдь адаптировалась и зализывала раны. Осмотревшись и пообвыкшись, нечистые неожиданно для руководства потребовали самоопределения. Тогда еще довольно молодой и симпатичный Кощей, престарелая Недоля и кот Баюн наскоро склепали декларацию прав нечисти и, возглавив группу ненасильственного сопротивления, вывели ее на перешеек к заставе. Нелюдь с солидарной «людью», некогда вывезенной в Лукоморье по ошибке, демонстративно расселась на косе с наглыми плакатами «Рабы не мы!», «Хватит сосать нашу прану и жрать нашу ману!» и «Свободу сексу!». В случае непринятия декларации Лукоморье грозило сорвать регулярные поставки праны-маны и объявить голодовку.
Голодовки Главк не боялся[14], но опять задумался и в конце концов пошел на уступки. Статус резервации был заменен статусом заповедника. Под контролем богатырской общественности прошли первые в истории Лукоморья выборы мэра. Кроме того, нелюдь получила охранные грамотки-паспорта и свободу совести. Совести у большинства населения Лукоморья отродясь не было, но дополнительных свобод хотелось очень.
Дальше – больше. Сто лет спустя волнения повторились по какому-то пустячному поводу, и под давлением международной общественности лукоморскую реальность пришлось расконсервировать. Были опасения, что этот вынужденный шаг приведет к массовому отъезду, однако аналитики Главка ошиблись. Напротив, патриархальные нравы и неспешный уклад жизни заповедника-доминиона вызвали массовый приток иммигрантов. В Лукоморье устремились недобитые диссиденты из числа, казалось бы, окончательно вымершей нечисти всех сортов, сословий и рангов.
За иммигрантами поперли оккупанты. Отвыкшая за годы мирной жизни от вооруженного сопротивления нелюдь едва ли устояла бы перед теми же разгулами, высадившимися как-то вечером на окраине Лукоморья. Поэтому встревоженный мэр Лукоморья, перед угрозой полного истребления был вынужден не только бить набат и созывать ополчение, но и бежать на поклон к заставе.
Карательный отряд из Аркаима успел со своей интернациональной помощью вовремя, и разгулы, не вступая в бой, ретировались. Заодно разгулявшиеся богатыри слегка прошерстили и Лукоморье, повесив десяток наиболее одиозных оборотней и вурдалаков под предлогом борьбы с пятой колонной. Руководство отряда получило на руки прекрасные карты и, пока интернациональный отряд развлекался с берегинями, не преминуло своими козырями воспользоваться. Результатами политических торгов стали:
1. Гарантии вооруженной защиты суверенитета и неприкосновенности границ Лукоморья со стороны Аркаима.
2. Провозглашение Лукоморской демонической республики во главе с мэром.
3. Неограниченный контракт на прямые бесперебойные поставки праны-маны в Аркаим.
4. Свобода внешнеэкономической торговли Лукоморья.
5. Конституция Лукоморья.
Надо заметить, что конституция эта была лаконична и состояла из одной статьи. Она гласила: «Отлезь, урод!» Тем не менее из ее трактовки местными юристами в лице почтенной Мокоши[15] следовало, что данная конституция, при условии ее безукоризненного соблюдения, гарантирует все необходимые права и свободы как превалирующей нелюди, так и видового меньшинства Лукоморья. И в самом деле, своих человеческих соотечественников лукоморская нечисть практически не трогала. Этому равноправию в немалой степени способствовал тот признаваемый всеми факт, что местные человеки при случае и сами были способны перегрызть глотку любой нечисти, воткнуть в ее могилу осиновый кол, тут же справить поминальную тризну, а напоследок еще и поплясать на холмике, утрамбовывая его поплотнее.
Кроме того, Лукоморье обрело свой герб работы Васнецова: гордого вида полосатый кот Баюн, а-ля цирковой атлет, разрывает у подножия величавого дуба сковывающие его цепи. Все это на голубом с зеленой полоской фоне рыцарского щита. Баюн своим изображением остался доволен и до самой кончины великого художника регулярно пересылал ему через Добрыню крынку молока местного разлива, горлышко которой было неизменно прочно перевязано темно-синей шелковой тряпицей. Злыдни поговаривали, что в крынке было далеко не молоко, но проверить багаж Добрыни никто не решался.
Дальнейшие шестьсот лет Лукоморье процветало, причем последний век смело можно было назвать золотым.
Во-первых, местным мэром эти сто лет бессменно трудился на благо общества старинный побратим и в некотором роде наставник Ильи некто Святогор, личность несколько загадочная, но твердо стоявшая на страже национальных интересов Лукоморья, вполне лояльная к Аркаиму и свято следовавшая букве и духу конституции.
Во-вторых, гарантии вооруженной защиты суверенитета и неприкосновенности границ Лукоморья со стороны Аркаима означали, что прибытие и убытие иноземцев полностью подконтрольно Империи в лице отряда, а точнее, в физиономии дежурного по пограничной заставе, выставленной на перешейке. Местная же нелюдь, выезжая на свой шкодный промысел, ограничивалась отметкой Святогора в личных охранных грамотах.
В-третьих, прана-мана текла в Аркаим молочной рекой с кисельными берегами – полноводной и чистой.
Все вместе это означало, что дежурство на выносной заставе уже несколько веков считалось работенкой почетной, нервной, но непыльной. На любителя.
Закончив краткое отступление, вернемся в тот день, когда, сменив поутру Нестерова, у шлагбаума скучал Алеша, а Илья с Добрыней, по старой традиции, присоединились к нему сразу после завтрака – приятели разлучались редко.
Как уже было замечено, неистовая тройка удобно расположилась под раскидистой березой, усевшись на скамейках вокруг крепкого стола.
Побратимы прихватили для Алеши из столовой туесок с горячей кашей, термос с чаем и пучок шампуров шашлыка: по причине хронического гастрита Попович всухомятку питался исключительно в командировках.
– Благодать, – отодвинул пустую миску Алеша и, выбрав шампур посолиднее, протянул товарищам остальные. – Так о чем это мы?
– Сам жри, – добродушно отказался Илья, сидевший по случаю тридцатиградусной жары, как и Добрыня, в одних коротких шортах-портах и невозмутимо попивавший квасок. – Темное это дело с Левой, да и не нашего ума. Начальству виднее.
– Не понял! – Догрызая последний кусочек мяса, Алеша развернулся и лихим кистевым броском вогнал шампур метров с десяти в деревянный щит с мишенью. – Нашего товарища невесть за что в темницу, а мы молчать должны! Слышь, Добрынь, что он гуторит? В непротивленцы потянуло?
Справедливости ради заметим, что причины возмущения Алеши были значительно глубже, нежели те, которые он только что озвучил. Дежурил он сегодня вне очереди, отбывая вполне справедливое наказание за недельной давности самоволку в Лукоморье. И теперь, в отличие от свободных от службы приятелей, собиравшихся на рыбалку, вынужден был торчать на солнцепеке в одних только шортах, но при оружии, которое, впрочем, заступив на пост, он немедленно снял.
Добавим, что рыбалить Илья с Добрыней собирались тут же на косе, в двух шагах от заставы, и Алеше никто не мешал к ним присоединиться: интуристы в Лукоморье прибывали и отбывали только по четвергам, а на дворе стоял канун вторника. Но неприятие малейшей несвободы, присущее вольному воину эпохи Владимира Красно Солнышко, да еще и избалованному поповскому сыну, портило нрав Алеши уже с вечера вчерашнего дня.
– Заткнись, дурилка ты берестяная, – лениво посоветовал Добрыня Алексею. – Сказано – арест за превышение служебных полномочий и периодическую грубость, значит, так оно и есть.
– Ну-ну, – невнятно ворчал Алеша, методично перемалывая безукоризненными и никогда не знавшими «Пепсидента» зубами шашлык со второго шампура. – Попомните мое слово: они с Левы три шкуры сдерут и недублеными на стену в столовой повесят. А потом и за нас примутся.
– Кто это там? – вглядываясь в сторону расположения отряда, поинтересовался, прикрывая глаза от солнца ладонью, Добрыня.
– Где? – обернулся Алеша, попутно вгоняя в мишень второй шампур и протягивая руку за последним.
– На спортплощадке.
Илья, отставив квас, довольно потянулся и усмехнулся в усы:
– А то Николай Петруху на турникете парит.
– На турнике, невежа, – высокомерно поправил Илью образованный Попович, утирая полотняной салфеткой губы.
– Нехай на турнике, – лениво согласился Муромец. – Только Петрухе это без разницы. Он, бедолага, у Владимирова вчера просился на дот какой-нибудь прыгнуть. Чтоб, говорит, и для пользы дела, и не мучиться – все разом.
– А ты помнишь, как Лева хотел блюдце разобрать и посмотреть, кто там внутри говорит и показывает?
– А я говорю, чепуха.
– Да Лева сам виноват. Зачем он Митьку по блюдцу сволочью назвал?
Илья, Добрыня и Алеша сидели на скамейке за врытым столом у шлагбаума своей именной заставы. Застава – маленький домик, крытый черепицей, с чудным палисадником, невысоким заборчиком и собачьей будкой – стояла на самом узком перешейке песчаной косы, соединяющей в основном равнинный, покрытый лесом остров Лукоморье и холмистый островок Аркаим-Лукоморский, на котором и был расположен лагерь отряда.
Сделаем небольшое отступление и посвятим читателя в тонкости лукоморо-аркаимских политических отношений.
Статус островного Лукоморья был довольно запутанным. Восемьдесят процентов его населяла нелюдь, значительная часть которой была еще и нечистью. Люди на острове попадались не часто, в основном на отдаленных хуторах за несколько верст от местной столицы. Впрочем, и сам остров был не особенно велик – верст сорок в меньшем поперечнике и верст шестьдесят – в большем.
Столицу острова с незапамятных времен по традиции тоже называли Лукоморьем. Усилиями местного мэра за последние годы Лукоморье-столичное стало относительно чистым и вполне благоустроенным городком. Городок был провинциальным: с мощенными булыжником мостовыми на трех центральных улицах, городской площадью с двухэтажными административными зданиями, фонтаном, двумя памятниками в центре и домиками попроще и поплоше на окраинах.
Лет девятьсот с хвостиком назад, ввиду поголовного истребления нелюди в доброй сотне смежных реальностей, у тогдашнего руководства отряда неожиданно возникли серьезные проблемы. Расплодившиеся как тараканы церковники и атеисты общими усилиями едва не свели на нет некогда весьма крупную популяцию классической нечисти. Свое светлое дело сделали и богатыри, едва ли не каждый из которых почитал за честь изрубить в капусту Змея Горыныча, выдернуть костяную ногу из задницы местной Бабы-яги или, на худой конец, пришибить ножнами меча нерасторопного бедолагу-домового.
В результате неожиданно выяснилось, что естественные запасы солнечной праны и лунной маны, накопленные за миллионы лет и составляющие энергетический потенциал Аркаима-Уральского, исчерпаемы. Более того, оказалось, что нечисть с ее допотопной магией сама по себе генерирует искомое энергетическое поле, не нуждаясь ни в амулетах, ни в солнечно-лунном свете.
Руководство запсиховало. Истребление ходячих генераторов оказалось делом самоубийственным, хотя долгое время было целью аркаимской жизни. И тут, как всегда очень кстати, поменялись некоторые приоритеты внешней политики. Выяснилось, что конкуренты по коррекции реальностей свою доморощенную нечисть давно уже пестуют и прикармливают. В том числе – в ущерб и за счет национальных интересов Империи.
Руководство задумалось, а потом за три дня сотворило резервацию.
Это были еще те дни. Домовых, поляниц, леших, русалок, берегинь, анчуток, водяных, асилков, банников, виев, злыдней, китоврасов и ночниц вывозили в лукоморскую реальность вагонами и обозами. Их хватали по лесам и болотам, полям и оврагам, норам и дуплам, морям и озерам. Нечисть брали из-под земли, сшибали на лету, хватали с поличным или умыкали по малейшему подозрению. Одну несчастную староверческую деревню из сибирской тайги какой-то вполне мирной реальности замели по навету местного священника, возмущенного нежеланием деревенской общины обратиться в нововерие.
«Лес рубят – щепки летят», – поглядывая в трюмо и закручивая на раскаленном кинжале свой поседевший в эти дни чуб, меланхолично заметил по этому поводу тогдашний начальник отряда Святослав Игоревич, когда ему позвонили из Главка с очередным выговором за очередную оплошность и перегибы на местах.
Самым интересным в этой истории было то, что староверы, прибыв в Лукоморье и вникнув в обстановку, возвращаться отказались наотрез.
«Господу нашему оно завсегда виднее», – резонно заметил деревенский староста. Деревня поплевала на ладони, засучила рукава, взялась за топоры и отстроила себе на окраинах Лукоморья премилую деревеньку – в дальнейшем один из трех оплотов лукоморских представителей человечества. А оставшегося в опустевшем сибирском селе священника первой же зимой задрал шатун.
Короче говоря, в те три дня карусель носилась по реальностям как угорелая, исполнив едва ли не треть своего тюремного репертуара.
Большинству богатырей подобная переквалификация пришлась даже по вкусу. Взять живьем нечисть было гораздо труднее, чем истребить, а стало быть, и цена такого подвига на рынке русского богатырства резко возросла.
В некоторых реальностях нечисть выметали едва ли не подчистую. Брали, правда, в основном относительно безобидных, хотя отдельные представители славного богатырского ордена гребли всех подряд – вплоть до мар, Горынычей и даже божков, правда невысокого ранга.
Ходили слухи, что великолепная тройка нападения Илья – Добрыня – Алеша по азартной жадности к подвигам и по юности приволокла на Лукоморье даже десяток весьма именитых божеств, но слухи эти не комментировали ни сама тройка, ни божки, ни руководство отряда.
Так или иначе, но за пару месяцев лукоморскую реальность набили энергоресурсом под завязку и тут же прикрыли на карантин. На всякий случай на соседний с Лукоморьем остров перенесли из Аркаима-Уральского на Аркаим-Лукоморский дислокацию отряда, установили заставу, неосмотрительно присвоили ей имя трех богатырей и вкопали шлагбаум.
Решение оказалось верным: первое время даже в наглухо закрытую реальность непрестанно ломились с крестовыми походами злобно брызгающие слюной инквизиторы, мечтающие обессмертить свое имя сожжением настоящего домового; иноземные рыцари, охочие до подвигов за счет чужой праны-маны; а также изуверы-атеисты, одно присутствие которых вызывало у мелкой нечисти микроинфаркты или хронический насморк.
Лет двести нелюдь адаптировалась и зализывала раны. Осмотревшись и пообвыкшись, нечистые неожиданно для руководства потребовали самоопределения. Тогда еще довольно молодой и симпатичный Кощей, престарелая Недоля и кот Баюн наскоро склепали декларацию прав нечисти и, возглавив группу ненасильственного сопротивления, вывели ее на перешеек к заставе. Нелюдь с солидарной «людью», некогда вывезенной в Лукоморье по ошибке, демонстративно расселась на косе с наглыми плакатами «Рабы не мы!», «Хватит сосать нашу прану и жрать нашу ману!» и «Свободу сексу!». В случае непринятия декларации Лукоморье грозило сорвать регулярные поставки праны-маны и объявить голодовку.
Голодовки Главк не боялся[14], но опять задумался и в конце концов пошел на уступки. Статус резервации был заменен статусом заповедника. Под контролем богатырской общественности прошли первые в истории Лукоморья выборы мэра. Кроме того, нелюдь получила охранные грамотки-паспорта и свободу совести. Совести у большинства населения Лукоморья отродясь не было, но дополнительных свобод хотелось очень.
Дальше – больше. Сто лет спустя волнения повторились по какому-то пустячному поводу, и под давлением международной общественности лукоморскую реальность пришлось расконсервировать. Были опасения, что этот вынужденный шаг приведет к массовому отъезду, однако аналитики Главка ошиблись. Напротив, патриархальные нравы и неспешный уклад жизни заповедника-доминиона вызвали массовый приток иммигрантов. В Лукоморье устремились недобитые диссиденты из числа, казалось бы, окончательно вымершей нечисти всех сортов, сословий и рангов.
За иммигрантами поперли оккупанты. Отвыкшая за годы мирной жизни от вооруженного сопротивления нелюдь едва ли устояла бы перед теми же разгулами, высадившимися как-то вечером на окраине Лукоморья. Поэтому встревоженный мэр Лукоморья, перед угрозой полного истребления был вынужден не только бить набат и созывать ополчение, но и бежать на поклон к заставе.
Карательный отряд из Аркаима успел со своей интернациональной помощью вовремя, и разгулы, не вступая в бой, ретировались. Заодно разгулявшиеся богатыри слегка прошерстили и Лукоморье, повесив десяток наиболее одиозных оборотней и вурдалаков под предлогом борьбы с пятой колонной. Руководство отряда получило на руки прекрасные карты и, пока интернациональный отряд развлекался с берегинями, не преминуло своими козырями воспользоваться. Результатами политических торгов стали:
1. Гарантии вооруженной защиты суверенитета и неприкосновенности границ Лукоморья со стороны Аркаима.
2. Провозглашение Лукоморской демонической республики во главе с мэром.
3. Неограниченный контракт на прямые бесперебойные поставки праны-маны в Аркаим.
4. Свобода внешнеэкономической торговли Лукоморья.
5. Конституция Лукоморья.
Надо заметить, что конституция эта была лаконична и состояла из одной статьи. Она гласила: «Отлезь, урод!» Тем не менее из ее трактовки местными юристами в лице почтенной Мокоши[15] следовало, что данная конституция, при условии ее безукоризненного соблюдения, гарантирует все необходимые права и свободы как превалирующей нелюди, так и видового меньшинства Лукоморья. И в самом деле, своих человеческих соотечественников лукоморская нечисть практически не трогала. Этому равноправию в немалой степени способствовал тот признаваемый всеми факт, что местные человеки при случае и сами были способны перегрызть глотку любой нечисти, воткнуть в ее могилу осиновый кол, тут же справить поминальную тризну, а напоследок еще и поплясать на холмике, утрамбовывая его поплотнее.
Кроме того, Лукоморье обрело свой герб работы Васнецова: гордого вида полосатый кот Баюн, а-ля цирковой атлет, разрывает у подножия величавого дуба сковывающие его цепи. Все это на голубом с зеленой полоской фоне рыцарского щита. Баюн своим изображением остался доволен и до самой кончины великого художника регулярно пересылал ему через Добрыню крынку молока местного разлива, горлышко которой было неизменно прочно перевязано темно-синей шелковой тряпицей. Злыдни поговаривали, что в крынке было далеко не молоко, но проверить багаж Добрыни никто не решался.
Дальнейшие шестьсот лет Лукоморье процветало, причем последний век смело можно было назвать золотым.
Во-первых, местным мэром эти сто лет бессменно трудился на благо общества старинный побратим и в некотором роде наставник Ильи некто Святогор, личность несколько загадочная, но твердо стоявшая на страже национальных интересов Лукоморья, вполне лояльная к Аркаиму и свято следовавшая букве и духу конституции.
Во-вторых, гарантии вооруженной защиты суверенитета и неприкосновенности границ Лукоморья со стороны Аркаима означали, что прибытие и убытие иноземцев полностью подконтрольно Империи в лице отряда, а точнее, в физиономии дежурного по пограничной заставе, выставленной на перешейке. Местная же нелюдь, выезжая на свой шкодный промысел, ограничивалась отметкой Святогора в личных охранных грамотах.
В-третьих, прана-мана текла в Аркаим молочной рекой с кисельными берегами – полноводной и чистой.
Все вместе это означало, что дежурство на выносной заставе уже несколько веков считалось работенкой почетной, нервной, но непыльной. На любителя.
Закончив краткое отступление, вернемся в тот день, когда, сменив поутру Нестерова, у шлагбаума скучал Алеша, а Илья с Добрыней, по старой традиции, присоединились к нему сразу после завтрака – приятели разлучались редко.
Как уже было замечено, неистовая тройка удобно расположилась под раскидистой березой, усевшись на скамейках вокруг крепкого стола.
Побратимы прихватили для Алеши из столовой туесок с горячей кашей, термос с чаем и пучок шампуров шашлыка: по причине хронического гастрита Попович всухомятку питался исключительно в командировках.
– Благодать, – отодвинул пустую миску Алеша и, выбрав шампур посолиднее, протянул товарищам остальные. – Так о чем это мы?
– Сам жри, – добродушно отказался Илья, сидевший по случаю тридцатиградусной жары, как и Добрыня, в одних коротких шортах-портах и невозмутимо попивавший квасок. – Темное это дело с Левой, да и не нашего ума. Начальству виднее.
– Не понял! – Догрызая последний кусочек мяса, Алеша развернулся и лихим кистевым броском вогнал шампур метров с десяти в деревянный щит с мишенью. – Нашего товарища невесть за что в темницу, а мы молчать должны! Слышь, Добрынь, что он гуторит? В непротивленцы потянуло?
Справедливости ради заметим, что причины возмущения Алеши были значительно глубже, нежели те, которые он только что озвучил. Дежурил он сегодня вне очереди, отбывая вполне справедливое наказание за недельной давности самоволку в Лукоморье. И теперь, в отличие от свободных от службы приятелей, собиравшихся на рыбалку, вынужден был торчать на солнцепеке в одних только шортах, но при оружии, которое, впрочем, заступив на пост, он немедленно снял.
Добавим, что рыбалить Илья с Добрыней собирались тут же на косе, в двух шагах от заставы, и Алеше никто не мешал к ним присоединиться: интуристы в Лукоморье прибывали и отбывали только по четвергам, а на дворе стоял канун вторника. Но неприятие малейшей несвободы, присущее вольному воину эпохи Владимира Красно Солнышко, да еще и избалованному поповскому сыну, портило нрав Алеши уже с вечера вчерашнего дня.
– Заткнись, дурилка ты берестяная, – лениво посоветовал Добрыня Алексею. – Сказано – арест за превышение служебных полномочий и периодическую грубость, значит, так оно и есть.
– Ну-ну, – невнятно ворчал Алеша, методично перемалывая безукоризненными и никогда не знавшими «Пепсидента» зубами шашлык со второго шампура. – Попомните мое слово: они с Левы три шкуры сдерут и недублеными на стену в столовой повесят. А потом и за нас примутся.
– Кто это там? – вглядываясь в сторону расположения отряда, поинтересовался, прикрывая глаза от солнца ладонью, Добрыня.
– Где? – обернулся Алеша, попутно вгоняя в мишень второй шампур и протягивая руку за последним.
– На спортплощадке.
Илья, отставив квас, довольно потянулся и усмехнулся в усы:
– А то Николай Петруху на турникете парит.
– На турнике, невежа, – высокомерно поправил Илью образованный Попович, утирая полотняной салфеткой губы.
– Нехай на турнике, – лениво согласился Муромец. – Только Петрухе это без разницы. Он, бедолага, у Владимирова вчера просился на дот какой-нибудь прыгнуть. Чтоб, говорит, и для пользы дела, и не мучиться – все разом.