Покровский В.. Метаморфоза

теперь я лечу над его жилой частью. Мурурова, надо полагать, совсем
близко, потому что на информаторе высвечивается запрос о переходе к режиму
"Кривая погони". Я бы, честно говоря, с самого начала в таком режиме шел,
пусть это глупо, неэкономно и невыгодно в скоростном отношении.
Вот он, я вижу его - бесшумная маленькая тень, мелькающая над крышами.
Совсем близко. Официалы не обязаны разбираться в средствах и приемах ухода
от преследования, поскольку уходить от преследования в их профессиональные
функции не входит. Но уж раз у тебя есть побочные занятия, учитывай,
дорогой, будь ты хоть трижды официал, хоть самый официальный из
официальных, что догонять тебя выпадет когда-нибудь человеку, который
знает тактику погони и, по крайней мере теоретически, разбирается в
средствах убега и догоняния. Надо учитывать, что таким человеком может
оказаться и куафер.
Мне его жаль, этого Мурурову. Мне всегда жаль тех, у которых я
выигрываю, потому что прекрасно представлю себе, какие при поражении
возникают неприятные ощущения - потому что очень проигрывать не люблю.
А жалеть никого нельзя - так учили меня мастера победы. Жалеть - значит
недооценивать и, следовательно, рисковать. А я пожалел.
Выскакивают неизвестно откуда, я их и не заметил сначала, штук пять
вегиклов, причем таких очень серьезных, приспособленных и к погоням, и к
маневрам воздушным, и, надо полагать, к битвам. Выскакивают, окружают и,
уж конечно, без предупреждения принимаются жечь воздух своими скварками в
непосредственной близости от "Бисектора".
- Извини, хозяин, придется тебе другой вегикл покупать, - бормочу я
себе под нос, выделывая головокружительные фигуры, которые так любил во
времена тренинга, которые ни в одном учебнике не указаны и за которые, как
предупреждали меня в свое время знающие пилоты, следует сразу же человека
дисквалифицировать и не подпускать в дальнейшем на километр к транспортным
средствам сложнее велосипеда. Но во времена тренинга никто не старался
меня снять из тяжелого скварка за нарушение уставных маневров, к тому же
те маневры проводились днем и над специальными полигонами.
На полной скорости я лавирую между домами, едва уклоняясь от антенн,
энергоприемников и невозмутимых пластиковых сирена-герольдов, которых
здесь понатыкано со щедростью, излишней даже для осадного положения.
Зуммер тревоги, вмонтированный в "Бисектор" прямо над моей головой,
верещит непрестанно, извещая меня о большой вероятности столкновения - это
я люблю. Чьи-то крики раздаются снизу и, по-моему, сверху - впрочем, я
почти сразу потерял представление о том, где верх, а где низ. Я то взмываю
свечкой, то зависаю в полуметре от дорожного покрытия, то брею дома, то
вытанцовываю что-то несусветное на уровне облаков. Автоматика не
рассчитана на подобное обращение с одной из самых модных машин и начинает
мешать мне в той же степени, что и нападающие. После недолгих колебаний
(все-таки ночь) я не выдерживаю и отключаю ее, оставив работать только
блок слежения за Муруровой. У меня даже достает времени кинуть взгляд на
экран - официал где-то рядом, ему, видите ли, интересно, что будет со
мной. Мне, впрочем, тоже.
Пять нападающих есть пять нападающих, и надежды уйти от них призрачны.
Это я хорошо понимаю, я вовсе не рассчитываю обмануть их своим умением
нарушать "Наставление по производству атмосферных фигур на средствах
общего и специального транспортажа". Мне, конечно, хочется еще и пожить,
но, как известно, не все наши желания выполнимы. И все же, пусть без
всякой надежды, я пытаюсь выкарабкаться, я решаю перейти к действиям более
активным. Для начала определяю ближайшего противника и, накручивая
неправильной формы спираль, устремляюсь к нему. Тот, как водится,
открывает огонь, что глупо, потому что попасть в меня можно только при
очень большом везении. За пультом - явно профессионал, так как время на
стрельбу он тратит минимальное; он очень быстро прекращает это занятие,
предоставляя стрелять другим (что они и делают с великим энтузиазмом), а
сам вдруг проваливается вниз.
Кривая погони! Да еще с такой спиралью, какую закручиваю я, безо всякой
пощады издеваясь над своим организмом. И, заметьте, ребята, - без
автоматики! За мной роем несутся убийцы, с перепугу мне кажется, что их
куда больше, чем было вначале. Жертва моя делает то, на что я втайне
надеялся, - прижимается к крыше высокого дома. Теперь меня может спасти
только память рук - помнится, на тренингах я автоматически проделывал
такие фокусы, который хочу продемонстрировать.
Во всех окнах сияет свет, свет полыхает вокруг меня в воздухе,
сжигаемом методически и с профессиональной бездумностью - кажется чудом,
что я до сих пор не напоролся ни на один луч. Но это чудо мне дается с
трудом. Я освещен, и все вокруг меня освещено тоже. По немыслимой кривой я
опускаюсь к своей жертве, зажав в зубах носовой платок, чтобы не
раскрошить их. В следующий раз, клянусь я себе, никогда не выйду на улицу
без хорошего скварка или, по крайности, фикс-ружья.
И вот прошла невероятно долгая секунда падения, я на миг расслабляю
пальцы, затем с яростью концертного пианиста принимаюсь исполнять на
пульте виртуознейшую из воздушных пьес. Я сужаю спираль над крышей, на
которой укрылся преследуемый, он приподнимается, чтобы не потерять меня из
виду, и тогда я протискиваюсь с диким скрежетом в мизерную щель между
брюхом его машины и крышей, бешено при этом крутясь и подскакивая. Хорошая
машина "Бисектор". И знающие люди мне говорили, и сам подтвержу.
Противник еще ничего не понял, тут обязателен шок, он, наверное, только
еще поднял брови, собираясь удивиться безмерно (факелы света исчезли, в
своего нападающие не стали стрелять - это жаль), как его двигатель уже
оказался безнадежно испорчен моей изрядно помятой крышей, а я уже
выпархиваю из-под него, уже падаю вдоль стены, уже вдоль другой
поднимаюсь, мимо сияющих окон и людей, застывших в тревоге и ожидании -
битва битв! Он еще на крышу медленно спускается, когда рыло моего
"Бисектора" появляется с другой стороны и мнет водосток, и он, наверное,
вскидывает свой скварк (что-то такое я уловил глазом, какой-то всплеск
движения в темном салоне), когда я проскальзываю рядом с ним и легонько
толкаю его задним бампером - совсем легонько, но достаточно для того,
чтобы столкнуть вниз, и, стремительно набирая скорость, мы мчимся с ним в
разные стороны: я к небу, а он к земле. И я совсем не уверен, что его
ожидает мягкое приземление.
Хороший спектакль.
Но, друзья мои, гидра зла бессмертна, как всегда. Надо мной уже роятся
другие машины. Их теперь не четыре и даже не десять, и похоже, они
пристрелялись ко мне: еле удается выдраться из перекрестья многих лучей.
И я устал. Я уже думаю, что пора опускаться, а там будь что будет -
может быть, все-таки успею выскочить, прежде чем сожгут мой вегикл.
Чувствую, всем телом чувствую приближение последней секунды, внизу ни
одного укрытия, ни одной арки, куда можно было бы скользнуть незаметно и
переждать, хотя... что там пережидать? Чтобы дать себе передышку, свечкой
взмываю в черное небо, опять каким-то чудом, уже и мне непонятным,
увернувшись от бокового пучка.
- Очень хорошо. Продержитесь еще чуть-чуть, - раздается рядом знакомый,
немножко манерный голос - голос Эриха Фея, стойкого борца за городское
спокойствие. И я пьянею от этого голоса.
- Дорогой гранд-капитан, - говорю я.
- Мы восхищаемся вами, Хлодомир, позвольте мне вот так вот,
по-дружески...
Он еще что-то говорит, но я уже не слушаю - воздух наполняется
нестерпимым визгом полицейской сирены, ей на разные голоса вторят
сирена-герольды, что-то непонятное возвещая. Скварк-лучи, устремленные на
меня, гаснут как по команде, и преследователи вмиг пропадают. С юга,
блистая всеми мыслимыми огнями, приближается ко мне компактный полицейский
броневичок.
- Мы скоро встретимся с вами, - говорит тем временем Фей. - Для меня
будет счастьем пожать руку такому мастеру, как вы. Кстати, мы так и не
нашли Мурурову. Он вам не попадался?
Я смотрю на экран слежения. Странно, думаю я. Мурурова здесь, он,
правда, удирает на большой скорости, но он не пропал вместе с моими
преследователями (мне тогда и в голову не пришло, моя дорогая, что странно
как раз обратное - не его присутствие на экране, а их мгновенное
исчезновение). Головокружение, боль в коленях, озноб и сердцебиение.
Дискомфортное состояние.
- Во всем этом есть что-то странное, - говорю я, как потом оказывается,
вслух.
- И не говорите, друг мой, - сладко соглашается со мной Эрих Фей,
энтузиаст городского спокойствия. - Так много странного в этом мире! Вы не
поверите, иногда я говорю себе: "Послушай, Эрих..."
А я уже опять не слышу, опять окунаюсь в рутину погони, будь она трижды
проклята.
- Вижу Мурурову, иду за ним. Жду вашей помощи.
- Разумеется, разумеется! - слышу словно издалека. - Но я не
договорил...
И это ничего, что я недостаточно хорошо знаю последние модели вегиклов,
в частности "Бисектор", и не могу потому отключить звук - пусть бормочет
себе бравый философствующий капитан - у меня дело.


Дело, правда, не из приятных, даже утомительное. Гнаться за кем-то, от
кого-то увертываться... Смерть друга, кстати... Да и был ли он другом-то?
Так давно не виделись с ним. Может, за дело его убили, откуда мне знать
все тонкости отношений между космополом и местными бонзами, откуда мне
знать, кто из них прав, а кто на самом деле заслуживает наказания? Охрана
космического спокойствия - это, знаете ли...
Мурурова словно ниточкой связан с моим "Бисектором", я даже удивляться
начинаю, почему он не заговорит со мной своим неприятным
визгливо-ворчливым голосом, ей-богу, я был бы рад услышать его. Но он
молчит.
Зато не молчит взраститель городского спокойствия, один мой знакомый
гранд-капитан, но я, как уже говорилось выше, не реагирую. Я перевожу
погоню на автоматику - когда дело надоедает, ей как-то больше хочется
доверять.
Мне просто необходимо собраться с силами и прийти в себя, больше-то
вроде некуда мне податься. Ох, как я устал, дорогая! Что-то не в порядке и
вокруг меня, и со мной тоже, все делают что-то не так, и я что-то не так
делаю или как-то не так воспринимаю то, как они делают это свое что-то.
Один мой знакомый преступник, никогда не знал, что он там преступил, да и
не хотел знать никогда, он просто для меня хороший человек был, ничего
дурного не сделал, хотя и пренеприятнейший, с другой стороны, тип, это я
признаю, куда деваться, просто я той другой стороны не знал совершенно, а
так, ощущал интуитивными частями своей натуры (иногда он делал все
правильно, но нехорошо, а иногда удивительно хорошо, но наперекор всем
моим представлениям о морали, хотя у меня самого о ней никаких
представлений нет и не было никогда), - так вот, этот преступник любил
говаривать мне: мол, я больной человек, я потерял чувство разницы между
добром и злом. Это он про себя. Старое, знаете ли, хорошо выдержанное,
давно перебродившее выражение, вот и отец мой любил его повторять, а все
как только сегодня его придумали. У меня ощущение этой грани тоже смазано,
дорогая, я ведь только тебя и люблю, только тобой, можно сказать, дышу, я
соскучился по тебе смертно и ужасно переживаю невозможность с тобой
увидеться, и то, что причиной нашего - да! - разрыва внезапно стал именно
я, к тому же причиной, совершенно тебе неясной, а потому одновременно
оскорбительной и обнадеживающей - я это хорошо понимаю, - собственно, для
прояснения той причины я и затеял такую длинную, такую нелепую повесть, ты
уж меня извини; и то, повторяю, что причиной разлуки стал я, полностью
поражает меня тяжелейшим чувством вины, а тебя, моя дорогая, единственная
и неповторимая, невозможная любовь моя, ставит на пьедестал, недосягаемый
ни для кого, делает тебя лишенной всех недостатков, идеалом, о котором
можно только мечтать, хотя я прекра-а-асно знаю, уж кому-кому знать, как
не мне, что на самом деле ты собой представляешь и на какие фортели ты
способна, но это где-то там, в стороне от твоего пьедестала, как бы и не о
тебе вовсе, потому что ты идеал, видите ли, я так переживаю нашу разлуку,
что и дня не проходит без резкого приступа боли душевной - знаешь, так,
что взвыть хочется или физиономию исказить, или понепотребнее выразиться,
и кажется мне, что я ноги бы твои сейчас целовал и следы ног на земле, в
грязи, в отбросах человеческих, с радостью целовал бы тоже, хотя доведись
встретиться нам, вряд ли бы я стал тебя таким занятием удивлять,
эпатировать и шокировать... Я сбился немного, но я помню, о чем говорю, я
говорю о том, что в тот момент второго начала погони я дурно себя
чувствовал и как никогда мечтал остаться один... и, помнится, подумать о
тебе тогда мне хотелось, хоть и не с такой силой, ведь тогда-то все у нас
с тобой хорошо было, и разлука наша обычной тогда казалась и временной,
так что я даже удивляюсь, с чего бы это я тогда о тебе вспомнил, будто у
меня серьезней в тот момент и дел не было, но не дали, не дали мне тогда
отключиться от действительного течения жизни - Фей что-то там такое
благостное бубнил, пульт взывал о моем согласии переключить режим погони
за Муруровой, и броневичок что-то уж больно настойчиво за мной следовал -
я-то думал сначала, что там гранд-капитан, но потом понял, что нет его
там, что он далеко, судя по его бормотанию. Я и тогда особенно не удивился
- городской спок не дремлет, хочет разобраться, ничего странного.
Броневичок догонял меня, и довольно быстро. Ты когда-нибудь видела
провинциальные полицейские броневегиклы? Хотя что я? Конечно, видела - в
многочисленных стеклах про битвы героев городского спокойствия со
зловонными очагами преступных антиобщественных сообществ - во как я
залепил! Ну, так это был точно такой же, будто только что из стекла.
Мощнейшие лазерные фонари, бьющие во все стороны, делали его похожим на
светового ежа; вдоль и поперек его опоясывали багрово-красные и ярко-синие
кольца, внутри все мерцало от множества экранов и сигнальных лампочек -
словом, елочное украшение, сосуд света. Набитый, кстати, до отказа людьми.
Когда тебя преследует полицейский броневичок, неизбежно возникает
тревога, даже если ты ничего такого не сделал, а просто вышел себе
прогуляться на собственном, знаете, вегикле, и, мужики, чувство тревоги
становится во сто крат сильнее, когда вегикл краденый, когда то, что ты
делал буквально минутой раньше, отнюдь не усугубляло городского
спокойствия, если, конечно, не считать городским спокойствием тот вечный
покой, который снизошел по моей инициативе на одного из моих
преследователей. А когда возникает чувство тревоги, так трудно
сосредоточиться, моя дорогая, так трудно отгородиться от всего
сиюминутного, что преследует нас в течение всей нашей жизни, что уже
невозможно прикрыть усталыми веками натруженные глаза, сжать пальцами лоб
и отрешиться, отрешиться ото всего... Я озабоченно вертел шеей, и ни
городского, ни персонального спокойствия даже близко не ощущал.
О моя дорогая, броневичок меня догнал наконец, и клянусь тебе, лучше бы
мне было стократ, если бы сидевшие в нем оказались обычными полицейскими,
которые грозно размахивали бы скварками и через внешние динамики, пугая
весь город, приказывали мне басом немедленно остановиться. Лучше бы - я
это сейчас, после всего, понимаю! Ох, насколько бы лучше.
Но странности продолжались. Даже не то чтобы странности, а так,
нелепости, одна за другой, вот что удручало меня тогда.
Броневичок нагнал меня и пристроился рядом. Я ждал, изображая городское
спокойствие. Там произошло какое-то шевеление (и вовсе не был он так
переполнен людьми, как мне показалось вначале), опустилось одно из
бронеокошек, и оттуда высунулся... кто бы вы думали?.. Заполошный иисусик
из магистрата!
Он восторженно смотрит на меня и делает приветственные знаки рукой.
- Э-э-э, уважаемый Вальграф!
В качестве привета я взбрыкиваю головой и изображаю на лице
непередаваемую радость встречи. Имени иисусика я никак не могу вспомнить,
что странно тоже, поэтому радостно молчу как бы в предвкушении информации,
для меня особо приятной.
- Я так рад вас снова увидеть! - восклицает иисусик и добавляет: -
Живым.
- Да уж! - Я не могу не разделить его радость. Только вот что он делает
в машине назначения сугубо полицейского, этот чиновник из магистрата?
- Я только что видел по телевизору, как вы сражались с этими... как
их...
Я терпеливо и как нельзя более радостно ожидаю продолжения. Мне тоже
интересно, с кем же я сражался столь героически, и при чем здесь "по
телевизору"?
- Со злодейскими покусителями! - вспоминает наконец мой не в меру
впечатлительный друг. - Вот что значит куафер! Такого я давненько не
видел. Я получил истинное наслаждение. Так их, дружище! Давно было пора их
приструнить!
М-да. Кого же это я приструнил? А броневичок у него просто чудо. На
такой скорости, при таких нестабильных воздушных потоках, так ровно, так
точно идет. Да он просто прилип к моему "Бисектору"! И бесшумен, прах его
побери. Маркусом зовут иисусика, вспомнил.
- А-а, собственно, как все это понять? - спрашиваю я. - Схватка,
телевизор, вы и этот вегикл. Я думал...
- А, броневик?! - радостно кричит Маркус. - Это мой, мой собственный.
Я изображаю вежливое удивление, то есть изображаю, что оно вежливое.
Потому что боевые вегиклы частным лицам, тем более невоенным, переданы
быть ну никак не могут.
- Ну да! Мне его наша полиция подарила.
- Стража городского спокойствия?
- Точно! Именно эта самая стража. Красивый, правда? Он им все равно не
нужен. Что они, над городом в нем разъезжать станут? Здесь же душителей
полно и всяких других. И ведмеди иногда попадаются. Их много у нас,
полицейских, зачем им броневичок?
- Что-то я не очень вас...
- Да мне его сам шеф стражи и подарил!
- Гранд-капитан?
- Точно.
- Гранд-капитан Фей?
- Зачем же Фей? Макромегас подарил. Какой еще Фей?
- Но разве не Фей гранд-капитан стражи?
Э-э, думаю, здесь что-то совсем все не так.
- Фей? Я такого вообще не знаю. Может, он в тайной страже
гранд-капитан?
- А есть тайная стража?
- Откуда я знаю? Она же тайная. Впрочем, не важно. Много их здесь. Ни
за что не разберешься, где кто. Вообще ужас. И представляете, я заметил:
чем больше у нас становится стражей городского спокойствия, тем меньше
спокойствия в городе. Да? Ха-ха!
Мы ведем светскую беседу, высота у нас триста метров, "Бисектор" мой в
режиме "Кривая погони" вот-вот настигнет закоренелого злоумышленника, по
чьей вине, как я полагаю, варварски был удушен мой лучший друг, милейший и
добрейший из космополовцев Виктор Коперник, и уже обрывается впереди
световая каша ночного города с неповторимым названием Эсперанца, а дальше
полудевственная Галлина, а еще дальше - Галлина девственная совершенно,
такая же, которую я здесь с таким усердием подгонял под потребности
человека, с которой боролся изо всех сил, которую уничтожал денно и нощно
и которую, как вы уже догадались, любил. Любил, конечно, как люблю сейчас
тебя, моя дорогая, я столько сердца в нее вложил, сердца, и пламени, и
крови, и зла, столько смертей я породил на этой Галлине, что даже ночную,
в виде бесформенной черной громады под знакомым, умеренно звездным небом,
мне тогда чуть не до слез приятно было видеть ее.
Мы ведем светскую беседу. Маркус не замечает, конечно, всей абсурдности
своего положения, я даже начинаю сомневаться, есть ли она на самом деле,
эта абсурдность, или просто выдумал я ее?
- Кстати, что же это я! - вскрикивает мой молодой друг, будто его ногой
хорошенько пнули. - Я же не познакомил вас со своими друзьями!
Друзья высовывают в окошко свои возбужденные встречей рожи, всклоченные
и несвежие, а иисусик восторженно объясняет:
- Мы смотрели по телевизору, как вы... это самое... Ну просто
необыкновенное зрелище!
- Мы просто все опупели! - фамильярным баритончиком вставляет одна из
рож.
- Я говорю тогда, да я же его знаю, ну точно - можете представить, как
я обрадовался. Это же куафер, инспектор Вальграф, он ко мне сегодня с
инспекцией приходил. Кстати, наши соболезнования. - Иисусик чуть-чуть
притупляет улыбку. - Уже передали. Хороший человек был. По мнемосвязи
специалист.
- Да, - говорю я. - Милейший был человек.
Я вижу, как Мурурова пересекает границу города. Интересно, куда это он?
- Вот, вот. А что, говорю, друзья, это самое, чего мы здесь киснем, а
не съездить ли нам к нему прямо сейчас? Все-таки в незнакомом городе
человек, среди незнакомых людей. Вот обрадуется!
- Действительно, - отзываюсь я. - Очень с вашей стороны мило.
- Он у нас такой, - восторгается баритонная рожа. - Он у нас...
- Как отчебучит чего-нибудь - мы в коме! - высовывается еще одна рожа,
с легким налетом интеллигентности на лице.
- Вот мы все и здесь! - Маркус в центре внимания, чему он необычайно
рад. - А здорово я с сиреной придумал? Это моя идея была. А ну-ка врубим,
говорю, на полную мощь. А тут и герольды, я-то про них забыл. Здорово
получилось, правда?
- Здорово, - со всей искренностью соглашаюсь я. - Как врубили - все в
коме. Это вы очень здорово придумали, вы даже и не представляете себе, до
чего здорово.
- А все потому, что всем с вами познакомиться не терпелось, больше ни
почему. Незаурядный вы человек, это я вам серьезно. И друзьям моим, и
сослуживице, Магде Трабл-Трабл, вон она, сзади сидит. - Маркус тычет себе
за спину большим пальцем, в самый темный угол броневичка, где ничего не
различить, кроме роскошно обнаженного плеча и не менее роскошно обнаженной
улыбки - мужики, что за улыбка!
Я узнаю даму с наружностью и вежливо кланяюсь:
- Очень рад.
- И она! И она тоже! Прямо загорелось ей, познакомь да познакомь, в
жизни, говорит, таких не видела.
Что-то томное, воркующее и невнятное доносится до моего слуха. Я
расплываюсь в наисветской из наисветских своих улыбок. Но... проклятая
правда жизни!
- Друзья мои, меня ждут дела. И, кстати, граница города.
- Понимаем, понимаем. И не будем больше мешать, - с готовностью
соглашается иисусик. - Как только освободитесь, сразу ко мне. Ждем!
Он машет мне на прощание, и друзья его машут мне на прощание, и
мелькает в темноте обнаженная женская ручка, и я тоже машу им всем, и даже
воздушный поцелуй посылаю, иисусик втягивается в салон, поднимает за собой
бронеокошко, броневичок отваливает, лихо разворачивается и мгновенно
исчезает далеко позади - все-таки с хорошей скоростью я иду.
И тут же - словно свет во всем мире выключили - кончается город.
- Это самое, послушайте-ка! - слышу рядом с собой голос иисусика, его
имя я снова забыл, голос все еще возбужденный, но совсем не восторженный.
Я бы даже сказал, мрачный и настойчивый голос. - Я же вам самого
главного... Отстань, дай поговорить с человеком!
- Да? - осторожно говорю я. Кромешная тьма кругом, мерцание экранов и
пульт светится.
- Я все думаю, - продолжает иисусик, а я изображаю на лице вежливое
внимание. - Я все думаю, думаю... Может, верно вы говорили? Насчет
нового-то пробора? Чтобы всех нас согнать в кучу, а еще лучше, распихать
по другим планетам - и все заново, и ваши биоэкраны, и атаки микробные, и
все ваши куаферские дела, чтобы даже следа не осталось от Эсперанцы. А?
Можно такое?
- Можно, - говорю я. - Но не нужно. Кто ж согласится. Вы уж как-нибудь
сами. А мы поможем. Даром, что ли, инспекция?
- Поможете?
- Как не помочь!
- Да, уж вы помогите, пожалуйста. А то я не всегда и понимаю, что здесь
творится такое.
- Я тоже.
Кто-то, подальше от микрофона, корчится от еле сдерживаемого восторга.
- Ну, сказал! Ну, как скажет, все в коме! Юморист, одно слово.
- Мы на вас очень надеемся. Вы инспектор, вы куафер, вы драться умеете,
вы, главное, совсем их не боитесь. Не только потому, что инспекция, а
потому, что вы - это вы. Таких, как вы, у нас мало. Повывели.
- И сразу обязательно к нам.
Это Магда Трабл-Трабл добавляет. Нельзя сказать, чтобы у нее чарующий
был голосок, но все-таки женский. Мне это приятно, потому, наверное, что
напоминает: на свете есть ты, есть места, где не надо сражаться за жизнь и
мстить за смерть своего друга, есть места, где светло даже ночами, где
музыка и удобное кресло, где каждая мелочь твоей жизни обсасывается в
дружеском разговоре, где три раза в день вкусная пища, где, конечно, много
всякого такого дурного, которого нет, скажем, в Эсперанце, но и дурное это
- свое, близкое, с которым свыкся, которое не грозит ни абсурдом, ни
немедленной гибелью, к которому даже привязался. И где не надо
преследовать никого.
- Обязательно к вам, - отвечаю я нежно. - Всенепременно. Вот только
сейчас у меня небольшое дельце, вы уж, пожалуйста, извините.
- Все-все, до свидания!


Мурурова совсем близко, такое впечатление, что он не сильно-то и рвется
убежать от меня, еще минута, максимум две - и мы сравняемся.
- Мурурова! - говорю я, включая связь общего диапазона. - Эй, Мурурова,
сдавайся!
- Сейчас, - слышится в ответ почти шепотом. - Немножечко погодя.
Я настигаю его. В лучах дальнего света уже поблескивают задние окошки
его вегикла. Я различаю бесформенную фигуру, склонившуюся над пультом.
- Сейчас мы с тобой встретимся, Мурурова!
- Угу, как же!
Я уже совсем близко, уже метров сто пятьдесят до него. Вдруг его машина
резко ныряет вниз. По инерции пролетаю мимо, снизу слышится твердый удар,
затем деревянный треск.
Поворачиваю назад, делаю почти сальто. Верхушка одного из деревьев подо
мной медленно валится набок. Торможу, со всего маху ударяясь грудью о