Немецкий офицер, приставленный наблюдать за порядком в батальоне нечто вроде воспитателя или надзирателя, — обнаружил у Сумца под подушкой газету «Известия» двухмесячной давности.
Вызванный на допрос к начальству Сумец твердил, что газету ему кто-то подсунул, что он ее видеть не видел. Если б нашел, сам немедленно сообщил бы начальству. Ему не верили.
И снова на выручку попавшему в беду товарищу пришли друзья.
Они доказывали, что Сумец непогрешим, что газету ему действительно подсунули. Пришла нежданно-негаданно и поддержка со стороны туповатого служаки Гришки. Очень довольный, что оказался в центре внимания, он рассказывал, будто в самом деле кто-то шныряет по чужим койкам. Он, Гришка, давно это примечает, но до поры помалкивает, потому что надо же того выследить. И он берется, выследит.
Трудно было понять, пожалел ли он Костю Сумца или сам верил тому, что говорил.
Виноват же во всей этой истории был один неопытный солдат. Сумец доверял ему и дал почитать газету, тайно принесенную в казарму. Солдат, вместо того чтобы вернуть газету Сумцу в руки, положил ее под подушку.
На этот раз Костю выгородили, но он попал под подозрение. За ним стали следить.
— Ну нельзя же так, понимаешь? — строго выговаривала Косте Таня. Самое опасное, если после одной-другой удачи мы становимся излишне самоуверенными. Не считай врага глупее себя. Он идет по твоему следу — не оставляй следов. Почему ты не забрал газету на другой же день? Забыл? Как видишь, такая забывчивость может стоить жизни. Ты неосмотрителен, Костя.
Это была абсолютная правда: Костя не всегда отличался осмотрительностью.
Однажды, в канун предстоящего налета нашей авиации на вражеские военные объекты, Таня получила от Андрея ракетницы. Одну из них она через Тамару вручила Косте и его сослуживцу Башкирову. Они должны были указать самолетам казармы, находившиеся неподалеку.
Смелый, но излишне лихой Башкиров уговорил Сумца подать сигналы с крыши здания, где расположился вражеский батальон.
— Так надежнее, — уверял он, — никуда уходить не нужно.
К счастью, в тот момент, когда они стреляли из ракетницы, почти все начальство батальона укрывалось в бомбоубежищах. Советские самолеты разбомбили указанную им цель, все обошлось благополучно, однако Таня долго не могла простить Косте такое легкомыслие.
— Просто невозможно было поступить глупее! Скажи, ты всегда рубишь сук, на котором сидишь?
А Костя и в тот, и в этот раз твердил одно и то же:
— Не могу больше, не могу. Отправьте меня к партизанам, тут я пропаду…
Таня чувствовала: оставаться под началом гитлеровцев Косте опасно. Особенно после истории с газетой.
Он не только заслуживает доверия — он его заслужил. Надо выручать парня, придумать способ, как отправить его в партизанский край…
На счастье, у Кости было несколько образцов увольнительной записки: Кошевой на всякий случай снабжал ими близких приятелей. Костя вписал число, час и вышел из казармы, чтобы никогда в жизни больше в нее не возвратиться.
Спустя несколько дней Тане удалось с подводой «оттуда» переправить Костю в партизанский отряд.
Тревожные вести незадолго до этого дошли до Кучерова. От своих «самогонных клиентов» — полицаев, охотно болтавших с ним за очередной стопкой и даже просивших нередко помощи, Кучеров узнал, что за Тамарой Синицей и за всеми, кто бывает у нее, приказано установить тщательную слежку.
Ни о чем допытываться Кучеров не стал — боялся вызвать подозрение, но сигнал этот не сулил ничего доброго.
Через связных Таня снеслась с Андреем, с партизанским командованием. Тамара Синица покинула Минск. Четверо детишек остались на попечение бабушки. Им наказали на все вопросы о маме отвечать: «В деревню уехала, за продуктами».
В январе 1943 года из батальона бежал к партизанам Сергей Ковалев. Ему нельзя было оставаться после исчезновения Тамары. Их слишком часто видели всех вместе.
Тане становилось все труднее. Таял круг ее помощников. Но самой ей покидать Минск пока что было нельзя. Боец Татьяна Климантович оставалась на своем посту.
Суровое время дало ей суровых и требовательных учителей. Но и придирчивый Андрей, и немногословный Батя могли быть довольны ею. Иногда она вспоминала того солдата, который покинул их с Сергеем в трудные минуты, под Новый год, и бежал куда глаза глядят.
У подпольщиков было все обдумано: солдата должны были спасти. Он же, в припадке слепого ужаса, ринулся навстречу гибели. Таня узнала, что он был задержан и расстрелян.
Горькая, но поучительная история…
Таня ночевала на разных квартирах. Иногда она забегала к Терезе Францевне, помогала постирать, наварить нехитрого супу для ребятишек. Ей был близок этот дом — первый добрый кров на оккупированной земле. Скучали по ней и дети, а Лена, старшая, готова была идти за Таней куда угодно и на что угодно.
Приближалась годовщина Красной Армии — 23 февраля. И вновь люди на оккупированной земле готовились тайком отметить эту дату, один из установившихся в родной стране праздников — день рождения армии, которую ждали, в приход которой свято верили.
В день двадцать пятой годовщины создания нашей армии дядя Юркевич вместе с возчиком Овчинниковым вернулись из партизанского края в Минск. Среди продуктов, лежавших на подводе, были гостинцы, которые партизаны прислали семье Тамары Синицы. Там было письмо и для Тани. Никто, кроме нее, не разобрался бы в этом на первый взгляд наивном любовном послании. На самом же деле это Андрей просил срочно добыть важные, интересующие Москву сведения.
Юркевич с Овчинниковым, доставив гостинцы и другим семьям, шумно торгуясь для виду, отправились с порожней подводой по домам.
Елена Игнатьевна давно дожидалась мужа к обеду. Но не успела она поставить перед ним тарелку с дымящимся супом, как Афанасий Иосифович сорвался с места: он случайно увидел в окно двух гестаповцев, которые шли прямо к его калитке. Они вели женщину, едва державшуюся на ногах.
Юркевич все понял, увидев ее.
Он открыл нижний ящик шкафа, сгреб в кучу лежавшие там письма и фотографии, швырнул в топившуюся печь.
«Арсенал» был пуст, хоть шаром покати, — кроме коз, в погребке ничего нельзя было найти: все оружие накануне успели вывезти партизанам.
Женщина, которую вели гестаповцы, еще недавно числилась связной партизанского отряда, многое знала о работе подпольщиков, бывала у Юркевичей, приносила к ним листовки, передавала поручения.
Но сейчас молодую, здоровую Любу Жук трудно было узнать!
Полуодетая, несмотря на лютую стужу, с рассеченной грудью, в изорванном окровавленном платье, она, как вошла, с порога заговорила:
— Дядя Юркевич, прости меня… Вместе работали, вместе погибать будем… Пить дайте, пить!
Лицо ее превратилось в кровавую маску, и с болью, с ужасом и отчаянием смотрели на Юркевичей воспаленные глаза.
Тетя Юркевич дрожащими руками поднесла Любе кружку с водой.
Немец выбил кружку из рук, отшвырнул Елену Игнатьевну. Охнув, она осела на пол.
Через полчаса гестаповцы вели по улице уже четверых арестованных: взяли и возчика Овчинникова. И всю дорогу Люба твердила, как обезумевшая:
— Дядя Юркевич, прости… Ой, родненькие мои, простите меня, мочи не было больше молчать, видите, что со мной сделали…
Но другие арестованные, шагая рядом с ней, молчали. Молчали они и на допросах в гестапо, и на очных ставках. Их держали в тюрьме, били, показывали фотографии, требуя назвать фамилии, адреса этих людей. Но, даже глядя на знакомые лица, все трое отвечали одно и то же: «Не знаем… Никогда не видели…»
Только однажды Елена Игнатьевна увидела своего мужа в тюрьме, избитого, в синяках и кровоподтеках.
— Я ничего им не сказал, — шепнул он. — Бедная ты моя, видно, не суждено нам вместе век скоротать.
Предчувствие не обмануло Афанасия Юркевича: вскоре его расстреляли. Казнили и Овчинникова.
Елену Игнатьевну еще долго держали в тюрьме, но весной, когда ее с партией арестованных женщин гоняли разбирать стены разрушенных домов, ей удалось однажды с наступлением темноты спрятаться в развалинах.
Верные люди переправили тетю Юркевич в партизанский отряд имени Котовского. Там, среди людей, знавших ее мужа, с благодарностью вспоминавших «арсенал» дяди Юркевича, она оставалась до конца войны, приняла на себя обязанности поварихи.
А если никто не видел, плакала она о своем старике.
Был конец марта. Не пришлось Тане отметить свое девятнадцатилетие. Да и вспомнила ли она сама про этот день среди горя и страданий тех, кто стал ей так близок?
Она помнила главное: теперь ей придется работать и за себя, и за них.
ПЕЧАТЬ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ
ЧЕТВЕРТЫЙ НЕМЕЦ
Вызванный на допрос к начальству Сумец твердил, что газету ему кто-то подсунул, что он ее видеть не видел. Если б нашел, сам немедленно сообщил бы начальству. Ему не верили.
И снова на выручку попавшему в беду товарищу пришли друзья.
Они доказывали, что Сумец непогрешим, что газету ему действительно подсунули. Пришла нежданно-негаданно и поддержка со стороны туповатого служаки Гришки. Очень довольный, что оказался в центре внимания, он рассказывал, будто в самом деле кто-то шныряет по чужим койкам. Он, Гришка, давно это примечает, но до поры помалкивает, потому что надо же того выследить. И он берется, выследит.
Трудно было понять, пожалел ли он Костю Сумца или сам верил тому, что говорил.
Виноват же во всей этой истории был один неопытный солдат. Сумец доверял ему и дал почитать газету, тайно принесенную в казарму. Солдат, вместо того чтобы вернуть газету Сумцу в руки, положил ее под подушку.
На этот раз Костю выгородили, но он попал под подозрение. За ним стали следить.
— Ну нельзя же так, понимаешь? — строго выговаривала Косте Таня. Самое опасное, если после одной-другой удачи мы становимся излишне самоуверенными. Не считай врага глупее себя. Он идет по твоему следу — не оставляй следов. Почему ты не забрал газету на другой же день? Забыл? Как видишь, такая забывчивость может стоить жизни. Ты неосмотрителен, Костя.
Это была абсолютная правда: Костя не всегда отличался осмотрительностью.
Однажды, в канун предстоящего налета нашей авиации на вражеские военные объекты, Таня получила от Андрея ракетницы. Одну из них она через Тамару вручила Косте и его сослуживцу Башкирову. Они должны были указать самолетам казармы, находившиеся неподалеку.
Смелый, но излишне лихой Башкиров уговорил Сумца подать сигналы с крыши здания, где расположился вражеский батальон.
— Так надежнее, — уверял он, — никуда уходить не нужно.
К счастью, в тот момент, когда они стреляли из ракетницы, почти все начальство батальона укрывалось в бомбоубежищах. Советские самолеты разбомбили указанную им цель, все обошлось благополучно, однако Таня долго не могла простить Косте такое легкомыслие.
— Просто невозможно было поступить глупее! Скажи, ты всегда рубишь сук, на котором сидишь?
А Костя и в тот, и в этот раз твердил одно и то же:
— Не могу больше, не могу. Отправьте меня к партизанам, тут я пропаду…
Таня чувствовала: оставаться под началом гитлеровцев Косте опасно. Особенно после истории с газетой.
Он не только заслуживает доверия — он его заслужил. Надо выручать парня, придумать способ, как отправить его в партизанский край…
На счастье, у Кости было несколько образцов увольнительной записки: Кошевой на всякий случай снабжал ими близких приятелей. Костя вписал число, час и вышел из казармы, чтобы никогда в жизни больше в нее не возвратиться.
Спустя несколько дней Тане удалось с подводой «оттуда» переправить Костю в партизанский отряд.
Тревожные вести незадолго до этого дошли до Кучерова. От своих «самогонных клиентов» — полицаев, охотно болтавших с ним за очередной стопкой и даже просивших нередко помощи, Кучеров узнал, что за Тамарой Синицей и за всеми, кто бывает у нее, приказано установить тщательную слежку.
Ни о чем допытываться Кучеров не стал — боялся вызвать подозрение, но сигнал этот не сулил ничего доброго.
Через связных Таня снеслась с Андреем, с партизанским командованием. Тамара Синица покинула Минск. Четверо детишек остались на попечение бабушки. Им наказали на все вопросы о маме отвечать: «В деревню уехала, за продуктами».
В январе 1943 года из батальона бежал к партизанам Сергей Ковалев. Ему нельзя было оставаться после исчезновения Тамары. Их слишком часто видели всех вместе.
Тане становилось все труднее. Таял круг ее помощников. Но самой ей покидать Минск пока что было нельзя. Боец Татьяна Климантович оставалась на своем посту.
Суровое время дало ей суровых и требовательных учителей. Но и придирчивый Андрей, и немногословный Батя могли быть довольны ею. Иногда она вспоминала того солдата, который покинул их с Сергеем в трудные минуты, под Новый год, и бежал куда глаза глядят.
У подпольщиков было все обдумано: солдата должны были спасти. Он же, в припадке слепого ужаса, ринулся навстречу гибели. Таня узнала, что он был задержан и расстрелян.
Горькая, но поучительная история…
Таня ночевала на разных квартирах. Иногда она забегала к Терезе Францевне, помогала постирать, наварить нехитрого супу для ребятишек. Ей был близок этот дом — первый добрый кров на оккупированной земле. Скучали по ней и дети, а Лена, старшая, готова была идти за Таней куда угодно и на что угодно.
Приближалась годовщина Красной Армии — 23 февраля. И вновь люди на оккупированной земле готовились тайком отметить эту дату, один из установившихся в родной стране праздников — день рождения армии, которую ждали, в приход которой свято верили.
В день двадцать пятой годовщины создания нашей армии дядя Юркевич вместе с возчиком Овчинниковым вернулись из партизанского края в Минск. Среди продуктов, лежавших на подводе, были гостинцы, которые партизаны прислали семье Тамары Синицы. Там было письмо и для Тани. Никто, кроме нее, не разобрался бы в этом на первый взгляд наивном любовном послании. На самом же деле это Андрей просил срочно добыть важные, интересующие Москву сведения.
Юркевич с Овчинниковым, доставив гостинцы и другим семьям, шумно торгуясь для виду, отправились с порожней подводой по домам.
Елена Игнатьевна давно дожидалась мужа к обеду. Но не успела она поставить перед ним тарелку с дымящимся супом, как Афанасий Иосифович сорвался с места: он случайно увидел в окно двух гестаповцев, которые шли прямо к его калитке. Они вели женщину, едва державшуюся на ногах.
Юркевич все понял, увидев ее.
Он открыл нижний ящик шкафа, сгреб в кучу лежавшие там письма и фотографии, швырнул в топившуюся печь.
«Арсенал» был пуст, хоть шаром покати, — кроме коз, в погребке ничего нельзя было найти: все оружие накануне успели вывезти партизанам.
Женщина, которую вели гестаповцы, еще недавно числилась связной партизанского отряда, многое знала о работе подпольщиков, бывала у Юркевичей, приносила к ним листовки, передавала поручения.
Но сейчас молодую, здоровую Любу Жук трудно было узнать!
Полуодетая, несмотря на лютую стужу, с рассеченной грудью, в изорванном окровавленном платье, она, как вошла, с порога заговорила:
— Дядя Юркевич, прости меня… Вместе работали, вместе погибать будем… Пить дайте, пить!
Лицо ее превратилось в кровавую маску, и с болью, с ужасом и отчаянием смотрели на Юркевичей воспаленные глаза.
Тетя Юркевич дрожащими руками поднесла Любе кружку с водой.
Немец выбил кружку из рук, отшвырнул Елену Игнатьевну. Охнув, она осела на пол.
Через полчаса гестаповцы вели по улице уже четверых арестованных: взяли и возчика Овчинникова. И всю дорогу Люба твердила, как обезумевшая:
— Дядя Юркевич, прости… Ой, родненькие мои, простите меня, мочи не было больше молчать, видите, что со мной сделали…
Но другие арестованные, шагая рядом с ней, молчали. Молчали они и на допросах в гестапо, и на очных ставках. Их держали в тюрьме, били, показывали фотографии, требуя назвать фамилии, адреса этих людей. Но, даже глядя на знакомые лица, все трое отвечали одно и то же: «Не знаем… Никогда не видели…»
Только однажды Елена Игнатьевна увидела своего мужа в тюрьме, избитого, в синяках и кровоподтеках.
— Я ничего им не сказал, — шепнул он. — Бедная ты моя, видно, не суждено нам вместе век скоротать.
Предчувствие не обмануло Афанасия Юркевича: вскоре его расстреляли. Казнили и Овчинникова.
Елену Игнатьевну еще долго держали в тюрьме, но весной, когда ее с партией арестованных женщин гоняли разбирать стены разрушенных домов, ей удалось однажды с наступлением темноты спрятаться в развалинах.
Верные люди переправили тетю Юркевич в партизанский отряд имени Котовского. Там, среди людей, знавших ее мужа, с благодарностью вспоминавших «арсенал» дяди Юркевича, она оставалась до конца войны, приняла на себя обязанности поварихи.
А если никто не видел, плакала она о своем старике.
Был конец марта. Не пришлось Тане отметить свое девятнадцатилетие. Да и вспомнила ли она сама про этот день среди горя и страданий тех, кто стал ей так близок?
Она помнила главное: теперь ей придется работать и за себя, и за них.
ПЕЧАТЬ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ
Срочно требуется оттиск новой печати минского бургомистра. На ней имеется цифра «8».
Таково было очередное поручение, полученное Таней в зашифрованном под наивное любовное послание письме Андрея.
Очередное трудное поручение: как без Марии-маленькой связаться с Батей, занимавшимся изготовлением документов и печатей? Искать его нельзя ни под каким видом. Батя непременно сам даст о себе знать, едва появится возможность.
Пока что такой возможности нет, а печать необходима.
И в те дни, когда Юркевичи еще подвергались жестоким допросам в тюрьме, Таня отправилась посоветоваться к Кучерову. Он связан с городской управой, сумеет подсказать пути, укажет нужных людей.
Кучеров выслушал Таню без малейшего удивления. Уверенно произнес:
— Строиться надо. Или вот еще огород. Такое дело.
— Не понимаю, — удивленно сказала Таня.
— К бургомистру надо идти. На прием.
— Ну, а предлог-то какой?
— Так ведь я ж сказал: строиться надо. Мол, замуж вы собрались, вот и нужен участок для застройки. Или, если дом не желаете, под огород попросите землицы… А разрешение выдают в управе.
— Вот это здорово! — воскликнула Таня.
Ведь на разрешении должна непременно стоять печать бургомистра. Она-то и требовалась Тане. С этого оттиска сделают другую печать, абсолютно похожую на первую, необходимую партизанам для пропусков.
В городскую управу Таня пошла вместе с Кучеровым. Он, как управляющий домом, где была прописана Таня, должен был подтвердить ее благонадежность, сказать, что ютится она у родственников и лучше бы ей построить домик, тем более что вроде бы и замуж пора.
По дороге Кучеров рассказывал про бургомистра Ивановского. Кое-что Таня слышала о нем и раньше.
Фашисты привезли его откуда-то из-за границы. Седовласый, представительный бургомистр, похоже, любовался самим собой в роли заботливого отца города. Принимая красивые, величественные позы, он охотно беседовал с посетителями, подчеркнуто внимательно их выслушивал. Порой становился многословен — особенно если расхваливал «новый порядок», и в таких случаях особенно тщательно, особенно правильно и четко выговаривал каждую фразу. Будто по книге читал. И в самой этой чеканной правильности произношения угадывалось что-то чужое.
Вот и приемная бургомистра. Настороженный слух Тани в первые же минуты уловил слово «проситель». Да, конечно, не с посетителями, а именно с просителями беседует в своем кабинете новый бургомистр.
Подошла очередь. Впущенных к нему просителей бургомистр встретил стоя, широким жестом указал на стулья:
— Прошу, господа! Устраивайтесь поудобнее, — и сам опустился в свое кресло после всех.
«Популярность зарабатывает», — недоброжелательно подумала Таня. От ее обостренного внимания не ускользнуло и то, что глава города побаивается своих просителей, опасается остаться с ними наедине. В кабинет к нему впускали сразу по несколько человек, и кое-кто из этих людей, право же, сильно смахивал то ли на охранников, то ли на сыщиков.
Таня, войдя в кабинет, выбрала себе удобное место: у самого письменного стола. Сердце ее забилось учащенно — на столе, примерно в метре от нее, лежала штемпельная подушечка, стояла новенькая, с отполированной ручкой, круглая печать.
Та самая! Таня поспешно отвела взгляд от стола, равнодушно огляделась по сторонам.
Кучеров едва заметно хитро подмигнул ей: мол, сейчас заведет лекцию «отец города».
Действительно, Ивановский поднялся с места и обратился к просителям с хорошо вызубренной речью, сопровождая ее плавными, округлыми жестами — в них было что-то заученное, как у актера, который работает без вдохновения.
Похвалив «новый порядок», насаждаемый «великой Германией», бургомистр заверил сидящих в кабинете, что в Минске, под его отеческим управлением, вскоре настанет райское житье.
Бургомистр упивался своей речью. Наконец он закончил и предложил просителям обращаться со своими нуждами.
Немолодая женщина, поминутно заправляя под клетчатый платок крашенные перекисью ржаные космы, начала путанно объяснять господину бургомистру свои права на двухэтажный особняк, отнятый у нее Советской властью, и требовала вернуть его.
Ивановский внимательно слушал, уже приготовился ответить, но тут дверь кабинета неожиданно распахнулась, и стремительно вошел полковник немецкой армии. Недовольно оглядев посетителей, он произнес:
— Господин бургомистр, вы мне нужны…
Ивановский тотчас вскочил, на ходу успел бросить окружающим:
— Прошу обождать меня.
Едва он вышел, в кабинете задвигались стулья, люди громко, перебивая один другого, заговорили. Кто-то говорил, кто-то вслушивался в чужие речи с излишним вниманием…
В шуме не было слышно, как Таня придвинула стул почти вплотную к столу. Она поднялась, сделала вид, будто что-то поправляет у себя за спиной — протянула руку, цепко, всей пятерней зажала круглую печать.
Видели или не видели? Видели или не видели? Но в кабинете по-прежнему стоял ровный гул.
Таня прошлась по кабинету.
— Пить что-то хочется, — бросила она Кучерову и спокойно вышла.
Кучеров, все это время наблюдавший за Таней, сидел ни жив ни мертв. Он и восхищался в душе юной разведчицей, и трепетал за нее.
Такую никто и ничто не остановит, если нужно выполнить задание, но думает ли она, какому смертельному риску подвергает себя в эти минуты?
Выходить вслед за ней нельзя. Нужно повременить. Где она теперь? Хоть бы никто не остановил ее у выхода…
Гулко пробили стоявшие в углу кабинета часы — деревянная резная башенка. Прошло полчаса, а бургомистр все не возвращался. Видно, его немецкое начальство мало беспокоили нужды собравшихся в кабинете просителей.
В кабинет вошел служащий управы, громко объявил:
— Господин бургомистр просит извинить его. Прием посетителей переносится на завтра.
Не помня себя спешил домой Павел Михайлович Кучеров. Таня не появилась ни в этот день, ни на следующий, но он уже знал, что она — в безопасности.
Знал прежде всего потому, что на другой день один из приятелей, маленький служащий городской управы, рассказывал ему о случившемся накануне вечером переполохе.
Бургомистр хватился печати. Кто ее похитил? Как поступить со множеством пропусков, удостоверений, справок, выданных жителям и заверенных этой исчезнувшей печатью?
Если объявить все бумаги, выданные городской управой, недействительными, нарушатся и без того слабые порядки в городе. Поднимется паника, сильно будет подорван престиж новых властей.
Однако и скрыть нельзя: печатью, вне сомнения, воспользуются партизаны и подпольщики. Изготовят задним числом всякие пропуска, разрешения, приложат к ним печать бургомистра — и поди додумайся, что они натворят потом!
Позднее стало известно, что оккупационные власти приняли решение сделать вид, будто ничего с печатью минской городской управы не произошло.
Просто постепенно все выданные прежде документы начали обменивать на новые, с другой печатью. Весьма нелегкое дело!
Партизан это устраивало: у них было достаточно времени, чтобы воспользоваться печатью городской управы, которую доставила им точно в срок торжествующая Таня.
Таково было очередное поручение, полученное Таней в зашифрованном под наивное любовное послание письме Андрея.
Очередное трудное поручение: как без Марии-маленькой связаться с Батей, занимавшимся изготовлением документов и печатей? Искать его нельзя ни под каким видом. Батя непременно сам даст о себе знать, едва появится возможность.
Пока что такой возможности нет, а печать необходима.
И в те дни, когда Юркевичи еще подвергались жестоким допросам в тюрьме, Таня отправилась посоветоваться к Кучерову. Он связан с городской управой, сумеет подсказать пути, укажет нужных людей.
Кучеров выслушал Таню без малейшего удивления. Уверенно произнес:
— Строиться надо. Или вот еще огород. Такое дело.
— Не понимаю, — удивленно сказала Таня.
— К бургомистру надо идти. На прием.
— Ну, а предлог-то какой?
— Так ведь я ж сказал: строиться надо. Мол, замуж вы собрались, вот и нужен участок для застройки. Или, если дом не желаете, под огород попросите землицы… А разрешение выдают в управе.
— Вот это здорово! — воскликнула Таня.
Ведь на разрешении должна непременно стоять печать бургомистра. Она-то и требовалась Тане. С этого оттиска сделают другую печать, абсолютно похожую на первую, необходимую партизанам для пропусков.
В городскую управу Таня пошла вместе с Кучеровым. Он, как управляющий домом, где была прописана Таня, должен был подтвердить ее благонадежность, сказать, что ютится она у родственников и лучше бы ей построить домик, тем более что вроде бы и замуж пора.
По дороге Кучеров рассказывал про бургомистра Ивановского. Кое-что Таня слышала о нем и раньше.
Фашисты привезли его откуда-то из-за границы. Седовласый, представительный бургомистр, похоже, любовался самим собой в роли заботливого отца города. Принимая красивые, величественные позы, он охотно беседовал с посетителями, подчеркнуто внимательно их выслушивал. Порой становился многословен — особенно если расхваливал «новый порядок», и в таких случаях особенно тщательно, особенно правильно и четко выговаривал каждую фразу. Будто по книге читал. И в самой этой чеканной правильности произношения угадывалось что-то чужое.
Вот и приемная бургомистра. Настороженный слух Тани в первые же минуты уловил слово «проситель». Да, конечно, не с посетителями, а именно с просителями беседует в своем кабинете новый бургомистр.
Подошла очередь. Впущенных к нему просителей бургомистр встретил стоя, широким жестом указал на стулья:
— Прошу, господа! Устраивайтесь поудобнее, — и сам опустился в свое кресло после всех.
«Популярность зарабатывает», — недоброжелательно подумала Таня. От ее обостренного внимания не ускользнуло и то, что глава города побаивается своих просителей, опасается остаться с ними наедине. В кабинет к нему впускали сразу по несколько человек, и кое-кто из этих людей, право же, сильно смахивал то ли на охранников, то ли на сыщиков.
Таня, войдя в кабинет, выбрала себе удобное место: у самого письменного стола. Сердце ее забилось учащенно — на столе, примерно в метре от нее, лежала штемпельная подушечка, стояла новенькая, с отполированной ручкой, круглая печать.
Та самая! Таня поспешно отвела взгляд от стола, равнодушно огляделась по сторонам.
Кучеров едва заметно хитро подмигнул ей: мол, сейчас заведет лекцию «отец города».
Действительно, Ивановский поднялся с места и обратился к просителям с хорошо вызубренной речью, сопровождая ее плавными, округлыми жестами — в них было что-то заученное, как у актера, который работает без вдохновения.
Похвалив «новый порядок», насаждаемый «великой Германией», бургомистр заверил сидящих в кабинете, что в Минске, под его отеческим управлением, вскоре настанет райское житье.
Бургомистр упивался своей речью. Наконец он закончил и предложил просителям обращаться со своими нуждами.
Немолодая женщина, поминутно заправляя под клетчатый платок крашенные перекисью ржаные космы, начала путанно объяснять господину бургомистру свои права на двухэтажный особняк, отнятый у нее Советской властью, и требовала вернуть его.
Ивановский внимательно слушал, уже приготовился ответить, но тут дверь кабинета неожиданно распахнулась, и стремительно вошел полковник немецкой армии. Недовольно оглядев посетителей, он произнес:
— Господин бургомистр, вы мне нужны…
Ивановский тотчас вскочил, на ходу успел бросить окружающим:
— Прошу обождать меня.
Едва он вышел, в кабинете задвигались стулья, люди громко, перебивая один другого, заговорили. Кто-то говорил, кто-то вслушивался в чужие речи с излишним вниманием…
В шуме не было слышно, как Таня придвинула стул почти вплотную к столу. Она поднялась, сделала вид, будто что-то поправляет у себя за спиной — протянула руку, цепко, всей пятерней зажала круглую печать.
Видели или не видели? Видели или не видели? Но в кабинете по-прежнему стоял ровный гул.
Таня прошлась по кабинету.
— Пить что-то хочется, — бросила она Кучерову и спокойно вышла.
Кучеров, все это время наблюдавший за Таней, сидел ни жив ни мертв. Он и восхищался в душе юной разведчицей, и трепетал за нее.
Такую никто и ничто не остановит, если нужно выполнить задание, но думает ли она, какому смертельному риску подвергает себя в эти минуты?
Выходить вслед за ней нельзя. Нужно повременить. Где она теперь? Хоть бы никто не остановил ее у выхода…
Гулко пробили стоявшие в углу кабинета часы — деревянная резная башенка. Прошло полчаса, а бургомистр все не возвращался. Видно, его немецкое начальство мало беспокоили нужды собравшихся в кабинете просителей.
В кабинет вошел служащий управы, громко объявил:
— Господин бургомистр просит извинить его. Прием посетителей переносится на завтра.
Не помня себя спешил домой Павел Михайлович Кучеров. Таня не появилась ни в этот день, ни на следующий, но он уже знал, что она — в безопасности.
Знал прежде всего потому, что на другой день один из приятелей, маленький служащий городской управы, рассказывал ему о случившемся накануне вечером переполохе.
Бургомистр хватился печати. Кто ее похитил? Как поступить со множеством пропусков, удостоверений, справок, выданных жителям и заверенных этой исчезнувшей печатью?
Если объявить все бумаги, выданные городской управой, недействительными, нарушатся и без того слабые порядки в городе. Поднимется паника, сильно будет подорван престиж новых властей.
Однако и скрыть нельзя: печатью, вне сомнения, воспользуются партизаны и подпольщики. Изготовят задним числом всякие пропуска, разрешения, приложат к ним печать бургомистра — и поди додумайся, что они натворят потом!
Позднее стало известно, что оккупационные власти приняли решение сделать вид, будто ничего с печатью минской городской управы не произошло.
Просто постепенно все выданные прежде документы начали обменивать на новые, с другой печатью. Весьма нелегкое дело!
Партизан это устраивало: у них было достаточно времени, чтобы воспользоваться печатью городской управы, которую доставила им точно в срок торжествующая Таня.
ЧЕТВЕРТЫЙ НЕМЕЦ
Люди, ставшие дорогими, уходили, исчезали бесследно, и нельзя было даже оплакать ушедших, как нельзя было позволить себе дрогнуть перед новыми неизбежными потерями.
Горе, которое перенесла Таня, потеряв почти одновременно нескольких друзей, проявлялось у нее в бережливой нежности к оставшимся.
Лишь после войны выяснилось, как много людей, часто незнакомых друг с другом, принимали у себя Таню в Заславле, Родошковичах, Дворищах, Трусовичах. Для встреч с Андреем приходилось пробираться и лесом, и деревнями: дорог был каждый теплый кров, каждый надежный человек, который предупредил бы или укрыл от возможной опасности.
Наташа за это время прописалась в нескольких местах под разными именами. Так было легче встречаться: никто бы не сказал, что часто видел их вместе. И еще Наташины разные квартиры давали возможность всякий раз в наиболее безопасном месте встречаться с теми помощниками, что приносили им нужные сведения.
Таню знакомили с новыми людьми, подпольщиками, связными партизанских отрядов. Среди них была совсем молоденькая девушка, едва ли достигшая семнадцати. Она привлекла Танино внимание запальчивой горячностью, с какой укоряла в трусости своих товарищей. Они пытались, но не сумели узнать, где можно раздобыть оружие.
С материнской мягкостью Таня обняла девушку за плечи, отвела в сторону.
— Тебя зовут Ванда? Я не ослышалась?
— Да.
— Ты комсомолка?
— Конечно!
— Вот что, — медленно заговорила Таня. — Наблюдала я за тобой. Ведь нам предстоит вместе работать. И поняла: ты девушка решительная, смелая, задания готова выполнять безотказно…
Щеки Ванды пылали, но она с удовольствием слушала слова Тани, видимо во всем с ней соглашаясь.
— Однако я с тобой работать, пожалуй, не стану.
— Почему? — Ванда была поражена.
— А вот слушай. — Таня говорила очень решительно. — Мы сегодня собрались тут все вместе. Встретимся ли завтра — сам бог на это не ответит. Каждый из нас ходит по острию бритвы. А ты какая-то неукротимая. Назвала трусами проверенных в деле товарищей, накинулась на них, обвинять начала. Так нельзя. Никто не давал тебе такого права.
Девушка слушала потупившись. Танино внушение сводилось к одному: если Ванда хочет быть полезной общему делу, она должна воспитывать в себе выдержку. Не только вести себя осторожно, избегать опрометчивых, поспешных шагов. Не только не говорить лишнего из опасения, что услышит враг, — не говорить лишнего, чтобы не ранить друга.
— Ты что, плачешь? — Таня растерянно коснулась пальцем мокрой пылающей девушкиной щеки.
— Н-нет. — Ванда торопливо отерла слезы, выпрямилась. — Спасибо. Даю честное комсомольское…
— Верю. Ничего, не стесняйся слез. Это хорошие слезы. И вообще, не отгораживай себя от тех, кто вместе с тобой готов подвергать себя ежеминутному риску. И советоваться тоже не стесняйся.
— А вы… работать со мной будете?
Вместо ответа Таня молча погладила Ванду по руке. Ребенок!..
Всего на два года одна девушка была старше другой. Но годы эти прошли в каком-то ином измерении: прожитое было отмерено не часами, не днями либо месяцами, но событиями, жертвами, испытаниями на величие духа.
Работавшие с Таней понимали, что приказы она получает от кого-то, связанного с Москвой. Это доказывала и ее осведомленность: она всегда могла рассказать о последних сводках Советского Информбюро, обо всем, что касалось положения на фронтах. Она появлялась среди подпольщиков с очередными приказами, которые нужно было неукоснительно выполнить. Вместе с ними разрабатывала план действий. И люди слушали и слушались ее, как старшую, подчиняясь невольно и спокойно ее решимости и тому покоряющему обаянию, которое шло от бережной, нежной ее чуткости к каждому, чья готовность к подвигу уже была подвигом.
Даже мнение свое она высказывала теперь полувопросительно, чтобы не смутить людей, которые были нередко раза в три старше ее:
— Мне кажется, надо сделать так… А по-вашему?
И хотя то, что ей «казалось», было зачастую единственно правильным, людей подбадривало общее участие в решении каждого вопроса…
Ванда прислушалась к советам Тани, стала осторожнее, осмотрительнее.
Детская внешность не вызывала подозрений у самых отъявленных фашистских ищеек. Не до каждого из них доходило, что советские подростки, даже дети, поначалу смертельно напуганные войной, гибелью близких, арестами, начали быстро взрослеть, заполняя редеющие шеренги бойцов за родную землю.
Вскоре Ванда получила от Тани важное задание.
В Минске появились машины гитлеровцев со странными опознавательными знаками, очевидно условными, Ванда должна была расшифровать их.
Судя по всему, фашисты начали маскировать свои подразделения: видно, хотели сбить с толку наших разведчиков.
Ванда за несколько дней все узнала, сообщила, что означают эти черепа, подковы, кинжалы и прочее.
В Белоруссию прибыли новые воинские части из Германии. Ванде удалось точно установить: часть корпуса направлена в сторону Москвы, другая — на Могилевское направление.
Эти сведения вместе с сообщениями других Таниных и Наташиных помощников были переданы Андреем в штаб фронта и в Москву.
В числе этих помощников были и два солдата из вражеского батальона, тяготившиеся своей службой. Имена их в свое время назвали Ковалев и Сумец.
Солдаты не однажды выполняли и Танины поручения, но всякий раз слезно просили помочь им уйти «к своим» — к партизанам. Им обещали, но просили повременить, доказывали солдатам, что тут они нужнее.
Споры эти то и дело повторялись.
— Повремените, ребята. Скоро отправим. Если бы вы знали, как вас партизаны за оружие и за ваши разные новости благодарят, вы бы так не настаивали.
И парни соглашались, хотя все прекрасно видели, с какой неохотой возвращаются они в казармы батальона.
Как-то Ванда передала, что ей необходимо срочно повидаться в Таней. Пришла она возбужденная, взволнованная и с ходу рассказала, что познакомилась с тремя немецкими солдатами. По-немецки Ванда говорила неважно, однако не упустила возможности побеседовать, задать несколько вопросов, как будто совсем незначительных.
— Они — рабочие парни. Войну ненавидят. Настроение у них… ну, хуже некуда. Только и говорят о Сталинграде. Боятся, что их самих постигнет та же участь. А знала бы ты, Танечка, как они клянут своего фюрера! И партизан наших называют народными героями, а не бандитами, как им внушают.
— Часто ты с ними встречалась?
— Уже раза три. Я и про знаки кое-что от них узнала.
— Сможешь повидать еще разок?
— Они сами просили меня прийти в субботу к Дому офицеров.
В субботу, к концу дня, Таня сидела на скамье в саду возле Дома офицеров. На коленях у нее лежала раскрытая книга. Она, казалось, полностью была погружена в чтение.
На аллее показалась Ванда. С нею шли три парня в военной форме, три обыкновенных германских солдата. Они оживленно беседовали с хорошенькой, принарядившейся девушкой, объяснявшейся с помощью жестов и несложных фраз.
Солдаты поправляли ее произношение, пытались произносить русские фразы.
Ванда опустилась на скамью, стоявшую возле Таниной. Солдаты бухнулись рядом — каждый старался занять местечко поближе к Ванде. А Таня продолжала читать, даже не подняв головы. Был уговор — они с Вандой не покажут виду, что знакомы.
В саду было малолюдно, как обычно в это время года, когда зима еще не совсем отступила, а весна еще не набрала силы. Тусклое солнце опускалось к горизонту, цепляясь за голые, беспомощно раскинутые ветки деревьев.
Но было еще светло, и Таня продолжала читать. А Ванда, продолжая разговор с солдатами, весело задавала вопросы, заранее составленные Таней. Ответы солдат — говорили они торопливо, отталкивая и перебивая друг друга, — были ей не слишком-то понятны, зато каждое произнесенное солдатами слово отлично понимала Таня…
Назавтра девушки снова встретились.
— Знаешь, твои солдаты мне понравились. Похоже, искренние парни. Но в душу не влезешь. Как-никак прошли гитлерюгендовскую школу. Ты за ними еще понаблюдай при встречах, — говорила Таня, — а я кое с кем посоветуюсь. Решим вместе, как с ними быть…
Время во многом изменило Таню, расширился круг ее знакомств. Но так же, как и в первые месяцы, она то и дело отправлялась в Бобры — пешком либо на попутной подводе, виделась с Андреем, переправляла из Минска на лошаденках оружие, лекарства, одежду и сахар для партизан.
Рабочие с хлебозавода доставали сахар для больных и раненых. И, надо сказать, доставали немало! Ведь там приходилось печь разные сдобные булочки для немецких офицеров.
— Сахару много дают — стараются, видно, подсластить им жизнь на нашей земле, — сердито говорили рабочие. — Не-ет, сахаром тут не поможешь, поэтому пусть уж с нашими поделятся.
Однажды они вручили Татьяне целый мешок сахару — почти пудовый. Откуда? Оказывается, приятели давно заметили, что работавший вместе с ними один осведомитель гестапо постоянно ворует сахар. Тогда в порядке якобы дружеской услуги они шепнули тому, что о нем справлялись недавно полицаи. Пожалуй, вот-вот его накроют, если он что-нибудь вынесет краденое. И насмерть перепуганный малый отдал мешок припрятанного дома ворованного сахару, просил отдать полицаям, чтоб впредь не мешали ему. Видать, не слишком надеялся он на своих хозяев.
После исчезновения Марии-маленькой трудно стало с медикаментами. Однако Тане с Наташей удалось завести «своих» фармацевтов во многих минских аптеках. В назначенное время кого-нибудь посылали за нужными лекарствами — списки были оставлены заранее — потом переправляли все это в партизанский край. Случалось и Ванде выпрашивать у знакомых немецких солдат лекарства якобы для больных родственников.
Горе, которое перенесла Таня, потеряв почти одновременно нескольких друзей, проявлялось у нее в бережливой нежности к оставшимся.
Лишь после войны выяснилось, как много людей, часто незнакомых друг с другом, принимали у себя Таню в Заславле, Родошковичах, Дворищах, Трусовичах. Для встреч с Андреем приходилось пробираться и лесом, и деревнями: дорог был каждый теплый кров, каждый надежный человек, который предупредил бы или укрыл от возможной опасности.
Наташа за это время прописалась в нескольких местах под разными именами. Так было легче встречаться: никто бы не сказал, что часто видел их вместе. И еще Наташины разные квартиры давали возможность всякий раз в наиболее безопасном месте встречаться с теми помощниками, что приносили им нужные сведения.
Таню знакомили с новыми людьми, подпольщиками, связными партизанских отрядов. Среди них была совсем молоденькая девушка, едва ли достигшая семнадцати. Она привлекла Танино внимание запальчивой горячностью, с какой укоряла в трусости своих товарищей. Они пытались, но не сумели узнать, где можно раздобыть оружие.
С материнской мягкостью Таня обняла девушку за плечи, отвела в сторону.
— Тебя зовут Ванда? Я не ослышалась?
— Да.
— Ты комсомолка?
— Конечно!
— Вот что, — медленно заговорила Таня. — Наблюдала я за тобой. Ведь нам предстоит вместе работать. И поняла: ты девушка решительная, смелая, задания готова выполнять безотказно…
Щеки Ванды пылали, но она с удовольствием слушала слова Тани, видимо во всем с ней соглашаясь.
— Однако я с тобой работать, пожалуй, не стану.
— Почему? — Ванда была поражена.
— А вот слушай. — Таня говорила очень решительно. — Мы сегодня собрались тут все вместе. Встретимся ли завтра — сам бог на это не ответит. Каждый из нас ходит по острию бритвы. А ты какая-то неукротимая. Назвала трусами проверенных в деле товарищей, накинулась на них, обвинять начала. Так нельзя. Никто не давал тебе такого права.
Девушка слушала потупившись. Танино внушение сводилось к одному: если Ванда хочет быть полезной общему делу, она должна воспитывать в себе выдержку. Не только вести себя осторожно, избегать опрометчивых, поспешных шагов. Не только не говорить лишнего из опасения, что услышит враг, — не говорить лишнего, чтобы не ранить друга.
— Ты что, плачешь? — Таня растерянно коснулась пальцем мокрой пылающей девушкиной щеки.
— Н-нет. — Ванда торопливо отерла слезы, выпрямилась. — Спасибо. Даю честное комсомольское…
— Верю. Ничего, не стесняйся слез. Это хорошие слезы. И вообще, не отгораживай себя от тех, кто вместе с тобой готов подвергать себя ежеминутному риску. И советоваться тоже не стесняйся.
— А вы… работать со мной будете?
Вместо ответа Таня молча погладила Ванду по руке. Ребенок!..
Всего на два года одна девушка была старше другой. Но годы эти прошли в каком-то ином измерении: прожитое было отмерено не часами, не днями либо месяцами, но событиями, жертвами, испытаниями на величие духа.
Работавшие с Таней понимали, что приказы она получает от кого-то, связанного с Москвой. Это доказывала и ее осведомленность: она всегда могла рассказать о последних сводках Советского Информбюро, обо всем, что касалось положения на фронтах. Она появлялась среди подпольщиков с очередными приказами, которые нужно было неукоснительно выполнить. Вместе с ними разрабатывала план действий. И люди слушали и слушались ее, как старшую, подчиняясь невольно и спокойно ее решимости и тому покоряющему обаянию, которое шло от бережной, нежной ее чуткости к каждому, чья готовность к подвигу уже была подвигом.
Даже мнение свое она высказывала теперь полувопросительно, чтобы не смутить людей, которые были нередко раза в три старше ее:
— Мне кажется, надо сделать так… А по-вашему?
И хотя то, что ей «казалось», было зачастую единственно правильным, людей подбадривало общее участие в решении каждого вопроса…
Ванда прислушалась к советам Тани, стала осторожнее, осмотрительнее.
Детская внешность не вызывала подозрений у самых отъявленных фашистских ищеек. Не до каждого из них доходило, что советские подростки, даже дети, поначалу смертельно напуганные войной, гибелью близких, арестами, начали быстро взрослеть, заполняя редеющие шеренги бойцов за родную землю.
Вскоре Ванда получила от Тани важное задание.
В Минске появились машины гитлеровцев со странными опознавательными знаками, очевидно условными, Ванда должна была расшифровать их.
Судя по всему, фашисты начали маскировать свои подразделения: видно, хотели сбить с толку наших разведчиков.
Ванда за несколько дней все узнала, сообщила, что означают эти черепа, подковы, кинжалы и прочее.
В Белоруссию прибыли новые воинские части из Германии. Ванде удалось точно установить: часть корпуса направлена в сторону Москвы, другая — на Могилевское направление.
Эти сведения вместе с сообщениями других Таниных и Наташиных помощников были переданы Андреем в штаб фронта и в Москву.
В числе этих помощников были и два солдата из вражеского батальона, тяготившиеся своей службой. Имена их в свое время назвали Ковалев и Сумец.
Солдаты не однажды выполняли и Танины поручения, но всякий раз слезно просили помочь им уйти «к своим» — к партизанам. Им обещали, но просили повременить, доказывали солдатам, что тут они нужнее.
Споры эти то и дело повторялись.
— Повремените, ребята. Скоро отправим. Если бы вы знали, как вас партизаны за оружие и за ваши разные новости благодарят, вы бы так не настаивали.
И парни соглашались, хотя все прекрасно видели, с какой неохотой возвращаются они в казармы батальона.
Как-то Ванда передала, что ей необходимо срочно повидаться в Таней. Пришла она возбужденная, взволнованная и с ходу рассказала, что познакомилась с тремя немецкими солдатами. По-немецки Ванда говорила неважно, однако не упустила возможности побеседовать, задать несколько вопросов, как будто совсем незначительных.
— Они — рабочие парни. Войну ненавидят. Настроение у них… ну, хуже некуда. Только и говорят о Сталинграде. Боятся, что их самих постигнет та же участь. А знала бы ты, Танечка, как они клянут своего фюрера! И партизан наших называют народными героями, а не бандитами, как им внушают.
— Часто ты с ними встречалась?
— Уже раза три. Я и про знаки кое-что от них узнала.
— Сможешь повидать еще разок?
— Они сами просили меня прийти в субботу к Дому офицеров.
В субботу, к концу дня, Таня сидела на скамье в саду возле Дома офицеров. На коленях у нее лежала раскрытая книга. Она, казалось, полностью была погружена в чтение.
На аллее показалась Ванда. С нею шли три парня в военной форме, три обыкновенных германских солдата. Они оживленно беседовали с хорошенькой, принарядившейся девушкой, объяснявшейся с помощью жестов и несложных фраз.
Солдаты поправляли ее произношение, пытались произносить русские фразы.
Ванда опустилась на скамью, стоявшую возле Таниной. Солдаты бухнулись рядом — каждый старался занять местечко поближе к Ванде. А Таня продолжала читать, даже не подняв головы. Был уговор — они с Вандой не покажут виду, что знакомы.
В саду было малолюдно, как обычно в это время года, когда зима еще не совсем отступила, а весна еще не набрала силы. Тусклое солнце опускалось к горизонту, цепляясь за голые, беспомощно раскинутые ветки деревьев.
Но было еще светло, и Таня продолжала читать. А Ванда, продолжая разговор с солдатами, весело задавала вопросы, заранее составленные Таней. Ответы солдат — говорили они торопливо, отталкивая и перебивая друг друга, — были ей не слишком-то понятны, зато каждое произнесенное солдатами слово отлично понимала Таня…
Назавтра девушки снова встретились.
— Знаешь, твои солдаты мне понравились. Похоже, искренние парни. Но в душу не влезешь. Как-никак прошли гитлерюгендовскую школу. Ты за ними еще понаблюдай при встречах, — говорила Таня, — а я кое с кем посоветуюсь. Решим вместе, как с ними быть…
Время во многом изменило Таню, расширился круг ее знакомств. Но так же, как и в первые месяцы, она то и дело отправлялась в Бобры — пешком либо на попутной подводе, виделась с Андреем, переправляла из Минска на лошаденках оружие, лекарства, одежду и сахар для партизан.
Рабочие с хлебозавода доставали сахар для больных и раненых. И, надо сказать, доставали немало! Ведь там приходилось печь разные сдобные булочки для немецких офицеров.
— Сахару много дают — стараются, видно, подсластить им жизнь на нашей земле, — сердито говорили рабочие. — Не-ет, сахаром тут не поможешь, поэтому пусть уж с нашими поделятся.
Однажды они вручили Татьяне целый мешок сахару — почти пудовый. Откуда? Оказывается, приятели давно заметили, что работавший вместе с ними один осведомитель гестапо постоянно ворует сахар. Тогда в порядке якобы дружеской услуги они шепнули тому, что о нем справлялись недавно полицаи. Пожалуй, вот-вот его накроют, если он что-нибудь вынесет краденое. И насмерть перепуганный малый отдал мешок припрятанного дома ворованного сахару, просил отдать полицаям, чтоб впредь не мешали ему. Видать, не слишком надеялся он на своих хозяев.
После исчезновения Марии-маленькой трудно стало с медикаментами. Однако Тане с Наташей удалось завести «своих» фармацевтов во многих минских аптеках. В назначенное время кого-нибудь посылали за нужными лекарствами — списки были оставлены заранее — потом переправляли все это в партизанский край. Случалось и Ванде выпрашивать у знакомых немецких солдат лекарства якобы для больных родственников.