Пришвин М.. Мы с тобой. Дневник любви

   ...После того мне стало так, будто я кругом открыл всю ее душу и она мне стала как своя душа. Когда она ушла -- ко мне вернулось спокойствие, смешно было вспоминать о "торфе", и я отлично уснул.
   Встал бодрым и сильным. Надо честно отнестись всерьез к простейшему. Как будто солнечный луч пронизал мне сейчас эту паутину, и я должен во всем разобраться до конца. Буду читать письма Олега.
   Необходимым условием стало решение: до тех пор, пока она не войдет ко мне в дом мой,-- ничего. Пусть это обещание соберет мою силу в сторону достижения цели -- быть настоящим и единственным мужем этой женщины. Вся моя, в моем доме, и я весь ее: и хозяин, и работник.
   Ей встретился на улице друг ее Птицын, и она ему по-дружески рассказала о всем, что с нею происходит...
   -- Все выйдет само собой, и не нужно придумывать себе заранее препятствия,-- сказал Птицын.-- Наверно, он долго сидел на цепи, теперь сорвался-- так пусть покажет себя. В этом движении и есть сущность любви.
   Мне понравилось птицынское сравнение меня с собакой, но только себя я чувствую не цепной, а охотничьей собакой, собакой на стойке.
   Вот она стоит вся в готовности, сдерживая страсть в монументальной неподвижности. Так и стоит монументом с поджатой одной лапой, чтобы этой свободной приготовленной лапой птицу поймать. Но она умная охотничья собака, готовая прыгнуть, и в то же время знает, что птицу поймает не она, а выстрел стоящего за ее спиной охотника.
   И вот мне теперь, как я себя чувствую, мое дело быть собранным, и готовым поймать, и сделать вечностью пролетающий миг жизни.
   ...А совершит это все стоящий за мной Охотник. Думаю теперь, что слова "большой" и "маленький" таят в себе какую-то не только количественную, но моральную сущность. Так бывает, когда от маленького дела переходишь к большому, то являются на помощь не свои, известные, взвешенные, измеренные силы, а неведомые, непрошеные, не требующие труда твоего
   и печали, и тогда чувствуешь на своей утлой лодочке под собой несущую тебя большую океанскую волну.
   Да, конечно, под лодочкой океан, а в человеческой жизни, в большом деле, когда ты на него станешь -- весь человеческий род от сотворения мира становится на твою сторону и, вызывая на бой темные силы, открывает священную войну за тебя самого.
   Она так презирает быт, так слаба в борьбе, что я не могу себе вообразить ее любящей, если придется столкнуться даже с одной Аксюшей... Я боюсь ее: ей это станет противно! Без настоящей любви -- невозможно!
   Она очень похудела на моих глазах. Худеть можно и от одного ущемления девственной гордыни, и мало ли от чего, и это вовсе ничего не говорит о любви...
   -- Ну,-- сказала она,-- конечно, надо сделать так, чтобы другие от нас меньше страдали, но если жизнь скажет свое слово, что надо...
   Если будет надо, я возьму вашу руку, выйду из своего дома и больше не вернусь. Я это могу.
   Самое большое, что я до сих пор получал от В. --это свобода "физического" отношения к женщине, то есть при духовном сближении стыд исчезает и, главное, уничтожается грань между духовным и физическим.
   Раньше мне казалось это возможным лишь при сближении с примитивными женщинами, где "духовное" сознание становится ненужным: "пантеизм". А теперь вот именно вследствие этого равенства и постоянного обмена и происходит рождение чувства единства духовного и телесного.
   Вычитал из юношеской их переписки, что ее возмущала в то время даже сама постановка Олегом вопроса о применении аскетических приемов против опасностей любви. То и замечательно, что в этом их романе пики острейшие двух разных миров стали друг против друга. Борьба эта закончилась трагично.
   Потом пошли долгие черные годы одиночества. Где-то, неведомые ей, шли мои такие же годы. Наконец мы встретились, и теперь я думаю о нашем романе, что два подобных желания или мысли среди миллиона разных людей жили в двух, и этим двум суждено было встретиться и этой встречей увериться, что это не сон, не поэзия, а так оно и есть, и должно быть.
   Замечаю, как В. резко схватывает и ничего не забывает из моих рассказов о себе: это делается силой родственного внимания. И я тоже не по дням, а по часам усваиваю ее во всех подробностях.
   В этом и состоит любовь, ее святая природа, это и приводит к тому, что у всех... Но с этим простым результатом никогда не может мириться поэзия монашеская (Олега).
   Подозреваю, что та редкая радость (будто взыграется что-то в душе), радость, не забиваемая ни годами, ни нуждой, ни оскорблениями -- эта радость у нас с ней общая, она и соединила нас. И отсюда наша общая с нею ненависть к удовольствию, заменяющему радость. И мы нашлись два таких. Верно ли?
   У нее всю жизнь была борьба за радость на два фронта: против эгоистического удовольствияи против аскетической любви.
   5 марта. Со стороны Москвы подхожу к Троице-Сергиеву, и в свете вечерней зари необычайной красоты сияет Лавра с древними башнями и церквами. Я вспомнил красивое письмо юноши, навеянное ему любовью к женщине, которую я сам так полюбил.
   Я подошел к Лавре и увидел колокольню без колоколов, вспомнил всю мерзость запустения в море злобы, кипящей вокруг древних стен. То, что мне было красотою, в жизни возбуждало злобу, служило источником зла.
   Как это могло случиться, что подвиг любви Сергия Радонежского стал источником зла среди людей? Раздумывая об этом, я опять вспомнил письмо юноши и растерзанную страданиями женщину, из души которой он черпал свою любовь к Прекрасному.
   А теперь я люблю ее, эту ограбленную...
   Но что эта злоба вокруг древних стен! Мне стоит к любому из этих людей подойти, стоит чуть-чуть его обласкать, как откроется, что он -- жалкий невольник зла, и стоит протянуть руку -- он схватится за нее, чтоб вырваться. Так чего же мне скорбеть о внешнем, обращенном в мерзость запустения, если внутренняя жизнь наша, она здесь налицо передо мной, и небо тоже, и наступающая весна!
   А письма... что мне в них, если источник со мной! Я обладаю самим источником красоты. Никогда я ее не чувствовал так, никогда не был в состоянии такого священного ожидания! Мне кажется, я построил прекрасную хорому, и долгожданная вошла в нее, и я сказал ей "люблю", и она мне сказала свое "люблю", и мы ждем, чтобы кто-то третий вошел, и благословил нас, и убедил нас, что мы сами видим любовь, а не только нам это видится.
   А это ведь и есть музыкальная тема души этой женщины: "Вижу или мне это видится? Чего-то не хватает, какого-то "чуть-чуть" недостает до Целого, и оттого я не пойму: вижу я или это мне видится..."
   Нет, я не пойду в те леса искать дупло, в котором Олег прятал когда-то свою рукопись. Я сам напишу свою "Песнь Песней".
   6 марта. (Неотправленное письмо).
   "Раз в году бывает у нас как на высокогорном снегу: в солнечных лучах можно раздеться и жечь тело в присутствии снега. Встаю радостный, каким бывал только мальчиком утром в Светлый праздник, и не слышу обычного голоса какого-то сурового и страшного Бога: "можно ли теперь радоваться?"
   Спрашиваю себя:
   -- Отчего таким прекрасным мне кажется наступающий день?
   И начинаю искать причину моей радости, как утром в праздник искал спрятанный родными подарок. Обежав, ощупав свою радость со всех сторон, я догадался... Как будто в согласии с догадкой моей, с утра полетели сверху откуда-то на снег золотые капели. В полной силе пришла весна света, и голубеют в лесу на белом снегу следы зверьков: везде двойные следы, везде гон! И уже не пинь-пинь, как зимой, аполным брачным голосом распевает синица.
   Медленно, с какого-то случайного облака спускаются и садятся на темно-зеленые ели снежные пушинки. Как раньше я любил весну света, это святое целомудрие любви Мороза и Солнца! Бегая на лыжах по голубым следам пушных зверьков, сколько в жизни своей надышался я этим целебным воздухом весны света. Но теперь больше не завлекает меня неведомая сила бежать вперед по следам. Для меня теперь где-то сходятся в одну точку нити от всего мира, и там эта моя весна сияет как маленькая подробность всего прекрасного.
   Мои старые и вечно юные боги весны, неизменно прилетающие каждый год с южных морей,-- синие, голубые, зеленые боги,-- теперь тоже, как я, стремятся в наш общий дом.
   Вот теперь и открывается все, отчего я сегодня как мальчик в праздничное утро: сегодня я тоже спешу в тот дом, куда стремятся все прекрасные силы весны. Сегодня иду я к нему. И когда я приду туда, пусть попробует тогда голос сурового и самого великого и страшного Бога упрекнуть меня:
   -- Можно ли теперь радоваться?
   Пусть позовет и, может быть, даже покажет огненный Лик, тогда я сам загорюсь и Ему покажу свой возмущенный лик и скажу:
   Отойди от меня. Сатана! Единственный и настоящий Бог живет в сердце моей возлюбленной, и от Него я никуда не пойду.
   Отступление
   "-- Вы меня любите?
   -- Люблю. Вы верите?
   -- Верю. Но я вас не люблю.
   -- Как же быть?
   -- Мы люди подходящие, и я знаю, что могу быть вам бесконечным источником, неисчерпаемым...
   Мы переходили с ней в это время Москву-реку по Каменному мосту.
   -- Да, конечно,-- попробовал я отшутиться, сам не понимая еще, шутит она или всерьез говорит,-- конечно, эта река текла и при Грозном, и какие-то мамонты дочеловеческие к ней приходили напиться...
   Она отклонила шутку и строго мне ответила:
   -- Но вы для меня можете исчерпаться!
   -- Интересом ко мне как к писателю?
   -- Нет! -- я в человеке не уверена: вы слишком писатель... Олег был тоже такой: он стремился тоже по прямой, а жизнь наша круглая. Вы напрасно думаете, что ваша линия кривая,-- вы обманываете себя.
   -- Что же делать?
   -- Если любите -- берите какая есть: рискните.
   -- А вы?
   Я тоже рискну".
   "7 марта. Я при Павловне сказал Р. В-чу, что взято три билета на концерт, а если он не пойдет, мы пойдем вдвоем. Павловна вдруг накинулась на меня: "Знаю, знаю, не погуляешь, все разрушу и ляпну в самое место!"
   Р. В. был изумлен:
   -- В шестьдесят лет? Это нервы!
   После Р. В. нападение возобновилось. И тут я выказал неизвестную самому в себе твердость. Я сказал: мои условия -- до гроба к ней мое внимание и благодарность, а если у меня будет связь -- я откроюсь.
   Чувствую, как потупел в своем чувстве жалости к людям: я слишком много жалел..."
   "8 марта. Если бы она любила меня просто и как надо -- чего бы ей стоило, увидев меня смущенным, сказать: "Затворите дверь",-- а потом: "Ну что с вами, милый?"
   Она же холодными изучающими презирающими глазами смотрела на меня, и нарочно заставляла пугаться, и нарочно мучила. Это жестокость, а не любовь... И если ей отдаться, как "подходящей", возможно, и полюбит, но, возможно, меня, старика, просто замучит".
   Если б он мог подозревать тогда, с какой дрожью в сердце я дожидалась к назначенному часу его приезда, замерев в неподвижности на диване в его кабинете. Он вошел, мне показалось, смущенный...
   Как желала я от него простого движения,вошел бы, закрыл дверь, стал бы рядом на колени, обнял, сказал: "Ну что с тобой, милая?"
   А он: "изучающими презирающими глазами..."
   "Нам обоим до смерти хочется любить, и от этого мы ужасно спешим и "выпрыгиваем", как рыба из воды. Я это во всем чувствую, ее "не люблю" понимаю как последнее сопротивление разума. Избежать этого я считаю преступлением против жизни. Эта наша связь должна стать связью с землей, Л. должна почувствовать примирение с тварью, и милость, и страстную радость милующего внимания. Этот священный момент (мы должны сделать, чтоб он был священным), при условии полнейшего разгрома моего быта, из-за спешки может не только не сделаться священным, а изуродовать все наше чувство. Вот почему "отсрочка" сейчас необходима, и самое лучшее, если она будет проведена в деловой работе дружной. Кроме того, надо работать над созданием возможности жить вместе без помех. Ум же должен сказаться в ритме: не надо спешить, но не надо и зевать.
   Ее задушевная мысль -- это поэзия любви, что для акта любви нужен тот же талант, как и для поэмы... На свете мало таких озорниц, и как раз мне такая нужна.
   9 марта. Она ненавидит размазывать разговор по телефону: "Говорите только что нужно!" Почему?"
   Потому что говорю по чужому телефону от соседей, и они слушают.
   А ты по невниманию к моей жизни и это делаешь "загадочным".
   "И вот звонок:
   -- Не приду завтра. Не пускайте Аксюшу в Загорск.
   Написал письмо в тревоге. Мне кажется, что письмо настоящее. Тревога же моя вот в чем: в последний раз за ужином после вина, уходя, она прошептала: "Нехорошо". И я только сейчас понял: нехорошо, что я отпускаю ее куда-то одну на улицу после всего... И после того на другой день взамен пропущенного мгновения -- рассуждения.
   ...Есть опасность, что Л. предложит разделиться хотя бы на время. Тогда я могу предаться писанию, увлечься этим -- и так нарушится здоровый ход нашего сближения.
   Если бы Л. умерла у меня на руках -- как это легко, как это богато в сравнении с тем, что ушла!
   Тревога, что "уйдет". Эта тревога коренится в самом же чувстве. Потому что и она, когда обрадовалась "Весне света", сказала мне, вся в слезах: "Не бросайте меня!" Тревога эта противоположна "счастью", то есть приятности остановки после достижения.
   Однако в чем же ее тревога, почему этот странный звонок? Узнаю, а пока обещаюсь: ни одного намека никому, о чем мы говорим. Вот когда только я понял то, чему она меня учила: беречь нашу дружбу от "сглазу"!"
   "10 марта. И вот, поди тут! Написал "обещанье" и прямо после этого Р. В-чу рассказал о своем намерении писать "Песню Песней", в смысле том сказал, что новым человеком собираюсь жить и на старом ставлю крест. Прочитал ему "Весну света".
   Очень сильная вещь,-- сказал Р. В.
   Но, через несколько времени, говорит:
   -- Март, апрель -- в мае все будет готово.
   -- Что? -- спросил я.
   -- А "Песнь Песней".
   Набрав в себя воздуху, говорю:
   -- Как бы хорошо я ни написал "Песнь Песней", она ведь будет даже в самой лучшей удаче не больше как свидетельство того, что человек ее спел: важен сам человек, а не его песня.
   Тогда Р. В. вдруг меня понял. Я же его наставлял дальше о том, что вот в этом смысле и должна расходиться Церковь с искусством, то есть что если на чаше весов сам Бог, а на другой Его изображение,-- что тяжелей? Был бы Бог -- Рублев явится. А нет Бога -- и Рублева не будет.
   ...Странно, что даже Р. В. не может отделаться от этой многовековой борьбы верующих и неверующих художников с попами за свободу искусства.
   Завет себе: для духовной связи с В. и через нее со всем миром хороших людей -- обрести свободу от предрассудков интеллигенции в отношении Церкви, равно как и от предрассудков Церкви в отношении живого, настоящего искусства. Словом, чтоб мне самому ни с той, ни с другой стороны не мешали.
   Ознаменовать этим мой переход к новой жизни.
   11 марта. Р. В. рассказывал, что Павловна знает о каком-то письме Аксюши. Вот она, Аксюша-то! И вдруг стало ясно, почему В. позвонила вчера, и не пришла, и не велела Аксюшу в Загорск пускать.
   Так что Аксюша всем насолила: мне, Павловне, В. и стала главным героем романа. Поймал ее с поличным. Покаялась, поклонилась в ноги, обещалась превратиться в камень или уйти.
   -- Конечно, если бы меня стали теснить, я имею право жить на своей площади. Но добровольно -- уйду.
   -- А как же ты обещалась уйти по первому слову, только чтоб не ставили тебе "антихристову печать" в трудовую книжку?
   Молчит. Но через несколько часов сообразила, что я узнал о ее доносе не от Павловны, а от Р. В., и набросилась на бедного Р. В. со слезами.
   Р. В. сказал, что положение в Загорске такое: если я скажу, что ничего нет у меня, то все будет по-старому. Если же иначе -- дверь туда будет мне закрыта. Теперь остается сговориться с Л. Чуть-чуть страшнова-то, еще бы немного подождать...
   Виноват ли я? В Павловне, какая она есть собственница, я виноват: я распустил ее, я смотрел как на ребенка, не переломил, не воспитал и не расстался, когда надо было расстаться.
   Аксюшу тоже я распустил, создал ей соблазн, и она "сдуру" наделала всем беды. Почему же я, старый дурак, так делал? А вот как это вышло: я лишен способности принуждать людей и дипломатически проводить свою мысль в отношениях. Я могу быть с людьми только равным, считая равными всех. Мне противны педагоги, дипломаты, политики, всякого рода хитрецы и насильники. "Будьте как дети" -- есть моя природа.
   Виноват ли я, что так создан? И кому было плохо от этого? Всем было хорошо. Кто же виноват? Могу ли я винить и того, кто пришел ко мне действительно как равный, вытащил меня из детской комнаты на достойное меня место, а дети, лишенные друга, завопили и обнажили не лучшую, а худшую, собственническую сторону своей природы? В заповеди "будьте как дети" не хватает какого-то прилагательного к детям, вроде "хорошие дети".
   ...Так окончилась неодетая весна нашего романа.
   Получено письмо В.:
   "Может быть, потому, что мы оба склонны к юмору, не только ваше "Гебургстаг", но и мое признание совершается через домработницу. Таким образом, устанавливается какое-то равновесие: я повторяю вас, и не преднамеренно.
   Я довольна и тем, что Аксюша написала мне оскорбительное письмо -- без него я бы долго колебалась. Оно выбило меня в определенность, и хотя новое состояние мне очень тяжело, но зато я знаю -- что делаю, а это главное.
   Со вчерашнего дня я узнала, что жить без вас тревожно, места себе не нахожу. Я думаю, это от того, что я узнала об опасности: нас хотят разлучить. Вы этого, признаться, добивались -- вот и получайте: теперь я могу быть только с Вами или совсем без Вас. Расстанусь без слез. И письмо я пишу не для того, чтобы делать пространные признания, а чтобы получить четкое направление дальнейшей жизни и перестать страдать. Мне так много пришлось мучиться в жизни, что я боюсь страданий, ненавижу их, и даже страдающие люди внушают мне сейчас страх и отвращение.
   Слушайте внимательно: я решаюсь с радостью на то, чтобы быть с Вами, и не только в благополучии, но и во всех возможных трудностях и несчастьях. Все мои долги потеряли надо мной власть, как только я почувствовала, чего хочу и на что имею право.
   Если Вы меня любите не литературно и имеете силы, чтобы сделать все как надо, мы получим свою долю человеческого счастья. Если нет -- я прошу Вас, ради Бога, еще раз проверьте себя, не обманывайте нас обоих -я круто поверну, так как должна жить, должна быть здоровой и сильной.
   Не бойтесь мне сказать горькую о себе истину,-- любить человека, недостаточно меня любящего, я не хочу -- не буду!
   ...Не сердитесь на Аксюшу -- это скорее ваша, чем ее, вина: нельзя требовать от человека большего, чем способно вместить его сердце и ум, и надо самому быть больше человеком, чем писателем, в отношении той же Аксюши.
   Боже мой! Неужели Вы -- не тот человек и это снова обман? Откуда взять силы, чтоб дотерпеть до конца".
   12 марта. Вот что я придумал! От этих двух месяцев напряжения, в котором были отражены земля и небо без удовлетворения, нервы расшатались до того, что теперь больше совсем не похожу на себя, а на бабу. Какая-то неудовлетворимая женщина, вроде русалки: щекочет, а взять нельзя. И не она не дается, а как-то сам не берешь: заманивает дальше! А, в сущности, оно и должно так быть, если уж очень хочется любить,и желанием своим забегаешь вперед.
   Для оздоровления жизни нужно просто начисто бросить эту любовь и делать что-нибудь чисто практическое, благодаря чему можно создать близость и привязанность, из которых сама собой вырастет, если мы достойны, настоящая и долгая любовь.
   Практический план: в обмен на свою комнату она берет две мои прежние и селится с матерью. Таким образом, достигается хотя бы скромная реальность, что мы -- соседи. Тревога: "любит -- не любит" значительно смягчается. Если он -- она разлюбит, вот ее половина и вот его. В то же время и для всех нет никакой видимости для судачества: квартира была моя, почему бы не занять ее двум семьям? И покончены внешние обстоятельства и помехи.
   С другой стороны, если у нас пойдет все хорошо, то наши отношения могут постепенно развиваться. И все мои привычки остаются со мной, и все ее мечты о литературной работе тут: переходи в кабинет и работай. Кроме того, мне легче будет им помогать, когда наступят черные дни, а они наступают.
   Так что люби сколько хочешь. А поругаемся -- она к себе, а я -- к себе. Идеально! -- а глупые люди говорят, что любовь не зависит от внешних условий. И так надо сделать, иначе наше чувство испортится: на нервах долго не проживешь. И вообще, как-то глупо и несовременно до крайности: люди умирают от голода, а мы -- от любви.
   Не надо думать, однако, что выход из стесненного положения получится именно через "практику": нет, сама эта практика есть не что иное, как фазис чувства в таком его выражении: "любишь кататься, люби и саночки возить". И вот именно "люби!", потому что если по правде любишь, то, любя,и тащишь санки вверх.
   Никак не могу представить В. за делом, упорно достигающую какой-то цели. Из ее рассказов видишь ее в состоянии постоянной затеи, вроде "школы радости" 12 (в 1920 году), и тоже в постоянном романе. Но это, конечно, взгляд со стороны: ведь точно так и обо мне говорили, пока я не стал на свою полочку и не начал всех удивлять, потому что во мне признали человека, к которому никакие обычные мерки не применимы.
   13 марта. Первый раз видел В. во сне. В торжественном зале я лежал на диване. Входит она, берет меня за руку: "Вставай!" -- приказывает. Я встаю, и мы под руку с ней куда-то идем.
   Или я нездоров, или, может быть, так этому и быть: прошло как будто это напряжение, небывалое в моей жизни состояние,и днем и ночью в теле пожар. Тогда все время было "люблю". Немного грустно, зато проходит тревога и рождается свет тихой радости.
   Хотя она и кичится передо мной практичностью и рассудительностью, но, по существу, так же, как и я, в порывах своих расточительна, щедра, до "все или ничего". Взять хотя бы эти письма, которые она мне пишет: в них "все" -и ни малейшей осторожности.
   14 марта. Мало ли какое сомнение тронуло голову ночью, тогда не можешь заснуть и начинаешь от нечего делать...
   А у нас положено ведь все говорить, и такие мы сами, что все стараемся на себя больше и больше худого навалить: пусть знает такого, пусть любит такого, а хорошего-то всякий полюбит.
   -- Все, все говорите, до конца!
   -- Если до конца, то вот этой ночью было мне худо от мысли, могу ли я теперь, как раньше, стать с глазу на глаз с природой -- я один и природа -и сказать: "Да будет воля Твоя".
   Она так была ужалена этим, что залилась слезами, съехала с дивана на ковер, повторяя: "Старик, старик, десять лет тому назад надо было нам встретиться, не понимаешь, старик!.."
   Удар мой пришел ей прямо в сердце: она же и есть моя муза, она сама поэзия, иэ т о надо видеть, а кто не видит -- тот слепой или старик.
   -- Старик, старик!
   Мне пришлось опуститься с дивана самому на ковер...
   Она права: в моих словах выражался мой страх перед новой жизнью, и больше ничего.
   Вся моя поэзия была как призыв: приди, приди! И вот она пришла, та самая, какую я знаю, лучше той прошлой женщины с какой-то неведомой планеты (Невесты). Так зачем же теперь-то мне обращаться к пустыне и вызывать оттуда на помощь поэзию: она со мной теперь, поэзия, я достиг своего...
   Но как же мне было и не отступить? До 13 марта она не говорила ни "да", ни "нет". Ее можно было целовать -- это да. Любите? -- она отвечала "нет", но и это не было "нет". Она разъясняла, что "нет" относится к ее личному глубокому небесному пониманию земной любви, а так -- она почти готова.
   И вот, имея только это "почти", я из-за глупости Аксюши вступил с Е. П. в борьбу за свободу и нанес ей почти смертельный удар. Мое положение было очень трудное. Я был на пути русалочьем: идти без конца...
   И вдруг под влиянием Аксюшиного письма (не могу понять, чем это письмо подтолкнуло!) крепость хоть и не пала, но стала моей крепостью, вошла в ее состав, и оба мы с ней твердыня в борьбе с жалостью.
   13 марта было знаменательным днем: В. сожгла все свои корабли, все долги, вся жалость полетела к чертям. Любовь охватила ее всю насквозь, и преграды оказались фанерными. Все рушится. За ужином мы все объявили Аксюше. Она с виду была спокойна и обещала хорошо служить. Но когда я, проводив В., вернулся домой, бедный "Вася" рыдал в истерике. Взглянет на Боя, и зарыдает, взглянет -- и зарыдает. Я ухаживал, мочил голову, давал валерьянку, а сам внутри ничего не чувствовал, я связан личным чувством, я прав...
   Сегодня пойду к матери В. во всем повиниться и попрошу ее благословения.
   Есть такое право у всех живущих на земле существ, без которого сама жизнь на земле становится бессмыслицей. И даже больше, бессмыслицей становится и сама небесная жизнь... Без дрожжей такого счастья в мире остаются только страдания и жалость с обманом. Нельзя ли сказать, что жалость есть тень счастья?
   При позднейшем леречтении запись М. М.-ча на полях:
   "Русалка, русалка,-- а если человек в болоте и русалка его выманивает вылезти из тины, то чем плоха женщина, если даже она и русалка?"
   Вечером у матери она читала мне стихи с таким выражением, с такой любовью, и так была она при этом прекрасна, что "практические соображения" этих дней (устроиться жить с ней под одной крышей) вдруг явились передо мной во всем своем ничтожестве. Я просто струсил за себя. Но мало-помалу преодолел себя и уж начал было пьянеть от поэзии, парить в музыкальном тумане, как вдруг в дверь постучались и вошел доктор Раттай 13.
   Вспоминаю, как она "вытаскивала" меня с предупреждением, с назиданием и мало-помалу заставила меня поумнеть, заставила поверить в большую любовь.
   Так же точно она сама преобразила своего мальчика Олега. Эта требовательность к настоящему чувству есть ее основная черта. Вторая черта, чтоб в поступках быть всегда "по-своему", это вера в право жить и думать по-своему и не спрашивать у других. И еще: прямота в борьбе за любовь и точное знание, где кончается большое и начинается малое: лукавство, дипломатия и т. п. И еще: она женщина без перегородок: все отделы ее существа постоянно находятся в обмене. Редчайшее в женщине гармоническое сочетание религиозности, просвещенности и натуры. И еще самое главное то, о чем сказано в моем рассказе "Художник",-- это ее любовь изображена.