Прокудин Николай. Гусарские страсти

   — Это же касается всех остальных начальников штабов батальонов! Начальник службы вооружения, откуда у этого мерзавца граната?! Разобраться! Перевернуть все каптерки в полку! Обыскать загашники подразделений, канцелярии и проверить подвалы! Заглянуть в каждую тумбочку, в каждый сейф! Разойдись!
   Комбат Алсынбабаев был бледен как полотно, держался за сердце. Наконец невнятно выдавил из себя:
   — Рахимов, инструктируй замполитов. Командиры рот, идите проверяйте казармы. Мирон Михайлович, бери ключи от оружеек и ступай, проверяй оружие и боеприпасы. Пойду в медсанбат, полежу. Что-то мне худо… — побрел, шаркая сапогами по асфальту. Явно боялся за себя, как бы не сняли с батальона за развал дисциплины, за чрезвычайное происшествие. Жулик! Сердце у него, понимаешь!
   Рахимов впился взглядом в Ромашкина:
   — Никита, хоть ты что-то прояснишь? Какая муха укусила Шмера?! Крыша поехала?! Бешеная собака цапнула за яйца?!
   — А я-то при чем тут? Я ему, что, брат? Отец?
   — Ты его друг!
   — Шкребус с ним больше общался.
   — Но он жил в твоей квартире! Вместе пьянствовали!
   — И вовсе не жил! Вещи хранил и иногда ночевал! И не только я с ним пил, но вы тоже! И комбат, и Антонюк!
   — Ну, пошел-поехал! Еще скажи, я ему гранату в руки вложил и на спусковой крючок нажал!
   — А чего вы все на меня валите?!
   — Кто — все?
   — Командир полка, замполит полка, начальник штаба… Вероятно, меня скоро еще и в особый отдел потянут.
   — А как ты думал?! И не одного тебя! Всех нас! Еще раз спрашиваю: что-то можешь прояснить?
   — Нет, не могу. Я есть хочу, — хмуро ответил Никита. — Только из наряда вернулся. И голоден как пес.
   Все офицеры одновременно загалдели, что еще не ужинали.
   — Хорошо! Даю ровно час! И чтоб вновь прибыли на службу!
   Ромашкин осторожно вошел в пустую квартиру. На каждое движение старая мансарда отзывалась скрипами и шорохами. Словно живая. Никите показалось, что это духи… нет духи — это «духи», это Афган… Никите показалось, что это приведения… Может, Шмер? В… в какой ни есть ипостаси…
   — Мишка! Миха! Это ты? Есть кто в доме живой?
   Из темных углов послышался невнятный шепот, больше похожий на тихий плач и стон. Никита заткнул уши, зажмурился и… выскочил наружу.
   Нет, это невыносимо! Не могу больше тут жить! Ни есть, ни пить, ни спать!
   Постояв на крылечке, чуток отойдя, Никита вернулся обратно. Достал из холодильника бутылку рома, налил жидкость в мутный, серый стакан. Вновь вышел во дворик.
   Мимо калитки проспешил домой сосед, лейтенант-пехотинец. Издали помахал рукой и попытался проскочить. Не вышло.
   — Стоять, Колян! Ид-ди сюда, сосед! Колян, ты чего морду воротишь? А еще однокашник! Земляк!
   — Никита, извини, жена дома одна. Беременная, седьмой месяц. Тороплюсь, сам понимаешь. В следующий раз, ладно?
   — Нет, Колян, именно сейчас. Знаешь, как на душе тяжело, даже в дом зайти страшно. Сядь и компанию составь. Вот тебе стакан, вот ром. Хороший ром! Кубинский!
   Однокашник на несколько секунд задумался, разрываясь между желанием выпить и семейным долгом, но, в конце концов, тяга к дармовому алкоголю взяла верх. Он отворил скрипучую калитку, висящую на одной петле, и почти бегом проскочил в палисадник.
   — И чего ты так жену боишься? Подкаблучник!
   — Э-э, Никита!.. На фиг мне опять с Веркой драться. Она чуть чего — морду бросается царапать.
   — Выгони ее к черту! Отправь к маме домой на перевоспитание!
   — Она тогда меня бросит. Да и беременная она. Нервничает…
   Ну, и бросит. Ну, и хрен с ней! Стерва первостатейная в городке. По крайней мере, в первой пятерке стерв — точно. Парень даже полысел на глазах сослуживцев от такой нервной жизни, постоянно психует!
   Снова заходить в мансарду за стаканом не хотелось, и Никита сунул в руку однокашнику Коляну свой. Сам взял бутылку за горло.
   — Ого! Знатно! Вот это доза! — уважительно оценил однокашник Колян.
   — Ну, за упокой души раба божьего Михаила Шмера, хорошего парня и боевого офицера! — произнес с чувством Никита и отхлебнул из горлышка три больших глотка.
   Сосед кивнул и осушил свой стакан.
   А поговорить?
   Разговор не клеился. Однокашник Колян закурил. А Ромашкин вдруг запел:
   — А первая пуля,
   А первая пуля,
   А первая пуля да ранила коня!
   Любо братцы, любо…
   Однокашник Колян не поддержал махновскую песню. Тихохонько поднялся со скамьи и бочком-бочком проскользнул за ограду.
   …За металлической сеткой, служившей забором, послышались шаги и шевеление.
   — Кто там шуршит! Выходи! — рявкнул Никита. — Не боись! Не обижу!
   — Посыльный я! — тонко пискнул солдатик. — Кулешов, я! Вас в батальон вызывают, товарищ лейтенант!
   — А, Витёк! Доложи, кого еще вызывают? Кто посмел вызвать печалящегося?
   — Начальник штаба Давыденко. Вас и Шкребуса. Давыденко сидит в оружейке и ругается.
   — Что говорит?
   — Ничего. Просто матерится. Сидит с автоматом на коленях. Зло-о-ой!
   — Ага! По мою душу, значит! Скажи ему: пошел в жопу!
   — Прямо так?
   — Прямо так и передай! Ступай, солдат, и не мешай благородным господам офицерам пить ром. Скажи, мол, офицеры пьють ром и не идут! Не желают! Напьются и затем блевать будут!
   Никита достал из коробки под столом пригоршню грецких и земляных орехов (презент от одного из приезжавших солдатских папаш), принялся их колоть, зажимая орехи между дверью и дверной коробкой и складывая на газету. Надо же чем-то отвлечься от нехороших мыслей! А мысли нехорошие, да… Чего хочет Мирон? Зачем вызывает? Никита-то тут при чем? Дорогу ему не переходил, кровать не мял, в обнимку с женой не попадался. Причем тут я?
   В квартире по-прежнему стояла гробовая тишина, прерываемая лишь треском раскалываемой скорлупы. Шорохи и голоса вроде утихли, но Никита оставался на веранде. Он взял газетку, на которой лежал десерт, и стал отделять труху и пыль от спелых ядрышек.
   За этим занятием его застал внезапно появившийся в квартире Шкребус.
   Никита вздрогнул от неожиданности:
   — Ты как вошел, Ребус?
   — Через дверь! — раздраженно бросил взводный. — Ты бы еще спросил: вы кто такой, товарищ?! С головой уже не в порядке? Я стучал, звал тебя — всё глухо. Смотрю, дверь не заперта. Я и вошел.
   — Глухо, говоришь? Значит, я задумался.
   — Не перенапрягись, остынь. А то тоже крыша поедет, как у Шмера. Чем вы с Мишкой занимались в последнее время? Хиромантией и черной магией? Что его дернуло — на этот… террор? Или белая горячка? Был хороший парень, покуда с тобой не связался.
   — Иди к черту, Глобус! Не болтай ерунды!
   — Нет, ну, может, вы сектантами-сатанистами стали? Или расистами? С чего бы Мишка взялся «чурок» истреблять? Выпить он любил, посмеяться любил, пошутить тоже… Но чтоб запросто застрелить, заколоть или взорвать кого?.. Словно душегуб какой-то! Он что, крестовый поход объявил магометанам?
   — Спроси у него сам! Вызови его дух, пока вчистилище не улетел.
   — Пошел в пень, придурок! Давай выпьем? Осталось у тебя чего на грудь принять?
   — Ром.
   — Фу! Гадость вонючая! Водки нет? Хоть местной!
   — Водкой местной только крыс травить хорошо.
   — Ладно, плесни рому.
   — На! А ты зачем, собственно, ко мне приперся?!
   — Зашел по пути в батальон. Вызывают…
   — А кто вызывал тебя?
   — Давыденко.
   — Зачем, не сказывал?
   — У кого спросить-то? У посыльного бестолкового? Что-то пролепетал о грязном оружии в оружкомнате.
   — Так он что, по-прежнему в оружейке? В нашей?
   — Ага, сидит и в автоматах зачем-то ковыряется.
   — Так он и меня вызывает. А я какое отношение имею к нечищеному оружию? Не нравится мне все это… Давай лучше не торопясь, допьем бутылочку! У меня есть лимон, яблоки, колбаса. Сейчас нарежу, закусим…
   — Ну, нарезай. Закусим… Вздрогнем… Ну, вздрогнули?
   — Вздрогнули!
   — Эх! Хороший ты был парень, Мишка Шмер! — Шкребус вытер тыльной стороной ладони слюнявые губы и с аппетитом стал жевать колбасу.
   — А мне вот кусок в горло не лезет… — не то чтобы усовестил Никита…
   Пока в мансарде пили за упокой души друга, по оружейной комнате нервно ходил начальник штаба батальона. Через полчаса пребывания в оной Давыденко отправил дежурного сержанта наводить порядок в роте:
   — Поди прочь! Займись с дневальным мытьем лестницы!
   — Она вымыта, товарищ майор!
   — Плохо вымыта! Я что сказал?! Мыть, живо!.. Посыльные вернулись?
   — Вернулись!
   — Оповестили офицеров?
   — Так точно!
   — Что ответили? В смысле, офицеры?
   — Да я не понял. Посыльные несли какую-то… чушь. Не понял я.
   — Ты что, русских послать не мог? Чтоб могли передать приказ и доложить об исполнении!
   — Русских и посылал…
   — Гм! Сам-то русский? Ладно, я сказал: займись с дневальным мытьем лестницы. Всё. Пошел!
   Сержант пошел.
   Давыденко вскрыл ящик для хранения патронов и пирамиду с автоматами. Снарядил второй магазин и уселся на табурет…
   Чертовы бабуины! Не могли выполнить поставленную задачу по-человечески! Всего делов-то — измудохать и утопить! Элементарно! Так ведь нет! Упились водкой, упустили! Теперь вот сами трупы… А скандал-то, скандал! Прощай, академия. Прощай, карьера. И что теперь делать? Ждать, когда следователю какую-нибудь посмертную записку или письмо доставят? И эта зараза, женушка Наташенька, заявила, что молчать не станет! У, дрянь!.. Почему ж офицеры, дружки шмеровские не идут? Знают? Черт! А он бы их тут же порешил бы! Их-то за что? А, до кучи!!! От обиды за свою распроклятую, конченную жизнь!
   Майора Давыденку колотила нервная дрожь. Он уже почти ничего не соображал, только курил одну за другой сигареты, гася окурки в тазике для ветоши. Со злостью пнул сапогом по огромному сейфу.
   Раздался звонок. Дежурный по роте доложил:
   — Товарищ майор, вас вызывает к себе начальник особого отдела полка.
   — Кого еще вызывали?
   — Никого. Только вас.
   — Спасибо, братец. Ступай… Я же сказал, иди! Свободен!
   Все свободны. Всем спасибо. Майор Давыденко еще какое-то время тупо смотрел в потолок. Громко расхохотался. Взял в руки автомат. Присоединил к нему «рожок». Дослал патрон. Еще секунду помедлил. Затем решительно снял автомат с предохранителя, вставил ствол в рот и нажал на спусковой крючок.
   Дойдя до кондиции «море по колено», Ромашкин и Шкребус брели от мансарды к казарме, спотыкаясь в темноте о камни. У бассейна притормозили. Вода плескалась у самых сапог.
   — Искупаемся? — спросил Ромашкин.
   — Обязательно! Заодно и протрезвеем. В одежде или в неглиже?
   — Разденемся. Иначе до утра не высохнет. И потом, если ты Ребус начнешь тонуть в сапогах и брюках, я тебя не достану, силенок не хватит. Ты ж кабан! С сапожищами — добрый центнер живого веса.
   — Живой вес — не мертвый вес. Это хорошо, что мой вес жив! — произнес глубокомысленно Шкребус.
   Они начали было раздеваться.
   — Эй вы, водолазы! Марш отсюда! — пресек раздевание резкий окрик.
   — Кто посмел мне перечить?! — возмутился Шкребус в темноту.
   — А-а-а! Это ты, Глобус! Привет! — отозвалась темнота.
   — Поручик Колчаков? — опознал Шкребус. — Чего орешь-то?
   — Не положено купаться ночью! Особенно в пьяном виде! — крикнул лежащий в плавках на трамплине Колчаков. — Утонете, а я вытаскивай ваши скользкие, холодные, синие трупы.
   — Ладно, поручик, не будем купаться! Так и быть! Только физиономии ополоснем. Ну, там, руки, ноги омоем. Спускайся к нам!
   Дежурный по бассейну (была и такая должность) слез с вышки, понюхал воздух и одобрил:
   — Помянули Мишку? Молодцы! Чувствую, какой-то благородный напиток употребляли…
   — Ромаха какую-то дрянь наливал, — махнул небрежно рукою Шкребус. — Водки у него, видишь ли, нет!
   — Ром «Гавана Клуб» и ром «Дэ касино». Белый и красный ром. Коктейль! — пояснил Никита.
   — Могли бы и мне занести! Черти бездушные!
   — Не знали, что ты дежуришь. А то б захватили стакан рома.
   — Так и быть! Быстро раздевайтесь, ополаскивайтесь и трезвейте! — скомандовал Колчаков.
   Вода была теплая. Поэтому от нее трезвость не наступила. Только слегка освежились.
   Несколько минут еще просидели на краю бассейна. Колчаков тихонько бренькал на гитаре то белогвардейские песни, то военные песни Высоцкого. Получалось хорошо.
   Но, хошь не хошь, нужно идти в казарму…
   Когда они вдвоем уже поднимались по ступенькам, раздалась громкая автоматная очередь.
   — Слыхал? — навострил уши Никита.
   — А то нет! — навострил уши Шкребус. — Так вот зачем Давыденко нас звал! Порешить хотел!.. Кто, интересно, убит? Чекушкин? Непоша? Пелько?
   — Не мы, — логично посказал Ромашкин. — Пока…
   — Бежим отсюда, а? Иначе следующие — мы!
   В эту секунду с треском распахнулась дверь. На парапет вылетел сержант, дежурный по роте, и промчался мимо них, прыгая через ступеньки:
   — Начальник штаба застрелился!!!
   Шкребус перекрестился:
   — Свят, свят! Миновало!
   — А я как чувствовал! — выдохнул Никита. — Удержал тебя от посещения роты! Нас мой ром спас! Валяться бы тебе, Глобус, в «оружейке» с дыркой в башке! Ты мой должник. С тебя кабак!
   Шкребус кивнул в знак согласия, и оба направились в роту — глянуть, нет ли там кого убитого из приятелей возле Давыденко…
   — Теперь-то закончилась война на любовном фронте? — с надеждой предположил Шкребус. — Иначе, если все рогоносцы начнут стрелять соперников, полк останется без своих лучших людей!
   Никита посмотрел подозрительно:
   — А что, есть еще у кого повод? По тебе, например, стрельнуть?
   — Я что, хуже других?! — нелогично обиделся Шкребус.
   — Тогда неделю посиди дома, поболей. Я бы так и поступил на твоем месте. И лебедю подскажу.
   — Точно! Сегодня напьюсь и на службу завтра не выйду! И на тебя свалю — мол, замполит посоветовал!
   — Сволочь! — беззлобно охарактеризовал Никита.
   В казарме стоял характерный запах пороховой гари.
   Ромашкин осторожно заглянул в темный коридор и ничего не увидел. Только полумрак и относительная тишина, прерываемая храпами и всхлипами спящих солдат. Умаялись, однако. Из пушки пали — не разбудишь.
   Дневальный по роте испуганно выглядывал, делал какие-то знаки.
   — Что случилось? — сурово спросил Шкребус.
   Никиту эта суровость внезапно рассмешила. Неудержимо захохотал. Нервы…
   Подошли к «оружейке». Заглянули внутрь.
   Автомат валялся в стороне, в ногах. Сам Мирон полулежал на стуле. Кровь. Образовалась лужица.
   — Ладно, все ясно. Надо звонить… — вздохнул Никита, — дежурному по полку, что ли…
   Комбат, замполит Рахимов, командир полка и остальное начальство — все они появились практически одновременно, набежали со всех сторон. Создали суетливую толпу.
   Алсынбабаев, обычно матерящий офицеров за использование проломов в заборе, на сей раз сам проскочил через него. Последним приехал на «Уазике» полковой особист.
   Офицеров собрали в клубе, а солдат построили на плацу.
   Бесконечные допросы, расспросы, протоколы, объяснительные. Шум, гам, ругань. Командование полка нервничало. Вполне возможно, что за эту череду ЧП многих поснимают с должностей. А кому хочется должность терять?!

Глава 25.
Завершение драмы и трагедии

   Вся в синяках и ссадинах, побитая мужем, мертвецки пьяная Наталья была освобождена из «домашней тюрьмы», под которую Мирон приспособил чулан. Дала показания: муж, любовник, нанятые хулиганы, месть. А самоубийство — из страха перед грозящим неминуемым наказанием. Мирон, уходя в полк, связал жену и пообещал, что перестреляет всех ее любовников. Придя в роту, он начал вызывать тех, кого подозревал: Власьева, Шкребуса, Чекушкина, Ромашкина… Никто из них не явился. Видимо, злость переполнила сознание, мозг устал бороться с яростью, затуманился. И еще страх перед разоблачением… И он выстрелил в себя…
   Следователь, капитан особого отдела, командир полка, замполит и еще кто-то из дивизии проводили расследования, дознания.
   Командир полка принял решение:
   — Разогнать шайку-лейку к чертовой матери! Отправить немедля в Афган. Всех донжуанов — к чертовой бабушке! То есть «за речку»!
   Первым пострадал ни сном, ни духом ни о чем не ведающий зампотех Пелько. Технарь-"самоделкин", собиратель металлолома, рационализатор и изобретатель отправился на войну спустя неделю. Рота и батальон, провожая героя, пили три дня.
   Следующим был Игорь Лебедь. Этого «траха-перетраха» отправили в пески еще более далекого гарнизона. На повышение.
   Еще неделю батальон жил ожиданиями. Наконец, пришло предписание: всех стоящих за штатом офицеров отправить в военкоматы республики. Затем проводили в Афганистан, на войну, еще двоих: «декабриста» Лунева и «белогвардейца» Колчакова. Оба ушли в глубокий запой, и их пришлось вылавливать с помощью патрулей. И таки удалось. Парней отправили в штаб округа. Затем они как-то затерялись… на войне.
   Взялись за воспитание Ромашкина. Политработники навалились гурьбой и день за днем прессинговали лейтенанта. Дружба со Шмером вышла боком. Уголовника из Никиты сделать все-таки не удалось. Не за что. Откуда у Мишки оказалась граната, так и не узнал никто. Досталось Никите, в основном, за низкую воинскую дисциплину в роте, за недостаточную воспитательную работу, за отсутствие работы с офицерами. И, конечно, за моральный облик! Кое-что пронюхали — про «вертеп», про «грязевые ванны» в шинели, про кутеж в подземном озере, про новогоднее побоище, про «персидский поход»… Но доказать не смогли.
   — Что мне теперь с вами делать, лейтенант, подскажите? — лицемерно вздыхал замполит полка Бердымурадов.
   — А какие есть варианты? — осторожно интересовался Ромашкин.
   — Никаких! Никаких для вас хороших вариантов у меня нет!
   — Я так и думал почему-то. Что, товарищ подполковник? Уволите из армии?
   — Нет, будете служить. Но в другом гарнизоне!
   — Так ведь я давно прошусь! В ДРА! Между прочим, после училища ехал на войну, а кадровики завернули к вам. Готов отправиться в путь-дорогу прямо сейчас. Вот вы нас часто попрекаете службой в тылу, и чтоб восполнить и пробел в биографии, я готов уехать на войну. Тогда ни одна… ни одна сволочь более не сможет ткнуть в глаза отсутствием боевого опыта.
   Бердымурадов насупился, но хватило ума не принять «сволочь» на свой счет:
   — Э-э… Полк исчерпал разнарядку на отправку в Афганистан. Думаю, мы с вами расстанемся по-другому. Поедете в пески, в барханы. Варанов танками гонять!
   — Да ладно вам, товарищ подполковник! Нашли чем испугать! Песками! Вот я сейчас прямо при вас напишу рапорт на фронт. Желаю быть добровольцем! И точка!
   Никита демонстративно уселся за стол, на трех листка настрочил рапорт — на три адреса: Главное политуправление, Министру обороны и в Политбюро ЦК КПСС.
   Бердымурадов схватился за сердце.
   — Прекратите балаган! Зачем в Политбюро?! Не отвлекайте руководство партии своими мелкими проблемами. Что за мания величия?! Почему вашей судьбой должно заниматься руководство страны?! Никчемный вы человек!
   — Не никчемнее других. От такого же слышу!
   — Да я тебя в асфальт закатаю! Растопчу! Из партии исключу! Уволю-ю-ю!!!
   — За что?! Нет, вот за что?! Служу? Служу. На службу хожу? Хожу. Лично ко мне по службе претензии есть?
   — А пересечение государственной границы?!
   — Мой сапог ее не пересек. Это слухи! По контрольно-следовой полосе мы не ходили, мы до нее не дошли!.. По пескам чуток поблуждали. Из партии грозите исключить? Так я в нее лишь год, как вступил. Меня воспитывать и учить необходимо. А вы — исключить! Где ваша воспитательная деятельность?!
   Замполит выпил два стакана минеральной воды, подышал под кондиционером и уже спокойней продолжил:
   — Действительно, отправите письма в ЦК? Или это фарс? Театр?
   — Можно попросить три конвертика?
   — Только два!
   Письмо в Политбюро ЦК Бердымурадов порвал. Остальные два вернул.
   Никита постарался красиво подписать конверты. Обычно-то его корявый почерк трудно разобрать. Но — момент такой!
   — Пойду? Брошу в почтовый ящик? Разрешите идти?
   — Дайте их сюда! Почтальон отправит. И вот еще что! — на прощание грянул зычно Бердымурадов. — По чужим женам не ходить! Буду судить за аморалку! Судом чести!
   — Слушаюсь!
   Эка! За честь своей супруги испугался, что ли, подполковник? Так она страшна, как атомная война!
   Глава 26. Девушка как последний подарок страждущему
   Рота закончила обучение.
   Бойцов отправили в Афганистан.
   Только взвод Ахмедки Бекшимова оставили доучиваться лишний месяц. Три взвода в роте готовили служить механиками на танках, а четвертый — на самоходках. Но этих самоходных орудий не было не только в полку, но и во всей дивизии. Поэтому взвод Ахмеда бросали то на работу, то на уборку овощей, то на стройку.
   Обычно утром взвод топал пешком к учебному месту, а после обеда комбат отдавал бойцов на работы. Порой очередь из местных жителей, желающих купить дешевую рабсилу, стояла в несколько рядов, и Алсынбабаев «продавал» практически весь взвод. Тогда Ромашкин и Ахмедка торопились к пивной и расслаблялись кислой теплой дрянью, по недоразумению называемой «Жигулевское».
   В этот день они с утра отправились на учебное место.
   В центре танкодрома стоял ржавый корпус самоходно-артиллерийской установки (САУ) времен Отечественной войны. Борта его проржавели до сквозных дыр. Двигатель отсутствовал. Катков оставалась ровно половина, а траков не было вовсе. Все, что можно сломать внутри башни, давным-давно сломали.
   Офицеры присели в тень по левому борту, а солдаты приступили к вождению «пешим по танковому». Встали в цепочку и отправились по маршруту выполнения упражнения по вождению.
   Не успели они преодолеть первое препятствие, как к ним на всех парах примчался на «Урале» зампотех батальона. Майор Антонюк, сияя багровой выпалил:
   — Прекратить имитацию занятий! Всех в машину! Едем собирать металлолом!
   — Чей приказ? — переспросил Никита.
   — Мой!
   — Ваш не годится. Комбат велел давать людей только по его личному распоряжению. Их всего-то десять доходяг бродит по трассе. Пятерых Алсынбабаев услал на стройку. Еще пятерых я, с разрешения Рахимова, отправил зарабатывать на стекло, краску, фанеру. Ленинскую комнату переделываем. Занятия сорвутся!
   — Комбат знает. Это он велел сюда ехать и вас обоих забрать тоже. Ахмед останется на разгрузке с бойцами, а ты, Ромашкин, будешь кататься как старший машины. Садитесь, покажу где, что и куда возить.
   Понимая, что отвертеться не удастся, офицеры с неохотой собрали солдат и полезли в кузов крытого «Урала».
   Брезент в движении трепетал, поднимая тучи пыли и песка внутри под тентом.
   Наконец-то приехали на какой-то городской склад. Антонюк побежал к кладовщику — тот сунул ему накладные, деньги. Что-то подсчитали, поспорили, но в итоге договорились. Зампотех крикнул:
   — Лейтенанты! Пять человек оставляйте здесь, а пять на товарную станцию везите! Отсюда возим, там разгружаем. Вас на месте встретят, все объяснят! Быстренько начали погрузку, веселее!
   Майор бегал вокруг куч с ржавым металлом, что-то лопотал про бесхозяйственность, сам грузил и заставлял бросать железки в кузов и лейтенантов тоже.
   — Товарищи офицеры! Мы так не успеем сделать и четыре рейса! Энергичнее! Делай, как я! Замполит, покажи личный пример!
   Да не собирается Никита пачкаться! У него — ни стиральной машины (Кулешов, гад, спалил!), ни специально обученной жены.
   Зампотех и комбат делали деньги на сдаче металлолома. Еще один маленький бизнес Алсынбабаева. Комбат в душе был не танкист, комбат в душе был «великий комбинатор». Он закончил явно не то военное училище, по молодости, видимо, перепутал. Его место и призвание — тыл. Там, где материальные средства, где деньги, где есть возможность украсть. Если Алсыну за день не удавалось чего-то стащить, то ночью плохо себя чувствовал, не спал и переживал. Коль с утра за казармой не стоит хотя бы один «рабовладелец» (туркмен за солдатами), настроение испорчено до вечера. И тогда мысли начинали работать: кому бы чего бы продать — бензин, солярку, стройматериалы, солдат… Официальное прикрытие продажи солдат — ремонт казармы, полигона, танкодрома. Стройматериалы (получаемые помимо наличных денег в собственный карман) складывались в сарае танкодрома и в персональную каптерку. А спустя какое-то время их увозили другие деловые партнеры — обратно в город.
   Действовал Алсын нагло, беззастенчиво, с размахом. Комбата не любили все поголовно. Даже командиры других батальонов, не говоря о своих офицерах. Не любили за стяжательство, жадность, мелочность. Что попадало в его корявые пальцы, уже никогда из них не выскальзывало. Взводные смеялись и над ним, и над его женой. Рассказывали, что все деньги которые муж вечером приносил домой, утром жена в городскую сберкассу увозила — до копеечки.
   Алсын был несказанно счастлив, когда его, малограмотного, закончившего экстерном училище, неизвестно по чьей прихоти поставили начальником штаба батальона. Несколько лет он никак не мог пробиться к должности комбата, и вдруг его назначили возглавлять третий батальон! О его бестолковости в гарнизоне слагались легенды и рассказывались бесчисленные байки. Вот такой по складу ума и уровню интеллекта человек командовал учебным батальоном.