Страница:
Может быть до него были люди, предвосхищавшие книгопечатание и даже проделавшие часть его мучительного изобретательского пути – это не меняет дела. Изобретательство – это идея, труд и воплощение идеи трудом. Гутенберг в своей жизни осуществил все части этой изобретательской триады.
Ученики Гутенберга распространили по Европе печатание подвижными литерами. От всех чрезвычайно многочисленных типографий, возникших еще в XV веке в разных городах и странах, протягиваются незримые нити к единому центру – майнцкой печатне мастера Иогана, – он и только он – истинный родоначальник нового замечательного искусства.
Костеру, – пусть даже все о нем написанное было бы истиной (что на сегодня никем не доказано) – не на что претендовать, если кража шрифта и инструментов могла заставить его сложить оружие и не довести до конца свое изобретение.
III. ГОДЫ В СТРАСБУРГЕ
IV. ПЕРВАЯ ВСТАВНАЯ НОВЕЛЛА
Ученики Гутенберга распространили по Европе печатание подвижными литерами. От всех чрезвычайно многочисленных типографий, возникших еще в XV веке в разных городах и странах, протягиваются незримые нити к единому центру – майнцкой печатне мастера Иогана, – он и только он – истинный родоначальник нового замечательного искусства.
Костеру, – пусть даже все о нем написанное было бы истиной (что на сегодня никем не доказано) – не на что претендовать, если кража шрифта и инструментов могла заставить его сложить оружие и не довести до конца свое изобретение.
III. ГОДЫ В СТРАСБУРГЕ
TОЛЬКО здоровая, богатая жизненными соками сорванная ветвь может приняться на неподготовленной почве и утвердиться на ней цепкими корнями. Годы в Страсбурге – это годы испытания и закалки Гутенберга и в то же время несомненно период созревания его идеи.
Гутенберг поселился при монастыре святого Арбогаста на окраине города. Название этого монастыря упоминается еще во втором городском праве Страсбурга (1214 г.). «Вот монастыри, которые в городском походе ставят коней для колесницы со знаменем (следует перечень семи монастырей). Настоятель же св. Арбогаста будет снаряжать одного парадного коня, на котором будет ехать шультхейс, сопровождая колесницу. Знамя делается евреями».
Очевидно, что и в те времена монастырь этот имел большие достатки и пользовался почетом.
Вглядываясь в будущее, Гутенберг видел бесплодность надежд на возвращение себе привилегированного положения и доходных мест своих предков. Небольшие средства, которыми он располагал, должны были скоро утечь из его карманов и впереди маячила бедность, может быть нищета.
Идея равенства была редкой и запретной гостьей средневековья. Не даром в одном из популярных дидактических романов того времени, широко читавшемся и в эпоху Возрождения, «Романе философа Сидраха» написано:
Вопрос. Все ли люди равны?
Ответ. Они равны только перед смертью.
Средневековый город давал блестящую иллюстрацию прочному имущественному неравенству. Богатство сосредоточивалось в руках немногих избранных, а на другом конце общественной лестницы толпились неимущие, часто составлявшие до двух третей городского населения. Встречая на улицах многочисленных нищих, изобретатель должен был с тревогой вглядываться в них, боясь в недалеком безрадостном будущем стать их собратом.
Деньга, полученные с родного города после захвата Верштата, несколько отсрочили тужду, но нужен был заработок во что бы то ни стало.
Выбор занятия предрешило прошлое его семьи. Род Генсфлейшей в родном Майнце вместе с одиннадцатью другими патрицианскими фамилиями пользовался правом наблюдать за полновесностью монеты, за верностью мер и весов. На них же лежало заведывание закупкой золота и серебра для чеканки монеты. Эти занятия должны были связывать Генсфлейшей-Гутенбергов с золотых дел мастерами, резчиками по металлу и ювелирами.
Нет ничего невероятного в том, что еще в юности Иоган обучался мастерству шлифовки камней или чеканки, ибо, как говорит в своих воспоминаниях богатый кельнский горожанин Герман фон Вейнсберг: «Многие выучиваются ремеслу „про запас“, чтобы им кормиться, так брат учился скорняжному делу; но если представляется лучшее пропитание, то они „откладывают свое ремесло к сторонке и принимаются за то, к чему их привела судьба“».
Лучшего пропитания не было, и Гутенберг (берется за шлифовку камней и изготовление зеркал.
Будь он зажиточным цеховым мастером Страсбурга, он может быть и остановился бы на этом. Талант Иогана обеспечил бы семье Генсфлейшей-Гутенбергов почетное место в цехе на долгие годы. В праздник святого покровителя цеха Иоган нес бы цеховое знамя, а вечером – главенствовал бы на пиру мастеров.
Но все это было недостижимо для деклассированного пришельца. В эту эпоху цех был замкнутой организацией и в нем не могло быть места инициативе пришлого одиночки.
Будь Гутенберг менее практичен и может быть более образован ему бы угрожала опасность попасть в тенета алхимии – хитрой и опасной науки, сулившей лучезарное будущее своим адептам. Соприкасаясь с золотых дел мастерами и шлифовщиками камней, он не мог не слышать о чудном философском камне, с помощью которого алхимики мнили превращать любой металл в благородное золото и стяжать неслыханные богатства.
О том, сколь велика была слава алхимии в средние века свидетельствует пример короля английского Генриха VI, при котором был отдан указ духовенству возносить молитвы богу, чтобы была им послана помощь алхимикам в нахождении философского камня. Большой интерес к этой науке проявлял и Карл VII французский, тот самый, король, который впоследствии послал в Майнц к Гутенбергу людей, чтобы перенять у него славное искусство книгопечатания.
Поддайся человек обоянию алхимии, и были бы бесплодно загублены дни и ночи мучительных трудов на неудачные опыты, изучение пустых мистических формул и поиски выхода с помощью магии, последнего прибежища науки темных людей. Надо было обладать могучим разумом Рожера Бэкона, чтобы еще в XIII столетии видеть в теоретической алхимии науку о неорганических и органических соединениях: «являющихся по своему составу результатом комбинации тех же элементов и жидкостей, частный случай соединения неорганических веществ» и, таким образом, провидеть линий развития современной химии.
ИОГАН ГУТЕНБЕРГ
Гутенберг прочно держался за ремесло, но искал такое новое ремесло, которое избавило бы его от конкуренции и запретительных мер существующих цехов и сулило обогащение и прочное имущественное положение.
Процесс Гутенберга-Дритцена в 1439 г. показывает, что этот человек уже несколько лет помимо изготовления зеркал занимался каким-то «тайным делом» и тайна этой работы хорошо охранялась его друзьями.
Работа, которую скрывал Гутенберг, была поисками нового искусства – книгопечатания. Деятельность его направлялась по двум линиям: заработок сегодняшнего дня – это шлифовка камней, производство зеркал и, работа впрок – новая отрасль, сулящая почет, славу и деньги. Неоправдавшаяся надежда. Слава пришла к нему лишь после смерти – удел большинства изобретателей того времени. Почет и деньги остались за несправедливой судьбой.
Гутенберг жил со своим слугой Лоренцем Бейльдеком, который был его доверенным лицом.
Проекты, родившиеся в голове Гутенберга, требовали помощников для своего свершения. Первым человеком, который пришел к Гутенбергу, стал его помощником и поверил в него до конца, был Андрей Дритцен.
Молодость – стальная пружина, могуче развертывает она свою блестящую спираль и звоном отвечает на удары. Дритцен был молод. Гутенберг взялся обучить его шлифовке камней. Андрей становится деятельным участником всех предприятий своего учителя, отдает ему почти целиком отцовское наследство, стремится осознать все известное Гутенбергу и остается верным ему до своей вскоре последовавшей преждевременной смерти.
Работа Гутенберга идет успешно, производство налаживается, задача в том, чтобы найти время и место для выгодного сбыта его изделий. Благоприятный случай появляется. В городе Аахене, старом священном городе Германии, месте коронования немецких королей, в 1439 г. должно было состояться народное торжество. Каждые семь лет многочисленные богомольцы королевства и даже других стран стекаются в Аахен на поклонение многочисленным святыням хранящимся в его церквах. Документы XV века свидетельствуют, что за один только день такого празднества через вороты города прошло сто сорок две тысячи богомольцев. Четырнадцать дней длится торжество и непрерывно текут и сменяются разноплеменные толпы.
Установленный семилетний срок истекал через год, и Гутенберг, заключает договор с бургомистром соседнего города Лихтенау Гансом Рифом. Они образуют товарищество для выделки предметов, которые надеются с выгодой сбыть в Аахене.
Узнав о товариществе, Андрей Дритцен обратился к Гутенбергу с неотступными просьбами включить и его в это новое дело.
Немного позднее, знатный страсбургский горожанин Антоний Гейльман попросил о том же изобретателя от имени своего брата Андрея.
Товарищество возросло до четырех человек, причем оба Андрея вошли в него как ученики Гутенберга. Они оплачивали свое обучение, но вместе с тем приобрели право на долю в прибылях с предприятия. Благоприятно начавшееся дело неожиданно стало перед серьезными затруднениями – празднество в Аахене было отложено на год.
Дритцен и Гельман пожелали продолжать учобу и ставят вопрос о том, что бы Гутенберг ничего от них не утаивал и открыл им все свои искания и достижения.
Молодые ученики мастера уже знали, что главным в замыслах и трудах Гутенберга были не зеркала, не то, чем предполагали компаньоны заработать деньги в Аахене, а нечто гораздо более новое и обещающее. Мастер не мог скрыть от них своих опытов и, может быть, и не хотел скрывать.
В эти годы Гутенберг настойчиво производил изыскания в области печатного искусства. Это несомненно – страсбургский золотых дел мастер Ханс Дюнне в 1436 г. изготовил для Гутенберга на крупную сумму в сто гульденов «предметы, относящиеся к тиснению».
Но не печатные произведения думал он пустить в продажу. Мастер Иоган тогда еще не вышел за рамки существовавших производств и о книгопечатании, как о ремесле, изготовляющем изделия на рынок, не было и речи. Страсбургский период – это еще хождение ощупью, начальное раскрытие идеи.
Книгопечатание, освоенное в основных его деталях, не появилось перед Гутенбергом внезапно, как Минерва из головы Юпитера, когда он во второй половине своей жизни вернулся в Майнц. Процесс создания нового искусства складывался медленно и постепенно, слишком сложен и труден для того времени был неизбежный путь исканий такого блестящего новшества.
Книгопечатание родилось в Майнце, но зачато оно было в Страсбурге.
Однако перспективы нового искусства уже вырисовывались перед изобретателем и пленяли воображение. Только чем-то потрясающе новым и открывавшим широкие перспективы мог Гутенберг захватить и привязать к своему делу восторженного Дритцена.
Свидетельница Барбель из Цаберна передает на суде свой знаменательный разговор с Андреем.
Была ночь, а Дритцен еще не собирался ко сну. На уговоры Барбель он отвечал, что предстоит работа. Любопытная женщина ловко выпытывает у него сколько гульденов из отцовского состояния вложил Андрей в это темное для нее дело с пришельцем Гутенбергом. Услышав о крупной сумме, ушедшей из рук молодого человека, она в ужасе восклицает: «Святой страдалец, что же ты будешь делать, если вы все это потеряете»?
Ответ Дритцена подчеркивает веру в свое дело и в учителя: «Мы не можем потерять, не пройдет и года, как мы получим назад вложенные деньги и будем счастливы, если только господь не захочет послать нам страдание». Он говорит это уверенным тоном. Неприглядное сегодняшнее существование этого человека окрашено в привлекательные цвета надеждой на светлое будущее.
Аффектированная вера Дритцена только измененное отражение спокойной уверенности Гутенберга, прошедшего уже какой-то путь опыта и проверки своей идеи.
Вера Дритцена почерпнута там – в монастыре св. Арбогаста, где постоянно проводили время, ели и пили Дритцен и Гейльман.
«Сколько раз, зная свой бешеный характер, свою необузданность, он говорил себе – это было в последний раз. Человек, мужая, приобретает уверенность и непоколебимое спокойствие, и вот опять неудача. Всему виной женщина, но не монах же он, чорт возьми! В жилах этого большого тела, силу и ловкость которого так радостно ощущать, бежит настоящая кровь, – кровь завоевателя.
И потом, он не позволит, чтобы посторонние люди совались в его дела, он проучит их всех, как проучил этого башмачника. Но суды ему надоели», – так думал Гутенберг и чувствовал обиду, огорчение и злость.
«Началось так: Анна обвинила его перед духовным судьей в том что он нарушил свое обещание жениться на ней. Может быть, он и права, но никто не может повелевать Гутенбергу, никто ему не указ.
Шоттен Лавель – этот башмачник – посмел явиться свидетелем на суд. Этого нельзя стерпеть. Он здорово обругал этого лжеца и негодяя. Снова жалоба, теперь уже в городской суд. Присудят к штрафу, а денег так мало, деньги нужны на дело».
Андрей молчит и опустил глаза. Этот мальчишка, конечно, все знает и чего доброго еще смеется над ним.
Вслух: Что ты молчишь, Андрей?
– Мастер, я думаю о твоем изобретении.
Гутенберг оживляется, можно в беседе забыть огорчения и обиды.
– Давай поговорим, помечтаем о будущем. Пусть неприглядность сегодняшнего нашего существования, ничтожество и бедности наши озарятся лучами величественного восхода нового светила, которое сейчас еще скрыто тенью. Мы, подготовляющие появление книгопечатания, пока единственные знаем, что оно действительно будет, но и мы не можем еще уяснить себе и малой доли его последствий.
Безвестный современник наш изобрел порох. Приходит конец неприступному замку, мощи и доблести рыцаря в железных доспехах, власти руки, вооруженной мечом и секирой.
Порох будет страшной силой разрушения и смерти, но разум подчинит эту силу извечной борьбе людей с природой, и порох послужит смирению ее непокорности.
Но намного больше силы разрушения и созидания скрыто в моем изобретении.
Рыцари, князья, епископы, короли, императоры и папы преклонятся перед величием его и властью. С невиданной быстротой печатный станок завоюет землю, я вижу учеников моих, разносящих дело мое по всем городам и странам. Книги будут переходить из рук в руки, нужные и понятные всем, как золотые монеты. Печатники получат почет и достаток. Мое имя будет повторяться в устах поколений. Слава, она, как молодое вино, бросилась мне в голову.
Спокойствие!
Он помолчал и продолжал, как бы в раздумьи:
– Я напечатаю библию, как замыслил. Церковь первая использует мое дело. Но светские владыки, купцы и ростовщики – они жадно протянут руки к книгопечатанию, как за отточенным оружием в битвах своих за господство и барыши. Печатное слово, подобно гигантской змее будет обвивать и душить, чаровать и жалить. Бедные горожане и земледельцы, когда вы научитесь читать, какую ложь поднесут вам ваши владыки.
Но не будем страшиться. Обоюдоостро оружие книгопечатания, она таит в себе две великие силы: разум и единение. Князья и архиепископы всегда держались разобщенностью народа и его темнотой. Пора перестраивать жизнь справедливо. Книгу будут читать все, она будет двигать жизнь к лучшему будущему и разжигать ярость против скудности настоящего. Будет веселое время! Верь мне, Андрей, и мы его зачинатели!
Гутенберг встал и, обращаясь к окну, сквозь цветную слюду которого пробивались первые искры рассвета, продолжал:
– Я приветствую прежде всего моих неизвестных друзей, которым предстоит продолжать мое дело. Знаю одно: мое новое искусство, как жизнь – его нельзя вытоптать и заглушить. Оно всюду, оно всегда – пока будет дышать человечество. Я вижу – проходят века, вот лежит книга, я склоняюсь над ней и читаю оттиснутый в ней какой-то неисчислимый год.
Дритцен умирал медленно и трудно. У постели умирающего были родственники. Андрей пожелал исповедываться.
Последнее покаяние его принял Петер Эккарт, священник церкви св. Мартина.
Одно из епископских предписаний XIII века так определяло содержание вопросов на исповеди для различных сословий:
«У крестьян спрашивать о воровстве, главным образам об утайке десятины и первых плодов, податей, четвертных взносов, земельных повинностей, а также о нарушении меж и захвате чужой земли, а также о налогах и поджогах.
У батраков, волов о до в, работников, пастухов и иных подобных людей пусть спрашивает священник, верно ли блюли они имущество господ своих, верно ли справляли они работы и службы на них возложенные.
У купцов и горожан … спрашивать, не творили ли лжи, обмана, ростовщичества (лихвенных ссуд), неправного обмена, не обмеривали ли, не обвешивали ли…».
Законченная система полицейского сыска на потребу сильным мира сего. Возникает вопрос: а как же тайна исповеди, провозглашенная церковью? Ведь за нарушение этой тайны духовника ожидали строгие кары.
История жизни Гутенберга дает ответ на этот вопрос. Вскоре после смерти Андрея в возникшем процессе между его братьями и Гутенбергом показания священника о содержании исповеди Дритцена фигурируют полностью, обнажая истинную сущность этой «тайны».
Пастырь душ – Эккарт был практическим человеком и вместо напутствия умирающему он прямо спросил: не имеет ли Дритцен долгов и не должен ли кто ему?
Дритцен взволновался и поведал священнику о своем участии в товариществе Гутенберга, вложенных в товарищество деньгах, очевидно Андрей считал это грехом против своих братьев.
Петер Эккарт был мелким провокатором, ему далеко до позднейших его собратьев, предававших революционеров после того как им удавалось выведать на исповеди признание мятущейся души участников заговоров и восстаний, веривших в действительную святость тайны «беседы с богом».
Гутенберг не был у смертного одра своего ученика, его волновало другое, он боялся разглашения своей тайны, ибо часть приспособлений его нового искусства находилась в доме Дритцена.
Ряд свидетелей показывает, что Гутенберг через своего слугу Лоренца Бейльдека и Андрея Гейльмана добивался того, чтобы из пресса, находившегося в доме Дритцена, были вынуты какие-то формы и разобраны так, чтобы никто не мог догадаться для чего они служат.
Есть основания думать, что печатный пресс, заменивший старый способ оттиска печати проглаживанием листа, был уже к этому времени изобретен Гутенбергом. А формы, о которых так заботился Гутенберг, надо полагать, что они имели прямое отношение к отливке подвижных металлических литер.
Смерть Дритцена чуть было не повлекла за собой новые осложнения в усовершенствовании искусства книгопечатания. Братья его подали в суд на Гутенберга жалобу, требуя, что бы он либо вернул им деньги, вложенные в товарищество их покойным братом Андреем, либо принял их участниками в дело. Гутенберг очевидно вовсе не хотел принимать братьев Дритцена в товарищество, денежный же иск грозил разорением.
На жалобу Дритценов Гутенберг представил суду пространное объяснение; допрошено по этому дело было 39 свидетелей. [20]
Мейстером Куно Нопе и советниками, разбиравшими тяжбу, вынесено решение, присуждавшее Гутенберга к уплате всего 15 гульденов, процесс по существу выигран изобретателем.
Но благоприятное окончание процесса не решало основного вопроса, – стоявшего перед Гутенбергом. Страсбургские дела показали ему, что с теми незначительными средствами, которыми он располагал и мог здесь получить от своих компаньонов и учеников, ему на завершить начатое им дело. Гутенбергу нужен был состоятельный человек, который согласился бы вложить в затеваемое им предприятие значительно более крупные суммы.
В поисках такого человека мы встретим Иогана Генфлейша, именуемого Гутенбергом снова в его родном городе Майнце.
На фамильном гербе Генсфлейшей на красном щите изображен идущий человек. В поднятой правой руке он держит перед собой плоскую широкую чашу, левой – опирается на палку, плащ его развивает ветер.
Предки оставили изобретателю в наследство бедность и скитания, чашу он сам наполнил крепчайшим вином и подносит ее человечеству.
Гутенберг поселился при монастыре святого Арбогаста на окраине города. Название этого монастыря упоминается еще во втором городском праве Страсбурга (1214 г.). «Вот монастыри, которые в городском походе ставят коней для колесницы со знаменем (следует перечень семи монастырей). Настоятель же св. Арбогаста будет снаряжать одного парадного коня, на котором будет ехать шультхейс, сопровождая колесницу. Знамя делается евреями».
Очевидно, что и в те времена монастырь этот имел большие достатки и пользовался почетом.
Вглядываясь в будущее, Гутенберг видел бесплодность надежд на возвращение себе привилегированного положения и доходных мест своих предков. Небольшие средства, которыми он располагал, должны были скоро утечь из его карманов и впереди маячила бедность, может быть нищета.
Идея равенства была редкой и запретной гостьей средневековья. Не даром в одном из популярных дидактических романов того времени, широко читавшемся и в эпоху Возрождения, «Романе философа Сидраха» написано:
Вопрос. Все ли люди равны?
Ответ. Они равны только перед смертью.
Средневековый город давал блестящую иллюстрацию прочному имущественному неравенству. Богатство сосредоточивалось в руках немногих избранных, а на другом конце общественной лестницы толпились неимущие, часто составлявшие до двух третей городского населения. Встречая на улицах многочисленных нищих, изобретатель должен был с тревогой вглядываться в них, боясь в недалеком безрадостном будущем стать их собратом.
Деньга, полученные с родного города после захвата Верштата, несколько отсрочили тужду, но нужен был заработок во что бы то ни стало.
Выбор занятия предрешило прошлое его семьи. Род Генсфлейшей в родном Майнце вместе с одиннадцатью другими патрицианскими фамилиями пользовался правом наблюдать за полновесностью монеты, за верностью мер и весов. На них же лежало заведывание закупкой золота и серебра для чеканки монеты. Эти занятия должны были связывать Генсфлейшей-Гутенбергов с золотых дел мастерами, резчиками по металлу и ювелирами.
Нет ничего невероятного в том, что еще в юности Иоган обучался мастерству шлифовки камней или чеканки, ибо, как говорит в своих воспоминаниях богатый кельнский горожанин Герман фон Вейнсберг: «Многие выучиваются ремеслу „про запас“, чтобы им кормиться, так брат учился скорняжному делу; но если представляется лучшее пропитание, то они „откладывают свое ремесло к сторонке и принимаются за то, к чему их привела судьба“».
Лучшего пропитания не было, и Гутенберг (берется за шлифовку камней и изготовление зеркал.
Будь он зажиточным цеховым мастером Страсбурга, он может быть и остановился бы на этом. Талант Иогана обеспечил бы семье Генсфлейшей-Гутенбергов почетное место в цехе на долгие годы. В праздник святого покровителя цеха Иоган нес бы цеховое знамя, а вечером – главенствовал бы на пиру мастеров.
Но все это было недостижимо для деклассированного пришельца. В эту эпоху цех был замкнутой организацией и в нем не могло быть места инициативе пришлого одиночки.
Будь Гутенберг менее практичен и может быть более образован ему бы угрожала опасность попасть в тенета алхимии – хитрой и опасной науки, сулившей лучезарное будущее своим адептам. Соприкасаясь с золотых дел мастерами и шлифовщиками камней, он не мог не слышать о чудном философском камне, с помощью которого алхимики мнили превращать любой металл в благородное золото и стяжать неслыханные богатства.
О том, сколь велика была слава алхимии в средние века свидетельствует пример короля английского Генриха VI, при котором был отдан указ духовенству возносить молитвы богу, чтобы была им послана помощь алхимикам в нахождении философского камня. Большой интерес к этой науке проявлял и Карл VII французский, тот самый, король, который впоследствии послал в Майнц к Гутенбергу людей, чтобы перенять у него славное искусство книгопечатания.
Поддайся человек обоянию алхимии, и были бы бесплодно загублены дни и ночи мучительных трудов на неудачные опыты, изучение пустых мистических формул и поиски выхода с помощью магии, последнего прибежища науки темных людей. Надо было обладать могучим разумом Рожера Бэкона, чтобы еще в XIII столетии видеть в теоретической алхимии науку о неорганических и органических соединениях: «являющихся по своему составу результатом комбинации тех же элементов и жидкостей, частный случай соединения неорганических веществ» и, таким образом, провидеть линий развития современной химии.
Гутенберг прочно держался за ремесло, но искал такое новое ремесло, которое избавило бы его от конкуренции и запретительных мер существующих цехов и сулило обогащение и прочное имущественное положение.
Процесс Гутенберга-Дритцена в 1439 г. показывает, что этот человек уже несколько лет помимо изготовления зеркал занимался каким-то «тайным делом» и тайна этой работы хорошо охранялась его друзьями.
Работа, которую скрывал Гутенберг, была поисками нового искусства – книгопечатания. Деятельность его направлялась по двум линиям: заработок сегодняшнего дня – это шлифовка камней, производство зеркал и, работа впрок – новая отрасль, сулящая почет, славу и деньги. Неоправдавшаяся надежда. Слава пришла к нему лишь после смерти – удел большинства изобретателей того времени. Почет и деньги остались за несправедливой судьбой.
Гутенберг жил со своим слугой Лоренцем Бейльдеком, который был его доверенным лицом.
Проекты, родившиеся в голове Гутенберга, требовали помощников для своего свершения. Первым человеком, который пришел к Гутенбергу, стал его помощником и поверил в него до конца, был Андрей Дритцен.
Молодость – стальная пружина, могуче развертывает она свою блестящую спираль и звоном отвечает на удары. Дритцен был молод. Гутенберг взялся обучить его шлифовке камней. Андрей становится деятельным участником всех предприятий своего учителя, отдает ему почти целиком отцовское наследство, стремится осознать все известное Гутенбергу и остается верным ему до своей вскоре последовавшей преждевременной смерти.
Работа Гутенберга идет успешно, производство налаживается, задача в том, чтобы найти время и место для выгодного сбыта его изделий. Благоприятный случай появляется. В городе Аахене, старом священном городе Германии, месте коронования немецких королей, в 1439 г. должно было состояться народное торжество. Каждые семь лет многочисленные богомольцы королевства и даже других стран стекаются в Аахен на поклонение многочисленным святыням хранящимся в его церквах. Документы XV века свидетельствуют, что за один только день такого празднества через вороты города прошло сто сорок две тысячи богомольцев. Четырнадцать дней длится торжество и непрерывно текут и сменяются разноплеменные толпы.
Установленный семилетний срок истекал через год, и Гутенберг, заключает договор с бургомистром соседнего города Лихтенау Гансом Рифом. Они образуют товарищество для выделки предметов, которые надеются с выгодой сбыть в Аахене.
Узнав о товариществе, Андрей Дритцен обратился к Гутенбергу с неотступными просьбами включить и его в это новое дело.
Немного позднее, знатный страсбургский горожанин Антоний Гейльман попросил о том же изобретателя от имени своего брата Андрея.
Товарищество возросло до четырех человек, причем оба Андрея вошли в него как ученики Гутенберга. Они оплачивали свое обучение, но вместе с тем приобрели право на долю в прибылях с предприятия. Благоприятно начавшееся дело неожиданно стало перед серьезными затруднениями – празднество в Аахене было отложено на год.
Дритцен и Гельман пожелали продолжать учобу и ставят вопрос о том, что бы Гутенберг ничего от них не утаивал и открыл им все свои искания и достижения.
Молодые ученики мастера уже знали, что главным в замыслах и трудах Гутенберга были не зеркала, не то, чем предполагали компаньоны заработать деньги в Аахене, а нечто гораздо более новое и обещающее. Мастер не мог скрыть от них своих опытов и, может быть, и не хотел скрывать.
В эти годы Гутенберг настойчиво производил изыскания в области печатного искусства. Это несомненно – страсбургский золотых дел мастер Ханс Дюнне в 1436 г. изготовил для Гутенберга на крупную сумму в сто гульденов «предметы, относящиеся к тиснению».
Но не печатные произведения думал он пустить в продажу. Мастер Иоган тогда еще не вышел за рамки существовавших производств и о книгопечатании, как о ремесле, изготовляющем изделия на рынок, не было и речи. Страсбургский период – это еще хождение ощупью, начальное раскрытие идеи.
Книгопечатание, освоенное в основных его деталях, не появилось перед Гутенбергом внезапно, как Минерва из головы Юпитера, когда он во второй половине своей жизни вернулся в Майнц. Процесс создания нового искусства складывался медленно и постепенно, слишком сложен и труден для того времени был неизбежный путь исканий такого блестящего новшества.
Книгопечатание родилось в Майнце, но зачато оно было в Страсбурге.
Однако перспективы нового искусства уже вырисовывались перед изобретателем и пленяли воображение. Только чем-то потрясающе новым и открывавшим широкие перспективы мог Гутенберг захватить и привязать к своему делу восторженного Дритцена.
Свидетельница Барбель из Цаберна передает на суде свой знаменательный разговор с Андреем.
Была ночь, а Дритцен еще не собирался ко сну. На уговоры Барбель он отвечал, что предстоит работа. Любопытная женщина ловко выпытывает у него сколько гульденов из отцовского состояния вложил Андрей в это темное для нее дело с пришельцем Гутенбергом. Услышав о крупной сумме, ушедшей из рук молодого человека, она в ужасе восклицает: «Святой страдалец, что же ты будешь делать, если вы все это потеряете»?
Ответ Дритцена подчеркивает веру в свое дело и в учителя: «Мы не можем потерять, не пройдет и года, как мы получим назад вложенные деньги и будем счастливы, если только господь не захочет послать нам страдание». Он говорит это уверенным тоном. Неприглядное сегодняшнее существование этого человека окрашено в привлекательные цвета надеждой на светлое будущее.
Аффектированная вера Дритцена только измененное отражение спокойной уверенности Гутенберга, прошедшего уже какой-то путь опыта и проверки своей идеи.
Вера Дритцена почерпнута там – в монастыре св. Арбогаста, где постоянно проводили время, ели и пили Дритцен и Гейльман.
Предполагаемая беседа Гутенберга с учеником
Ночь. Комната в доме Гутенберга. Слышен шум реки, которая протекает у самых стен. В комнате двое: мастер Иоган и Андрей Дритцен. Они много работали сегодня и теперь отдыхают за кружкой вина. Мастер пьет больше обычного – он расстроен. Оба молчат.«Сколько раз, зная свой бешеный характер, свою необузданность, он говорил себе – это было в последний раз. Человек, мужая, приобретает уверенность и непоколебимое спокойствие, и вот опять неудача. Всему виной женщина, но не монах же он, чорт возьми! В жилах этого большого тела, силу и ловкость которого так радостно ощущать, бежит настоящая кровь, – кровь завоевателя.
И потом, он не позволит, чтобы посторонние люди совались в его дела, он проучит их всех, как проучил этого башмачника. Но суды ему надоели», – так думал Гутенберг и чувствовал обиду, огорчение и злость.
«Началось так: Анна обвинила его перед духовным судьей в том что он нарушил свое обещание жениться на ней. Может быть, он и права, но никто не может повелевать Гутенбергу, никто ему не указ.
Шоттен Лавель – этот башмачник – посмел явиться свидетелем на суд. Этого нельзя стерпеть. Он здорово обругал этого лжеца и негодяя. Снова жалоба, теперь уже в городской суд. Присудят к штрафу, а денег так мало, деньги нужны на дело».
Андрей молчит и опустил глаза. Этот мальчишка, конечно, все знает и чего доброго еще смеется над ним.
Вслух: Что ты молчишь, Андрей?
– Мастер, я думаю о твоем изобретении.
Гутенберг оживляется, можно в беседе забыть огорчения и обиды.
– Давай поговорим, помечтаем о будущем. Пусть неприглядность сегодняшнего нашего существования, ничтожество и бедности наши озарятся лучами величественного восхода нового светила, которое сейчас еще скрыто тенью. Мы, подготовляющие появление книгопечатания, пока единственные знаем, что оно действительно будет, но и мы не можем еще уяснить себе и малой доли его последствий.
Безвестный современник наш изобрел порох. Приходит конец неприступному замку, мощи и доблести рыцаря в железных доспехах, власти руки, вооруженной мечом и секирой.
Порох будет страшной силой разрушения и смерти, но разум подчинит эту силу извечной борьбе людей с природой, и порох послужит смирению ее непокорности.
Но намного больше силы разрушения и созидания скрыто в моем изобретении.
Рыцари, князья, епископы, короли, императоры и папы преклонятся перед величием его и властью. С невиданной быстротой печатный станок завоюет землю, я вижу учеников моих, разносящих дело мое по всем городам и странам. Книги будут переходить из рук в руки, нужные и понятные всем, как золотые монеты. Печатники получат почет и достаток. Мое имя будет повторяться в устах поколений. Слава, она, как молодое вино, бросилась мне в голову.
Спокойствие!
Он помолчал и продолжал, как бы в раздумьи:
– Я напечатаю библию, как замыслил. Церковь первая использует мое дело. Но светские владыки, купцы и ростовщики – они жадно протянут руки к книгопечатанию, как за отточенным оружием в битвах своих за господство и барыши. Печатное слово, подобно гигантской змее будет обвивать и душить, чаровать и жалить. Бедные горожане и земледельцы, когда вы научитесь читать, какую ложь поднесут вам ваши владыки.
Но не будем страшиться. Обоюдоостро оружие книгопечатания, она таит в себе две великие силы: разум и единение. Князья и архиепископы всегда держались разобщенностью народа и его темнотой. Пора перестраивать жизнь справедливо. Книгу будут читать все, она будет двигать жизнь к лучшему будущему и разжигать ярость против скудности настоящего. Будет веселое время! Верь мне, Андрей, и мы его зачинатели!
Гутенберг встал и, обращаясь к окну, сквозь цветную слюду которого пробивались первые искры рассвета, продолжал:
– Я приветствую прежде всего моих неизвестных друзей, которым предстоит продолжать мое дело. Знаю одно: мое новое искусство, как жизнь – его нельзя вытоптать и заглушить. Оно всюду, оно всегда – пока будет дышать человечество. Я вижу – проходят века, вот лежит книга, я склоняюсь над ней и читаю оттиснутый в ней какой-то неисчислимый год.
* * *
Дритцен заболел. В сочельник 1439 г. он был при смерти; какие мысли блуждали в его обессиленном мозгу, не слова ли этой непроизнесенной речи его учителя?!Дритцен умирал медленно и трудно. У постели умирающего были родственники. Андрей пожелал исповедываться.
Последнее покаяние его принял Петер Эккарт, священник церкви св. Мартина.
Одно из епископских предписаний XIII века так определяло содержание вопросов на исповеди для различных сословий:
«У крестьян спрашивать о воровстве, главным образам об утайке десятины и первых плодов, податей, четвертных взносов, земельных повинностей, а также о нарушении меж и захвате чужой земли, а также о налогах и поджогах.
У батраков, волов о до в, работников, пастухов и иных подобных людей пусть спрашивает священник, верно ли блюли они имущество господ своих, верно ли справляли они работы и службы на них возложенные.
У купцов и горожан … спрашивать, не творили ли лжи, обмана, ростовщичества (лихвенных ссуд), неправного обмена, не обмеривали ли, не обвешивали ли…».
Законченная система полицейского сыска на потребу сильным мира сего. Возникает вопрос: а как же тайна исповеди, провозглашенная церковью? Ведь за нарушение этой тайны духовника ожидали строгие кары.
История жизни Гутенберга дает ответ на этот вопрос. Вскоре после смерти Андрея в возникшем процессе между его братьями и Гутенбергом показания священника о содержании исповеди Дритцена фигурируют полностью, обнажая истинную сущность этой «тайны».
Пастырь душ – Эккарт был практическим человеком и вместо напутствия умирающему он прямо спросил: не имеет ли Дритцен долгов и не должен ли кто ему?
Дритцен взволновался и поведал священнику о своем участии в товариществе Гутенберга, вложенных в товарищество деньгах, очевидно Андрей считал это грехом против своих братьев.
Петер Эккарт был мелким провокатором, ему далеко до позднейших его собратьев, предававших революционеров после того как им удавалось выведать на исповеди признание мятущейся души участников заговоров и восстаний, веривших в действительную святость тайны «беседы с богом».
Гутенберг не был у смертного одра своего ученика, его волновало другое, он боялся разглашения своей тайны, ибо часть приспособлений его нового искусства находилась в доме Дритцена.
Ряд свидетелей показывает, что Гутенберг через своего слугу Лоренца Бейльдека и Андрея Гейльмана добивался того, чтобы из пресса, находившегося в доме Дритцена, были вынуты какие-то формы и разобраны так, чтобы никто не мог догадаться для чего они служат.
Есть основания думать, что печатный пресс, заменивший старый способ оттиска печати проглаживанием листа, был уже к этому времени изобретен Гутенбергом. А формы, о которых так заботился Гутенберг, надо полагать, что они имели прямое отношение к отливке подвижных металлических литер.
Смерть Дритцена чуть было не повлекла за собой новые осложнения в усовершенствовании искусства книгопечатания. Братья его подали в суд на Гутенберга жалобу, требуя, что бы он либо вернул им деньги, вложенные в товарищество их покойным братом Андреем, либо принял их участниками в дело. Гутенберг очевидно вовсе не хотел принимать братьев Дритцена в товарищество, денежный же иск грозил разорением.
На жалобу Дритценов Гутенберг представил суду пространное объяснение; допрошено по этому дело было 39 свидетелей. [20]
Мейстером Куно Нопе и советниками, разбиравшими тяжбу, вынесено решение, присуждавшее Гутенберга к уплате всего 15 гульденов, процесс по существу выигран изобретателем.
Но благоприятное окончание процесса не решало основного вопроса, – стоявшего перед Гутенбергом. Страсбургские дела показали ему, что с теми незначительными средствами, которыми он располагал и мог здесь получить от своих компаньонов и учеников, ему на завершить начатое им дело. Гутенбергу нужен был состоятельный человек, который согласился бы вложить в затеваемое им предприятие значительно более крупные суммы.
В поисках такого человека мы встретим Иогана Генфлейша, именуемого Гутенбергом снова в его родном городе Майнце.
На фамильном гербе Генсфлейшей на красном щите изображен идущий человек. В поднятой правой руке он держит перед собой плоскую широкую чашу, левой – опирается на палку, плащ его развивает ветер.
Предки оставили изобретателю в наследство бедность и скитания, чашу он сам наполнил крепчайшим вином и подносит ее человечеству.
IV. ПЕРВАЯ ВСТАВНАЯ НОВЕЛЛА
(В которой описаны сутки в средневековом городе и рассказывается о печальном конце одного изобретателя)
ОСЕННИМ утром в город въезжал обоз. Миновав городские ворота, передняя повозка увязла в жидком месиве грязи. Лошади бились под ударами кнута, люди кричали, перемежая приказания и советы тяжкой руганью.
Странствующий монах в обтрепанной одежде, который вслед за обозом вошел в город, остановился, послушал и, взглянув на высокий шпиль собора, поднятый вдалеке над нестройными грядами низких домов, неспешно двинулся дальше.
Повозка, доверху нагруженная товарами, накренилась, грозя опрокинуться. Люди, суетившиеся около лошадей, посылали проклятия невинным горожанам, магистрату и всем, кто, как им казалось, делал таким тяжелым купеческий промысел средневековья.
Группа купцов верхами сопровождала обоз. Один из них не стал дожидаться конца происшествия и, хлестнув коня, рысью двинулся по улице. За рыночной площадью он свернул в переулок и постучал у дверей деревянного двухэтажного дома с пристройками, балконами и башенками.
Наверху в окне мелькнуло женское лицо. Путешественник втянул носом воздух – пахло снедью, труба над домом дымилась.
Купец был тяжелым сутулым мужчиной, на бородатом лице его поперек лба розовел шрам, у седла висел меч с простой рукоятью.
Хозяин дома встретил незнакомца неприветливо. Маленький рыжий человечек с лисьими повадками переступал с ноги на ногу перед своим мрачным гостем и упорно смотрел в сторону. Трудные обстоятельства последних дней выбили его из привычной колеи, и он никак не мог вернуть себе врожденную развязность. В городе было неспокойно, ремесленники враждовали с патрициями, к которым принадлежал и хозяин. Можно было ожидать открытого столкновения.
Купец по занятиям, член магистрата он опасался нового увеличения налогов или даже изгнания из города.
Кроме того, в этот день он собирался праздновать свадьбу дочери и все это было не вовремя. Новоприбывший передал хозяину письмо и объяснил в кратких словах, что купеческий старшина соседнего города шлет ему привет и просил проезжего купца устно добавить то, что упущено в этом кратком послании.
Хозяин, видимо, все еще не знал, как ему отнестись и к письму, и к стоявшему перед ним незнакомцу, а тот не уходил, стоял перед ним огромным медведем, казалось, в комнате стало темно и не хватает воздуха.
Наконец, тугие мозга хозяина взвесили все и освоили положение. Проявляя совершенно неожиданную живость, он позвал слугу и велел ему бежать найти мастера Иогана, старшину цеха оружейников, и сказать ему… речь свою он окончил уже за дверью.
– Мастер Иоган большой человек в нашем городе, очень большой, – пояснял он вернувшись. Мы с ним враги, – он хихикнул, как будто залаяла лиса. – Но я рад ему услужить, очень рад.
Медведь понимающе глядел на него и издавал тихое ворчанье.
Потом они сидели рядом за столом и вели беседу вполголоса, дочь хозяина несколько раз подходила к двери и прислушивалась, но ничего не могла разобрать.
Слуга вернулся и сообщил, что старшину оружейников он не застал дома, ему там сказали, что мастер ушел в собор. В этот день было воскресенье.
У дверей собора ожидала толпа убогих и нищих. Горожане подымались и спускались по каменным ступеням – служба приближалась к концу. Подошел одноглазый человек в простом платье слуги и, отпихнув ногой калеку, который сидел на нижней ступени, схватил за руку стоявшую с ним женщину. Молодая женщина, с тяжелым остановившимся взглядам, одетая в жалкое рубище вскрикнула от неожиданности и последовала за одноглазым. Безногий послал им вслед непристойную ругань.
– Я от мастера Иогана, – тихо сказал циклоп, – ты должна показать под присягой, что человек, которого ты не знаешь, обесчестил тебя и живет с тобой. Тебе за это заплатят.
– Зачем? – Не твое дело.
– Я хочу знать?
– Видишь ли, в уставе сказано, что за такие дела мастера выгонят из цеха…
Женщина опустила глаза и промолчала.
Собор был головокружительно высок. Сквозь цветные стекла расположенных наверху длинных узких окон падал колеблющийся свет.
Навстречу ему поднимались звуки органа. Позолота стен и алтаря искрилась и темнела. Над головами молящихся простиралась гнетущая масса камня и полутьмы, определяя человеческое бессилие перед божественной властью, которая в сущности была маской власти земной. Сквозь открытые двери виднелось мягкое сиянье осеннего дня.
Из храма вышла группа людей, одежда которых обличала зажиточных ремесленников. Они направлялись к ратуше и, не, дойдя до нее, остановились у статуи Роланда.
Говорил высокий худой мужчина, похожий на роландов меч, воткнутый в землю. Круглая шляпа с полями бросала тень на верхнюю часть лица, большой нос, – как клюв хищной птицы, загибался книзу, и, казалось, хотел вонзиться в выдвинутый вперед раздвоенный подбородок.
Странствующий монах в обтрепанной одежде, который вслед за обозом вошел в город, остановился, послушал и, взглянув на высокий шпиль собора, поднятый вдалеке над нестройными грядами низких домов, неспешно двинулся дальше.
Повозка, доверху нагруженная товарами, накренилась, грозя опрокинуться. Люди, суетившиеся около лошадей, посылали проклятия невинным горожанам, магистрату и всем, кто, как им казалось, делал таким тяжелым купеческий промысел средневековья.
Группа купцов верхами сопровождала обоз. Один из них не стал дожидаться конца происшествия и, хлестнув коня, рысью двинулся по улице. За рыночной площадью он свернул в переулок и постучал у дверей деревянного двухэтажного дома с пристройками, балконами и башенками.
Наверху в окне мелькнуло женское лицо. Путешественник втянул носом воздух – пахло снедью, труба над домом дымилась.
Купец был тяжелым сутулым мужчиной, на бородатом лице его поперек лба розовел шрам, у седла висел меч с простой рукоятью.
Хозяин дома встретил незнакомца неприветливо. Маленький рыжий человечек с лисьими повадками переступал с ноги на ногу перед своим мрачным гостем и упорно смотрел в сторону. Трудные обстоятельства последних дней выбили его из привычной колеи, и он никак не мог вернуть себе врожденную развязность. В городе было неспокойно, ремесленники враждовали с патрициями, к которым принадлежал и хозяин. Можно было ожидать открытого столкновения.
Купец по занятиям, член магистрата он опасался нового увеличения налогов или даже изгнания из города.
Кроме того, в этот день он собирался праздновать свадьбу дочери и все это было не вовремя. Новоприбывший передал хозяину письмо и объяснил в кратких словах, что купеческий старшина соседнего города шлет ему привет и просил проезжего купца устно добавить то, что упущено в этом кратком послании.
Хозяин, видимо, все еще не знал, как ему отнестись и к письму, и к стоявшему перед ним незнакомцу, а тот не уходил, стоял перед ним огромным медведем, казалось, в комнате стало темно и не хватает воздуха.
Наконец, тугие мозга хозяина взвесили все и освоили положение. Проявляя совершенно неожиданную живость, он позвал слугу и велел ему бежать найти мастера Иогана, старшину цеха оружейников, и сказать ему… речь свою он окончил уже за дверью.
– Мастер Иоган большой человек в нашем городе, очень большой, – пояснял он вернувшись. Мы с ним враги, – он хихикнул, как будто залаяла лиса. – Но я рад ему услужить, очень рад.
Медведь понимающе глядел на него и издавал тихое ворчанье.
Потом они сидели рядом за столом и вели беседу вполголоса, дочь хозяина несколько раз подходила к двери и прислушивалась, но ничего не могла разобрать.
Слуга вернулся и сообщил, что старшину оружейников он не застал дома, ему там сказали, что мастер ушел в собор. В этот день было воскресенье.
У дверей собора ожидала толпа убогих и нищих. Горожане подымались и спускались по каменным ступеням – служба приближалась к концу. Подошел одноглазый человек в простом платье слуги и, отпихнув ногой калеку, который сидел на нижней ступени, схватил за руку стоявшую с ним женщину. Молодая женщина, с тяжелым остановившимся взглядам, одетая в жалкое рубище вскрикнула от неожиданности и последовала за одноглазым. Безногий послал им вслед непристойную ругань.
– Я от мастера Иогана, – тихо сказал циклоп, – ты должна показать под присягой, что человек, которого ты не знаешь, обесчестил тебя и живет с тобой. Тебе за это заплатят.
– Зачем? – Не твое дело.
– Я хочу знать?
– Видишь ли, в уставе сказано, что за такие дела мастера выгонят из цеха…
Женщина опустила глаза и промолчала.
Собор был головокружительно высок. Сквозь цветные стекла расположенных наверху длинных узких окон падал колеблющийся свет.
Навстречу ему поднимались звуки органа. Позолота стен и алтаря искрилась и темнела. Над головами молящихся простиралась гнетущая масса камня и полутьмы, определяя человеческое бессилие перед божественной властью, которая в сущности была маской власти земной. Сквозь открытые двери виднелось мягкое сиянье осеннего дня.
Из храма вышла группа людей, одежда которых обличала зажиточных ремесленников. Они направлялись к ратуше и, не, дойдя до нее, остановились у статуи Роланда.
Говорил высокий худой мужчина, похожий на роландов меч, воткнутый в землю. Круглая шляпа с полями бросала тень на верхнюю часть лица, большой нос, – как клюв хищной птицы, загибался книзу, и, казалось, хотел вонзиться в выдвинутый вперед раздвоенный подбородок.