поклонении бессмертным.
Однако афиняне приехали все-таки не пировать, а на переговоры. Поэтому,
дав застолью подразогреться, Афидн увел из мегарона самых важных из них:
Тезея, Герма, Мусея и Пилия. Они вышли на задний двор, миновали мощеную
каменными плитами его часть и, ступив на голую землю с островками травы,
достигли небольшого сооружения, крытого черепицей, сложенного из нетесаных
бревен. Дверь этого сооружения украшала масличная ветвь, обвитая белой
шерстью, но на ней не было подсохших завязей, какие обязательно бывают на
ветвях, прикрепляемых ко входу в обжитый дом. Внутри было светло благодаря
множеству светильников, чисто, пахло свежестью. Лесной воздух проникал в
щели между бревнами, хорошо промытыми. Здесь тоже вдоль стен выставлены
медные, деревянные и глиняные фигурки. И резные почетные скамьи, и дощатый
скобленый стол ждали гостей с вином и яствами.
- Место для уединения, - объяснил Афидн, приглашая гостей
рассаживаться. - Так что порассуждаем.
Невысокого роста, медлительный, загорелый, он сам был похож на одно из
оживших своих глиняных или деревянных изваяний.
- Ты ведь понимаешь, зачем мы сюда приехали? - первым спросил Герм.
За благополучие переговоров в Марафоне и далее за ним отвечал как бы
он, а не Тезей.
- Ты думаешь, что для нас, деревенских грамотеев, это не понятно? -
усмехнулся Афидн.
- Тогда что обсуждать? - спросил Герм.
- Почему бы и не подумать, - возразил Афидн. - Мы в наших лесах
диковаты, безмятежны и не особо податливы. Это в Афинах люди на морском
ветру подвижны и отзывчивы на перемены. У нас бы не наломать чего...
- Цикута для перепелки питательна, а для человека - смерть, - понимающе
откликнулся Пилий.
- Вот именно, - подтвердил Афидн. - К тому же возьмем положение наше.
Если посуху, - за нами малоповоротливая Беотия. По морю ее обогнешь - дикие
фессалийцы. Перед нами? Вы,- афиняне.
- Все мы жители Аттики, - поправил Афидна Тезей.
- Ну-у..., - неопределенно протянул хозяин.
- Тебе нет дела до отечества? - изрек Герм.
- Мне очень даже есть дело до отечества, - возразил Афидн. - Мое с ними
отечество. - Он сначала повел рукой в сторону разместившихся вдоль стен
изваяний, а потом обеими руками указал наверх, в небеса. - Там наше
отечество.
- А здесь что? - продолжал напирать Герм.
- Здесь, как я уже говорил, мы находимся посередине, - продолжал Афидн,
- поэтому должны дела свои соразмерять.
- Взвешивать, - усмехнулся Мусей.
- Пожалуй, - согласился Афидн. - К тому же - вот мы, лучшие, -
последнее относилось к собравшимся, - хотим добра. Добра для многих. А чем в
действительности это наше желание обернется... Ведь мы не боги. Большинство
людей, как вы сами знаете, если их жизнь затронуть...
- Значит, стараться улучшить людскую жизнь бесполезно?.. Хороша
позиция, - уже рассердился Пилий.
- Добро, конечно, не вред, - по-своему согласился с ним Афидн.
- Получается лабиринт, - заметил Тезей.
- И где взять нить Ариадны, - словно поддержал Афидна Мусей.
Получалось, что беседующие стороны понимают друг друга, а решение
ускользает. Противников, выходило, проще дожимать. Вот-вот возникнет спор. И
уедем ни с чем - подумал Тезей.
- Действовать надо, действовать, - не выдержал общего молчания Герм.
- Что на это скажешь? - спросил Афидна Тезей.
- Да я что, - даже огорчился Афидн. - Я же хотел, чтобы мы порассуждали
вместе... А так, я согласен. Опять же против неизбежного и боги бессильны.
- Вот и отлично, - обрадовался Тезей.
- Что до перепелок и цикуты, - повернулся к Пилию Афидн, - то в
петушиных боях только перепела, убежав было от противника, возвращаются
назад.
- В лесу прячутся, - подзадорил его Пилий.
- Мы в лесу живем, но мы открыты беседе и дружбе, и рады тебе, Тезей, и
твоим друзьям.
- Чтобы я в вашем лесу спрятался, - рассмеялся Тезей,
- Зачем самому Тезею прятаться. Тезей может что-нибудь у нас спрятать.
Эти слова Афидна звучали почти пророчеством.
На обратном пути Мусей вслух размышлял:
- Знаешь, Пилий, зачем необходимо народовластие, равенство людей?
- Зачем?
- Чтобы люди научились ценить и, главное, понимать друг друга, видеть
друг друга по-настоящему. А потом и идея народовластия себя исчерпает.
- Чего? - не понял Пилий.
- Народовластие само себя исчерпает, когда люди научатся понимать и
ценить друг друга.
- И любить, - подумав, добавил Пилий.
- Любить? - повторил Мусей. - Действительно... И зачем тогда нужно
будет какое-то властие...
- А что же там будет?
- Не знаю... Это так далеко, что для нас и для наших детей значит
никогда.
- Опять твои дальние пророчества, - огорчился Пилий, - вот утешил...
В Марафоне они снова задержались. Тезей все-таки решил выполнить свой
обет и поставить алтарь Гекалине. Старой Гекалине, которая приняла его и
обогрела, когда он приходил сюда, теперь уже, казалось, вечность назад,
чтобы поймать критского быка.
Хрисипп, предводитель Марафона да и всего четырехградья, охотно и
искренне откликнулся на предложение молодого афинского царя, хотя и не особо
понял: почему алтарь - Гекалине. При жизни Гекалину здесь считали странной,
относились к ней отчужденно, порой неприязненно. Сейчас, когда старая
женщина умерла, все ее странности позабылись. Но, если кого спросить,
отношение к ней и теперь вызывало вроде как недоумение - всех, достойных и
недостойных, хотя все помнили, что всех их, достойных и недостойных,
Гекалина жалела.
- Чему алтарь посвятим? - Хрисипп пытливо вглядядывался в Тезея.
- Доброте.
- Верно! - обрадовался Хрисипп. - Правильно.
Когда уже и от Марафона отъезжали, Тезей, словно сам себе, проворчал:
- Добро... добро... Доброта, вот с чем иногда рождается человек, вот,
действительно, божественный дар. Остальное надо приобретать.
- Слышал, Мусей, - встрепенулся Пилий, - вот это пророчество. И в
отличие от твоих предсказаний, действует прямо сейчас.
- Так ведь царь, однако, - улыбаясь, развел руки Мусей.
Пусть даже обольщеньями своими...
Раскрыв себя, не избежать вреда.
Жизнь вдруг предстанет терпкой, как страда.
Вы - гость иллюзий? Оставайтесь с ними.
И слейтесь с упованьями благими.
Когда-нибудь порыв таких утех,
В грядущих днях, охватит сразу всех.
И вправду станут истины простыми.
Порыв души, что вспыхнул и пропал -
Прообраз золотых первоначал.
Не вечно будут зеркала кривыми.
Вот вы едины в чувствах, и сейчас,
Экстазу вторя, именно для вас
Мир благом наливается, как вымя.
Что же касается Афин, взбудораженности в городе будто прибавилось.
Тезей раздумывал, поглядывая со своего коня на снующих туда-сюда людей, на
горластые кучки размахивающих руками. Заболевание и выздоровление -
состояния одинаково переходные. Разберешься ли, чтыздоровления не перепутаешь. А если всех лихорадит? Общество? Как
отличить выздоровление от заболевания? Очень просто и в дураках оказаться.
До ушей Тезея долетало:
- Народовластие!
- Аттика, объединяйся!
- Новые афиняне!
- Школы - для юношей!
- Учеба - для девочек!
- Даешь народные праздники!
Так встречали Афины своего царя.
Спутники Тезея радовались, считали, что город готов к переменам. Тезей
же почему-то опасался ошибки в своих впечатлениях от городской трескотни.
Ведь известное дело: всякий эллин в начале пира пьет из маленьких чаш, а,
разгорячившись, да на полный желудок, хватается за большие. И тогда ему все
нипочем, а он ни к чему не годен.
Тезей внутренним взором попытался нарисовать себе образ предлагаемой им
демократии, но воображение представило ему лишь какую-то сырую болванку -
даже без самых первых нашлепков глины для будущих рук, ног, головы. Хорош
мастер, думал о себе Тезей.
И все - одно к одному. Над Афинами, кроме прочего, словно разгорелось
весеннее солнце. В городе - море улыбок: Геракл осчастливил Афины своим
появлением.
Вопреки своему сурово-сдержанному характеру, всеэллинский герой тоже
был необычно весел, жизнерадостен. Совсем недавно Геракл выбрался из
годичного рабства, в коем пребывал у лидийской царицы Омфалы. Вырвался,
можно сказать, на свободу. И загулял. Даже к Эврисфею не явился, рабом
которого для исполнения двенадцати подвигов все еще по воле богов оставался.
Формально оставался, поскольку Эврисфей только в силу ниспосланных свыше
распоряжений дерзал приказывать Гераклу. Сам же всегда побаивался
знаменитого героя, даже элементарно трусил перед ним. Поэтому и приказания
свои передавал Гераклу через других людей. Последнее же повеление Эврисфея
Гераклу - отправиться за поясом царицы амазонок, оберегающим от любовных
чар, влюбленностей и вообще от коварного Эрота, - донесла до Геракла
общеэллинская молва. Лишь она смогла догнать его по дороге в Афины. Посланцы
Эврисфея с этим не справились.
Рабство у лидийской царицы Омфалы было настоящим, хоть и не лишенным
услад. Этой зрелой женщине этот крепкий мужчина был отдан, пусть и на время,
но в полную собственность. Получила она его и стала делать с ним, что в
голову взбредет. Самое несообразное и неслыханное. Например, Омфала, словно
куклу, наряжала Геракла в женские одеяния, заставляла вертеться перед
зеркалом, а то и исполнять всю женскую работу по дому... Любая женщина -
такая загадка на белом свете, такая головоломка... Ну что она вдруг так?
И как не понять Геракла, вырвавшегося на свободу после целого года
таких испытаний и, естественно, загулявшего. Желание гулять к тому же
усиливалось, обострялось совершенно неожиданным для него - до отчаянья,
глупым, ни с чем несравнимым ощущением потери. Геракл чувствовал, что
потерял Омфалу, что ничего подобного в жизни его больше не повторится и что
Омфалы ему всегда будет теперь не хватать.
- Она меня называла женой, а я ее мужем не называл, - почти мстительно
заявил Геракл Тезею и его друзьям, обступившим его со всяческими вопросами.
- А что потом? - допытывался Пилий.
- Потом... - не сразу ответил Геракл, - потом она развязала мой пояс.
Молодые люди дружно расхохотались.
- Глупенькие, это по-вашему "распустить пояс" - значит лишить
невинности, - пояснил Геракл. - По-лидийски "развязать пояс" означает
отпустить на свободу. - Помолчал и добавил. - Да будет так, пусть она пьет и
ест.
Этот словесный оборот "пусть она пьет и ест" молодежь поняла
безошибочно, хотя такая восточная формула и была необычна для их слуха.
- Что вы все про Омфалу да о женщинах, - отмахнулся гость, - как будто
больше не о чем рассказывать.
- О чем, например? - поинтересовался Тезей.
- О спальных повозках...
- На такой повозке ты возлежал с Омфалой? - ехидно спросил Пилий.
Афиняне опять готовы были рассмеяться.
- Нет, - опередил их Геракл, - вы опять не поняли. В спальных повозках
жили и ездили племена мушков. Они появились с севера, ограбили и разрушили
великую державу хеттов. Царство Омфалы - островок, оставшийся от этой
державы... Уцелело и еще кое-что.
- А мушки? - спросил Тезей.
- Мушки сначала застряли на границе Египта, затем взяли с фараона дань
и исчезли.
- Совсем?
- Кто знает, - ответил Геракл и, помолчав, добавил. - И волна огня шла
перед ними... Так написано в лидийских свидетельствах.
О Лидии гость рассказывал охотнее, чем об Омфале и себе. Поведал о
золоте, добываемом на реке Пактол, о том, что молотьбой в этой стране
занимаются женщины, что города ритуально очищаются, если в них стояли
войска...
- Наверное, так женщины, собственно, даже не город, а себя очищают под
руководством своей повелительницы, - сострил и Геракл.
- А как еще тебя называла твоя повелительница? - спросил Тезей, в
котором слегка начал бродить хмель..
- Когда в хорошем настроении? - уточнил гость.
- Когда в хорошем...
- Отпрыск моего солнца, - улыбнулся Геракл.
И все улыбнулись.
- А когда в плохом?
- Не скажу...
На улицах города знаменитый гость вел себя иначе, чем с Тезеем и его
людьми. Он непринужденно разговаривал посреди толпы, тут же собиравшейся при
появлении всеэллинского силача, играл словами и мускулами, непринужденно же
и помалкивал, если надоедало говорить. Он знал, афинянам достаточно было на
него смотреть, смеялся он или нет, охотно ли отвечал всякому или сторонился
прямого общения. В любом разе он представлял собою для них роскошное
зрелище. Его даже и побаивались с чувством удовольствия. Каждый готов был
принести хвалы герою, чуть ли не в очередь становились, слова подыскивали.
Сочиняли речитативы, читали сочиненное ритмично, нараспев. И через какое-то
время вдруг многие афиняне ощутили себя поэтами. Дар такой в себе
обнаружили. В виде распаляющего голову и сердце томления.
И это счастливо совпало со стремлением тезеевых аристократов просвещать
афинян. Были придуманы мелкие награды, раздавали их сочинителям восхвалений
Гераклу прямо на людях. Эффект был таков, что сочинение ритмически
выстроенных речей приняло повальный характер. Начав с Геракла, увлекшиеся
стали общаться подобным образом со знакомыми, затем взялись и за своих
близких, домашних, затем - соседей и далее, и далее... Круг расширялся.
Кто-то из самых находчивых придумал, чем его стягивать. Стал записывать то,
что напридумал. За ним - другой, третий. Кто конкретно были эти первые
писатели, никто и не запомнил, потому что записывать каждый свое принялись
чуть ли не все. Записывать придуманное, будто это долговое обязательство или
сообщение на другой берег моря. Откуда ни возьмись, объявились и
переписчики, кто за плату готов был аккуратными буквами занести на свитки
или таблички сочиненное другими. Наиболее увлекшиеся придумали оставлять
свои записи под печатью в храме. В свитках или на кипарисовых табличках,
словно речь шла о законах или священных преданиях. И естественно, куда
деться от новых веяний, священнослужители стали назначать плату за хранение
напридуманного смертными. Спор даже наметился. Куда более пристойно
складывать написанное - в храм Аполлона, Диониса или в государственное
святилище Афины.
Никто, правда, не кинулся разворачивать чужие свитки. Чего их
тревожить, если сам все сочиняешь и сочиняешь...
И надо же... Всем казалось, что ничего особенного и не произошло.
Писали же - пусть тайно - и прежде на оградах, статуях и стенах храмов
любовные признания, ругательства и пожелания кому-то отправиться куда
подальше... Много писали.
Однако, из необозримо написанного количества теперь определилось и
некое новое качество. Направление даже. Начали, помним, афиняне с
восхвалений Гераклу, незаметно перешли на себя, на своих ближних и дальних
соседей. Тут на одних восхвалениях не устоишь. Себя сочинители не щадили.
Мало ли у тебя самого недостатков. А других земель греки - такие разные.
Сверхпростодушны наивные беотяне. Сверхдисциплинированны строгие
спартанцы... Крайности - и есть недостатки. Есть они и в Афинах. И все-таки
при всей многоречивости, болтливости, неистребимого любопытства, пустой
суетливости многих афинян, афинянин, если он хорош, то - особенно хорош. И
лучше человека нигде не сыщешь.
Вот такое направление в настроенности афинян определилось.
Молодые тезеевцы, радовавшиеся повальному увлечению сочинительством,
вдруг всполошились. Кто же будет теперь хранить в памяти сокровища священных
слов, если передать и их мертвым буквам? А к тому идет. Что будет с самой
памятью человека? Как она оскудеет? Записанное может стираться, как
вычисления на восковых табличках. Вычислишь и сотрешь. Вычислишь и сотрешь.
Еще священный текст может быть стерт случайно или по чьей-то злобе. Еще
совсем недавно Герофила и Мусей потешались, представляя, как всякий будет
записывать все, что взбредет ему в голову. Какое море чепухи и
бессмыслицы... И молодые аристократы из окружения Тезея, то ли для того,
чтобы превзойти простонародное сочинительство, то ли для того, чтобы
ослабить разрушительное влияние его на память - хранительницу священного -
договорились записывать только самые удачные свои сочинения, когда слова
ложатся в некое целое и это целое будет словно пропитано нектаром и амброй,
прокалено прометеевым огнем. Так возникли понятия "иносказание",
"аллегория", и в конце концов - понятие образа. Иносказание не терпит
пустопорожнего многословия. В нем соединяются мысль, чувство и слово, и
приобретает оно волшебную, неизъяснимую глубину, широту и одновременно
точность. Такое стоит записывать для других.
И тут не обошлось без Геракла, поскольку он был у всех перед глазами с
вечными своими дубиной и львиной шкурой. Можно сказать, толчок пошел от
него.
- Чудовища, с которыми борется Геракл,- это предрассудки людей, -
изъяснился Пилий.
И Геракл словно приобрел еще одно неоспоримое достоинство.
Поездки Тезея по Аттике продолжались. И, конечно, в сопровождении
Геракла. Его выставляли, демонстрировали могучего красавца-молчуна.
Поглядите, мол, вот какой с нами герой. И никому тогда, конечно, не
приходило в голову, что, может быть, тем самым молодые аристократы Афин
невольно изобрели и показывали то и так, что в позднейшем будущем назовут
рекламой.
И реклама все-таки действовала: Аттика согласилась с новыми правилами
объединения вокруг Афин.
Но вот вышел редкий случай, когда Геракл остался наедине с Тезеем и
предложил ему:
- Поплывем вместе с тобой к амазонкам. И еще кое-кого прихватим.
Тряхнем стариной.
- Я же тут такое затеял, - засомневался Тезей.
- А помнишь, ты собирался жениться на амазонке?
- Помню, - улыбнулся молодой царь.
- Ну, как?
- Ох, - вздохнул Тезей.
- Ладно, это потом, - не стал настаивать Геракл, - а сейчас мы
отправимся в пещеру нашего с тобой кентавра Хирона на свадьбу Пелея и
Фетиды. Боги приглашают. Затем я к тебе и прибыл.
- Как отправимся?
- С Гермесом полетим... Как летали, не забыл?
- И ты так долго молчал! Ну, знаешь, Омфала все-таки обучила тебя
женской скрытности, - усмехнулся Тезей.
Геракл задумался.
- Она мне обещала: ты душу мою переймешь, - сказал он после паузы.
- Вот-вот, - закивал Тезей.
- Но разве нас с тобой может что-то исправить, - рассмеялся Геракл.
Мир благом наливается, как вымя,
И прах с величьем объединены.
Бессмертные познали вкус вины.
За акт творенья. И не роковыми
Становятся поступки, каковыми
Всегда являлись; и не со спины
Былое узнается. Мы верны
Самим себе. Как по огню, босыми
Ступаем... Вечность эта миг лишь длится.
Опять земные различимы лица,
Как в зеркале... Что на него пенять.
В какой-то миг рукой коснешься света.
И что еще ? Любовь, доступно это
Для тех, кто свой удел готов принять.
Пещера кентавра Хирона преобразилась. Если прежде ее высокие потолки
пропадали во тьме, поскольку языки светильников не могли до них дотянуться,
то теперь они терялись в сгустившемся свете. Не слепящем, но непроглядном,
словно скорлупа гигантского яйца. Овальное днище пещеры представляло собой
нарядную и красочную картину, верх которой обрамлял полукруг из двенадцати
тронов для главных олимпийцев. За ними свет как-то еще более сгущался и
уходил ввысь.
С двух боков пещеры, напротив друг друга, разместились Посейдон и Аид.
Они церемонно отстранялись от свадебного пиршества. Владыка морей с женой
Амфитридой возлежали в светящейся зеленью раковине с выпуклым днищем. Аид и
Персефона восседали в двугорбой пещерке, сверкавшей изнутри чернотой. От
этого кожа Персефоны, дочери Деметры, притягивала взоры особенной белизной.
В центральной части пещеры - ряды столов для остальных приглашенных.
Количество рядов не поддавалось счету. И не потому, что не сосчитать, а
оттого, что число гостей в любой момент могло прирасти.
Чем ближе к тронам олимпийцев, тем больше за столами богов. Чем дальше
- тем чаще герои. Впрочем, и между богами, и между героями - множество нимф,
наяд и нереид, поскольку смертных женщин здесь были единицы.
И наконец, там, где пещера закруглялась плавно, там, где должна была бы
располагаться воздушная перемычка между двумя мирами и где в яйце положено
трепыхаться возможному зародышу, то есть довольно далеко напротив
богов-олимпийцев, устроились жених и невеста. За отдельным столом, как на
островке, отстраняясь и от общего застолья. Справа, рядом с Фетидой -
Гефест, слева, рядом с Пелеем - дед его кентавр Хирон.
Троны олимпийцев все были заняты, кроме одного. Услужливый Гермес стоял
около Геры с брачным факелом в руках.
Было чинно и тихо, и стало еще тише, когда плавно поднялась Гера.
- Вставай и ты, - мысленно, чтобы никто другой не услышал, передала она
Зевсу, - если я - посаженая мать, то ты - посаженый отец.
- Вот как, - тоже мысленно капризно ответил ей владыка всего, - тогда
я, скорее, посаженый осел.
Однако поднялся. И даже, неожиданно для себя, с полным благоволением.
Роскошный мягкий свет и свадьба, как обрамленная теплым небесным молоком,
еще не смешавшимся с винными парами, располагали к дружелюбию.
Гера приняла из рук Гермеса брачный факел, подержала его над собой и
отпустила. Выскользнув из ладоней великой богини, он поплыл над застольем и
завис на середине него.
- Твое слово, - как и перед этим, неслышно для других обратилась Гера к
мужу.
- Дети мои, - обратился всецарь к собравшимся и не без значения
уточнил. - Я имею в виду и смертных, и бессмертных, всех... Ибо кто вам всем
отец? Вот так-то... Хотя что касается смертных детей моих, я могу вызвать к
себе любого и после его ухода из земных долин... Могу. Мало вы об этом
знаете, да и не вашего ума такое дело. Я имею в виду земных детей, меньших
наших... Однако не только... Так вот, сегодня событие, какого больше никогда
не будет... А кто из вас может сказать, чем все это кончится?
- Пьянкой, - охотно откликнулся Дионис.
- Для того, чтобы сказать такое, и богом быть не надо, - заметил
всецарь.
- Как Зевс, отец наш, скажет, так и будет, - посчитал нужным вставить
Арес.
- Ну вот и загуляли..., - улыбнулся всецарь. - Допустим, что мы сейчас
попали в уголок на земле, оставшийся от Золотого века. Так называют то время
смертные. В Афинах даже завелись два чудака, - улыбнулся опять Зевс, -
которые считают себя его наследниками... Пусть так... Пусть боги общались
тогда со смертными, как сейчас здесь, за этим застольем. По разумению наших
земных гостей, мед в Золотом веке капал прямо с деревьев, желуди были
съедобны, а люди жили в согласии, как пчелы.
- А разве боги со смертными не общались? - вырвалось у кого-то из
смертных.
- Гермес, объясни, - кивнул всецарь Гермесу, все еще стоящему рядом.
- Пониманию не поддается, - охотно произнес сообразительный сын Зевса.
- Однако для всех нынче разрешаю праздничное опьянение. Как для богов,
так и для детей меньших наших. Тут и соединимся, так что смешивайте земные
вина с нектаром и амброзией. И пьянеть можно всем одинаково.
- И что выйдет? - спросил Автолик, слывший самым хитроумным среди
земных героев.
- Пониманию не поддается, - сделав серьезное лицо, повторил Гермес.
И если в первый раз, когда произнес он эти слова, земные герои,
вдумчиво притихли, то теперь отозвались веселым гулом.
- Восславим же невесту и жениха, - провозгласил наконец всецарь, - и
мужественного Пелея, и дивную Фетиду, и их брачное ложе, которое сегодня
увидит распущенным пояс нашей красавицы.
Последнее развеселило богов и богинь, поскольку им-то, что ни говори,
было известно, что ложе, и не одно, уже не раз видело пояс на красавице
Фетиде распущенным рядом с Пелеем. Однако божественные смешки быстро
потонули в общем гуле поздравлений и величаний. Опустошались чаши с земным
вином, смешанным с божественными нектаром и амброзией. Свояки жениха, ближе
других сидевшие к новобрачным, грянули свадебную песню, которую хором,
быстро обретшим стройность, подхватила вся пещера. Новые родственники,
земные и бессмертные, наперебой славили Фетиду и Пелея. Столы словно сами
раздвинулись, образовав свободное пространство, покрытое плотным ковром
белого песка, и пятьдесят нереид - сестры невесты - пустились в пляс.
Когда смолк хор и оборвался танец, и столы неощутимо снова сдвинулись,
Зевс, обращаясь больше к смертным гостям, благодушно заметил:
- Видите, как все хорошо, хорошая свадьба, и все есть, и не надо
сватовства, расспросов о богатстве и происхождении, не надо ни посулов, ни
обмана, ни заговоров, ни склок...
- Замечательно! - опять первым из смертных героев отозвался Автолик, -
у нас на земле такие мирные свадьбы бывают только у самых бедных.
И пещера разразилась громовым хохотом.
- Гуляйте, гуляйте, - неопределенно улыбнулся всецарь.
И эта его улыбка адресовалась не только к смертным, но и к богам.
Тезей сидел рядом с Гераклом. К ним присоединилась охотница Аталанта,
одна из тех немногих земных женщин, что попали сюда. И каждый из троих
вспоминал, как они втроем, покинув аргонавтов, встретили ночь на склоне горы
в лесу, на берегу моря. Остальные земные гости - кто с кем прибыл, тот с тем
и сидел, кроме нимф, расстроивших мужские ряды. Тут были и водные нимфы -
океаниды и нереиды с наядами; и горные - орестиады; и лесные - альсеады,
дриады, гамадриады и даже мелиады, которым из всех деревьев позволялось
общаться только с ясенями. Смертным мужчинам здесь разрешалось выбирать,
кого хочешь. Но они устраивались в обществе очаровательных нимф - богинь,
Однако афиняне приехали все-таки не пировать, а на переговоры. Поэтому,
дав застолью подразогреться, Афидн увел из мегарона самых важных из них:
Тезея, Герма, Мусея и Пилия. Они вышли на задний двор, миновали мощеную
каменными плитами его часть и, ступив на голую землю с островками травы,
достигли небольшого сооружения, крытого черепицей, сложенного из нетесаных
бревен. Дверь этого сооружения украшала масличная ветвь, обвитая белой
шерстью, но на ней не было подсохших завязей, какие обязательно бывают на
ветвях, прикрепляемых ко входу в обжитый дом. Внутри было светло благодаря
множеству светильников, чисто, пахло свежестью. Лесной воздух проникал в
щели между бревнами, хорошо промытыми. Здесь тоже вдоль стен выставлены
медные, деревянные и глиняные фигурки. И резные почетные скамьи, и дощатый
скобленый стол ждали гостей с вином и яствами.
- Место для уединения, - объяснил Афидн, приглашая гостей
рассаживаться. - Так что порассуждаем.
Невысокого роста, медлительный, загорелый, он сам был похож на одно из
оживших своих глиняных или деревянных изваяний.
- Ты ведь понимаешь, зачем мы сюда приехали? - первым спросил Герм.
За благополучие переговоров в Марафоне и далее за ним отвечал как бы
он, а не Тезей.
- Ты думаешь, что для нас, деревенских грамотеев, это не понятно? -
усмехнулся Афидн.
- Тогда что обсуждать? - спросил Герм.
- Почему бы и не подумать, - возразил Афидн. - Мы в наших лесах
диковаты, безмятежны и не особо податливы. Это в Афинах люди на морском
ветру подвижны и отзывчивы на перемены. У нас бы не наломать чего...
- Цикута для перепелки питательна, а для человека - смерть, - понимающе
откликнулся Пилий.
- Вот именно, - подтвердил Афидн. - К тому же возьмем положение наше.
Если посуху, - за нами малоповоротливая Беотия. По морю ее обогнешь - дикие
фессалийцы. Перед нами? Вы,- афиняне.
- Все мы жители Аттики, - поправил Афидна Тезей.
- Ну-у..., - неопределенно протянул хозяин.
- Тебе нет дела до отечества? - изрек Герм.
- Мне очень даже есть дело до отечества, - возразил Афидн. - Мое с ними
отечество. - Он сначала повел рукой в сторону разместившихся вдоль стен
изваяний, а потом обеими руками указал наверх, в небеса. - Там наше
отечество.
- А здесь что? - продолжал напирать Герм.
- Здесь, как я уже говорил, мы находимся посередине, - продолжал Афидн,
- поэтому должны дела свои соразмерять.
- Взвешивать, - усмехнулся Мусей.
- Пожалуй, - согласился Афидн. - К тому же - вот мы, лучшие, -
последнее относилось к собравшимся, - хотим добра. Добра для многих. А чем в
действительности это наше желание обернется... Ведь мы не боги. Большинство
людей, как вы сами знаете, если их жизнь затронуть...
- Значит, стараться улучшить людскую жизнь бесполезно?.. Хороша
позиция, - уже рассердился Пилий.
- Добро, конечно, не вред, - по-своему согласился с ним Афидн.
- Получается лабиринт, - заметил Тезей.
- И где взять нить Ариадны, - словно поддержал Афидна Мусей.
Получалось, что беседующие стороны понимают друг друга, а решение
ускользает. Противников, выходило, проще дожимать. Вот-вот возникнет спор. И
уедем ни с чем - подумал Тезей.
- Действовать надо, действовать, - не выдержал общего молчания Герм.
- Что на это скажешь? - спросил Афидна Тезей.
- Да я что, - даже огорчился Афидн. - Я же хотел, чтобы мы порассуждали
вместе... А так, я согласен. Опять же против неизбежного и боги бессильны.
- Вот и отлично, - обрадовался Тезей.
- Что до перепелок и цикуты, - повернулся к Пилию Афидн, - то в
петушиных боях только перепела, убежав было от противника, возвращаются
назад.
- В лесу прячутся, - подзадорил его Пилий.
- Мы в лесу живем, но мы открыты беседе и дружбе, и рады тебе, Тезей, и
твоим друзьям.
- Чтобы я в вашем лесу спрятался, - рассмеялся Тезей,
- Зачем самому Тезею прятаться. Тезей может что-нибудь у нас спрятать.
Эти слова Афидна звучали почти пророчеством.
На обратном пути Мусей вслух размышлял:
- Знаешь, Пилий, зачем необходимо народовластие, равенство людей?
- Зачем?
- Чтобы люди научились ценить и, главное, понимать друг друга, видеть
друг друга по-настоящему. А потом и идея народовластия себя исчерпает.
- Чего? - не понял Пилий.
- Народовластие само себя исчерпает, когда люди научатся понимать и
ценить друг друга.
- И любить, - подумав, добавил Пилий.
- Любить? - повторил Мусей. - Действительно... И зачем тогда нужно
будет какое-то властие...
- А что же там будет?
- Не знаю... Это так далеко, что для нас и для наших детей значит
никогда.
- Опять твои дальние пророчества, - огорчился Пилий, - вот утешил...
В Марафоне они снова задержались. Тезей все-таки решил выполнить свой
обет и поставить алтарь Гекалине. Старой Гекалине, которая приняла его и
обогрела, когда он приходил сюда, теперь уже, казалось, вечность назад,
чтобы поймать критского быка.
Хрисипп, предводитель Марафона да и всего четырехградья, охотно и
искренне откликнулся на предложение молодого афинского царя, хотя и не особо
понял: почему алтарь - Гекалине. При жизни Гекалину здесь считали странной,
относились к ней отчужденно, порой неприязненно. Сейчас, когда старая
женщина умерла, все ее странности позабылись. Но, если кого спросить,
отношение к ней и теперь вызывало вроде как недоумение - всех, достойных и
недостойных, хотя все помнили, что всех их, достойных и недостойных,
Гекалина жалела.
- Чему алтарь посвятим? - Хрисипп пытливо вглядядывался в Тезея.
- Доброте.
- Верно! - обрадовался Хрисипп. - Правильно.
Когда уже и от Марафона отъезжали, Тезей, словно сам себе, проворчал:
- Добро... добро... Доброта, вот с чем иногда рождается человек, вот,
действительно, божественный дар. Остальное надо приобретать.
- Слышал, Мусей, - встрепенулся Пилий, - вот это пророчество. И в
отличие от твоих предсказаний, действует прямо сейчас.
- Так ведь царь, однако, - улыбаясь, развел руки Мусей.
Пусть даже обольщеньями своими...
Раскрыв себя, не избежать вреда.
Жизнь вдруг предстанет терпкой, как страда.
Вы - гость иллюзий? Оставайтесь с ними.
И слейтесь с упованьями благими.
Когда-нибудь порыв таких утех,
В грядущих днях, охватит сразу всех.
И вправду станут истины простыми.
Порыв души, что вспыхнул и пропал -
Прообраз золотых первоначал.
Не вечно будут зеркала кривыми.
Вот вы едины в чувствах, и сейчас,
Экстазу вторя, именно для вас
Мир благом наливается, как вымя.
Что же касается Афин, взбудораженности в городе будто прибавилось.
Тезей раздумывал, поглядывая со своего коня на снующих туда-сюда людей, на
горластые кучки размахивающих руками. Заболевание и выздоровление -
состояния одинаково переходные. Разберешься ли, чтыздоровления не перепутаешь. А если всех лихорадит? Общество? Как
отличить выздоровление от заболевания? Очень просто и в дураках оказаться.
До ушей Тезея долетало:
- Народовластие!
- Аттика, объединяйся!
- Новые афиняне!
- Школы - для юношей!
- Учеба - для девочек!
- Даешь народные праздники!
Так встречали Афины своего царя.
Спутники Тезея радовались, считали, что город готов к переменам. Тезей
же почему-то опасался ошибки в своих впечатлениях от городской трескотни.
Ведь известное дело: всякий эллин в начале пира пьет из маленьких чаш, а,
разгорячившись, да на полный желудок, хватается за большие. И тогда ему все
нипочем, а он ни к чему не годен.
Тезей внутренним взором попытался нарисовать себе образ предлагаемой им
демократии, но воображение представило ему лишь какую-то сырую болванку -
даже без самых первых нашлепков глины для будущих рук, ног, головы. Хорош
мастер, думал о себе Тезей.
И все - одно к одному. Над Афинами, кроме прочего, словно разгорелось
весеннее солнце. В городе - море улыбок: Геракл осчастливил Афины своим
появлением.
Вопреки своему сурово-сдержанному характеру, всеэллинский герой тоже
был необычно весел, жизнерадостен. Совсем недавно Геракл выбрался из
годичного рабства, в коем пребывал у лидийской царицы Омфалы. Вырвался,
можно сказать, на свободу. И загулял. Даже к Эврисфею не явился, рабом
которого для исполнения двенадцати подвигов все еще по воле богов оставался.
Формально оставался, поскольку Эврисфей только в силу ниспосланных свыше
распоряжений дерзал приказывать Гераклу. Сам же всегда побаивался
знаменитого героя, даже элементарно трусил перед ним. Поэтому и приказания
свои передавал Гераклу через других людей. Последнее же повеление Эврисфея
Гераклу - отправиться за поясом царицы амазонок, оберегающим от любовных
чар, влюбленностей и вообще от коварного Эрота, - донесла до Геракла
общеэллинская молва. Лишь она смогла догнать его по дороге в Афины. Посланцы
Эврисфея с этим не справились.
Рабство у лидийской царицы Омфалы было настоящим, хоть и не лишенным
услад. Этой зрелой женщине этот крепкий мужчина был отдан, пусть и на время,
но в полную собственность. Получила она его и стала делать с ним, что в
голову взбредет. Самое несообразное и неслыханное. Например, Омфала, словно
куклу, наряжала Геракла в женские одеяния, заставляла вертеться перед
зеркалом, а то и исполнять всю женскую работу по дому... Любая женщина -
такая загадка на белом свете, такая головоломка... Ну что она вдруг так?
И как не понять Геракла, вырвавшегося на свободу после целого года
таких испытаний и, естественно, загулявшего. Желание гулять к тому же
усиливалось, обострялось совершенно неожиданным для него - до отчаянья,
глупым, ни с чем несравнимым ощущением потери. Геракл чувствовал, что
потерял Омфалу, что ничего подобного в жизни его больше не повторится и что
Омфалы ему всегда будет теперь не хватать.
- Она меня называла женой, а я ее мужем не называл, - почти мстительно
заявил Геракл Тезею и его друзьям, обступившим его со всяческими вопросами.
- А что потом? - допытывался Пилий.
- Потом... - не сразу ответил Геракл, - потом она развязала мой пояс.
Молодые люди дружно расхохотались.
- Глупенькие, это по-вашему "распустить пояс" - значит лишить
невинности, - пояснил Геракл. - По-лидийски "развязать пояс" означает
отпустить на свободу. - Помолчал и добавил. - Да будет так, пусть она пьет и
ест.
Этот словесный оборот "пусть она пьет и ест" молодежь поняла
безошибочно, хотя такая восточная формула и была необычна для их слуха.
- Что вы все про Омфалу да о женщинах, - отмахнулся гость, - как будто
больше не о чем рассказывать.
- О чем, например? - поинтересовался Тезей.
- О спальных повозках...
- На такой повозке ты возлежал с Омфалой? - ехидно спросил Пилий.
Афиняне опять готовы были рассмеяться.
- Нет, - опередил их Геракл, - вы опять не поняли. В спальных повозках
жили и ездили племена мушков. Они появились с севера, ограбили и разрушили
великую державу хеттов. Царство Омфалы - островок, оставшийся от этой
державы... Уцелело и еще кое-что.
- А мушки? - спросил Тезей.
- Мушки сначала застряли на границе Египта, затем взяли с фараона дань
и исчезли.
- Совсем?
- Кто знает, - ответил Геракл и, помолчав, добавил. - И волна огня шла
перед ними... Так написано в лидийских свидетельствах.
О Лидии гость рассказывал охотнее, чем об Омфале и себе. Поведал о
золоте, добываемом на реке Пактол, о том, что молотьбой в этой стране
занимаются женщины, что города ритуально очищаются, если в них стояли
войска...
- Наверное, так женщины, собственно, даже не город, а себя очищают под
руководством своей повелительницы, - сострил и Геракл.
- А как еще тебя называла твоя повелительница? - спросил Тезей, в
котором слегка начал бродить хмель..
- Когда в хорошем настроении? - уточнил гость.
- Когда в хорошем...
- Отпрыск моего солнца, - улыбнулся Геракл.
И все улыбнулись.
- А когда в плохом?
- Не скажу...
На улицах города знаменитый гость вел себя иначе, чем с Тезеем и его
людьми. Он непринужденно разговаривал посреди толпы, тут же собиравшейся при
появлении всеэллинского силача, играл словами и мускулами, непринужденно же
и помалкивал, если надоедало говорить. Он знал, афинянам достаточно было на
него смотреть, смеялся он или нет, охотно ли отвечал всякому или сторонился
прямого общения. В любом разе он представлял собою для них роскошное
зрелище. Его даже и побаивались с чувством удовольствия. Каждый готов был
принести хвалы герою, чуть ли не в очередь становились, слова подыскивали.
Сочиняли речитативы, читали сочиненное ритмично, нараспев. И через какое-то
время вдруг многие афиняне ощутили себя поэтами. Дар такой в себе
обнаружили. В виде распаляющего голову и сердце томления.
И это счастливо совпало со стремлением тезеевых аристократов просвещать
афинян. Были придуманы мелкие награды, раздавали их сочинителям восхвалений
Гераклу прямо на людях. Эффект был таков, что сочинение ритмически
выстроенных речей приняло повальный характер. Начав с Геракла, увлекшиеся
стали общаться подобным образом со знакомыми, затем взялись и за своих
близких, домашних, затем - соседей и далее, и далее... Круг расширялся.
Кто-то из самых находчивых придумал, чем его стягивать. Стал записывать то,
что напридумал. За ним - другой, третий. Кто конкретно были эти первые
писатели, никто и не запомнил, потому что записывать каждый свое принялись
чуть ли не все. Записывать придуманное, будто это долговое обязательство или
сообщение на другой берег моря. Откуда ни возьмись, объявились и
переписчики, кто за плату готов был аккуратными буквами занести на свитки
или таблички сочиненное другими. Наиболее увлекшиеся придумали оставлять
свои записи под печатью в храме. В свитках или на кипарисовых табличках,
словно речь шла о законах или священных преданиях. И естественно, куда
деться от новых веяний, священнослужители стали назначать плату за хранение
напридуманного смертными. Спор даже наметился. Куда более пристойно
складывать написанное - в храм Аполлона, Диониса или в государственное
святилище Афины.
Никто, правда, не кинулся разворачивать чужие свитки. Чего их
тревожить, если сам все сочиняешь и сочиняешь...
И надо же... Всем казалось, что ничего особенного и не произошло.
Писали же - пусть тайно - и прежде на оградах, статуях и стенах храмов
любовные признания, ругательства и пожелания кому-то отправиться куда
подальше... Много писали.
Однако, из необозримо написанного количества теперь определилось и
некое новое качество. Направление даже. Начали, помним, афиняне с
восхвалений Гераклу, незаметно перешли на себя, на своих ближних и дальних
соседей. Тут на одних восхвалениях не устоишь. Себя сочинители не щадили.
Мало ли у тебя самого недостатков. А других земель греки - такие разные.
Сверхпростодушны наивные беотяне. Сверхдисциплинированны строгие
спартанцы... Крайности - и есть недостатки. Есть они и в Афинах. И все-таки
при всей многоречивости, болтливости, неистребимого любопытства, пустой
суетливости многих афинян, афинянин, если он хорош, то - особенно хорош. И
лучше человека нигде не сыщешь.
Вот такое направление в настроенности афинян определилось.
Молодые тезеевцы, радовавшиеся повальному увлечению сочинительством,
вдруг всполошились. Кто же будет теперь хранить в памяти сокровища священных
слов, если передать и их мертвым буквам? А к тому идет. Что будет с самой
памятью человека? Как она оскудеет? Записанное может стираться, как
вычисления на восковых табличках. Вычислишь и сотрешь. Вычислишь и сотрешь.
Еще священный текст может быть стерт случайно или по чьей-то злобе. Еще
совсем недавно Герофила и Мусей потешались, представляя, как всякий будет
записывать все, что взбредет ему в голову. Какое море чепухи и
бессмыслицы... И молодые аристократы из окружения Тезея, то ли для того,
чтобы превзойти простонародное сочинительство, то ли для того, чтобы
ослабить разрушительное влияние его на память - хранительницу священного -
договорились записывать только самые удачные свои сочинения, когда слова
ложатся в некое целое и это целое будет словно пропитано нектаром и амброй,
прокалено прометеевым огнем. Так возникли понятия "иносказание",
"аллегория", и в конце концов - понятие образа. Иносказание не терпит
пустопорожнего многословия. В нем соединяются мысль, чувство и слово, и
приобретает оно волшебную, неизъяснимую глубину, широту и одновременно
точность. Такое стоит записывать для других.
И тут не обошлось без Геракла, поскольку он был у всех перед глазами с
вечными своими дубиной и львиной шкурой. Можно сказать, толчок пошел от
него.
- Чудовища, с которыми борется Геракл,- это предрассудки людей, -
изъяснился Пилий.
И Геракл словно приобрел еще одно неоспоримое достоинство.
Поездки Тезея по Аттике продолжались. И, конечно, в сопровождении
Геракла. Его выставляли, демонстрировали могучего красавца-молчуна.
Поглядите, мол, вот какой с нами герой. И никому тогда, конечно, не
приходило в голову, что, может быть, тем самым молодые аристократы Афин
невольно изобрели и показывали то и так, что в позднейшем будущем назовут
рекламой.
И реклама все-таки действовала: Аттика согласилась с новыми правилами
объединения вокруг Афин.
Но вот вышел редкий случай, когда Геракл остался наедине с Тезеем и
предложил ему:
- Поплывем вместе с тобой к амазонкам. И еще кое-кого прихватим.
Тряхнем стариной.
- Я же тут такое затеял, - засомневался Тезей.
- А помнишь, ты собирался жениться на амазонке?
- Помню, - улыбнулся молодой царь.
- Ну, как?
- Ох, - вздохнул Тезей.
- Ладно, это потом, - не стал настаивать Геракл, - а сейчас мы
отправимся в пещеру нашего с тобой кентавра Хирона на свадьбу Пелея и
Фетиды. Боги приглашают. Затем я к тебе и прибыл.
- Как отправимся?
- С Гермесом полетим... Как летали, не забыл?
- И ты так долго молчал! Ну, знаешь, Омфала все-таки обучила тебя
женской скрытности, - усмехнулся Тезей.
Геракл задумался.
- Она мне обещала: ты душу мою переймешь, - сказал он после паузы.
- Вот-вот, - закивал Тезей.
- Но разве нас с тобой может что-то исправить, - рассмеялся Геракл.
Мир благом наливается, как вымя,
И прах с величьем объединены.
Бессмертные познали вкус вины.
За акт творенья. И не роковыми
Становятся поступки, каковыми
Всегда являлись; и не со спины
Былое узнается. Мы верны
Самим себе. Как по огню, босыми
Ступаем... Вечность эта миг лишь длится.
Опять земные различимы лица,
Как в зеркале... Что на него пенять.
В какой-то миг рукой коснешься света.
И что еще ? Любовь, доступно это
Для тех, кто свой удел готов принять.
Пещера кентавра Хирона преобразилась. Если прежде ее высокие потолки
пропадали во тьме, поскольку языки светильников не могли до них дотянуться,
то теперь они терялись в сгустившемся свете. Не слепящем, но непроглядном,
словно скорлупа гигантского яйца. Овальное днище пещеры представляло собой
нарядную и красочную картину, верх которой обрамлял полукруг из двенадцати
тронов для главных олимпийцев. За ними свет как-то еще более сгущался и
уходил ввысь.
С двух боков пещеры, напротив друг друга, разместились Посейдон и Аид.
Они церемонно отстранялись от свадебного пиршества. Владыка морей с женой
Амфитридой возлежали в светящейся зеленью раковине с выпуклым днищем. Аид и
Персефона восседали в двугорбой пещерке, сверкавшей изнутри чернотой. От
этого кожа Персефоны, дочери Деметры, притягивала взоры особенной белизной.
В центральной части пещеры - ряды столов для остальных приглашенных.
Количество рядов не поддавалось счету. И не потому, что не сосчитать, а
оттого, что число гостей в любой момент могло прирасти.
Чем ближе к тронам олимпийцев, тем больше за столами богов. Чем дальше
- тем чаще герои. Впрочем, и между богами, и между героями - множество нимф,
наяд и нереид, поскольку смертных женщин здесь были единицы.
И наконец, там, где пещера закруглялась плавно, там, где должна была бы
располагаться воздушная перемычка между двумя мирами и где в яйце положено
трепыхаться возможному зародышу, то есть довольно далеко напротив
богов-олимпийцев, устроились жених и невеста. За отдельным столом, как на
островке, отстраняясь и от общего застолья. Справа, рядом с Фетидой -
Гефест, слева, рядом с Пелеем - дед его кентавр Хирон.
Троны олимпийцев все были заняты, кроме одного. Услужливый Гермес стоял
около Геры с брачным факелом в руках.
Было чинно и тихо, и стало еще тише, когда плавно поднялась Гера.
- Вставай и ты, - мысленно, чтобы никто другой не услышал, передала она
Зевсу, - если я - посаженая мать, то ты - посаженый отец.
- Вот как, - тоже мысленно капризно ответил ей владыка всего, - тогда
я, скорее, посаженый осел.
Однако поднялся. И даже, неожиданно для себя, с полным благоволением.
Роскошный мягкий свет и свадьба, как обрамленная теплым небесным молоком,
еще не смешавшимся с винными парами, располагали к дружелюбию.
Гера приняла из рук Гермеса брачный факел, подержала его над собой и
отпустила. Выскользнув из ладоней великой богини, он поплыл над застольем и
завис на середине него.
- Твое слово, - как и перед этим, неслышно для других обратилась Гера к
мужу.
- Дети мои, - обратился всецарь к собравшимся и не без значения
уточнил. - Я имею в виду и смертных, и бессмертных, всех... Ибо кто вам всем
отец? Вот так-то... Хотя что касается смертных детей моих, я могу вызвать к
себе любого и после его ухода из земных долин... Могу. Мало вы об этом
знаете, да и не вашего ума такое дело. Я имею в виду земных детей, меньших
наших... Однако не только... Так вот, сегодня событие, какого больше никогда
не будет... А кто из вас может сказать, чем все это кончится?
- Пьянкой, - охотно откликнулся Дионис.
- Для того, чтобы сказать такое, и богом быть не надо, - заметил
всецарь.
- Как Зевс, отец наш, скажет, так и будет, - посчитал нужным вставить
Арес.
- Ну вот и загуляли..., - улыбнулся всецарь. - Допустим, что мы сейчас
попали в уголок на земле, оставшийся от Золотого века. Так называют то время
смертные. В Афинах даже завелись два чудака, - улыбнулся опять Зевс, -
которые считают себя его наследниками... Пусть так... Пусть боги общались
тогда со смертными, как сейчас здесь, за этим застольем. По разумению наших
земных гостей, мед в Золотом веке капал прямо с деревьев, желуди были
съедобны, а люди жили в согласии, как пчелы.
- А разве боги со смертными не общались? - вырвалось у кого-то из
смертных.
- Гермес, объясни, - кивнул всецарь Гермесу, все еще стоящему рядом.
- Пониманию не поддается, - охотно произнес сообразительный сын Зевса.
- Однако для всех нынче разрешаю праздничное опьянение. Как для богов,
так и для детей меньших наших. Тут и соединимся, так что смешивайте земные
вина с нектаром и амброзией. И пьянеть можно всем одинаково.
- И что выйдет? - спросил Автолик, слывший самым хитроумным среди
земных героев.
- Пониманию не поддается, - сделав серьезное лицо, повторил Гермес.
И если в первый раз, когда произнес он эти слова, земные герои,
вдумчиво притихли, то теперь отозвались веселым гулом.
- Восславим же невесту и жениха, - провозгласил наконец всецарь, - и
мужественного Пелея, и дивную Фетиду, и их брачное ложе, которое сегодня
увидит распущенным пояс нашей красавицы.
Последнее развеселило богов и богинь, поскольку им-то, что ни говори,
было известно, что ложе, и не одно, уже не раз видело пояс на красавице
Фетиде распущенным рядом с Пелеем. Однако божественные смешки быстро
потонули в общем гуле поздравлений и величаний. Опустошались чаши с земным
вином, смешанным с божественными нектаром и амброзией. Свояки жениха, ближе
других сидевшие к новобрачным, грянули свадебную песню, которую хором,
быстро обретшим стройность, подхватила вся пещера. Новые родственники,
земные и бессмертные, наперебой славили Фетиду и Пелея. Столы словно сами
раздвинулись, образовав свободное пространство, покрытое плотным ковром
белого песка, и пятьдесят нереид - сестры невесты - пустились в пляс.
Когда смолк хор и оборвался танец, и столы неощутимо снова сдвинулись,
Зевс, обращаясь больше к смертным гостям, благодушно заметил:
- Видите, как все хорошо, хорошая свадьба, и все есть, и не надо
сватовства, расспросов о богатстве и происхождении, не надо ни посулов, ни
обмана, ни заговоров, ни склок...
- Замечательно! - опять первым из смертных героев отозвался Автолик, -
у нас на земле такие мирные свадьбы бывают только у самых бедных.
И пещера разразилась громовым хохотом.
- Гуляйте, гуляйте, - неопределенно улыбнулся всецарь.
И эта его улыбка адресовалась не только к смертным, но и к богам.
Тезей сидел рядом с Гераклом. К ним присоединилась охотница Аталанта,
одна из тех немногих земных женщин, что попали сюда. И каждый из троих
вспоминал, как они втроем, покинув аргонавтов, встретили ночь на склоне горы
в лесу, на берегу моря. Остальные земные гости - кто с кем прибыл, тот с тем
и сидел, кроме нимф, расстроивших мужские ряды. Тут были и водные нимфы -
океаниды и нереиды с наядами; и горные - орестиады; и лесные - альсеады,
дриады, гамадриады и даже мелиады, которым из всех деревьев позволялось
общаться только с ясенями. Смертным мужчинам здесь разрешалось выбирать,
кого хочешь. Но они устраивались в обществе очаровательных нимф - богинь,