ТОМ II
Москва. 2001
Извечная женская суть
проста, как священная роща.
Вселенной не выдумать проще.
Но страшно в нее заглянуть.
И очи их, как зеркала,
где смутно твое отраженье.
Бросаешься в жизнь, как в сраженье,
промолвив: была не была...
Не жалуйся, если сполна
не сбылся...
Судьба - не случайна.
Ты сам не раскрыл своей тайны,
что в женщине миру дана.
Странно и загадочно устроено все в этом мире. Не так, конечно, странно
и загадочно, как в том, где обитают сами боги. Но все-таки... Люди глядят на
богов со своей стороны. Разобраться толком не могут, однако замечают в богах
много, как им кажется, общего с собой. Обманываются, разумеется... Однако,
устами младенца...
Боги же, если и глядят на людей, то сразу видят их со всех сторон. Со
всех сторон и еще - изнутри разглядывают человека. От этого людям бывает
беспричинно и необъяснимо страшно.
...А еще - боги нечто перенимают у смертных. Нет, не из заблуждений
кое-что перенимают романтических и истинно сладостных. Из недостатков...
Своих-то недостатков у богов, совершенных во всем, не имеется. Так, один,
два... Да и не недостатки это вовсе, а, скажем, своеобразное распределение
обязанностей. Каждый играет свою роль. Людские же недостатки боги
перенимают, порой, и незаметно для себя. Вдыхают их вместе с земными
фимиамами и воскурениями. Да и как не подцепить какой-нибудь заразы, если
воспринимаешь смертного не только со всех сторон, но и изнутри.
У людей больше странного, чем у богов. Например, люди по сути дела
отторгают от себя многое, что приносит им пользу. Торговлю, например.
Особенно тех, кто непосредственно торгует. С лотков, в лавках и даже
вечерами из дверей своего дома. И не потому, что торгаши обязательно
обманщики и пословицы у них воровские. Неужто и любой другой афинянин в день
пару раз не соврет. В большинстве случаев торговли сторонятся по каким-то
другим причинам. Мол, оно, конечно, польза для общества есть. Но какая-то
разрушительная. Афинянин нутром это почему-то ощущает. Иной даже подумает -
торговля похожа чем-то на все, что связано со смертью. Или с погребением,
когда столько всего надо, всяких разных предметов. А ведь хуже всего - возня
с трупами. Конечно, куда денешься, надо, однако боязно, да и - не чисто.
Недаром - и обмывай, и окуривай. И себя, и других, и сами дома...
Боги, глядя на людей, тоже научились друг с другом торговаться: ты мне
это, а я тебе то. Но в собственно торговле им нет надобности.
Обмениваться подсмотренными на земле забавами, подарки разные получать
- это пожалуйста. Может быть, оттого, что потребности богам ничего не стоят,
боги и остаются богами. Сказано же: что можно Зевсу, нельзя волу. Волу,
опять же - заклание. Земные заклания себе боги тоже приветствуют. А вот со
всем, что связано с миром потусторонним, с местом, где скапливаются души,
эти облики смертных, с потаенным царством Аида и у блаженных богов отношения
темные, нерешенные, напряженные какие-то. Пусть и создали они это царство,
где ничто не меняется, сами создали для Аида, чтобы породить равновесие с
изменчивым миром живых. Но словно запруду сделали, не желая расставаться с
бывшими своими подопечными. И сами теперь боятся, не понимают ее. Главное,
не ясно, куда все-таки исчезают (а они исчезают) в конце концов тени
смертных из царства смерти, сколько бы они там ни томились. В память что ли
приходят сами по себе каким-то образом. И - теряются для богов, уносятся
куда-то... Да и кто они теперь такие, что такое - не разберешь.
Все это неприятие переносится на самого владыку преисподней. И Аида,
родственника своего, боги, особенно олимпийцы, не сговариваясь, внутренне
отторгают от себя. Стараются не думать о нем. Он, правда, в свою очередь, не
особо их жалует. Тем более равных по положению олимпийцев. Редко появляется
в чертогах властительного брата Зевса. Иногда Персефона извлечет его из недр
преисподней, заскучав в длинные месяцы своего зимнего заточения. Или Зевс
провозгласит, как сейчас, всеобщий пир богов.
Конечно, боги, собравшиеся в чертогах, вели себя так, будто не Аид
восседает с ними, а какой-нибудь красавец Адонис. Хотя по-настоящему
независимо держались рядом с ним лишь Дионис и Гермес, которым, каждому
по-своему, все нипочем. Да еще Аполлон, пожелавший в этом с ними сравняться.
В какой-то момент Аполлон даже погрузил себя и троих своих ближайших
сотрапезников, включая Аида, в эфирное облако, и они исчезли для всех
остальных. "Молодцы, сынки" - успел подумать Зевс, - "развлекают мрачного
дядю". Аполлон же, чтобы, может быть, снять некоторую стесненность в общении
с владыкой преисподней, вывернул из эфира простой глиняный кувшин, тряхнул
его, так что внутри него нечто булькнуло "Ой!", и заговорщически подмигнул:
- Та самая, ежевичная. Приятель-пастушок с Иды изобрел...
Затем наполнил Аполлон золотые тонкой работы чаши, в знак согласия
появившиеся в руках божественных собутыльников. Жидкость оказалась весьма
чуждой этим чашам богов: мутная, в чернь зеленоватая и резко пахучая.
- Никому не говорил об этом, а тут скажу, - расщедрился Аполлон, прямо
глядя в еще более темные, чем это пойло, в еще более непрозрачные глаза
владыки теней.
- Попробуем, - кивнул Аид.
Он влил в себя содержимое чаши, и широко раскрывшиеся глаза его, нет,
не прояснились, а как бы темнотой вспыхнули, и рот остался открытым:
- Фу, какая гадость, - изумился, переведя дух, владыка преисподней и
даже крякнул. - А как разит!
- Почище адского цветка асфодели в твоем царстве, - хмыкнул Дионис.
- Асфодели в его царстве пахнут отсутствием запаха - поправил Диониса
Гермес.
- Правда, - согласился Аид. - Ну-ка, плесни еще...
Вскоре они вновь возникли за столом общего пиршества, вклинившись в
паузу разноголосья праздника. Владыка преисподней после приема пастушьего
пойла отяжелел, принялся что-то бормотать нараспев, потом вдруг поднял
голову и, глядя на Диониса, тоже разомлевшего, с еще более красными, чем
обычно, и сверкающими, словно лопнувший плод граната, губами, спросил:
- Ты меня обожаешь?
- Обожаю, - убежденно тряхнул Дионис длинными золотистыми волосами,
качнувшимися, словно занавес, как и концы женской головной повязки,
обуздывающей эти пышные кудри и прилипающей к его лицу.
- Не бог, а прямо уличная девка, - не преминула заметить Артемида.
- Меня и воспитывали, словно девочку, - дружелюбно заулыбался в ответ
ей бог вина, - чтобы от дурного глаза уберечь... Такого, как у тебя, -
добавил он.
Аид мутно глянул на Артемиду, обвел непроглядно мутным взором остальных
богов и, повернувшись снова к Дионису, пророкотал:
- А все они...
- Пиршество примолкло.
- ...И правильно, что ты их запрет нарушил, - продолжал Аид с напором,
- умыкнул Ариадну. И эти дураки ничего не заметили.
Назревал скандал. Теперь все смотрели на Зевса, ожидая, как он
откликнется на выходку Аида. И что ждуж о нарушении открыто зашел разговор. Правда, никто и не думал, что на
Диониса обрушится сколько-нибудь серьезное наказание. Так все чувствовали. И
вообще предощущались какие-то иные события, может, даже перемены, шаткость
просматривалась в привычной устойчивости. Однако, что и как скажет
повелитель богов?
- Не их, а мой запрет, - уточнил Зевс.
- А вообще про меня так в книге судеб написано, - совсем уж обнаглел
Дионис.
Все сразу же заговорили, но не о самом проступке Диониса, а о том, что
все-то им было известно, что, мол, не слепые. Кто-то тоже сослался на книгу
судеб, кто-то обмолвился о том, что у Диониса, по его предназначению,
неизбежен божественный контакт с земными женщинами. Дело у него такое.
- В безумстве женщины, превратившейся в вакханку, - подсказала
Эвринома, - появляется нечто божественное. Этого нельзя отрицать.
- Я бы даже так определила: женщина по природе своей первородней и
ближе к бессмертным, - включилась в подмогу ей и Афродита.
Не удержалась в свою очередь и Эос:
- И все бессмертные готовы с копьями наперевес ринуться к ним на землю.
- С какими копьями? - не понял, как обычно, Арес.
- Не с такими, не с такими, не из твоей оружейной, - любезно пояснила
Афродита.
Пиршество разразилось хохотом. Однако Аид не унимался и не повеселел
вместе со всеми.
- Ха-ха-ха, - передразнил он богов и богинь. - Бараны и баранихи... Не
намного-то вы умней Ареса, а сколько себе заграбастали.
- Аид, сбрось с себя дурман земного зелья, - приказал Зевс.
- Не хочу, не сброшу, - заупрямился владыка теней, - вы меня не
обожаете.
- Обожаем! - грянуло пиршество, словно по знаку Зевса, а, может быть, и
впрямь по его непроизнесенному повелению.
- Обожаете... - потупился Аид. - То-то у меня только единственно в
Элиде и всего один храм, всего один... И тот открывается один раз в году.
- Зато какое событие. Так ли было бы, если бы храм открывался каждый
день? Подумай... - образумливал его Зевс.
- И притом - какое важнейшее заведение для людей твоя преисподняя, -
вставил свое и Аполлон.
Остальные боги отмалчивались.
Аид на Аполлона даже не посмотрел и ответил Зевсу.
- Я ду-ма-ю, - прогудел он не без угрозы, - ох, как я думаю...
- И есть где, - примирительно подсказал Зевс.
- Где... где, - не унимался господин преисподней, - сунули меня в
кладовку для циклопов.
- Так не мы же ее создавали в конечном счете, - продолжал внушать ему
владыка бессмертных, - а те, кто до нас распорядился. К тому же, хороша
кладовка, ни края ей, ни конца.
- То-то вы набиваете ее своей рухлядью, - желая разбередить чувства
своих родственников, да побольнее, заявил Аид.
Но тут же получил в ответ.
- Так у тебя своей нет, - не выдержал кто-то, намекая на то, что Аид
бесплоден.
- Цыц! - прикрикнул Зевс, не давая разъяриться Аиду. - Будто не знаешь,
для чего мы приспособили твое царство. Ты же хранишь величайшую тайну,
важнейшую для богов... Двери от хранилища тайны, - поправился он.
- Хороша тайна, - не согласился Аид, - когда никто, может быть, кроме
Гестии, о том, что это за тайна, не ведает.
- Ты понимаешь, чего ты спьяну заставляешь касаться? - начал
распаляться и Зевс. - Да еще при них.
Зевс, естественно, имел в виду всех присутствующих здесь богов.
- Почему же не знать, - упирался Аид, - куда от меня эти тени деваются,
стоит лишь зазеваться?
- Молчи! - теперь Зевс просто-таки гаркнул на владыку преисподней, но
тут же остановил себя и изобразил примирительную усмешку. - Узнай из них
кто-нибудь тайну, непременно людям проболтаются. И в лучшем гранате найдется
гнилое зерно... Мнительный ты какой-то, брат, - закончил он.
- Мнительный, - проворчал Аид, - ходишь-бродишь среди этих беспамятных.
- Так верни им память, они же начнут живым рассказывать, - рассмеялся
Зевс. - Рассказывать, о чем только ты про них знаешь... Потом, - Зевс опять
посерьезнел, - тебя мать всех богов Гея посещает, ты ближе всех к ней, к
Гее.
- Вы-то все о ней забыли, о матери всех и всего, - злорадно
встрепенулся Аид, - нет вас...
- Так у нас же здесь дети, - вставил опять кто-то из богов.
- У вас и там дети, - охотно откликнулся Аид, - однако никто из вас в
преисподнюю сунуться не желает... Здесь вам хорошо, эфирные крысы, - снова
разъярился владыка преисподней. - Вы и землю всю поделили, а мне ни кусочка,
ни рощицы...
- И все же ты мнительный, - продолжал укорять его Зевс. - Думаешь, мне
жаль тебе дать что-нибудь. Однако приди в себя, погляди на этих, - он обвел
взором присмиревших пирующих. - У них и впрямь все переделено. Они готовы
перегрызться из-за лишней понюшки воскурений. Возьми сейчас, отними
что-нибудь, все стронется с места. И что будет? Война богов будет. Этого ты
хочешь?
- Вот и оставайся с ними, брат, - вконец разошелся Аид, в котором
бунтовало еще земное, мутное зеленоватое пойло, - а я вечность тут не был и
потом ни ногой...
И он исчез, провалился в свое темное царство.
Помолчали.
- Что-то в словах Аида есть, - вздохнул Гефест.
- Что это за "что-то", - пренебрежительно передразнил его царь богов. -
Прирос к своей наковальне и совсем уж не по-божески, а по-человечески
рассуждаешь.
- Я скажу прямо, как бог, - вскинулся Арес, вскочив со своего места. -
Земли снова делить, и правда, к войне... Хотя я, - бог сражений выпятил
грудь колесом, - был бы тут не последним... Я о другом...
- А о чем это ты о другом можешь? - прямо в лицо улыбнулась ему Афина.
- О многом... - наступал бог войны. - И верно говорил Аид, что вы меня
не умнее. Я, правда, сам это всегда знал. Разговоры разговаривать - это еще
не все.
- Ну, так в чем дело? - Афина готова была рассмеяться.
- В том, что земли землями, а храмы храмами, - продолжал Арес с
неприсущей ему последовательностью. - У одних богов повсюду есть свои
святилища, а у других... Что мне, скажем, Локры, лоскутик земли. А у меня
там не только храм Ареса, но и еще храмы кое-кому имеются.
- Рассказывай, рассказывай, - сдержанно поощрил его Зевс, - чего
хочешь-то?
- У меня тоже по всей земле поклонники есть, - отвечал бог войны без
запинки. - Они имеют право на алтари.
Боги оторопели: уж не вещает ли устами этого вояки некто другой.
- Вот и поставь себе повсюду храмы, нам не жаль для родственника места,
примем по-соседски, - нашлась первой Афина, - дше заволновался Арес. - Вам - люди ставят, а
я - должен сам себе?
- Детей-то земных ты повсюду настрогал, - вставил сразу протрезвевший
Дионис, чтобы разрядить обстановку.
И это у него получилось: пиршество развеселилось. Однако дротик Ареса
угодил в цель. Отовсюду слышалось:
- Куда ни повернись, всюду храм Аполлона или Диониса... Даже пещеры все
заняты... Скоро реки отбирать станут.
- Вс, в свое
значение... Я, например, - повел он бровями, - пусть бы у меня и ни одного
храма не было, если спущу с неба цепь, всех вас перетяну, сколько бы вас за
нее ни уцепилось.
- А если другой какой бог цепь на небе приладит, - заметил искусник
Гефест, - перетянут ли его...
Пирующие вслушивались, но никто из них не решался занять место трудяги
Гефеста.
- Надо быть самим собой, - грянул властитель вселенной.
- Вот и сам ты заговорил по-человечески.
Эту реплику позволила себе Гера. Зевс глянул на жену, помолчал,
подумав, и бросил с благодушной усмешкой, неожиданной сейчас, казалось бы,
при его обычно не сразу затихающей вспыльчивости.
- С вами заговоришь...
- Давайте лучше о девках, - предложил Гермес.
Это послужило знаком, чтобы пиршество богов, как и всякое застолье, в
свой срок распалось и из всеобщего столпотворения превратилось в мозаику,
где всякая часть пребывает со всеми, но существует и сама по себе.
Зевс сосредоточенно, настороженно держался происходящего. Все
улавливал. Уловил и беседу трех богинь - Эвриномы, Эос и Фетиды. Но не
потому, что рассуждения этих трех девственниц касались проблем, далеких от
скромности, а судьба при этом уготовила Фетиде родить сына, превосходящего
по мощи отца своего. Истинно боги могут совершать в одну и ту же единицу
времени по несколько дел сразу. Но потому - чтнет основой.
- Кстати, о нас, невинных девушках... - к Фетиде обратилась Эос, -
присмотрела ты себе кого-нибудь, наконец?
- Да, - ответила Фетида, потупившись.
- Верно, он какой-нибудь особенный, - принялась тормошить ее и
Эвринома. - Надо же - столько времени выбирать!
- Особенный, как Аргус, - прыснула Эос, - только не многоглазый, а
усыпанный членами... будто многоножка.
- И все богини готовы слететься к нему, - поддержала ее Эвринома, - как
пчелы к цветкам..
- А ну вас, - отмахнулась Фетида.
- Нет, ты рассказывай, - не отступала Эос. - И когда же ты его
углядела?
- Я играла с волнами моря и видела, как аргонавты отправлялись в
Колхиду, - призналась Фетида.
- О мешок вселенной, набитый богами, - воскликнула Эос, - когда ж это
было!.. И до сих пор... Он же так в старика успеет превратиться. Это ведь
смертный? - уточнила она.
- Это Пелей, - вздохнула Фетида.
- Конечно, Пелею дарована долгая жизнь, - вставила свое Эвринома, тоже
насмешливо.
- Ты еще скажи, что и к старому плугу можно приделать новую ручку...
Вот что, подруга, - обратилась Эос к Фетиде, - сказано - сделано.
- И скорее. - Эвринома тоже советовала серьезно. - Пока твоя Гера не
догадалась.
- Эта блюстительница нравов не поймет. - Эос метнула недовольный взгляд
в сторону Геры. - Хотела бы я послушать, до каких небес она способна
закатить скандал, когда с ее питомицей все совершиться.
Невероятно, Зевс никак не реагировал на крамольность и непристойность
речей богинь. Внял им, и только. Еще и оттого, что сам владыка бессмертных,
как и болтушки-богини, тоже поглядывал на землю. Сейчас взор его блуждал в
окрестностях Спарты. Он приглядывал местечко в Лаконике. Ничего же не стоит
богу ко многим своим занятиям, творимым одновременно, добавить еще одно.
Хотя - даже богам, если специально не сосредотачиваться, трудно определить,
какое из них наиважнейшее. В смысле самых дальних последствий. Порой же, и
сосредоточившись, этого не угадаешь.
Кто бы мог, например, подумать, что Фетида на следующее утро начнет
жаловаться Гере. Нет, не на подруг. Не надо думать о ней плохо. На свою
судьбу пожалуется. Пускай, и для того, может быть, чтобы предупредить
нежелательное развитие события. А может быть, вообще логика женщин, которая
обязательно существует, непостижима и для них самих, поскольку и впрямь она
выше какого-либо из известных способов анализа.
- Жалкие боги, - заявила Фетида Гере без всяких предисловий, - боятся
силы своих же собственных сыновей; и несчастная я, кому не дано расстаться с
невинностью... Невинность ведь, говорят, как цветок... Его, конечно,
срывают, но ведь тогда, когда он еще красив...
Гера внимательно посмотрела на свою питомицу и... (хорошо бы в тот
момент увидеть выражение лица Эос), помолчав, произнесла:
- Давно хотела тебе сказать, дочка, отлучилась бы ты ненадолго на землю
и по дороге отдала бы этот цветок какому-нибудь смертному... Сделай ему
такой подарок, вот и познаешь свое.
- Но... - попробовала остановиться Фетида и Геру остановить. - Но...
- Посмотри на землю, - продолжала Гера, - если девушка высокого рода в
силу каких-то причин долго не выходит замуж и не хочет, будучи стыдливой,
лишиться невинности в среде постоянного своего окружения, она опускается
ниже, где у нее не может быть никаких обязательств, где ее никто не знает, и
отдается какому-нибудь обыкновенному работнику. Хотя бы рабу. Как
исполнителю ее воли. И возвращается обратно.
- И как же будущий муж? - живо заинтересовалась Фетида.
- Если тот, припоздав, все-таки случится? - уточнила Гера и ответила. -
Добавить ему приданого. Пусть довольствуется добавкой приданого.
Вот уж, действительно, женская логика и есть женская логика: Фетида
Геру поняла.
Девический облик луны,
чужое пылание счастья.
Вокруг очертанья полны
дразнящей усталостью страсти
.
Тебя в ночь одевшийся бес,
который в ребро, обнаружит
и в омутах звездных небес,
мороча сознанье, закружит.
.
Эх, мне б на ногах устоять,
в разумное душу закутать.
Увы, бес сумеет опять
смутить, раздразнить и попутать.
Как эхом последнего дня,
вспьянит тебя жаждою в звезды,
сама как бы тонула в этом светлом омуте и звала, тянула за собой. Послушный
ее зову, Пелей шел по берегу Гемонийского залива, который гигантским изгибом
выступал из моря в глубину холмистой равнины. Ноги Пелея легко и бесшумно
ступали по укатанному морем и ветром песку, не поддающемуся ступне. За
путешественником следовала четкая черная под ярким светом луны тень. Берег
был абсолютно пустынным. И оттого, что спустилась ночь. И оттого, что
мелководный залив не подходил для гавани. И, главное, оттого, что залив
вообще считался местом, морскими божествами облюбованным, куда для смертного
ходить опасно. Особенно во тьме. И тем паче в тот край залива, куда
направлялся Пелей. Там на повороте, что делает берег, вздымались скалы. Там,
за поворотом, - священная пещера Фетиды. А к пещере даже днем не двинулся бы
ни один смертный, если, конечно, не повредился умом. А Пелей в ночь
полнолуния шел именно сюда. Притяжение луны как раз и лишало его рассудка,
снимая страх и чувство ответственности за собственные шаги.
Знамение явилось во сне Пелею. Такая же луна ярким кругом своим как бы
обозначала срок тому, что должно совершиться. И - дуга пустынного залива, и
слежавшийся, посверкивающий песок, и черный выступ скал. И оттуда -
безмолвный зов: "Приди!" И Пелея несет туда, к необыкновенному свиданию,
которое он безошибочно предвкушает всем своим мужским существом. И лишь
стремительное приближенье скалы прерывает его сновидение.
Дед Пелея, божественный кентавр Хирон, хорошенько растолковал ему
необычный сон, хотя не сразу. И пауза тянулась значительно дольше, чем в
беседе Геры с Фетидой. И Пелей терпеливо ждал, боясь спугнуть нечто
замечательное и важное.
- Неизбежного не избежать, - заявил наконец Хирон. - Узнаю эти места.
Тебя ждет Фетида в ночь ближайшего полнолуния. Радуйся... Да уж, радуйся.
Последнее он добавил с грустной улыбкой, словно подписывал словом
"радуйся" письмо, как принято подписывать письма у греков.
Однако грустное Пелей тут же отбросил и возрадовался сверх всякой меры.
Мыслимо ли смертному не влюбиться в богиню.
На прощание Хирон посоветовал внуку:
- Схвати ее в объятья и крепко держи, какие бы облики она ни принимала.
И вот Пелей идет по твердому, не поддающемуся ступне песку. Не летит,
как в сновидении. Ступает. Но тот же берег и тот же лунный свет, что и во
сне, завораживает его. Твердь под ногами становится холоднее и жестче. И
тревога возникает в Пелее. Но снова вспыхивает на небе луна. И - освещает
впадину, вход в пещеру, куда стремится наш герой. Теперь лунный свет
подталкивает его в спину. Впереди тьма. Но вот слева - еще один ход. Он
ведет в следующую пещеру. И в ней на ложе из цветов Пелей видит обнаженную
женщину, словно объятую сном. То ли лунные лучи неведомым образом завернули
сюда и остались здесь, то ли тело богини испускало свет, озаряющий ложе. И
теплом веяло от стены, где возлежала женщина, с красотой тела, казавшейся
безупречной. Все это Пелей ощутил в мгновение, помня наставления Хирона.
Рывком охватил объятьем богиню. Словно кто сторожил ее, она мгновенно же
превратилась в ствол дерева. Пелей сжимал объятьями ствол, гладкий и
отдающий еще жаром тела. Вдруг все опять изменилось. Пелей почувствовал, что
большая птица бьется в его объятьях, оглушает его беспорядочными взмахами
крыльев. Но и это продолжалось недолго. Птица, будто опомнившись, предстала
разъяренной тигрицей. Тигрица крутанула торсом, чтобы сбросить пришельца.
Однако Пелей еще крепче вцепился в нее. Зверь и человек катались по пещере.
Что-то падало, гремело и ломалось. Пелей не испытывал страха. И не потому,
что охвачен был пылом борьбы. Пелей жаждал раствориться в своем порыве. И
богиня, притихнув, снова воплотилась в женщину. И он соединился с ней. Волна
горячего блаженства подняла Пелея надо всем сущим. Разум не контролировал
тела. Это все длилось и длилось, пока в какой-то момент не достигло своей
высшей точки. И Пелей словно разрушился. Память покинула его...
Когда Пелей пришел в себя, обыкновенный дневной свет проникал в пещеру.
Утро, а, может, и день стоял на берегу моря. Не сон ли это был опять? -
подумал Пелей. Но тут он увидел женщину, поправлявшую цветы на их ложе. Те,
к которым она прикасалась, оживали в ее руках. Она успела привести в порядок
пещеру. В углу аккуратной связкой пристроился хворост для костра. Столик с
яствами стоял рядом с ложем. И пол был чист. И богиня больше походила на
земную женщину с понятной предрасположенностью к тебе. Лишь кожа ее
необыкновенно светилась. Влекла молочной белизной, высокородной атласностью
шелка.
- Даже богини не могут опьянять, как умеешь ты, - восхищенно и виновато
обратился к Фетиде Пелей.
Можно было сказать "только богини могут", но он выбрал именно те слова,
что произнес.
- Я ведь до того не была женщиной, чтобы правильно руководить тобой, -
сказала Фетида.
Пелей непонимающе посмотрел на нее.
- Ты лишился сознания, - пояснила ему богиня, - оттого, что я не
обладала еще опытом женщины и не смогла уберечь тебя от чувства,
превышающего земные силы.
- И что будет дальше? - тихо спросил Пелей.
- Я отказываюсь от мудрости воды и предпочитаю молчание гор, - также
тихо ответила Фетида. - Я хочу жить среди гор.
Видно было, что Пелей опять не понял.
- Вода подвижна, бурна и изменчива, как игра ума, - объяснила Фетида, -
а горы - воплощение покоя.
- Хотел бы я слышать, как вы, боги, друг с другом говорите, - вздохнул
Пелей.
Фетида рассмеялась и даже в ладоши хлопнула:
- Послушал бы ты, что мы болтаем с Эос и Эвриномой.
Но все еще чего-то опасался и не верил своему счастью Пелей.
- Любящая женщина, будь она и богиней, становится такой, какой хочет
видеть ее любимый, - добавила Фетида.
- Тогда я опять хочу тебя, - встрепенулся Пелей.
- И опять лишишься сил и сознания? - спросила богиня.
- Пусть самого себя потеряю, - тряхнул головой Пелей.
И Фетида улыбнулась ему.
...А в это время далеко от них в Лаконике жена спартанского царя
Тиндарея Леда, все еще цветущая мать взрослых сыновей Кастора и Поллукса и
маленькой Клитемнестры, искупавшись в тенистом озере, сидела, расслабившись
и прислушиваясь к теплу солнечных лучей, на крутом берегу. В зеркале воды
Москва. 2001
Извечная женская суть
проста, как священная роща.
Вселенной не выдумать проще.
Но страшно в нее заглянуть.
И очи их, как зеркала,
где смутно твое отраженье.
Бросаешься в жизнь, как в сраженье,
промолвив: была не была...
Не жалуйся, если сполна
не сбылся...
Судьба - не случайна.
Ты сам не раскрыл своей тайны,
что в женщине миру дана.
Странно и загадочно устроено все в этом мире. Не так, конечно, странно
и загадочно, как в том, где обитают сами боги. Но все-таки... Люди глядят на
богов со своей стороны. Разобраться толком не могут, однако замечают в богах
много, как им кажется, общего с собой. Обманываются, разумеется... Однако,
устами младенца...
Боги же, если и глядят на людей, то сразу видят их со всех сторон. Со
всех сторон и еще - изнутри разглядывают человека. От этого людям бывает
беспричинно и необъяснимо страшно.
...А еще - боги нечто перенимают у смертных. Нет, не из заблуждений
кое-что перенимают романтических и истинно сладостных. Из недостатков...
Своих-то недостатков у богов, совершенных во всем, не имеется. Так, один,
два... Да и не недостатки это вовсе, а, скажем, своеобразное распределение
обязанностей. Каждый играет свою роль. Людские же недостатки боги
перенимают, порой, и незаметно для себя. Вдыхают их вместе с земными
фимиамами и воскурениями. Да и как не подцепить какой-нибудь заразы, если
воспринимаешь смертного не только со всех сторон, но и изнутри.
У людей больше странного, чем у богов. Например, люди по сути дела
отторгают от себя многое, что приносит им пользу. Торговлю, например.
Особенно тех, кто непосредственно торгует. С лотков, в лавках и даже
вечерами из дверей своего дома. И не потому, что торгаши обязательно
обманщики и пословицы у них воровские. Неужто и любой другой афинянин в день
пару раз не соврет. В большинстве случаев торговли сторонятся по каким-то
другим причинам. Мол, оно, конечно, польза для общества есть. Но какая-то
разрушительная. Афинянин нутром это почему-то ощущает. Иной даже подумает -
торговля похожа чем-то на все, что связано со смертью. Или с погребением,
когда столько всего надо, всяких разных предметов. А ведь хуже всего - возня
с трупами. Конечно, куда денешься, надо, однако боязно, да и - не чисто.
Недаром - и обмывай, и окуривай. И себя, и других, и сами дома...
Боги, глядя на людей, тоже научились друг с другом торговаться: ты мне
это, а я тебе то. Но в собственно торговле им нет надобности.
Обмениваться подсмотренными на земле забавами, подарки разные получать
- это пожалуйста. Может быть, оттого, что потребности богам ничего не стоят,
боги и остаются богами. Сказано же: что можно Зевсу, нельзя волу. Волу,
опять же - заклание. Земные заклания себе боги тоже приветствуют. А вот со
всем, что связано с миром потусторонним, с местом, где скапливаются души,
эти облики смертных, с потаенным царством Аида и у блаженных богов отношения
темные, нерешенные, напряженные какие-то. Пусть и создали они это царство,
где ничто не меняется, сами создали для Аида, чтобы породить равновесие с
изменчивым миром живых. Но словно запруду сделали, не желая расставаться с
бывшими своими подопечными. И сами теперь боятся, не понимают ее. Главное,
не ясно, куда все-таки исчезают (а они исчезают) в конце концов тени
смертных из царства смерти, сколько бы они там ни томились. В память что ли
приходят сами по себе каким-то образом. И - теряются для богов, уносятся
куда-то... Да и кто они теперь такие, что такое - не разберешь.
Все это неприятие переносится на самого владыку преисподней. И Аида,
родственника своего, боги, особенно олимпийцы, не сговариваясь, внутренне
отторгают от себя. Стараются не думать о нем. Он, правда, в свою очередь, не
особо их жалует. Тем более равных по положению олимпийцев. Редко появляется
в чертогах властительного брата Зевса. Иногда Персефона извлечет его из недр
преисподней, заскучав в длинные месяцы своего зимнего заточения. Или Зевс
провозгласит, как сейчас, всеобщий пир богов.
Конечно, боги, собравшиеся в чертогах, вели себя так, будто не Аид
восседает с ними, а какой-нибудь красавец Адонис. Хотя по-настоящему
независимо держались рядом с ним лишь Дионис и Гермес, которым, каждому
по-своему, все нипочем. Да еще Аполлон, пожелавший в этом с ними сравняться.
В какой-то момент Аполлон даже погрузил себя и троих своих ближайших
сотрапезников, включая Аида, в эфирное облако, и они исчезли для всех
остальных. "Молодцы, сынки" - успел подумать Зевс, - "развлекают мрачного
дядю". Аполлон же, чтобы, может быть, снять некоторую стесненность в общении
с владыкой преисподней, вывернул из эфира простой глиняный кувшин, тряхнул
его, так что внутри него нечто булькнуло "Ой!", и заговорщически подмигнул:
- Та самая, ежевичная. Приятель-пастушок с Иды изобрел...
Затем наполнил Аполлон золотые тонкой работы чаши, в знак согласия
появившиеся в руках божественных собутыльников. Жидкость оказалась весьма
чуждой этим чашам богов: мутная, в чернь зеленоватая и резко пахучая.
- Никому не говорил об этом, а тут скажу, - расщедрился Аполлон, прямо
глядя в еще более темные, чем это пойло, в еще более непрозрачные глаза
владыки теней.
- Попробуем, - кивнул Аид.
Он влил в себя содержимое чаши, и широко раскрывшиеся глаза его, нет,
не прояснились, а как бы темнотой вспыхнули, и рот остался открытым:
- Фу, какая гадость, - изумился, переведя дух, владыка преисподней и
даже крякнул. - А как разит!
- Почище адского цветка асфодели в твоем царстве, - хмыкнул Дионис.
- Асфодели в его царстве пахнут отсутствием запаха - поправил Диониса
Гермес.
- Правда, - согласился Аид. - Ну-ка, плесни еще...
Вскоре они вновь возникли за столом общего пиршества, вклинившись в
паузу разноголосья праздника. Владыка преисподней после приема пастушьего
пойла отяжелел, принялся что-то бормотать нараспев, потом вдруг поднял
голову и, глядя на Диониса, тоже разомлевшего, с еще более красными, чем
обычно, и сверкающими, словно лопнувший плод граната, губами, спросил:
- Ты меня обожаешь?
- Обожаю, - убежденно тряхнул Дионис длинными золотистыми волосами,
качнувшимися, словно занавес, как и концы женской головной повязки,
обуздывающей эти пышные кудри и прилипающей к его лицу.
- Не бог, а прямо уличная девка, - не преминула заметить Артемида.
- Меня и воспитывали, словно девочку, - дружелюбно заулыбался в ответ
ей бог вина, - чтобы от дурного глаза уберечь... Такого, как у тебя, -
добавил он.
Аид мутно глянул на Артемиду, обвел непроглядно мутным взором остальных
богов и, повернувшись снова к Дионису, пророкотал:
- А все они...
- Пиршество примолкло.
- ...И правильно, что ты их запрет нарушил, - продолжал Аид с напором,
- умыкнул Ариадну. И эти дураки ничего не заметили.
Назревал скандал. Теперь все смотрели на Зевса, ожидая, как он
откликнется на выходку Аида. И что ждуж о нарушении открыто зашел разговор. Правда, никто и не думал, что на
Диониса обрушится сколько-нибудь серьезное наказание. Так все чувствовали. И
вообще предощущались какие-то иные события, может, даже перемены, шаткость
просматривалась в привычной устойчивости. Однако, что и как скажет
повелитель богов?
- Не их, а мой запрет, - уточнил Зевс.
- А вообще про меня так в книге судеб написано, - совсем уж обнаглел
Дионис.
Все сразу же заговорили, но не о самом проступке Диониса, а о том, что
все-то им было известно, что, мол, не слепые. Кто-то тоже сослался на книгу
судеб, кто-то обмолвился о том, что у Диониса, по его предназначению,
неизбежен божественный контакт с земными женщинами. Дело у него такое.
- В безумстве женщины, превратившейся в вакханку, - подсказала
Эвринома, - появляется нечто божественное. Этого нельзя отрицать.
- Я бы даже так определила: женщина по природе своей первородней и
ближе к бессмертным, - включилась в подмогу ей и Афродита.
Не удержалась в свою очередь и Эос:
- И все бессмертные готовы с копьями наперевес ринуться к ним на землю.
- С какими копьями? - не понял, как обычно, Арес.
- Не с такими, не с такими, не из твоей оружейной, - любезно пояснила
Афродита.
Пиршество разразилось хохотом. Однако Аид не унимался и не повеселел
вместе со всеми.
- Ха-ха-ха, - передразнил он богов и богинь. - Бараны и баранихи... Не
намного-то вы умней Ареса, а сколько себе заграбастали.
- Аид, сбрось с себя дурман земного зелья, - приказал Зевс.
- Не хочу, не сброшу, - заупрямился владыка теней, - вы меня не
обожаете.
- Обожаем! - грянуло пиршество, словно по знаку Зевса, а, может быть, и
впрямь по его непроизнесенному повелению.
- Обожаете... - потупился Аид. - То-то у меня только единственно в
Элиде и всего один храм, всего один... И тот открывается один раз в году.
- Зато какое событие. Так ли было бы, если бы храм открывался каждый
день? Подумай... - образумливал его Зевс.
- И притом - какое важнейшее заведение для людей твоя преисподняя, -
вставил свое и Аполлон.
Остальные боги отмалчивались.
Аид на Аполлона даже не посмотрел и ответил Зевсу.
- Я ду-ма-ю, - прогудел он не без угрозы, - ох, как я думаю...
- И есть где, - примирительно подсказал Зевс.
- Где... где, - не унимался господин преисподней, - сунули меня в
кладовку для циклопов.
- Так не мы же ее создавали в конечном счете, - продолжал внушать ему
владыка бессмертных, - а те, кто до нас распорядился. К тому же, хороша
кладовка, ни края ей, ни конца.
- То-то вы набиваете ее своей рухлядью, - желая разбередить чувства
своих родственников, да побольнее, заявил Аид.
Но тут же получил в ответ.
- Так у тебя своей нет, - не выдержал кто-то, намекая на то, что Аид
бесплоден.
- Цыц! - прикрикнул Зевс, не давая разъяриться Аиду. - Будто не знаешь,
для чего мы приспособили твое царство. Ты же хранишь величайшую тайну,
важнейшую для богов... Двери от хранилища тайны, - поправился он.
- Хороша тайна, - не согласился Аид, - когда никто, может быть, кроме
Гестии, о том, что это за тайна, не ведает.
- Ты понимаешь, чего ты спьяну заставляешь касаться? - начал
распаляться и Зевс. - Да еще при них.
Зевс, естественно, имел в виду всех присутствующих здесь богов.
- Почему же не знать, - упирался Аид, - куда от меня эти тени деваются,
стоит лишь зазеваться?
- Молчи! - теперь Зевс просто-таки гаркнул на владыку преисподней, но
тут же остановил себя и изобразил примирительную усмешку. - Узнай из них
кто-нибудь тайну, непременно людям проболтаются. И в лучшем гранате найдется
гнилое зерно... Мнительный ты какой-то, брат, - закончил он.
- Мнительный, - проворчал Аид, - ходишь-бродишь среди этих беспамятных.
- Так верни им память, они же начнут живым рассказывать, - рассмеялся
Зевс. - Рассказывать, о чем только ты про них знаешь... Потом, - Зевс опять
посерьезнел, - тебя мать всех богов Гея посещает, ты ближе всех к ней, к
Гее.
- Вы-то все о ней забыли, о матери всех и всего, - злорадно
встрепенулся Аид, - нет вас...
- Так у нас же здесь дети, - вставил опять кто-то из богов.
- У вас и там дети, - охотно откликнулся Аид, - однако никто из вас в
преисподнюю сунуться не желает... Здесь вам хорошо, эфирные крысы, - снова
разъярился владыка преисподней. - Вы и землю всю поделили, а мне ни кусочка,
ни рощицы...
- И все же ты мнительный, - продолжал укорять его Зевс. - Думаешь, мне
жаль тебе дать что-нибудь. Однако приди в себя, погляди на этих, - он обвел
взором присмиревших пирующих. - У них и впрямь все переделено. Они готовы
перегрызться из-за лишней понюшки воскурений. Возьми сейчас, отними
что-нибудь, все стронется с места. И что будет? Война богов будет. Этого ты
хочешь?
- Вот и оставайся с ними, брат, - вконец разошелся Аид, в котором
бунтовало еще земное, мутное зеленоватое пойло, - а я вечность тут не был и
потом ни ногой...
И он исчез, провалился в свое темное царство.
Помолчали.
- Что-то в словах Аида есть, - вздохнул Гефест.
- Что это за "что-то", - пренебрежительно передразнил его царь богов. -
Прирос к своей наковальне и совсем уж не по-божески, а по-человечески
рассуждаешь.
- Я скажу прямо, как бог, - вскинулся Арес, вскочив со своего места. -
Земли снова делить, и правда, к войне... Хотя я, - бог сражений выпятил
грудь колесом, - был бы тут не последним... Я о другом...
- А о чем это ты о другом можешь? - прямо в лицо улыбнулась ему Афина.
- О многом... - наступал бог войны. - И верно говорил Аид, что вы меня
не умнее. Я, правда, сам это всегда знал. Разговоры разговаривать - это еще
не все.
- Ну, так в чем дело? - Афина готова была рассмеяться.
- В том, что земли землями, а храмы храмами, - продолжал Арес с
неприсущей ему последовательностью. - У одних богов повсюду есть свои
святилища, а у других... Что мне, скажем, Локры, лоскутик земли. А у меня
там не только храм Ареса, но и еще храмы кое-кому имеются.
- Рассказывай, рассказывай, - сдержанно поощрил его Зевс, - чего
хочешь-то?
- У меня тоже по всей земле поклонники есть, - отвечал бог войны без
запинки. - Они имеют право на алтари.
Боги оторопели: уж не вещает ли устами этого вояки некто другой.
- Вот и поставь себе повсюду храмы, нам не жаль для родственника места,
примем по-соседски, - нашлась первой Афина, - дше заволновался Арес. - Вам - люди ставят, а
я - должен сам себе?
- Детей-то земных ты повсюду настрогал, - вставил сразу протрезвевший
Дионис, чтобы разрядить обстановку.
И это у него получилось: пиршество развеселилось. Однако дротик Ареса
угодил в цель. Отовсюду слышалось:
- Куда ни повернись, всюду храм Аполлона или Диониса... Даже пещеры все
заняты... Скоро реки отбирать станут.
- Вс, в свое
значение... Я, например, - повел он бровями, - пусть бы у меня и ни одного
храма не было, если спущу с неба цепь, всех вас перетяну, сколько бы вас за
нее ни уцепилось.
- А если другой какой бог цепь на небе приладит, - заметил искусник
Гефест, - перетянут ли его...
Пирующие вслушивались, но никто из них не решался занять место трудяги
Гефеста.
- Надо быть самим собой, - грянул властитель вселенной.
- Вот и сам ты заговорил по-человечески.
Эту реплику позволила себе Гера. Зевс глянул на жену, помолчал,
подумав, и бросил с благодушной усмешкой, неожиданной сейчас, казалось бы,
при его обычно не сразу затихающей вспыльчивости.
- С вами заговоришь...
- Давайте лучше о девках, - предложил Гермес.
Это послужило знаком, чтобы пиршество богов, как и всякое застолье, в
свой срок распалось и из всеобщего столпотворения превратилось в мозаику,
где всякая часть пребывает со всеми, но существует и сама по себе.
Зевс сосредоточенно, настороженно держался происходящего. Все
улавливал. Уловил и беседу трех богинь - Эвриномы, Эос и Фетиды. Но не
потому, что рассуждения этих трех девственниц касались проблем, далеких от
скромности, а судьба при этом уготовила Фетиде родить сына, превосходящего
по мощи отца своего. Истинно боги могут совершать в одну и ту же единицу
времени по несколько дел сразу. Но потому - чтнет основой.
- Кстати, о нас, невинных девушках... - к Фетиде обратилась Эос, -
присмотрела ты себе кого-нибудь, наконец?
- Да, - ответила Фетида, потупившись.
- Верно, он какой-нибудь особенный, - принялась тормошить ее и
Эвринома. - Надо же - столько времени выбирать!
- Особенный, как Аргус, - прыснула Эос, - только не многоглазый, а
усыпанный членами... будто многоножка.
- И все богини готовы слететься к нему, - поддержала ее Эвринома, - как
пчелы к цветкам..
- А ну вас, - отмахнулась Фетида.
- Нет, ты рассказывай, - не отступала Эос. - И когда же ты его
углядела?
- Я играла с волнами моря и видела, как аргонавты отправлялись в
Колхиду, - призналась Фетида.
- О мешок вселенной, набитый богами, - воскликнула Эос, - когда ж это
было!.. И до сих пор... Он же так в старика успеет превратиться. Это ведь
смертный? - уточнила она.
- Это Пелей, - вздохнула Фетида.
- Конечно, Пелею дарована долгая жизнь, - вставила свое Эвринома, тоже
насмешливо.
- Ты еще скажи, что и к старому плугу можно приделать новую ручку...
Вот что, подруга, - обратилась Эос к Фетиде, - сказано - сделано.
- И скорее. - Эвринома тоже советовала серьезно. - Пока твоя Гера не
догадалась.
- Эта блюстительница нравов не поймет. - Эос метнула недовольный взгляд
в сторону Геры. - Хотела бы я послушать, до каких небес она способна
закатить скандал, когда с ее питомицей все совершиться.
Невероятно, Зевс никак не реагировал на крамольность и непристойность
речей богинь. Внял им, и только. Еще и оттого, что сам владыка бессмертных,
как и болтушки-богини, тоже поглядывал на землю. Сейчас взор его блуждал в
окрестностях Спарты. Он приглядывал местечко в Лаконике. Ничего же не стоит
богу ко многим своим занятиям, творимым одновременно, добавить еще одно.
Хотя - даже богам, если специально не сосредотачиваться, трудно определить,
какое из них наиважнейшее. В смысле самых дальних последствий. Порой же, и
сосредоточившись, этого не угадаешь.
Кто бы мог, например, подумать, что Фетида на следующее утро начнет
жаловаться Гере. Нет, не на подруг. Не надо думать о ней плохо. На свою
судьбу пожалуется. Пускай, и для того, может быть, чтобы предупредить
нежелательное развитие события. А может быть, вообще логика женщин, которая
обязательно существует, непостижима и для них самих, поскольку и впрямь она
выше какого-либо из известных способов анализа.
- Жалкие боги, - заявила Фетида Гере без всяких предисловий, - боятся
силы своих же собственных сыновей; и несчастная я, кому не дано расстаться с
невинностью... Невинность ведь, говорят, как цветок... Его, конечно,
срывают, но ведь тогда, когда он еще красив...
Гера внимательно посмотрела на свою питомицу и... (хорошо бы в тот
момент увидеть выражение лица Эос), помолчав, произнесла:
- Давно хотела тебе сказать, дочка, отлучилась бы ты ненадолго на землю
и по дороге отдала бы этот цветок какому-нибудь смертному... Сделай ему
такой подарок, вот и познаешь свое.
- Но... - попробовала остановиться Фетида и Геру остановить. - Но...
- Посмотри на землю, - продолжала Гера, - если девушка высокого рода в
силу каких-то причин долго не выходит замуж и не хочет, будучи стыдливой,
лишиться невинности в среде постоянного своего окружения, она опускается
ниже, где у нее не может быть никаких обязательств, где ее никто не знает, и
отдается какому-нибудь обыкновенному работнику. Хотя бы рабу. Как
исполнителю ее воли. И возвращается обратно.
- И как же будущий муж? - живо заинтересовалась Фетида.
- Если тот, припоздав, все-таки случится? - уточнила Гера и ответила. -
Добавить ему приданого. Пусть довольствуется добавкой приданого.
Вот уж, действительно, женская логика и есть женская логика: Фетида
Геру поняла.
Девический облик луны,
чужое пылание счастья.
Вокруг очертанья полны
дразнящей усталостью страсти
.
Тебя в ночь одевшийся бес,
который в ребро, обнаружит
и в омутах звездных небес,
мороча сознанье, закружит.
.
Эх, мне б на ногах устоять,
в разумное душу закутать.
Увы, бес сумеет опять
смутить, раздразнить и попутать.
Как эхом последнего дня,
вспьянит тебя жаждою в звезды,
сама как бы тонула в этом светлом омуте и звала, тянула за собой. Послушный
ее зову, Пелей шел по берегу Гемонийского залива, который гигантским изгибом
выступал из моря в глубину холмистой равнины. Ноги Пелея легко и бесшумно
ступали по укатанному морем и ветром песку, не поддающемуся ступне. За
путешественником следовала четкая черная под ярким светом луны тень. Берег
был абсолютно пустынным. И оттого, что спустилась ночь. И оттого, что
мелководный залив не подходил для гавани. И, главное, оттого, что залив
вообще считался местом, морскими божествами облюбованным, куда для смертного
ходить опасно. Особенно во тьме. И тем паче в тот край залива, куда
направлялся Пелей. Там на повороте, что делает берег, вздымались скалы. Там,
за поворотом, - священная пещера Фетиды. А к пещере даже днем не двинулся бы
ни один смертный, если, конечно, не повредился умом. А Пелей в ночь
полнолуния шел именно сюда. Притяжение луны как раз и лишало его рассудка,
снимая страх и чувство ответственности за собственные шаги.
Знамение явилось во сне Пелею. Такая же луна ярким кругом своим как бы
обозначала срок тому, что должно совершиться. И - дуга пустынного залива, и
слежавшийся, посверкивающий песок, и черный выступ скал. И оттуда -
безмолвный зов: "Приди!" И Пелея несет туда, к необыкновенному свиданию,
которое он безошибочно предвкушает всем своим мужским существом. И лишь
стремительное приближенье скалы прерывает его сновидение.
Дед Пелея, божественный кентавр Хирон, хорошенько растолковал ему
необычный сон, хотя не сразу. И пауза тянулась значительно дольше, чем в
беседе Геры с Фетидой. И Пелей терпеливо ждал, боясь спугнуть нечто
замечательное и важное.
- Неизбежного не избежать, - заявил наконец Хирон. - Узнаю эти места.
Тебя ждет Фетида в ночь ближайшего полнолуния. Радуйся... Да уж, радуйся.
Последнее он добавил с грустной улыбкой, словно подписывал словом
"радуйся" письмо, как принято подписывать письма у греков.
Однако грустное Пелей тут же отбросил и возрадовался сверх всякой меры.
Мыслимо ли смертному не влюбиться в богиню.
На прощание Хирон посоветовал внуку:
- Схвати ее в объятья и крепко держи, какие бы облики она ни принимала.
И вот Пелей идет по твердому, не поддающемуся ступне песку. Не летит,
как в сновидении. Ступает. Но тот же берег и тот же лунный свет, что и во
сне, завораживает его. Твердь под ногами становится холоднее и жестче. И
тревога возникает в Пелее. Но снова вспыхивает на небе луна. И - освещает
впадину, вход в пещеру, куда стремится наш герой. Теперь лунный свет
подталкивает его в спину. Впереди тьма. Но вот слева - еще один ход. Он
ведет в следующую пещеру. И в ней на ложе из цветов Пелей видит обнаженную
женщину, словно объятую сном. То ли лунные лучи неведомым образом завернули
сюда и остались здесь, то ли тело богини испускало свет, озаряющий ложе. И
теплом веяло от стены, где возлежала женщина, с красотой тела, казавшейся
безупречной. Все это Пелей ощутил в мгновение, помня наставления Хирона.
Рывком охватил объятьем богиню. Словно кто сторожил ее, она мгновенно же
превратилась в ствол дерева. Пелей сжимал объятьями ствол, гладкий и
отдающий еще жаром тела. Вдруг все опять изменилось. Пелей почувствовал, что
большая птица бьется в его объятьях, оглушает его беспорядочными взмахами
крыльев. Но и это продолжалось недолго. Птица, будто опомнившись, предстала
разъяренной тигрицей. Тигрица крутанула торсом, чтобы сбросить пришельца.
Однако Пелей еще крепче вцепился в нее. Зверь и человек катались по пещере.
Что-то падало, гремело и ломалось. Пелей не испытывал страха. И не потому,
что охвачен был пылом борьбы. Пелей жаждал раствориться в своем порыве. И
богиня, притихнув, снова воплотилась в женщину. И он соединился с ней. Волна
горячего блаженства подняла Пелея надо всем сущим. Разум не контролировал
тела. Это все длилось и длилось, пока в какой-то момент не достигло своей
высшей точки. И Пелей словно разрушился. Память покинула его...
Когда Пелей пришел в себя, обыкновенный дневной свет проникал в пещеру.
Утро, а, может, и день стоял на берегу моря. Не сон ли это был опять? -
подумал Пелей. Но тут он увидел женщину, поправлявшую цветы на их ложе. Те,
к которым она прикасалась, оживали в ее руках. Она успела привести в порядок
пещеру. В углу аккуратной связкой пристроился хворост для костра. Столик с
яствами стоял рядом с ложем. И пол был чист. И богиня больше походила на
земную женщину с понятной предрасположенностью к тебе. Лишь кожа ее
необыкновенно светилась. Влекла молочной белизной, высокородной атласностью
шелка.
- Даже богини не могут опьянять, как умеешь ты, - восхищенно и виновато
обратился к Фетиде Пелей.
Можно было сказать "только богини могут", но он выбрал именно те слова,
что произнес.
- Я ведь до того не была женщиной, чтобы правильно руководить тобой, -
сказала Фетида.
Пелей непонимающе посмотрел на нее.
- Ты лишился сознания, - пояснила ему богиня, - оттого, что я не
обладала еще опытом женщины и не смогла уберечь тебя от чувства,
превышающего земные силы.
- И что будет дальше? - тихо спросил Пелей.
- Я отказываюсь от мудрости воды и предпочитаю молчание гор, - также
тихо ответила Фетида. - Я хочу жить среди гор.
Видно было, что Пелей опять не понял.
- Вода подвижна, бурна и изменчива, как игра ума, - объяснила Фетида, -
а горы - воплощение покоя.
- Хотел бы я слышать, как вы, боги, друг с другом говорите, - вздохнул
Пелей.
Фетида рассмеялась и даже в ладоши хлопнула:
- Послушал бы ты, что мы болтаем с Эос и Эвриномой.
Но все еще чего-то опасался и не верил своему счастью Пелей.
- Любящая женщина, будь она и богиней, становится такой, какой хочет
видеть ее любимый, - добавила Фетида.
- Тогда я опять хочу тебя, - встрепенулся Пелей.
- И опять лишишься сил и сознания? - спросила богиня.
- Пусть самого себя потеряю, - тряхнул головой Пелей.
И Фетида улыбнулась ему.
...А в это время далеко от них в Лаконике жена спартанского царя
Тиндарея Леда, все еще цветущая мать взрослых сыновей Кастора и Поллукса и
маленькой Клитемнестры, искупавшись в тенистом озере, сидела, расслабившись
и прислушиваясь к теплу солнечных лучей, на крутом берегу. В зеркале воды