жезлом, помедлил до полной тишины и снова громко спросил:
- Кто против?
И опять последовал столь же мощный рев.
- Вот тебе и за, и против... Да... - рассудил Тезей, - придется
иначе... Будем расходиться.
Он продолжал держать в приподнятых руках и скипетр, и жезл.
- Кто за, - скомандовал Тезей, - пусть отходит сюда, в эту сторону, - и
он махнул царским скипетром. - Кто против, - туда, в ту сторону, - и махнул
ораторским жезлом.
Люди принялись медленно растекаться на две части. Метеки и женщины,
окружавшие собрание, отступили назад, давая возможность полноправным
мужчинам более наглядно определиться. Мусей, выйдя вперед, подбадривал
расходящихся:
- Шевелись, делай выбор. На хорошем дереве и повеситься не жаль.
Когда собрание разделилось, явное большинство сгруппировалось на
стороне царского скипетра. Лицо Тезея прояснилось было, однако Мусея как
понесло:
- Быстросообразительные наши, для верности попробуем еще раз. Теперь
те, кто за, переходите на сторону ораторского жезла, кто против, двигайтесь
к царскому скипетру.
Молодой царь недовольно глянул на своего соратника, однако мешать ему
не стал. Он только поменял местами скипетр и жезл. Казалось бы, никто и не
должен был куда-то двигаться. Однако обе толпы зашевелились, потянулись в
стороны, и вскоре напротив царского скипетра опять собралось явное
большинство.
- Вот уж народоправцы, - заявил вдруг Мусей. - И так получается
поровну, и этак получается поровну.
- Афиняне, - Тезей вынужден был обратиться к согражданам, - в
назначенный день для вас здесь поставят две вместительные бочки. Каждому
вручат по черепку. Кто будет за, опустит черепок в одну бочку, кто против -
в другую. Так и подсчитаем голоса. А теперь расходитесь.
- Ты обратил внимание, - спросил Тезея наблюдательный Одеон, когда они
поднимались на Акрополь, - кто все время был с Клеоном?
- Нет, - рассеянно ответил Тезей.
- А ты, Мусей?
Мусей отрицательно покачал головой.
- Ну да, - усмехнулся Одеон, - ты веселился.
- Кто же вертелся вокруг Клеона? - переспросил Мусей.
- Сразу не разберешь, кто вокруг кого вертелся, - рассудительно заметил
Одеон. - Но с Клеоном все время был Менестей.
- Кто такой Менестей? - заинтересовался Тезей.
- Из твоих родственников по отцовской линии, - ответил Одеон, - царских
кровей, то есть...
- Надо подумать, - внял Тезей.
- Думай, думай, есть о чем, - со значением произнес Одеон.
Через несколько дней перед дорогой, поднимавшейся на Акрополь,
выставили два объемистых глиняных узкогорлых сосуда. Полноправные афиняне,
вытянувшись цепочкой, по очереди подходили к ним и опускали в тот или иной
черепки. Когда содержимое сосудов вывалили и пересчитали, за народовластие
черепков оказалось немного больше, чем против. Однако озадачивало другое.
Основное количество черепков в сосуды так и не попало. И лежали они ничьи на
земле вокруг той или другой бочки. Как определять их, никто не знал. До
понятия "воздержавшиеся" тогда еще не додумались.
Ведь это не такая уж гордыня...
Смотрю, себя переходящий вброд:
Сажал цветник, а вышел огород,
И, как свинья, лежит на грядке дыня.
.
Что со страстями вечно молодыми?..
Цветок любви, спустившийся с небес,
Земли едва коснется, и - исчез.
Пусть был огонь, но речь идет о дыме.
Жизнь стелется далекая под ним.
Искатель, не боишься быть смешным
Со всеми треволненьями своими?
Поддаться затянувшейся игре,
Блуждая по желанной конуре,
Легко привыкнув повторять: "Во имя!"
И все-таки что-то очень менялось в Афинах. Казалось, попадаешь в иной
город. Такой же, как прежде, разговорчивый. Но все, вроде, как не про то
говорят. Словно слова перетолковываются по каким-то небывалым правилам. И у
всякого что-то будто новое в характере появилось. У одних появилось то, что
они никак чего-то не принимают. Другие принимают, а что принимают, никак
уразуметь не могут - отсюда постоянные споры. Третьи просто уверовали в силу
новшеств, пусть и не очень понятных. И решили, что иначе жить нельзя, как
будто никогда и не жили по-старому. Четвертые говорили, что им все равно, но
и про "все равно" заявляли с таким напором, словно сейчас кулаками начнут
свое "все равно" доказывать. Пятые, шестые, седьмые... Сплошные разногласия.
Но всем хотелось принять в чем-то участие, потому что каждый открыл, что он
сам - нечто такое-этакое. И споры, о чем бы ни спорили, упрощались в конце
концов до несложной формулы: ты сам, видите ли, а я - разве не сам?
Все это, разумеется, не помешало глазастым афинянам заметить, что в
городе появилась знаменитая пророчица Герофила. И то сказать, есть вещи
важные, свои то есть, и поинтереснее - пришедшие из чужих краев. Герофилу к
тому же ждали, поскольку слава пророчицы идет впереди нее. До жителей города
дошли слухи, что третьего дня Герофила вступила в городок Платей. Платейцы и
привезли ее, минуя враждебный остальной Аттике Элевсин. Возниц своих
пророчица отпустила на въезде в город и в Акрополь со своими спутниками
двинулась пешком. Шествие Герофилы не сопровождалось ни игрой на флейте, ни
громом тимпана и кимвал. Не несли рядом с ней горящих факелов. Не стряхивали
их светочи, очищая тем самым место, где ступала ее нога. То есть, не было
ничего такого, к чему прибегают бродячие предсказатели, привлекая к себе
внимание. И сама Герофила не несла на голове своей венка и не держала в
руках жезла гадальщика. Однако афиняне безошибочно опознали эту женщину. Она
величаво двигалась, едва колебля на ходу длинный и необычный здесь желтый
хитон из тонкого бисса, какого из шерсти овец не получишь, как ни старайся.
Хитон перехватывал пояс, поблескивающий прозрачными камешками. С плеч падал
пурпурный с продольными зелеными полосами плащ. На голове - словно в
несколько рядов повязанный платок, но ряды эти были сшиты между собой в
аккуратную, как перевернутая лодочка, шапку с разбегавшимися по ней волнами.
Пророчица молода, у нее светлое и четкое, слегка удлиненное лицо с нежным
румянцем на щеках, резким разлетом бровей и носом, тронутым горбинкой, что,
поговаривают, в Азии считается признаком женской красоты.
И любопытно афинянам, и жутковато.
Наслышаны были они, что родилась Герофила в Марписсе, рядом с Троей, от
нимфы и смертного отца. Правда ли это? Ведь в моменты вдохновения величала
она себя то Артемидой, то женой Аполлона, то его дочерью. Для греков такое
не выглядело особенной путаницей. Кто объяснит тайну и суть родства с
богами? Может быть, все так и есть.
И, конечно, афиняне успели предупредить Тезея о прибытии гостьи. Один
из них, самый ретивый, даже палку свою отбросил, чтобы легче было бежать к
царю. Другие припустили следом, держа палки наперевес, могло даже показаться
поэтому, будто они гонятся за первым, чтобы поколотить его, что, и, правда,
было им не чуждо.
Тезей встретил Герофилу у входа во дворец. И Герофила немедленно
отличила его ото всех остальных.
- Мне оказывает честь сам герой Лабиринта, - обратилась она к нему.
- Ты слишком добра ко мне, Герофила, - ответствовал ей Тезей, - жизнь
еще более запутанный лабиринт, и как не приветствовать ту, которая может
видеть сквозь стены.
Когда они, оставив снаружи всех, сбежавшихся на зрелище встречи
знаменитой и загадочной гостьи, вошли во дворец, молодой царь отступил в
сторону, давая пророчице первой взойти на ступени, ведущие в мегарон.
Герофила, прерывая это церемонное его движение, запросто коснулась ладонью
плеча Тезея, слегка подтолкнув его вперед. И они пошли рядом, и близость
возникла между ними, как бы сама собой разумеющаяся, если не иметь в виду,
что Тезей, поднимаясь в мегарон, продолжал нести на себе это прикосновение
мягкой и прохладной женской ладони, окатившее юношу будоражащей волной
тепла.
Приближение вечера застало молодых людей уже впятером. Кроме Поликарпа
и Лаодики, к Тезею и Герофиле присоединился Мусей. За Мусеем, естественно,
послали. Он песнопевец и тоже ведь прорицатель, и еще раньше вернулся сюда
из Дельф. Конечно, Герофила и Мусей принялись вспоминать этот ритуальный
центр всея Греции, поохали под впечатлениями о священном Кастильском
источнике, поговорили о почти кольцевой дороге, которая ведет к храму
Аполлона и расходится со струей источника - этого потока нимф, отпуская его
течь стороной вниз, убегающего от прямо стоящих белых строений светлого бога
в темные чащобы, в развалы нагромождений грубого камня, в диковинные
перепады дионисовых владений, где изогнутые крепкоствольные деревца, как
вакханки, карабкаются на кручи скал. Не забыли они и о Формакидах,
гигантскими слоеными зубьями выделявшихся на фоне гор, и, конечно, о толпах
и группках паломников, разнокрасочных и шумных, непохожих друг на друга ни
одеждами, ни жестикуляцией, прибывающих сюда, чтобы умилостивить божество и
разузнать о своих судьбах, о реальности всяческих своих упований. Все эти
паломники рядом с чинными, преисполненными суховато-величавого достоинства и
самодовольными служителями бога, напоминали отдыхающих, вынужденных время от
времени выстраиваться в очереди за советами, словно к целителю, скрытому за
стенами храма.
- У Кастальского источника жрецы затеяли рыть бассейны, - рассказывала
Герофила, - которые они выложат плитками, чтобы струя не сразу убегала от
них.
Мусей огорчился:
- Нужно ли нарушать одну красоту, чтобы завести какую-либо иную.
- Разве не дали тебе боги дара прорицания, - став серьезной, заметила
Герофила, - разве ты не видишь, как переменится все вокруг, если заглянуть
вперед?
Мусей помолчал, сосредоточенный, и откликнулся, чрезвычайно удивленный:
- Да... Я вижу... - он принялся подыскивать слова. - Если б мы там
сейчас появились, то попали бы совсем на другую землю... Нам ее не признать
своею.
Герофила поняла Мусея и даже как бы позавидовала ему:
- Ты мужчина и видишь далеко... Так далеко, - что это сейчас... никому
и не нужно.
Этого Мусею никто еще не говорил. Его предсказания, которые он делать
перестал, и правда, при всей своей внятности и, казалось бы, зримости,
выглядели совершенно нереальными. Например, женщины мыса Суний сожгут целый
флот кораблей. Ничего такого пока не исполнилось. Да и как это понимать:
рыбачки в своих очагах переводят на разогревание горшков и кастрюль целое
судно? И не одно, а множество...
- Уж тебе-то незачем вздыхать, ясноглазая, - заметил Мусей.
- Я женщина... - ответила Герофила. - Если женщина что-то
почувствовала, значит, это что-то случится... Да я и не жалуюсь, - добавила
она, - я свое вижу...
Герофила откинулась на спинку кресла, руки ее распростерлись, голова -
назад, глаза затворились. Казалось, молодая пророчица сейчас взлетит.
- И в бездну смотрю, как в зеркало, - раздался голос ее.
- Что ты видишь? - встревожилась Лаодика.
Герофила рывком выпрямилась в кресле, встала, сделала несколько шагов,
мягких и плавных, словно в танце, замерла. Потом вернулась в кресло и, все
еще глядя поверх присутствующих в мегароне, произнесла:
- Вижу царицу Спарты Леду, родившую будущую красавицу, которая станет
причиной войны Запада и Востока.
- И битвы эти, между Западом и Востоком, начавшись, уходят в такую даль
времени, - добавил Мусей, тоже взволнованный. - Кажется, они, то затихая, то
возникая, никогда не кончатся.
- Может быть, и так, - согласилась Герофила, склонившись к Мусею. - Ты
проскакиваешь через время и видишь дальше.
Лицо ее оставалось задумчивым, но вдруг она резко повернулась к хозяину
мегарона:
- Тезей, это как-то связано с тобой.
- Лучше уж и не заглядывать вперед, - испугался за старшего брата
Поликарп.
Однако Тезей отреагировал иначе:
- Прости, Герофила, - сказал он, - тебе приходится видеть про меня то,
что мешает тебе отдохнуть в моем доме.
- Это возникает невольно, - мягко ответила пророчица молодому владыке
Афин, - и может застать меня, где угодно... К тому же, - добавила она, -
твое участие в таком будущем случайно и... и не твое все это. Порою за тем,
что происходит с каким-то человеком, прячутся события глубин жизни. И то,
что коснется него, - всего лишь волна, скатившаяся с изгиба совершенно иной
пучины.
Когда Герофила чем-то озабочивалась, на ее чистом и гладком лбу
проступала высокая вертикальная складка, такое же углубление коснулось и
подбородка, и все это -вместе с ложбинкой, идущей от верхней губы к тонкой
переносице, - представало единой линией, отблеском некоей внутренней оси,
несущей черноглазую пророчицу по земным весям и над ними. И впечатление это
особенно украшало ее лицо.
- Что б ни случилось, самим-то собой я останусь всегда, - произнес
царь.
- Да, мой Тезей, - убежденно откликнулась Герофила.
Под сводами афинского мегарона слова эти "мой Тезей" звучали странно,
хотя Герофила не вкладывала в них ничего, кроме доверчивой близости: ни
какого-либо особенного признания, ни какого-либо права на того, к кому они
адресовались.
- Так говорят за Западным морем, - улыбнувшись, пояснила пророчица.
- А что такое, собственно, дельфийские жрицы? - перевела разговор на
другое Лаодика.
- Особенности есть, а особости чаще всего никакой, - ответила Герофила.
- Мало быть чем-то отмеченным, надо еще быть избранным.
Мусей понимающе хмыкнул, но Лаодика таким ответом не удовлетворилась.
- Но ведь боги тоже приблизили их к себе, - рассудила она.
- Музыкант тоже приближает к своим губам авлос, - объяснила Герофила, -
однако играет ведь он сам, а не эта трубка с дырочками.
- Разве предвидение - не дар богов, - пожалуй, даже обиделась за
незнакомых ей жриц Лаодика.
- Конечно... Я их люблю, - согласилась Герофила. - Некоторые из них
даже нутро человека видят, если сосредоточатся... Как сердце бьется,
желудок, печень...
- Неужели!? - живо заинтересовался Поликарп.
- Распарывают взглядом человека, как курицу ножом, - подтвердила
Герофила. - Некоторые из них видят даже душу человека, свет, исходящий от
нее... Вокруг головы, от рук... Я тоже это могу видеть.
- Ну вот! - почти обрадовалась Лаодика.
- Видят, но ничего в этом не понимают... не чувствуют, - продолжала
объяснять Герофила. - И поговори с ними - дурочки-дурочками. Каждая только и
думает, чтобы замуж выйти и на том успокоиться... Предел желаний.
- Что ж тут такого, это наше призвание, - опять не согласилась Лаодика.
Поначалу две эти женщины обрадовались друг другу. Одна - скиталица
ясновидящая. Другая - тоже странница, покинувшая для Поликарпа свой город,
родных. Теперь же какая-то трещина пролегла между ними.
- Подруга, - заволновалась Герофила, - хорошо, когда у тебя Поликарп -
умница. Ищет истину, и вы вдвоем, как свободные птицы. Но в других случаях
затворять себя в четырех стенах для чего? Хозяйка в доме - вот и все женское
царство...С другой стороны, кому служить, кому помочь? Существу, которое и в
мирное время готово бороться с другими за лишний кусок, уповая на силу, будь
то богатство, знатность и даже ум. А если - неудачник или обездоленный,
вынужденный признавать силу другого и гнуться под ее напором?... А под небом
войны, под небом многослезного Ареса, когда сила откровенно оскаливается,
когда могучий убивает слабого, обольщается так или иначе могуществом силы,
да и сам погибает... И победитель, и побежденный. Сила ведь - это цепь, на
которой мы все сидим. Но души, отлетая от тела, одинаково смиряются,
принимают равную честь. Может быть, тогда-то человек и становится самим
собой... Тот, кто про это создаст песню, будет гением, подобно богам.
- В твоем неприятии силы больше гордости, чем у всех воинов, вместе
взятых, - почти восхитилась Лаодика. - Однако я - женщина, и для меня с
Поликарпом и четыре стены - весь мир.
- Я тебя понимаю, - вздохнула Герофила. - Любить - это наш долг. И я
бы, может, хотела забыть себя для любви.
- Но при этом не хочешь оставаться только женщиной, - проницательно
заметила Лаодика.
- В этот момент я хочу забыть, что я женщина, - призналась Герофила.
- Я об этом никогда не забываю, - сказала Лаодика.
- И опять я понимаю тебя, - согласилась Герофила. - Мы принимаем
правила их игры... А вообще, мужчины, - обратилась она сразу ко всем троим
молодым людям, безмолвно слушавшим напряженный женский разговор, - не
кажется ли вам, что человек не знает еще своего призвания или забыл о нем...
Может быть, в золотом веке Сатурна люди про себя больше понимали. Не зря
ведь назывался век золотым... Ты, Тезей, немного ведь встречался с
космофеями, когда был у великого кентавра. Может быть, они все еще пребывают
в младенчестве, потому и чище, и лучше нас, и счастливее.
- Они знают, что такое оружие, Герофила, - подумав, сказал Тезей.
- Что ж, дети тоже дерутся иногда, - рассудила пророчица.
- Кто же, по-твоему, мы? - спросил Тезей.
- Кто бы ни были, но и до зрелости нам далеко, - ответил за Герофилу
Поликарп.
- И до юности тоже, - заметила Герофила. - Подростки, пожалуй.
- И уже испорчены, - добавил Мусей.
- Какими же люди дальше-то будут? - вслух подумала пророчица. - О боги,
что их ждет, несчастных!
- Если внять твоим словам, Герофила, - мягко произнес Поликарп, - так и
будут опираться на силу, как на трость.
- Вот именно, - обрадовалась Герофила сравнению. - ...Тебе бы тоже
песни сочинять, Поликарп.
- Спой нам какую-нибудь твою песню, - поощрила пророчицу Лаодика,
которой нравилось, когда Поликарпа хвалили.
- Для тебя с удовольствием, - согласилась та.
Тезей хотел было снять со стены кифару, но Герофила остановила его:
- Не надо, я и без кифары сумею.
Она встала, отошла несколько в сторону от присутствующих, помолчала,
запрокинула голову:
Ио пэан! Воспою я опять Аполлона.
Тот его слышит, кому не чужда моя песня.
Избранность это иль просто судьба, отвечайте?
О, небеса, на земле не нашла я ответа.
Двое влюбленных лишь станут единым порывом, -
С этою жизнью в единстве никак не сплетутся.
Все рассудили, и только любовь вне закона.
Будто ничья: никому и ни в чем не послушна.
Светоч зажжется, и тут же - от тьмы отделился.
Станешь любовью и сразу же что-то разрушишь.
Может быть, избранность только богам и доступна.
Бог песнопений, зачем ты гонимым лишь внятен.
Знаем ли то, что зовем безоглядно любовью?
И отчего не чужда она только молитве?
- Замечательно! - восхитился Мусей.
- Но можно ли так жить? - вздохнул Поликарпик.
- Тебе это, пожалуй, доступно, - сказал Тезей брату.
Лаодика промолчала, с интересом глядя на Герофилу, потом - благодарно
на Тезея.
- Я это как-то не так слышал, - встрепенулся вдруг Мусей.
- Разве я могу отвечать за то, как мое исполняют? - рассудила Герофила.
- Надо записывать тексты, - огорчился Мусей.
- В храмах есть чудаки, которые записывают, - заметила пророчица. - И
все-таки я предпочитаю, чтобы мои песни запоминали. То, что по-настоящему
сделано, люди запомнят... Представьте, - рассмеялась она, - что всякий кто
сочиняет, начнет записывать свои словеса. Сколько же людям придется читать
всякой чепухи.
И все дружно рассмеялись вместе с нею, представив, что из этого
получилось бы.
Легко, привыкнув, повторять: "Во имя!"
Мечта прекрасна, как небесный свод.
И он не только дышит - он живет
Меж звезд... Мы тоже выросли под ними.
Почувствовать их отзвуки родными
И сделаться чужим клочку земли.
Дни дальше в русле жизни потекли,
А ты застыл в дурацкой пантомиме.
Ты, словно некий царь, лишенный власти.
Всем явленной и столь высокой страсти,
Такой понятной снова не понять.
Кто гасит эти звезды в нас, ревнуя?..
Здесь свой, я принимаю жизнь земную,
Но надо же и голову поднять.
Уйдя к себе, Тезей уносил с собою и облик Герофилы, и голос ее. Не
столько даже необычные речи пророчицы, сколько певучий их груз, который и не
снимешь, и нести все-таки странно. В словах этой женщины о силе было столько
правды. Однако такой правды, с которой не знаешь, что делать. Правда никуда
не годилась. Ею никак нельзя было воспользоваться. Эта правда вообще была
какая-то не мирская. И все-таки существовала. Иногда даже в людских обликах
виделась. Тезей понимал это. И уж точно она существовала в облике Герофилы.
И тогда, когда на одухотворенном лице пророчицы в моменты сосредоточенности
проступала мягкая вертикальная складка на лбу, отзывающаяся и в переносице,
и углублением на подбородке. И в том, что все это совпадало с ложбинкой над
верхней губой, поднимающейся к переносице... И в меняющемся свете глаз. И в
тонком росчерке профиля с горбинкой носа.
Образ этой женщины стоял перед Тезеем, словно сновидение, от которого
пропадает всякое желание спать. Тезей вышел на открытую площадку под легкой
крышей на столбах. И оставался тут, дыша глубоко и неслышно, пока спиной не
почувствовал света. Вернулся в комнату и увидел Герофилу с факелом в руках.
- Лаодика прекрасна,- сказала гостья, - и я пришла освободить тебя от
нее.
Тезей взял факел из рук женщины.
- Зажги все светильники, какие у тебя есть, - произнесла Герофила.
Тезей зажег несколько светильников, какие нашлись в его комнате, и
хотел было устроить факел в подставке на стене.
- Нет, - остановила его женщина, - у ложа, в изголовье.
Он исполнил и это ее желание.
- Теперь отнеси на ложе меня, - сказала Герофила.
Тезей взял ее на руки, и она, свернувшись, устроилась в его объятьях,
словно давно знала, какие у него руки. И ноша стала уже частью самого Тезея.
- Какие у тебя сильные руки! - выдохнула Герофила, когда он опустил ее
на ложе.
Она сбросила с плеч своих плащ и осталась обнажена. Свет от
светильников играл на ее гладкой коже. Тезей склонился к женщине, но она
слегка отстранила его.
- Смотри на меня, - сказала Герофила.
- Я смотрю на тебя, - ответил Тезей.
- Нет, ты смотри на мое лицо так, чтобы я видела твои глаза. В глаза
мои смотри.
Глаза Тезея встретились с ее глазами.
- Мы с тобой одни во всем этом мире, никого больше нет, - шептала
Герофила, не отрываясь от него. - Мы и космос. Твое лицо неповторимо. Больше
никто не увидит его таким, каким вижу его я. Смотри на меня, пока мы не
станем всем на свете. Открой мне свою тайну, как я открываю тебе свою.
Любовь выше нас с тобой, она не может быть неразделенной... Иди ко мне.
Тезей приник к Герофиле.
- Смотри на меня, смотри на меня, - шепча, повторяла Герофила.
И Тезей, погружаясь в нее, видел только ее светящиеся глаза. Видел,
пока не слились, не смешались их взоры и не обратились эти двое, мужчина и
женщина, в единое.
Потом они долго лежали, откинувшись друг от друга. Наконец, Герофила
приподнялась на локте:
- И впрямь Афродита Небесная превыше всего.
- Ты же жрица Аполлона, - заметил Тезей.
- Аполлон, как Афродита Народная, для всех, и я его жрица, поскольку
живу среди мира. Но сама для себя я чту Афродиту Небесную. Это богиня
каждого, а не всех. Это личная богиня. Она лично чувственна и духовна. Она
избирательна. Она всегда - свободный выбор. Мы выбираем друг друга, и ты был
мне богом, у тебя было лицо Аполлона.
- А как же другие? - спросил Тезей.
- Другие... - помолчала Герофила. - Что же делать, милый, если такая
любовь единственна. Она противоположна порядку, который заведен на земле
силой.
- Ты говоришь похоже на то, как говорит Поликарпик, - заметил Тезей.
- А что говорил Поликарпик? - оживилась Герофила.
- Он говорил, что человек не только единственен, но и отличается от
самого себя по прошествии дней. Я ему возражал: а как же быть с отношением
ко всем остальным? А он отвечает: остальные - это тоже наше - и тогда, и
теперь.
- Умница Поликарпик, - одобрила Герофила. - Остальные все - они у нас и
так есть. На всех мы и так направлены. Мы ведь не злые. А любовь - выбор.
Она не может быть направлена на всех. Я не могу относиться ко всем так, как
отношусь к тебе.
- Значит, в данном случае ты одновременно и к себе не так относишься.
- Значит. Но и не просто к себе. Через это мы с тобой соединяемся с
тем, что неизмеримо больше нас. Мы прорываемся к неизмеримому и становимся
ему равными.
- Чему?
- Не знаю... Любви, конечно... Я постигаю тебя в себе, а, значит, через
тебя выхожу к чему-то, что больше меня и тебя. Я вообще побаиваюсь общего,
столпотворения людей, - вдруг добавила Герофила.
- Боишься, а сама путешествуешь по чужим землям, где столько
опасностей, особенно для женщины, - улыбнулся Тезей.
- Я все-таки Герофила, - возразила пророчица, - ко мне относятся по
крайней мере как к таинственному, необычному. От необычного люди становятся
другими - как оживают. И я перестаю их бояться.
- Я как раз хочу сделать необычное для всех.
- Ты имеешь в виду народовластие.
- Да.
- Я пришла сюда посмотреть на это, а увидела тебя, - улыбнулась
Герофила.
- И что скажешь?
- Про тебя?
- Нет, про народовластие.
Герофила помолчала.
- Ты знаешь, - ответила она, наконец, - мне не подходит. Это та же
власть силы, только иначе устроенная. Сила никогда не будет хороша, а я не
хочу подчиняться несовершенному.
- Ну вот, обрадовала, - огорчился Тезей. - А как же мне устраивать
жизнь Афин?
- Устраивай жизнь, хозяйство, демократию, но не делайся рабом
какого-либо устройства.
- Разве в доме не нужен порядок?
- Нужен... Однако любовь Афродиты Небесной - враг порядка.
- Ты говоришь о богах.
- Значит, надо людям быть богами, и тогда порядок не будет порабощать.
Они опять помолчали.
- Расскажи о себе, - попросил Тезей.
- Была замужем, - призналась Герофила. - Один самосец увез меня из
Марписсы на свой остров... Я ведь не сразу стала сама собой - и поэтом, и
- Кто против?
И опять последовал столь же мощный рев.
- Вот тебе и за, и против... Да... - рассудил Тезей, - придется
иначе... Будем расходиться.
Он продолжал держать в приподнятых руках и скипетр, и жезл.
- Кто за, - скомандовал Тезей, - пусть отходит сюда, в эту сторону, - и
он махнул царским скипетром. - Кто против, - туда, в ту сторону, - и махнул
ораторским жезлом.
Люди принялись медленно растекаться на две части. Метеки и женщины,
окружавшие собрание, отступили назад, давая возможность полноправным
мужчинам более наглядно определиться. Мусей, выйдя вперед, подбадривал
расходящихся:
- Шевелись, делай выбор. На хорошем дереве и повеситься не жаль.
Когда собрание разделилось, явное большинство сгруппировалось на
стороне царского скипетра. Лицо Тезея прояснилось было, однако Мусея как
понесло:
- Быстросообразительные наши, для верности попробуем еще раз. Теперь
те, кто за, переходите на сторону ораторского жезла, кто против, двигайтесь
к царскому скипетру.
Молодой царь недовольно глянул на своего соратника, однако мешать ему
не стал. Он только поменял местами скипетр и жезл. Казалось бы, никто и не
должен был куда-то двигаться. Однако обе толпы зашевелились, потянулись в
стороны, и вскоре напротив царского скипетра опять собралось явное
большинство.
- Вот уж народоправцы, - заявил вдруг Мусей. - И так получается
поровну, и этак получается поровну.
- Афиняне, - Тезей вынужден был обратиться к согражданам, - в
назначенный день для вас здесь поставят две вместительные бочки. Каждому
вручат по черепку. Кто будет за, опустит черепок в одну бочку, кто против -
в другую. Так и подсчитаем голоса. А теперь расходитесь.
- Ты обратил внимание, - спросил Тезея наблюдательный Одеон, когда они
поднимались на Акрополь, - кто все время был с Клеоном?
- Нет, - рассеянно ответил Тезей.
- А ты, Мусей?
Мусей отрицательно покачал головой.
- Ну да, - усмехнулся Одеон, - ты веселился.
- Кто же вертелся вокруг Клеона? - переспросил Мусей.
- Сразу не разберешь, кто вокруг кого вертелся, - рассудительно заметил
Одеон. - Но с Клеоном все время был Менестей.
- Кто такой Менестей? - заинтересовался Тезей.
- Из твоих родственников по отцовской линии, - ответил Одеон, - царских
кровей, то есть...
- Надо подумать, - внял Тезей.
- Думай, думай, есть о чем, - со значением произнес Одеон.
Через несколько дней перед дорогой, поднимавшейся на Акрополь,
выставили два объемистых глиняных узкогорлых сосуда. Полноправные афиняне,
вытянувшись цепочкой, по очереди подходили к ним и опускали в тот или иной
черепки. Когда содержимое сосудов вывалили и пересчитали, за народовластие
черепков оказалось немного больше, чем против. Однако озадачивало другое.
Основное количество черепков в сосуды так и не попало. И лежали они ничьи на
земле вокруг той или другой бочки. Как определять их, никто не знал. До
понятия "воздержавшиеся" тогда еще не додумались.
Ведь это не такая уж гордыня...
Смотрю, себя переходящий вброд:
Сажал цветник, а вышел огород,
И, как свинья, лежит на грядке дыня.
.
Что со страстями вечно молодыми?..
Цветок любви, спустившийся с небес,
Земли едва коснется, и - исчез.
Пусть был огонь, но речь идет о дыме.
Жизнь стелется далекая под ним.
Искатель, не боишься быть смешным
Со всеми треволненьями своими?
Поддаться затянувшейся игре,
Блуждая по желанной конуре,
Легко привыкнув повторять: "Во имя!"
И все-таки что-то очень менялось в Афинах. Казалось, попадаешь в иной
город. Такой же, как прежде, разговорчивый. Но все, вроде, как не про то
говорят. Словно слова перетолковываются по каким-то небывалым правилам. И у
всякого что-то будто новое в характере появилось. У одних появилось то, что
они никак чего-то не принимают. Другие принимают, а что принимают, никак
уразуметь не могут - отсюда постоянные споры. Третьи просто уверовали в силу
новшеств, пусть и не очень понятных. И решили, что иначе жить нельзя, как
будто никогда и не жили по-старому. Четвертые говорили, что им все равно, но
и про "все равно" заявляли с таким напором, словно сейчас кулаками начнут
свое "все равно" доказывать. Пятые, шестые, седьмые... Сплошные разногласия.
Но всем хотелось принять в чем-то участие, потому что каждый открыл, что он
сам - нечто такое-этакое. И споры, о чем бы ни спорили, упрощались в конце
концов до несложной формулы: ты сам, видите ли, а я - разве не сам?
Все это, разумеется, не помешало глазастым афинянам заметить, что в
городе появилась знаменитая пророчица Герофила. И то сказать, есть вещи
важные, свои то есть, и поинтереснее - пришедшие из чужих краев. Герофилу к
тому же ждали, поскольку слава пророчицы идет впереди нее. До жителей города
дошли слухи, что третьего дня Герофила вступила в городок Платей. Платейцы и
привезли ее, минуя враждебный остальной Аттике Элевсин. Возниц своих
пророчица отпустила на въезде в город и в Акрополь со своими спутниками
двинулась пешком. Шествие Герофилы не сопровождалось ни игрой на флейте, ни
громом тимпана и кимвал. Не несли рядом с ней горящих факелов. Не стряхивали
их светочи, очищая тем самым место, где ступала ее нога. То есть, не было
ничего такого, к чему прибегают бродячие предсказатели, привлекая к себе
внимание. И сама Герофила не несла на голове своей венка и не держала в
руках жезла гадальщика. Однако афиняне безошибочно опознали эту женщину. Она
величаво двигалась, едва колебля на ходу длинный и необычный здесь желтый
хитон из тонкого бисса, какого из шерсти овец не получишь, как ни старайся.
Хитон перехватывал пояс, поблескивающий прозрачными камешками. С плеч падал
пурпурный с продольными зелеными полосами плащ. На голове - словно в
несколько рядов повязанный платок, но ряды эти были сшиты между собой в
аккуратную, как перевернутая лодочка, шапку с разбегавшимися по ней волнами.
Пророчица молода, у нее светлое и четкое, слегка удлиненное лицо с нежным
румянцем на щеках, резким разлетом бровей и носом, тронутым горбинкой, что,
поговаривают, в Азии считается признаком женской красоты.
И любопытно афинянам, и жутковато.
Наслышаны были они, что родилась Герофила в Марписсе, рядом с Троей, от
нимфы и смертного отца. Правда ли это? Ведь в моменты вдохновения величала
она себя то Артемидой, то женой Аполлона, то его дочерью. Для греков такое
не выглядело особенной путаницей. Кто объяснит тайну и суть родства с
богами? Может быть, все так и есть.
И, конечно, афиняне успели предупредить Тезея о прибытии гостьи. Один
из них, самый ретивый, даже палку свою отбросил, чтобы легче было бежать к
царю. Другие припустили следом, держа палки наперевес, могло даже показаться
поэтому, будто они гонятся за первым, чтобы поколотить его, что, и, правда,
было им не чуждо.
Тезей встретил Герофилу у входа во дворец. И Герофила немедленно
отличила его ото всех остальных.
- Мне оказывает честь сам герой Лабиринта, - обратилась она к нему.
- Ты слишком добра ко мне, Герофила, - ответствовал ей Тезей, - жизнь
еще более запутанный лабиринт, и как не приветствовать ту, которая может
видеть сквозь стены.
Когда они, оставив снаружи всех, сбежавшихся на зрелище встречи
знаменитой и загадочной гостьи, вошли во дворец, молодой царь отступил в
сторону, давая пророчице первой взойти на ступени, ведущие в мегарон.
Герофила, прерывая это церемонное его движение, запросто коснулась ладонью
плеча Тезея, слегка подтолкнув его вперед. И они пошли рядом, и близость
возникла между ними, как бы сама собой разумеющаяся, если не иметь в виду,
что Тезей, поднимаясь в мегарон, продолжал нести на себе это прикосновение
мягкой и прохладной женской ладони, окатившее юношу будоражащей волной
тепла.
Приближение вечера застало молодых людей уже впятером. Кроме Поликарпа
и Лаодики, к Тезею и Герофиле присоединился Мусей. За Мусеем, естественно,
послали. Он песнопевец и тоже ведь прорицатель, и еще раньше вернулся сюда
из Дельф. Конечно, Герофила и Мусей принялись вспоминать этот ритуальный
центр всея Греции, поохали под впечатлениями о священном Кастильском
источнике, поговорили о почти кольцевой дороге, которая ведет к храму
Аполлона и расходится со струей источника - этого потока нимф, отпуская его
течь стороной вниз, убегающего от прямо стоящих белых строений светлого бога
в темные чащобы, в развалы нагромождений грубого камня, в диковинные
перепады дионисовых владений, где изогнутые крепкоствольные деревца, как
вакханки, карабкаются на кручи скал. Не забыли они и о Формакидах,
гигантскими слоеными зубьями выделявшихся на фоне гор, и, конечно, о толпах
и группках паломников, разнокрасочных и шумных, непохожих друг на друга ни
одеждами, ни жестикуляцией, прибывающих сюда, чтобы умилостивить божество и
разузнать о своих судьбах, о реальности всяческих своих упований. Все эти
паломники рядом с чинными, преисполненными суховато-величавого достоинства и
самодовольными служителями бога, напоминали отдыхающих, вынужденных время от
времени выстраиваться в очереди за советами, словно к целителю, скрытому за
стенами храма.
- У Кастальского источника жрецы затеяли рыть бассейны, - рассказывала
Герофила, - которые они выложат плитками, чтобы струя не сразу убегала от
них.
Мусей огорчился:
- Нужно ли нарушать одну красоту, чтобы завести какую-либо иную.
- Разве не дали тебе боги дара прорицания, - став серьезной, заметила
Герофила, - разве ты не видишь, как переменится все вокруг, если заглянуть
вперед?
Мусей помолчал, сосредоточенный, и откликнулся, чрезвычайно удивленный:
- Да... Я вижу... - он принялся подыскивать слова. - Если б мы там
сейчас появились, то попали бы совсем на другую землю... Нам ее не признать
своею.
Герофила поняла Мусея и даже как бы позавидовала ему:
- Ты мужчина и видишь далеко... Так далеко, - что это сейчас... никому
и не нужно.
Этого Мусею никто еще не говорил. Его предсказания, которые он делать
перестал, и правда, при всей своей внятности и, казалось бы, зримости,
выглядели совершенно нереальными. Например, женщины мыса Суний сожгут целый
флот кораблей. Ничего такого пока не исполнилось. Да и как это понимать:
рыбачки в своих очагах переводят на разогревание горшков и кастрюль целое
судно? И не одно, а множество...
- Уж тебе-то незачем вздыхать, ясноглазая, - заметил Мусей.
- Я женщина... - ответила Герофила. - Если женщина что-то
почувствовала, значит, это что-то случится... Да я и не жалуюсь, - добавила
она, - я свое вижу...
Герофила откинулась на спинку кресла, руки ее распростерлись, голова -
назад, глаза затворились. Казалось, молодая пророчица сейчас взлетит.
- И в бездну смотрю, как в зеркало, - раздался голос ее.
- Что ты видишь? - встревожилась Лаодика.
Герофила рывком выпрямилась в кресле, встала, сделала несколько шагов,
мягких и плавных, словно в танце, замерла. Потом вернулась в кресло и, все
еще глядя поверх присутствующих в мегароне, произнесла:
- Вижу царицу Спарты Леду, родившую будущую красавицу, которая станет
причиной войны Запада и Востока.
- И битвы эти, между Западом и Востоком, начавшись, уходят в такую даль
времени, - добавил Мусей, тоже взволнованный. - Кажется, они, то затихая, то
возникая, никогда не кончатся.
- Может быть, и так, - согласилась Герофила, склонившись к Мусею. - Ты
проскакиваешь через время и видишь дальше.
Лицо ее оставалось задумчивым, но вдруг она резко повернулась к хозяину
мегарона:
- Тезей, это как-то связано с тобой.
- Лучше уж и не заглядывать вперед, - испугался за старшего брата
Поликарп.
Однако Тезей отреагировал иначе:
- Прости, Герофила, - сказал он, - тебе приходится видеть про меня то,
что мешает тебе отдохнуть в моем доме.
- Это возникает невольно, - мягко ответила пророчица молодому владыке
Афин, - и может застать меня, где угодно... К тому же, - добавила она, -
твое участие в таком будущем случайно и... и не твое все это. Порою за тем,
что происходит с каким-то человеком, прячутся события глубин жизни. И то,
что коснется него, - всего лишь волна, скатившаяся с изгиба совершенно иной
пучины.
Когда Герофила чем-то озабочивалась, на ее чистом и гладком лбу
проступала высокая вертикальная складка, такое же углубление коснулось и
подбородка, и все это -вместе с ложбинкой, идущей от верхней губы к тонкой
переносице, - представало единой линией, отблеском некоей внутренней оси,
несущей черноглазую пророчицу по земным весям и над ними. И впечатление это
особенно украшало ее лицо.
- Что б ни случилось, самим-то собой я останусь всегда, - произнес
царь.
- Да, мой Тезей, - убежденно откликнулась Герофила.
Под сводами афинского мегарона слова эти "мой Тезей" звучали странно,
хотя Герофила не вкладывала в них ничего, кроме доверчивой близости: ни
какого-либо особенного признания, ни какого-либо права на того, к кому они
адресовались.
- Так говорят за Западным морем, - улыбнувшись, пояснила пророчица.
- А что такое, собственно, дельфийские жрицы? - перевела разговор на
другое Лаодика.
- Особенности есть, а особости чаще всего никакой, - ответила Герофила.
- Мало быть чем-то отмеченным, надо еще быть избранным.
Мусей понимающе хмыкнул, но Лаодика таким ответом не удовлетворилась.
- Но ведь боги тоже приблизили их к себе, - рассудила она.
- Музыкант тоже приближает к своим губам авлос, - объяснила Герофила, -
однако играет ведь он сам, а не эта трубка с дырочками.
- Разве предвидение - не дар богов, - пожалуй, даже обиделась за
незнакомых ей жриц Лаодика.
- Конечно... Я их люблю, - согласилась Герофила. - Некоторые из них
даже нутро человека видят, если сосредоточатся... Как сердце бьется,
желудок, печень...
- Неужели!? - живо заинтересовался Поликарп.
- Распарывают взглядом человека, как курицу ножом, - подтвердила
Герофила. - Некоторые из них видят даже душу человека, свет, исходящий от
нее... Вокруг головы, от рук... Я тоже это могу видеть.
- Ну вот! - почти обрадовалась Лаодика.
- Видят, но ничего в этом не понимают... не чувствуют, - продолжала
объяснять Герофила. - И поговори с ними - дурочки-дурочками. Каждая только и
думает, чтобы замуж выйти и на том успокоиться... Предел желаний.
- Что ж тут такого, это наше призвание, - опять не согласилась Лаодика.
Поначалу две эти женщины обрадовались друг другу. Одна - скиталица
ясновидящая. Другая - тоже странница, покинувшая для Поликарпа свой город,
родных. Теперь же какая-то трещина пролегла между ними.
- Подруга, - заволновалась Герофила, - хорошо, когда у тебя Поликарп -
умница. Ищет истину, и вы вдвоем, как свободные птицы. Но в других случаях
затворять себя в четырех стенах для чего? Хозяйка в доме - вот и все женское
царство...С другой стороны, кому служить, кому помочь? Существу, которое и в
мирное время готово бороться с другими за лишний кусок, уповая на силу, будь
то богатство, знатность и даже ум. А если - неудачник или обездоленный,
вынужденный признавать силу другого и гнуться под ее напором?... А под небом
войны, под небом многослезного Ареса, когда сила откровенно оскаливается,
когда могучий убивает слабого, обольщается так или иначе могуществом силы,
да и сам погибает... И победитель, и побежденный. Сила ведь - это цепь, на
которой мы все сидим. Но души, отлетая от тела, одинаково смиряются,
принимают равную честь. Может быть, тогда-то человек и становится самим
собой... Тот, кто про это создаст песню, будет гением, подобно богам.
- В твоем неприятии силы больше гордости, чем у всех воинов, вместе
взятых, - почти восхитилась Лаодика. - Однако я - женщина, и для меня с
Поликарпом и четыре стены - весь мир.
- Я тебя понимаю, - вздохнула Герофила. - Любить - это наш долг. И я
бы, может, хотела забыть себя для любви.
- Но при этом не хочешь оставаться только женщиной, - проницательно
заметила Лаодика.
- В этот момент я хочу забыть, что я женщина, - призналась Герофила.
- Я об этом никогда не забываю, - сказала Лаодика.
- И опять я понимаю тебя, - согласилась Герофила. - Мы принимаем
правила их игры... А вообще, мужчины, - обратилась она сразу ко всем троим
молодым людям, безмолвно слушавшим напряженный женский разговор, - не
кажется ли вам, что человек не знает еще своего призвания или забыл о нем...
Может быть, в золотом веке Сатурна люди про себя больше понимали. Не зря
ведь назывался век золотым... Ты, Тезей, немного ведь встречался с
космофеями, когда был у великого кентавра. Может быть, они все еще пребывают
в младенчестве, потому и чище, и лучше нас, и счастливее.
- Они знают, что такое оружие, Герофила, - подумав, сказал Тезей.
- Что ж, дети тоже дерутся иногда, - рассудила пророчица.
- Кто же, по-твоему, мы? - спросил Тезей.
- Кто бы ни были, но и до зрелости нам далеко, - ответил за Герофилу
Поликарп.
- И до юности тоже, - заметила Герофила. - Подростки, пожалуй.
- И уже испорчены, - добавил Мусей.
- Какими же люди дальше-то будут? - вслух подумала пророчица. - О боги,
что их ждет, несчастных!
- Если внять твоим словам, Герофила, - мягко произнес Поликарп, - так и
будут опираться на силу, как на трость.
- Вот именно, - обрадовалась Герофила сравнению. - ...Тебе бы тоже
песни сочинять, Поликарп.
- Спой нам какую-нибудь твою песню, - поощрила пророчицу Лаодика,
которой нравилось, когда Поликарпа хвалили.
- Для тебя с удовольствием, - согласилась та.
Тезей хотел было снять со стены кифару, но Герофила остановила его:
- Не надо, я и без кифары сумею.
Она встала, отошла несколько в сторону от присутствующих, помолчала,
запрокинула голову:
Ио пэан! Воспою я опять Аполлона.
Тот его слышит, кому не чужда моя песня.
Избранность это иль просто судьба, отвечайте?
О, небеса, на земле не нашла я ответа.
Двое влюбленных лишь станут единым порывом, -
С этою жизнью в единстве никак не сплетутся.
Все рассудили, и только любовь вне закона.
Будто ничья: никому и ни в чем не послушна.
Светоч зажжется, и тут же - от тьмы отделился.
Станешь любовью и сразу же что-то разрушишь.
Может быть, избранность только богам и доступна.
Бог песнопений, зачем ты гонимым лишь внятен.
Знаем ли то, что зовем безоглядно любовью?
И отчего не чужда она только молитве?
- Замечательно! - восхитился Мусей.
- Но можно ли так жить? - вздохнул Поликарпик.
- Тебе это, пожалуй, доступно, - сказал Тезей брату.
Лаодика промолчала, с интересом глядя на Герофилу, потом - благодарно
на Тезея.
- Я это как-то не так слышал, - встрепенулся вдруг Мусей.
- Разве я могу отвечать за то, как мое исполняют? - рассудила Герофила.
- Надо записывать тексты, - огорчился Мусей.
- В храмах есть чудаки, которые записывают, - заметила пророчица. - И
все-таки я предпочитаю, чтобы мои песни запоминали. То, что по-настоящему
сделано, люди запомнят... Представьте, - рассмеялась она, - что всякий кто
сочиняет, начнет записывать свои словеса. Сколько же людям придется читать
всякой чепухи.
И все дружно рассмеялись вместе с нею, представив, что из этого
получилось бы.
Легко, привыкнув, повторять: "Во имя!"
Мечта прекрасна, как небесный свод.
И он не только дышит - он живет
Меж звезд... Мы тоже выросли под ними.
Почувствовать их отзвуки родными
И сделаться чужим клочку земли.
Дни дальше в русле жизни потекли,
А ты застыл в дурацкой пантомиме.
Ты, словно некий царь, лишенный власти.
Всем явленной и столь высокой страсти,
Такой понятной снова не понять.
Кто гасит эти звезды в нас, ревнуя?..
Здесь свой, я принимаю жизнь земную,
Но надо же и голову поднять.
Уйдя к себе, Тезей уносил с собою и облик Герофилы, и голос ее. Не
столько даже необычные речи пророчицы, сколько певучий их груз, который и не
снимешь, и нести все-таки странно. В словах этой женщины о силе было столько
правды. Однако такой правды, с которой не знаешь, что делать. Правда никуда
не годилась. Ею никак нельзя было воспользоваться. Эта правда вообще была
какая-то не мирская. И все-таки существовала. Иногда даже в людских обликах
виделась. Тезей понимал это. И уж точно она существовала в облике Герофилы.
И тогда, когда на одухотворенном лице пророчицы в моменты сосредоточенности
проступала мягкая вертикальная складка на лбу, отзывающаяся и в переносице,
и углублением на подбородке. И в том, что все это совпадало с ложбинкой над
верхней губой, поднимающейся к переносице... И в меняющемся свете глаз. И в
тонком росчерке профиля с горбинкой носа.
Образ этой женщины стоял перед Тезеем, словно сновидение, от которого
пропадает всякое желание спать. Тезей вышел на открытую площадку под легкой
крышей на столбах. И оставался тут, дыша глубоко и неслышно, пока спиной не
почувствовал света. Вернулся в комнату и увидел Герофилу с факелом в руках.
- Лаодика прекрасна,- сказала гостья, - и я пришла освободить тебя от
нее.
Тезей взял факел из рук женщины.
- Зажги все светильники, какие у тебя есть, - произнесла Герофила.
Тезей зажег несколько светильников, какие нашлись в его комнате, и
хотел было устроить факел в подставке на стене.
- Нет, - остановила его женщина, - у ложа, в изголовье.
Он исполнил и это ее желание.
- Теперь отнеси на ложе меня, - сказала Герофила.
Тезей взял ее на руки, и она, свернувшись, устроилась в его объятьях,
словно давно знала, какие у него руки. И ноша стала уже частью самого Тезея.
- Какие у тебя сильные руки! - выдохнула Герофила, когда он опустил ее
на ложе.
Она сбросила с плеч своих плащ и осталась обнажена. Свет от
светильников играл на ее гладкой коже. Тезей склонился к женщине, но она
слегка отстранила его.
- Смотри на меня, - сказала Герофила.
- Я смотрю на тебя, - ответил Тезей.
- Нет, ты смотри на мое лицо так, чтобы я видела твои глаза. В глаза
мои смотри.
Глаза Тезея встретились с ее глазами.
- Мы с тобой одни во всем этом мире, никого больше нет, - шептала
Герофила, не отрываясь от него. - Мы и космос. Твое лицо неповторимо. Больше
никто не увидит его таким, каким вижу его я. Смотри на меня, пока мы не
станем всем на свете. Открой мне свою тайну, как я открываю тебе свою.
Любовь выше нас с тобой, она не может быть неразделенной... Иди ко мне.
Тезей приник к Герофиле.
- Смотри на меня, смотри на меня, - шепча, повторяла Герофила.
И Тезей, погружаясь в нее, видел только ее светящиеся глаза. Видел,
пока не слились, не смешались их взоры и не обратились эти двое, мужчина и
женщина, в единое.
Потом они долго лежали, откинувшись друг от друга. Наконец, Герофила
приподнялась на локте:
- И впрямь Афродита Небесная превыше всего.
- Ты же жрица Аполлона, - заметил Тезей.
- Аполлон, как Афродита Народная, для всех, и я его жрица, поскольку
живу среди мира. Но сама для себя я чту Афродиту Небесную. Это богиня
каждого, а не всех. Это личная богиня. Она лично чувственна и духовна. Она
избирательна. Она всегда - свободный выбор. Мы выбираем друг друга, и ты был
мне богом, у тебя было лицо Аполлона.
- А как же другие? - спросил Тезей.
- Другие... - помолчала Герофила. - Что же делать, милый, если такая
любовь единственна. Она противоположна порядку, который заведен на земле
силой.
- Ты говоришь похоже на то, как говорит Поликарпик, - заметил Тезей.
- А что говорил Поликарпик? - оживилась Герофила.
- Он говорил, что человек не только единственен, но и отличается от
самого себя по прошествии дней. Я ему возражал: а как же быть с отношением
ко всем остальным? А он отвечает: остальные - это тоже наше - и тогда, и
теперь.
- Умница Поликарпик, - одобрила Герофила. - Остальные все - они у нас и
так есть. На всех мы и так направлены. Мы ведь не злые. А любовь - выбор.
Она не может быть направлена на всех. Я не могу относиться ко всем так, как
отношусь к тебе.
- Значит, в данном случае ты одновременно и к себе не так относишься.
- Значит. Но и не просто к себе. Через это мы с тобой соединяемся с
тем, что неизмеримо больше нас. Мы прорываемся к неизмеримому и становимся
ему равными.
- Чему?
- Не знаю... Любви, конечно... Я постигаю тебя в себе, а, значит, через
тебя выхожу к чему-то, что больше меня и тебя. Я вообще побаиваюсь общего,
столпотворения людей, - вдруг добавила Герофила.
- Боишься, а сама путешествуешь по чужим землям, где столько
опасностей, особенно для женщины, - улыбнулся Тезей.
- Я все-таки Герофила, - возразила пророчица, - ко мне относятся по
крайней мере как к таинственному, необычному. От необычного люди становятся
другими - как оживают. И я перестаю их бояться.
- Я как раз хочу сделать необычное для всех.
- Ты имеешь в виду народовластие.
- Да.
- Я пришла сюда посмотреть на это, а увидела тебя, - улыбнулась
Герофила.
- И что скажешь?
- Про тебя?
- Нет, про народовластие.
Герофила помолчала.
- Ты знаешь, - ответила она, наконец, - мне не подходит. Это та же
власть силы, только иначе устроенная. Сила никогда не будет хороша, а я не
хочу подчиняться несовершенному.
- Ну вот, обрадовала, - огорчился Тезей. - А как же мне устраивать
жизнь Афин?
- Устраивай жизнь, хозяйство, демократию, но не делайся рабом
какого-либо устройства.
- Разве в доме не нужен порядок?
- Нужен... Однако любовь Афродиты Небесной - враг порядка.
- Ты говоришь о богах.
- Значит, надо людям быть богами, и тогда порядок не будет порабощать.
Они опять помолчали.
- Расскажи о себе, - попросил Тезей.
- Была замужем, - призналась Герофила. - Один самосец увез меня из
Марписсы на свой остров... Я ведь не сразу стала сама собой - и поэтом, и