отражалась зрелая прелесть ее плодоносящего тела, подрагивавшего, когда
озерные бегуны-комарики, длинно скользя, проносились по коже Леды.
Неожиданно набежала волна. Леда приподнялась и увидела необыкновенно
крупного царственного лебедя, подплывавшего к берегу.
- Это я, опять я, - раздалось в ушах Леды.
Птица подплывала ближе. Царица узнала Зевса, своего прежнего
божественного любовника. Владыка бессмертных, похоже, сам собирался нарушить
собственный запрет. Недаром он, оказывается, с вершины пира временами
поглядывал и в сторону Лаконики. Но, чтобы как-то смягчить впечатление от
своего поступка, он обратил взоры не к какой-нибудь новой понравившейся ему
дочери земли, а к прежней своей возлюбленной.
- Это я, это я...
Но "это я" слышалось Леде так, словно куковал кто-то. Да, куковал,
несмотря на вроде бы лебединое курлыканье, в котором заходилась подплывающая
птица. Не зря, выходит, подумала Леда, что когда-то владыка бессмертных дал
себя поймать заигрывавшей с ним Гере, превратившись в кукушку. Было это в
нем и остается.
- Бессмертные желают вложить в меня священный плод, - подумала Леда.
И все произошло, что должно было случиться. Отметим лишь разницу в
поведении тех, от кого исходит инициатива: женщина, решив кому-то
принадлежать, может защищаться, словно разъяренная тигрица; мужчина же
подплывает к своей избраннице белым лебедем.
К потерянному раю не стремись.
На ту любовь ты не имеешь права.
Былое - суверенная держава.
Вернуть назад - нестоящая мысль.
Взгляни, ведь эта женщина не та.
Была бы той она, когда приснилась.
А в этой жизни - все переменилось.
Перед тобой - чужая красота.
И ты ее обратно не зови.
Судьба былого не перемещает.
Вас искушает память той любви.
И эта память только помешает.
Простая диалектика души.
Там, в глубине, не спорят рок и случай.
Ее не береди, себя не мучай.
Спроси: "Как жизнь?"
И дальше поспеши.
Не возвратить...
Ты этот праздник справил.
Ущербны исключения из правил.
Мы всякий раз другие.
Испокон
так повелось: закон и есть закон.
Тезей и Поликарп возвращались из Колона в Афины. Ехали верхом на
лошадях, как и пристало посещать этот поселок, где почитают коней. А еще
потому ехали на конях, что Тезей все еще предпочитал затворяться в Акрополе,
и уговорить его совершить пешую прогулку было бы трудней.
Ехали молча, молча же постояв перед этим у Медного порога. Медный
порог, небольшой каменный овальный кряж, закрывающий вход в знаменитую
колонскую пещеру, ведущую, по мнению афинян, прямо в преисподнюю. Стоять
здесь полагалось молча. И даже приближаясь, говорить полагалось только
шепотом, если уж невмоготу придержать язык.
За Медным порогом, если подойти к нему вплотную, виднелся черный провал
и несколько ступеней, ведущих во тьму. Тезей, когда они здесь стояли,
подумал: не перемахнуть ли через эту каменную преграду и исчезнуть, кончив
со всем земным. Страха не возникло. Не страх охватил его, иное. Стоило
мысленно проследить, как все произойдет, внутри Тезея вспыхнул протест. И он
понял не без удивления, что привязан к своей жизни более, чем ему еще
недавно представлялось. На обратной дороге в Афины Тезей первым прервал и
молчание:
- Я заглянул туда, Поликарпик, - сказал он брату.
Поликарп понял его.
- Для этого достаточно заглянуть в самого себя, - рассудил он. - Теперь
я не беспокоюсь за тебя.
- Я все понимаю, и желание жить... - принялся уже и рассуждать Тезей. -
Но ведь, правда, совсем ничего не хотелось. Казалось, что совсем ничего и не
будет хотеться.
- Это ему казалось, - перебил брата Поликарп.
- Кому? - удивился Тезей.
- Тому, кем ты был.
- Но это был я.
- Не совсем. Как только человек начинает себя исследовать, он
становится другим, - объяснил Поликарп.
- Разве это исследование? - возразил Тезей.
- Если ты, увлекшись чем-то, отложил трость, без которой афинянин не
чувствует себя афинянином, потом начинаешь искать ее - что ты делаешь? Ты
восстанавливаешь, скажем, свой маршрут и таким образом находишь эту палку
там, где и не ожидал.
- Ну и что?
- А то, что ты исследуешь себя, как другого. Ты смотришь на себя со
стороны. Так и с прошлым. Нынешний ты - не вполне ты.
- Но я ведь и стыжусь чего-то в прошлом.
- Правильно делаешь.
- Разве стрела во время полета не одно и то же, где бы она ни
находилась?
- Но ты не стрела... Вспомни, какими мы были в детстве. Разве чистые
тогдашние создания - это мы?
- Ну, уж ты-то, Поликарпик... - возразил Тезей.
- И я тоже... Потом разве ты не слышал, как говорят: теперь я совсем
другой человек, словно заново родился... Человек может в жизни своей
несколько раз рождаться.
- Я не узнаю тебя, Поликарпик, - удивился Тезей, - а наши близкие?
- А наши боги, - не уступал Поликарп, - а эта земля, а дети, а женщины
и старики. Все это наше всякий раз, и все это - тоже мы... Я ведь о другом.
Ты не сможешь изменить своего прошлого, даже если его стыдишься. Но ты
можешь измениться сейчас и менять нечто вокруг. Скажем, своих палконосцев.
- К чему ты клонишь?
- Все к тому же... А, знаешь, что по-своему неизменно? Мысли. Они
свободны всегда. Особенно когда близки истине. Они вольны каждому
принадлежать. И тебе, каков ты сейчас, и тому, кем был прежде.
- То есть, что есть самое-самое мое, оно и - всеобщее... - удивленно
уточнил Тезей.
- Умница, - обрадовался Поликарп. - Как ни странно, то же происходит и
с человеческими чувствами.
- И все-таки, к чему ты все это?
- Чтоб тебя развеять окончательно... Да и твои афиняне готовы меняться,
заждались уже... Помнишь, перед твоим уходом в Афины мы говорили о
народовластии. Так дай афинянам народовластие... Из-за уважения к тебе они
все еще терпят затянувшийся траур по твоему отцу. Но сколько можно? Они
заждались перемен так, что готовы стать другими... Воспользуйся этим, дай им
народовластие.
- А что, надо это подготовить, - увлекся Тезей.
- Вот! - возликовал и Поликарпик. - Вот! Этим и займись.
И тут только заметили братья, что въехали в Афины. Была бы в нижнем
городе стена, как в Акрополе, то, чего доброго, врезаться в нее могли сходу.
На въезде их тут же, разумеется, углядели зеваки.
- Вот они, твои палконосцы, - сказал Поликарп, словно споткнулся.
А поскольку нет на свете осведомленней зевак, то эти добровольные
глашатаи, стуча палками о твердь улиц, вскоре взбудоражили весь город. Тезей
ожил! - разнеслось повсюду. Одни рассказывали, что при въезде в город Тезей
даже смеялся. Сами-де слышали. Хохотал, - добросовестно поправляли их
другие. Заглянул в расселину преисподней, будучи в Колоне, уточняли
некоторые, и расхохотался.
Кстати, о палках, служивших афинянам тростями. Остальные греки отмечали
привычку обзаводиться тростями как присущую только жителям Аттики
особенность. И посмеивались. Добро бы старики. А здесь и молодые без трости
на улицу не выходили. Палконосцы - называли аттических афинян. Еще и -
стукачи. Вроде бы нелепая деталь - у всех палки в руках. Если не подумать
хорошенько. А если подумать? Дело в том, что афиняне первыми среди древних
греков стали в мирное время выходить на улицу без оружия. По всему
остальному материку мужчины оружия из рук не выпускали. Некоторые и дома с
ним не расставались. Конечно, всюду по-своему - и в Коринфе, и в Трезене, и
в Спарте даже. А вот в Фивах или вокруг Фив, или в какой-нибудь Акарнании,
да и рядом с Афинами, в Фессалии тоже, мужчина без оружия - разве мужчина.
То-есть на землях плодороднейших. Можно сказать, такие земли сами родят. Их
ковырни да семя брось. Вырастет. Не так чтоб густо будет плодов, но ведь и
забот почти нет. Прямо золотые времена Крона. Потому эти земли их хозяева и
обрабатывать не учились толком. Больше охранять были горазды, чем
обрабатывать. А если совсем перестанут родить?.. Переберемся вон за ту гору.
Туда же - если более сильные соседи выгонят. Поэтому же и деревьев не сажали
- дело долгое и потому совсем ненадежное. Так и блуждали греки по
плодородным материковым землям. Богатство, что под ногами, как бы и не очень
считается. Единственный достаток - оружие в руках. Без него ты и шага не
ступишь, и себя не защитишь, - поселки без укреплений, дороги не безопасны.
Аттика же по скудости каменистой почвы долго не привлекала к себе
кого-нибудь со стороны. Потому афиняне и их соседи могли гордиться своей
исконностью. Тем, что они такие же местные, как и здешние кузнечики, прямо
из земли, из камней родились.
Правда, кто почище, да посостоятельней, кто с табличками не расстается
и с заморскими свитками, кто горазд рассуждать о всяких отвлеченных
материях, скептически улыбались. И не потому, что камни не могут в людей
превращаться - все в руках богов. Нет, они считали: по-настоящему-де местные
в Аттике только пелазги, которые когда-то стены Акрополя строили. Пелазги,
по большей части живущие сейчас в Фессалии.
В конце концов, может быть и так, но кто же теперь это помнит. А если и
помнит, то и... Важнее другое. Обитатели Аттики, постоянно живя на
каменистых, непривлекательных для захватчиков землях, научились их
обрабатывать. И стали получать урожай, какого без настоящего труда и на
плодородье не получишь. И деревья сажали, будучи оседлыми. Недаром же богиня
Афина именно сюда, на аттические камни, принесла свою оливу. И достатка в
основательных здешних домах поднакопилось. Не торговый Коринф, но все-таки.
И носят афиняне, пусть и шерстяные, но тонкие хитоны под плащами. И волосы
закалывают, чтобы прическу хранить, золотыми булавками в форме цикад.
Сродственников здешних кузнечиков. А, значит, и их самих, жителей Аттики. И
когда теперь их имело бы смысл и грабить, они стали достаточно
многочисленными для отпора. Нарожали поколения, сидя на месте. И изгнанники
или другие какие-то перебежчики из остальной неустроенной Греции стремились
под их мирные небеса. Не без имущества, между прочим. Тем, кто гол да бос,
чего бежать. Ведь нужно или ремесло, или богатство.
Конечно, афиняне гордецы. А еще и забияки. Даже в трезвом виде. И
палкой афинянин побьет, но ведь не порубит.
И вот, стуча своими тросточками, афиняне разнесли по городу слух о том,
что Тезей ожил, весел, хохотал даже. Разнесли, пошумели и затаились в
предвкушении праздника. И еще: чтобы поощрить и приветствовать Тезея, место
у храма Аполлона Дельфиния, где пролилось вино, смешанное Медеей с ядом,
обнесли медной оградой. Благо оградка давно была готова. Но и случая
поставить ее все не представлялось. Последнее обстоятельство доставляло
суеверным афинянам массу неудобств. Как ни берегись, а забудешься и ступишь
ногой на это проклятое место. Или не ходи мимо храма, чтобы всякий раз не
очищаться. Или всякий раз сосредотачивайся, думай о том, чтобы сюда не
ступать.
Пока славные жители города замерли, предвкушая веселие, на Акрополе
Тезей собрал совет. На совете, кроме Поликарпа с Лаодикой и Мусея,
неразлучного с молодым владыкой, присутствовал Академ из Колона, об учености
которого в Аттике были понаслышаны. Академ привел с собой колонянина же
Тимона. Тимон был, правда, не столько ученостью, сколько тем известен, что
вроде бы понимал чуть ли не всякого жителя Аттики, а потому часто бранился
по праву ближнего со многими из них. Надо полагать, Академ привел с собой
Тимона, чтобы среди чужих заручиться поддержкой, солидарностью сородича.
- Люди одинаковы? - спросил Поликарп для начала собравшихся.
- Одинаковы, - поспешно ответил Академ.
- Поэтому-то, наверное, боги разделили нас на мужчин и женщин, -
улыбнувшись, заметила Лаодика.
Академ косо глянул на нее, как бы говоря - при чем здесь эта
представительница иной половины дома. Он вообще сразу же испытал чувство
неудовольствия от присутствия на совете женщины.
- Люди равны, а не одинаковы, - твердо заявил Мусей.
- И всякого рождает женщина, - добавила Лаодика.
На Лаодику теперь Академ и не глянул. Он уставился на Мусея.
- И женщины? - спросил он.
- Женщина рождает и женщин, - воспользовался аргументом Лаодики Мусей.
- Нет, ты прямо отвечай, - не отставал от него Академ.
- Не равны, не равны, - успокоил Академа Мусей, - женщина выше...
- Оставим шутки, - поморщился ученый колонянин, - давайте серьезно...
Мы можем кое о чем думать по-разному, но мы равно понимаем друг друга...
Этим и отличаемся от толпы... Я ведь беру главное. Люди одинаковы в том
смысле, что каждый владеет по праву тем, что ему принадлежит, тем, что
накопили семьи. А у кого сколько - это уж, кто смог чего добиться заботами
своими. И раз все это наши семьи, то нельзя ничего ни у кого отнимать. Не
станем же мы разбойниками по отношению к самим себе.
- Никто не собирается быть разбойниками, Академ, - успокоил его
Поликарп. - Ты ответь, - спросил он, - отличается ли ремесленник от
земледельца? - И сам ответил. - Конечно, отличается. И народовластие мы
собираемся вводить для того, чтобы каждый из нас равно почувствовал себя
свободным в своем доме, совершенствовал и дом, и себя.
- Прекрасно, - согласился Академ, - и не трогал чужого.
- Да, да, - подтвердил Поликарп. - Но, чтобы стать свободным в своем
доме и в своей жизни, человек свободно должен решать вместе с другими
вопросы всех, поскольку это и его вопросы.
Лаодика совершенно свободно вела себя в обществе мужчин. Но, когда
говорил ее Поликарпик, видно было, что она вся тянется к нему. Даже слегка
наклоняется в его сторону. И всякий раз, когда, желая что-нибудь ему сказать
или от него услышать, эта женщина обязательно приблизит свое лицо к его
лицу. И ведь не как к ребенку, и не только как к мужчине, а еще как-то...
Тезей смотрел на нее со стороны и... нет, не завидовал брату. Он с давних
пор, еще с первой их встречи с Лаодикой, связывал с ней нечто подобное свое,
что должно было случиться, чего ждал. Он гляделся в нее, словно в некое
зеркало своего будущего, желанного, как ласка матери...
Теперь пришла очередь Тезея, и он поднялся.
- Я хочу крикнуть, - начал молодой царь, - сюда, все люди! Я оставляю
мегарон афинских владык только для гостей. Пусть очаг его горит для близких
моих и для тех, кого боги приведут сюда, отправив в дорогу. Мы устроим общий
Пританей для всей Аттики. Не только Афины, где каждый живет сам по себе, не
только семьи, закрывающие двери от остального мира, но и города,
ограничивающие себя лишь налогами в царскую казну и поставками в хранилища,
пусть объединяются вокруг всеафинского очага.
- Прекрасно, все вместе, - одобрил Академ. - А как с общими нуждами?
Они ведь тоже увеличиваются вместе с нашим братством.
- Те, кто явно богаче других, сверх положенных взносов будут дарить
всем остальным и корабли, и праздники. Для большого почета, для заслуг перед
другими, - объяснил Тезей.
- Добровольно... так... так, добровольно, это хорошо, - размышлял
Академ.
За исключением учености, признаваемой всеми, сам Академ не обладал
каким-либо заметным достатком.
- И мнение свое, - продолжал Тезей, - народ будет выражать на народном
собрании не ревом, где главное перекричать противную сторону, а так, чтобы
голоса посчитать можно было. Скажем, по поднятым рукам.
- Фу, - поморщился Мусей, - лучше уж камешки считать.
- Или черепки, - добавила Лаодика.
Битой посуды всегда хватало в Афинах.
- А как же все это будет называться? - недоумевал Академ.
- Голосованием, - сразу же нашлась Лаодика.
- Почему? - продолжал недоумевать Академ.
- Не почему, а зачем, - пояснила Лаодика. - Чтобы недавние крикуны не
забывали, чем они занимаются.
- А почему молчит мудрый Тимон? - спохватился вдруг Тезей.
Тимон, сидевший, кажется, безучастным, сердито вскинулся:
- Люди одинаковы...
- Вот-вот, - оживился Академ, но еще и для того, чтобы Тимон дальше не
продолжал.
Однако Тимон отстранил его резким жестом.
- Люди одинаковы, - продолжал он уже спокойней, - потому что одинаково
отделились от природы. Я не знаю разницы между знатным богачом и
ремесленником. Посмотрите на лесное зверье, на птиц в небе. Им не нужен
врач, им не нужно напридуманной пищи.
- Предложи птицам сладкий пряник, Тимон, - улыбнулся Мусей.
Это поддало Тимону жару, и он опять стал горячиться.
- Тут-то и есть соблазн, - вскипел Тимон. - Из нас никто не хозяин
себе, никто не умеет быть самим собой. Все стремятся стать похожими на
поднаторевших в поисках удовольствий сластен. Никто из нас не самостоятелен,
все рабы, как мухи, летят в паутину богатств. И знаешь, - обратился Тимон к
Тезею, - чем кончится твоя затея?
- Чем? - спросил Тезей.
- Они украдут у тебя власть, которую ты им даришь и которой владеешь по
праву, и отдадут тебе ее обратно, но уже не как твое. И станешь ты деспотом.
- Я и так царь, - возразил Тезей, - я добровольно отдаю власть. Я не
стану деспотом.
- Тогда им станет кто-то другой, - заявил Тимон. - Тот, который будет
много хуже тебя. Поскольку он-то не откажется.
- Что же ты предлагаешь, Тимон? - спросил Тезей.
- Ничего, - ответил Тимон, - себе я уже предложил.
- Что же ты предложил себе? - продолжал допытываться Тезей.
- Я строю башню, - нехотя пояснил Тимон. - Удалюсь туда от всех вас.
- То, что ты строишь, будет башней? - в свою очередь удивился Академ.
- Ты что-нибудь имеешь против? - хмуро повернулся к нему Тимон.
- Нет, нет, чего сердишься. - Академ был поражен услышанным. - Лично я
не собираюсь строить такой башни, друг Тимон. Но понять-то мы друг друга
можем... Почему ты не позволяешь мне удивиться?
А Тезей, глядя на Тимона, почему-то вспомнил Скирона, которого пришлось
ему убить под Элевсином и который тоже настаивал на простоте внегородской
жизни первородного братства и на святости быта предков.
Когда гости ушли, Лаодика вдруг вздохнула:
- Академ говорит, что мы можем понять друг друга... Но если наше
разномыслие передастся когда-нибудь тем, кто у подножья Акрополя, толпам,
сколько может пролиться крови...
Тезей в эту ночь заснул сразу. Сказалось, верно, возбуждение,
напряжение на совете. Однако среди ночи Тезей также мгновенно и пробудился.
Может, тоже от дневного напряжения, но и еще от чего-то. Сон слетел с него,
как слетает покрывало, сорванное со спящего. Надо было идти. По крайней
мере, оставаться в помещении не хотелось. Тезей поднялся, покинул дворец,
пересек площадку Акрополя, спустился вниз и через ворота, где почему-то не
обнаружилось никаких признаков охраны, вышел в Нижний город. Он двинулся не
прямо, в сторону Ареопага, а свернул, или, лучше сказать, соскользнул по
извилистой земляной лесенке налево, к старому храму Диониса. Пройдя еще
немного, он оглянулся и увидел освещенную лучами луны маску Горгоны-Медузы
на стене Акрополя. "Береги меня", - почему-то попросил Тезей без слов эту
маску, отгоняющую невзгоды. Миновав пещеру, уходящую в толщу царственного
холма, и храм Фемиды, Тезей вышел к святилищу Асклепия, где невидимый во
тьме внятно и беспечно шумел источник.
Жилых помещений с этой стороны Акрополя не было. Сплошь - святилища.
Далеко не самые главные для города, но собранные вместе, при полном
отсутствии житейского, бытового, они составляли единый комплекс, словно
созданный самими богами. От могилы Колосса виделся уже и старинный храм
Диониса. Странно, но внутри него горел свет. Тезей подошел к самому порогу
храма, и из света к нему вышла Ариадна.
- Ты пришел, - сказала она.
- Как видишь, - ответил Тезей, охваченный внезапным волнением, но не
удивленный, словно этого он и ждал.
- Как ты тут?..
Наверное, Ариадна хотела добавить "без меня", но не произнесла.
- Ты, я думаю, лучше теперь знаешь, как мы тут, - ответил Тезей,
почувствовав прилив ревности.
- Знаю, - согласилась Ариадна. - И еще я знаю, что у нас с тобой
родился сын.
- Зачем ты мне говоришь это? - выдохнул Тезей.
- Почему бы тебе не знать этого, - резко сказала Ариадна.
- Это жестоко.
- Не более, чем многое другое, - ответила Ариадна, но уже мягче, а
оттого и печально.
- Как его звать?
- Керам.
- И что Дионис? - глухо спросил Тезей.
- Мужчины, будь они боги или смертные, бывают довольно самоуверенны.
Это мешает им разглядеть истину. Дионис считает Керама своим сыном.
- Кажется, вы быстро лишаете нас самоуверенности. - В голосе Тезея
звучал упрек.
- Тебе ли говорить об этом, - холодно посмотрела на него Ариадна, но
снова смягчилась. - Не мучайся. Я опять пришла помочь тебе. Ты должен
построить храм для Диониса.
- Зачем? - вскинулся Тезей.
- Хотя бы затем, чтобы я могла сказать Дионису: посмотри, нетрезвое
чучело, Тезей и то не ревнует, ставит тебе храм, а ты... - усмехнулась она.
- Как будто бы для Диониса некому строить святилища... - заупрямился
Тезей.
- Вы - не Азия и не настолько богаты, чтобы каждый день ставить по
храму... Может быть, и к лучшему, - добавила Ариадна.
- Почему?
- Потому что, будь вы богаче, тут же начнете создавать армии и станете,
как вам покажется, совершать великое дело завоеваний.
- Ты рассуждаешь, как будто ты уже не мы. Быстро переменилась.
- Это естественно, я женщина и жена бога... Зачем тебе божественный
враг... Построй храм Дионису.
Тезей словно не слышал ее.
- А что мне сделать для моего сына?
- Сын, - повторила Ариадна. - Ты думаешь, у тебя один сын, - помолчав,
добавила она.
- Как!? - похолодел Тезей. - И еще где?
- Сам узнаешь. Сейчас не скажу. Так построишь храм?
- Построю, - выдавил из себя Тезей.
- Что касается нашего с тобой сына, - слово "нашего" Ариадна
подчеркнула голосом, - то назови район Афин, где селятся гончары и
художники, Керамиком, или Керамикосом.
- Назову.
Теперь они понимали, что главное сказано. Помолчали, глядя друг на
друга.
- А тельхины?.. Эти заговорщики, тебя не выдадут? - спросил Тезей.
- Не узнают... А если и узнают, пусть попробуют... Кстати, помнишь, я
тебя предупреждала, чтобы ты с ними был поосторожней. Они изобретательны,
дальновидны, вспыльчивы, иногда - даже коварны, когда хотят добиться своей
цели.
- Помню...
Их разговор продолжался как бы сам собой.
- Я теперь лучше знаю их тайны... Это заговор, как бы тебе сказать, -
Ариадна поискала слова. - Это заговор искусства, культуры, знаний, которые
собираются завоевать человечество... То есть, заговор с благими
побуждениями. Так что с ними можно подружиться.
- Почему же тайно, - недоумевал Тезей, - заговор...
- Посмотри вокруг, разве многие их поймут и правильно истолкуют...
Конечно, - согласилась Ариадна, - отгораживаться от тех, к кому
стремишься... Опять заблуждение наше человеческое...
Слово "наше" вселило в Тезея какую-то надежду.
- Я увижу Керама? - спросил он. - Может, он станет потом жить в своем
Керамике?
- Нет, - сухо ответила Ариадна, - Дионис найдет, где его поселить.
- И тебя? - опять не удержался Тезей от ревности.
- И меня, - подтвердила она.
- Ариадна! - воззвал Тезей.
- Не стоит ни к чему возвращаться, Тезей, - остановила его она, - того,
что было, уже не найти... Прощай.
Ариадна повернулась и вошла внутрь храма. Свет тут же погас, словно она
задула светильник.
Тезей не рванулся следом за ней. Он знал, что в храме ее больше нет.
В последующие дни оживление в Афинах прорвалось наружу. Всюду открыто
обсуждались два предстоящих события, соединявшиеся воедино в головах славных
жителей города. Первое - сильно запоздавшее празднование возвращения Тезея с
юношами и девушками, спасенными от Минотавра, из критского Кносса,
посвященное не Аполлону, как следовало ожидать, а Дионису. Второе - упорно
поговаривали о введении не только в Афинах, но и по всей Аттике
народовластия и равенства. По этому поводу особенно разыгрались страсти.
Афиняне недоумевали. Они и без того считались равными и, поскольку народных
собраний никто не отменял, взять не могли в толк, что это за штука -
народовластие. Новая игра, потешались некоторые шутники: скажем, всеобщей
волей ослы объявляются лошадьми. Или горластые лягушки приравниваются в
пении к мелодично стрекочущим кузнечикам. И все вокруг смеялись. Некоторые
принялись даже утверждать, что следует проголосовать и за переименование
времен года. И тут как раз в этом подоспела всамделишная необходимость.
Осхофорий - так называлось предстоящее празднество - следовало бы справлять
прошлой осенью, когда корабль Тезея вернулся с Крита. Этому помешал траур по
Эгею. Но тогда праздновать Осхофорий следует несколько позднее, предстоящей
осенью. Ждать, раз решено праздновать, разумеется, никто не предлагал, а вот
объявить общей волей на дворе осень - такие шутки были в ходу. В самом деле,
не отменять же угощений, не отказываться же от вина, которое обильно льется
в честь Диониса, и тогда даже равные становятся наировнейшими друг другу...
Тем временем Тезей вместе с Мусеем отправились к жрецам на переговоры.
Если уж не избежать прямого участия Диониса в афинских делах, то и
строительство храма этого бога, и предстоящие праздничные церемонии пусть
берут на себя его люди. Так Тезей все-таки отстранится от прямого участия в
том и в другом. Конечно, он предоставит им все, чем располагает и он, и
город, все, кроме самого себя.
Одеон, самый влиятельный жрец храма Диониса, сын бога, как он
утверждает (и действительно, имя его земного отца никому в Афинах неведомо),
встретил их в Лимне у самого храма, словно близких знакомцев. При свете дня
храм, обросший снизу землей и в нее, кажется, погружающийся, не выглядел ни
загадочным, ни торжественным, а просто старым.
озерные бегуны-комарики, длинно скользя, проносились по коже Леды.
Неожиданно набежала волна. Леда приподнялась и увидела необыкновенно
крупного царственного лебедя, подплывавшего к берегу.
- Это я, опять я, - раздалось в ушах Леды.
Птица подплывала ближе. Царица узнала Зевса, своего прежнего
божественного любовника. Владыка бессмертных, похоже, сам собирался нарушить
собственный запрет. Недаром он, оказывается, с вершины пира временами
поглядывал и в сторону Лаконики. Но, чтобы как-то смягчить впечатление от
своего поступка, он обратил взоры не к какой-нибудь новой понравившейся ему
дочери земли, а к прежней своей возлюбленной.
- Это я, это я...
Но "это я" слышалось Леде так, словно куковал кто-то. Да, куковал,
несмотря на вроде бы лебединое курлыканье, в котором заходилась подплывающая
птица. Не зря, выходит, подумала Леда, что когда-то владыка бессмертных дал
себя поймать заигрывавшей с ним Гере, превратившись в кукушку. Было это в
нем и остается.
- Бессмертные желают вложить в меня священный плод, - подумала Леда.
И все произошло, что должно было случиться. Отметим лишь разницу в
поведении тех, от кого исходит инициатива: женщина, решив кому-то
принадлежать, может защищаться, словно разъяренная тигрица; мужчина же
подплывает к своей избраннице белым лебедем.
К потерянному раю не стремись.
На ту любовь ты не имеешь права.
Былое - суверенная держава.
Вернуть назад - нестоящая мысль.
Взгляни, ведь эта женщина не та.
Была бы той она, когда приснилась.
А в этой жизни - все переменилось.
Перед тобой - чужая красота.
И ты ее обратно не зови.
Судьба былого не перемещает.
Вас искушает память той любви.
И эта память только помешает.
Простая диалектика души.
Там, в глубине, не спорят рок и случай.
Ее не береди, себя не мучай.
Спроси: "Как жизнь?"
И дальше поспеши.
Не возвратить...
Ты этот праздник справил.
Ущербны исключения из правил.
Мы всякий раз другие.
Испокон
так повелось: закон и есть закон.
Тезей и Поликарп возвращались из Колона в Афины. Ехали верхом на
лошадях, как и пристало посещать этот поселок, где почитают коней. А еще
потому ехали на конях, что Тезей все еще предпочитал затворяться в Акрополе,
и уговорить его совершить пешую прогулку было бы трудней.
Ехали молча, молча же постояв перед этим у Медного порога. Медный
порог, небольшой каменный овальный кряж, закрывающий вход в знаменитую
колонскую пещеру, ведущую, по мнению афинян, прямо в преисподнюю. Стоять
здесь полагалось молча. И даже приближаясь, говорить полагалось только
шепотом, если уж невмоготу придержать язык.
За Медным порогом, если подойти к нему вплотную, виднелся черный провал
и несколько ступеней, ведущих во тьму. Тезей, когда они здесь стояли,
подумал: не перемахнуть ли через эту каменную преграду и исчезнуть, кончив
со всем земным. Страха не возникло. Не страх охватил его, иное. Стоило
мысленно проследить, как все произойдет, внутри Тезея вспыхнул протест. И он
понял не без удивления, что привязан к своей жизни более, чем ему еще
недавно представлялось. На обратной дороге в Афины Тезей первым прервал и
молчание:
- Я заглянул туда, Поликарпик, - сказал он брату.
Поликарп понял его.
- Для этого достаточно заглянуть в самого себя, - рассудил он. - Теперь
я не беспокоюсь за тебя.
- Я все понимаю, и желание жить... - принялся уже и рассуждать Тезей. -
Но ведь, правда, совсем ничего не хотелось. Казалось, что совсем ничего и не
будет хотеться.
- Это ему казалось, - перебил брата Поликарп.
- Кому? - удивился Тезей.
- Тому, кем ты был.
- Но это был я.
- Не совсем. Как только человек начинает себя исследовать, он
становится другим, - объяснил Поликарп.
- Разве это исследование? - возразил Тезей.
- Если ты, увлекшись чем-то, отложил трость, без которой афинянин не
чувствует себя афинянином, потом начинаешь искать ее - что ты делаешь? Ты
восстанавливаешь, скажем, свой маршрут и таким образом находишь эту палку
там, где и не ожидал.
- Ну и что?
- А то, что ты исследуешь себя, как другого. Ты смотришь на себя со
стороны. Так и с прошлым. Нынешний ты - не вполне ты.
- Но я ведь и стыжусь чего-то в прошлом.
- Правильно делаешь.
- Разве стрела во время полета не одно и то же, где бы она ни
находилась?
- Но ты не стрела... Вспомни, какими мы были в детстве. Разве чистые
тогдашние создания - это мы?
- Ну, уж ты-то, Поликарпик... - возразил Тезей.
- И я тоже... Потом разве ты не слышал, как говорят: теперь я совсем
другой человек, словно заново родился... Человек может в жизни своей
несколько раз рождаться.
- Я не узнаю тебя, Поликарпик, - удивился Тезей, - а наши близкие?
- А наши боги, - не уступал Поликарп, - а эта земля, а дети, а женщины
и старики. Все это наше всякий раз, и все это - тоже мы... Я ведь о другом.
Ты не сможешь изменить своего прошлого, даже если его стыдишься. Но ты
можешь измениться сейчас и менять нечто вокруг. Скажем, своих палконосцев.
- К чему ты клонишь?
- Все к тому же... А, знаешь, что по-своему неизменно? Мысли. Они
свободны всегда. Особенно когда близки истине. Они вольны каждому
принадлежать. И тебе, каков ты сейчас, и тому, кем был прежде.
- То есть, что есть самое-самое мое, оно и - всеобщее... - удивленно
уточнил Тезей.
- Умница, - обрадовался Поликарп. - Как ни странно, то же происходит и
с человеческими чувствами.
- И все-таки, к чему ты все это?
- Чтоб тебя развеять окончательно... Да и твои афиняне готовы меняться,
заждались уже... Помнишь, перед твоим уходом в Афины мы говорили о
народовластии. Так дай афинянам народовластие... Из-за уважения к тебе они
все еще терпят затянувшийся траур по твоему отцу. Но сколько можно? Они
заждались перемен так, что готовы стать другими... Воспользуйся этим, дай им
народовластие.
- А что, надо это подготовить, - увлекся Тезей.
- Вот! - возликовал и Поликарпик. - Вот! Этим и займись.
И тут только заметили братья, что въехали в Афины. Была бы в нижнем
городе стена, как в Акрополе, то, чего доброго, врезаться в нее могли сходу.
На въезде их тут же, разумеется, углядели зеваки.
- Вот они, твои палконосцы, - сказал Поликарп, словно споткнулся.
А поскольку нет на свете осведомленней зевак, то эти добровольные
глашатаи, стуча палками о твердь улиц, вскоре взбудоражили весь город. Тезей
ожил! - разнеслось повсюду. Одни рассказывали, что при въезде в город Тезей
даже смеялся. Сами-де слышали. Хохотал, - добросовестно поправляли их
другие. Заглянул в расселину преисподней, будучи в Колоне, уточняли
некоторые, и расхохотался.
Кстати, о палках, служивших афинянам тростями. Остальные греки отмечали
привычку обзаводиться тростями как присущую только жителям Аттики
особенность. И посмеивались. Добро бы старики. А здесь и молодые без трости
на улицу не выходили. Палконосцы - называли аттических афинян. Еще и -
стукачи. Вроде бы нелепая деталь - у всех палки в руках. Если не подумать
хорошенько. А если подумать? Дело в том, что афиняне первыми среди древних
греков стали в мирное время выходить на улицу без оружия. По всему
остальному материку мужчины оружия из рук не выпускали. Некоторые и дома с
ним не расставались. Конечно, всюду по-своему - и в Коринфе, и в Трезене, и
в Спарте даже. А вот в Фивах или вокруг Фив, или в какой-нибудь Акарнании,
да и рядом с Афинами, в Фессалии тоже, мужчина без оружия - разве мужчина.
То-есть на землях плодороднейших. Можно сказать, такие земли сами родят. Их
ковырни да семя брось. Вырастет. Не так чтоб густо будет плодов, но ведь и
забот почти нет. Прямо золотые времена Крона. Потому эти земли их хозяева и
обрабатывать не учились толком. Больше охранять были горазды, чем
обрабатывать. А если совсем перестанут родить?.. Переберемся вон за ту гору.
Туда же - если более сильные соседи выгонят. Поэтому же и деревьев не сажали
- дело долгое и потому совсем ненадежное. Так и блуждали греки по
плодородным материковым землям. Богатство, что под ногами, как бы и не очень
считается. Единственный достаток - оружие в руках. Без него ты и шага не
ступишь, и себя не защитишь, - поселки без укреплений, дороги не безопасны.
Аттика же по скудости каменистой почвы долго не привлекала к себе
кого-нибудь со стороны. Потому афиняне и их соседи могли гордиться своей
исконностью. Тем, что они такие же местные, как и здешние кузнечики, прямо
из земли, из камней родились.
Правда, кто почище, да посостоятельней, кто с табличками не расстается
и с заморскими свитками, кто горазд рассуждать о всяких отвлеченных
материях, скептически улыбались. И не потому, что камни не могут в людей
превращаться - все в руках богов. Нет, они считали: по-настоящему-де местные
в Аттике только пелазги, которые когда-то стены Акрополя строили. Пелазги,
по большей части живущие сейчас в Фессалии.
В конце концов, может быть и так, но кто же теперь это помнит. А если и
помнит, то и... Важнее другое. Обитатели Аттики, постоянно живя на
каменистых, непривлекательных для захватчиков землях, научились их
обрабатывать. И стали получать урожай, какого без настоящего труда и на
плодородье не получишь. И деревья сажали, будучи оседлыми. Недаром же богиня
Афина именно сюда, на аттические камни, принесла свою оливу. И достатка в
основательных здешних домах поднакопилось. Не торговый Коринф, но все-таки.
И носят афиняне, пусть и шерстяные, но тонкие хитоны под плащами. И волосы
закалывают, чтобы прическу хранить, золотыми булавками в форме цикад.
Сродственников здешних кузнечиков. А, значит, и их самих, жителей Аттики. И
когда теперь их имело бы смысл и грабить, они стали достаточно
многочисленными для отпора. Нарожали поколения, сидя на месте. И изгнанники
или другие какие-то перебежчики из остальной неустроенной Греции стремились
под их мирные небеса. Не без имущества, между прочим. Тем, кто гол да бос,
чего бежать. Ведь нужно или ремесло, или богатство.
Конечно, афиняне гордецы. А еще и забияки. Даже в трезвом виде. И
палкой афинянин побьет, но ведь не порубит.
И вот, стуча своими тросточками, афиняне разнесли по городу слух о том,
что Тезей ожил, весел, хохотал даже. Разнесли, пошумели и затаились в
предвкушении праздника. И еще: чтобы поощрить и приветствовать Тезея, место
у храма Аполлона Дельфиния, где пролилось вино, смешанное Медеей с ядом,
обнесли медной оградой. Благо оградка давно была готова. Но и случая
поставить ее все не представлялось. Последнее обстоятельство доставляло
суеверным афинянам массу неудобств. Как ни берегись, а забудешься и ступишь
ногой на это проклятое место. Или не ходи мимо храма, чтобы всякий раз не
очищаться. Или всякий раз сосредотачивайся, думай о том, чтобы сюда не
ступать.
Пока славные жители города замерли, предвкушая веселие, на Акрополе
Тезей собрал совет. На совете, кроме Поликарпа с Лаодикой и Мусея,
неразлучного с молодым владыкой, присутствовал Академ из Колона, об учености
которого в Аттике были понаслышаны. Академ привел с собой колонянина же
Тимона. Тимон был, правда, не столько ученостью, сколько тем известен, что
вроде бы понимал чуть ли не всякого жителя Аттики, а потому часто бранился
по праву ближнего со многими из них. Надо полагать, Академ привел с собой
Тимона, чтобы среди чужих заручиться поддержкой, солидарностью сородича.
- Люди одинаковы? - спросил Поликарп для начала собравшихся.
- Одинаковы, - поспешно ответил Академ.
- Поэтому-то, наверное, боги разделили нас на мужчин и женщин, -
улыбнувшись, заметила Лаодика.
Академ косо глянул на нее, как бы говоря - при чем здесь эта
представительница иной половины дома. Он вообще сразу же испытал чувство
неудовольствия от присутствия на совете женщины.
- Люди равны, а не одинаковы, - твердо заявил Мусей.
- И всякого рождает женщина, - добавила Лаодика.
На Лаодику теперь Академ и не глянул. Он уставился на Мусея.
- И женщины? - спросил он.
- Женщина рождает и женщин, - воспользовался аргументом Лаодики Мусей.
- Нет, ты прямо отвечай, - не отставал от него Академ.
- Не равны, не равны, - успокоил Академа Мусей, - женщина выше...
- Оставим шутки, - поморщился ученый колонянин, - давайте серьезно...
Мы можем кое о чем думать по-разному, но мы равно понимаем друг друга...
Этим и отличаемся от толпы... Я ведь беру главное. Люди одинаковы в том
смысле, что каждый владеет по праву тем, что ему принадлежит, тем, что
накопили семьи. А у кого сколько - это уж, кто смог чего добиться заботами
своими. И раз все это наши семьи, то нельзя ничего ни у кого отнимать. Не
станем же мы разбойниками по отношению к самим себе.
- Никто не собирается быть разбойниками, Академ, - успокоил его
Поликарп. - Ты ответь, - спросил он, - отличается ли ремесленник от
земледельца? - И сам ответил. - Конечно, отличается. И народовластие мы
собираемся вводить для того, чтобы каждый из нас равно почувствовал себя
свободным в своем доме, совершенствовал и дом, и себя.
- Прекрасно, - согласился Академ, - и не трогал чужого.
- Да, да, - подтвердил Поликарп. - Но, чтобы стать свободным в своем
доме и в своей жизни, человек свободно должен решать вместе с другими
вопросы всех, поскольку это и его вопросы.
Лаодика совершенно свободно вела себя в обществе мужчин. Но, когда
говорил ее Поликарпик, видно было, что она вся тянется к нему. Даже слегка
наклоняется в его сторону. И всякий раз, когда, желая что-нибудь ему сказать
или от него услышать, эта женщина обязательно приблизит свое лицо к его
лицу. И ведь не как к ребенку, и не только как к мужчине, а еще как-то...
Тезей смотрел на нее со стороны и... нет, не завидовал брату. Он с давних
пор, еще с первой их встречи с Лаодикой, связывал с ней нечто подобное свое,
что должно было случиться, чего ждал. Он гляделся в нее, словно в некое
зеркало своего будущего, желанного, как ласка матери...
Теперь пришла очередь Тезея, и он поднялся.
- Я хочу крикнуть, - начал молодой царь, - сюда, все люди! Я оставляю
мегарон афинских владык только для гостей. Пусть очаг его горит для близких
моих и для тех, кого боги приведут сюда, отправив в дорогу. Мы устроим общий
Пританей для всей Аттики. Не только Афины, где каждый живет сам по себе, не
только семьи, закрывающие двери от остального мира, но и города,
ограничивающие себя лишь налогами в царскую казну и поставками в хранилища,
пусть объединяются вокруг всеафинского очага.
- Прекрасно, все вместе, - одобрил Академ. - А как с общими нуждами?
Они ведь тоже увеличиваются вместе с нашим братством.
- Те, кто явно богаче других, сверх положенных взносов будут дарить
всем остальным и корабли, и праздники. Для большого почета, для заслуг перед
другими, - объяснил Тезей.
- Добровольно... так... так, добровольно, это хорошо, - размышлял
Академ.
За исключением учености, признаваемой всеми, сам Академ не обладал
каким-либо заметным достатком.
- И мнение свое, - продолжал Тезей, - народ будет выражать на народном
собрании не ревом, где главное перекричать противную сторону, а так, чтобы
голоса посчитать можно было. Скажем, по поднятым рукам.
- Фу, - поморщился Мусей, - лучше уж камешки считать.
- Или черепки, - добавила Лаодика.
Битой посуды всегда хватало в Афинах.
- А как же все это будет называться? - недоумевал Академ.
- Голосованием, - сразу же нашлась Лаодика.
- Почему? - продолжал недоумевать Академ.
- Не почему, а зачем, - пояснила Лаодика. - Чтобы недавние крикуны не
забывали, чем они занимаются.
- А почему молчит мудрый Тимон? - спохватился вдруг Тезей.
Тимон, сидевший, кажется, безучастным, сердито вскинулся:
- Люди одинаковы...
- Вот-вот, - оживился Академ, но еще и для того, чтобы Тимон дальше не
продолжал.
Однако Тимон отстранил его резким жестом.
- Люди одинаковы, - продолжал он уже спокойней, - потому что одинаково
отделились от природы. Я не знаю разницы между знатным богачом и
ремесленником. Посмотрите на лесное зверье, на птиц в небе. Им не нужен
врач, им не нужно напридуманной пищи.
- Предложи птицам сладкий пряник, Тимон, - улыбнулся Мусей.
Это поддало Тимону жару, и он опять стал горячиться.
- Тут-то и есть соблазн, - вскипел Тимон. - Из нас никто не хозяин
себе, никто не умеет быть самим собой. Все стремятся стать похожими на
поднаторевших в поисках удовольствий сластен. Никто из нас не самостоятелен,
все рабы, как мухи, летят в паутину богатств. И знаешь, - обратился Тимон к
Тезею, - чем кончится твоя затея?
- Чем? - спросил Тезей.
- Они украдут у тебя власть, которую ты им даришь и которой владеешь по
праву, и отдадут тебе ее обратно, но уже не как твое. И станешь ты деспотом.
- Я и так царь, - возразил Тезей, - я добровольно отдаю власть. Я не
стану деспотом.
- Тогда им станет кто-то другой, - заявил Тимон. - Тот, который будет
много хуже тебя. Поскольку он-то не откажется.
- Что же ты предлагаешь, Тимон? - спросил Тезей.
- Ничего, - ответил Тимон, - себе я уже предложил.
- Что же ты предложил себе? - продолжал допытываться Тезей.
- Я строю башню, - нехотя пояснил Тимон. - Удалюсь туда от всех вас.
- То, что ты строишь, будет башней? - в свою очередь удивился Академ.
- Ты что-нибудь имеешь против? - хмуро повернулся к нему Тимон.
- Нет, нет, чего сердишься. - Академ был поражен услышанным. - Лично я
не собираюсь строить такой башни, друг Тимон. Но понять-то мы друг друга
можем... Почему ты не позволяешь мне удивиться?
А Тезей, глядя на Тимона, почему-то вспомнил Скирона, которого пришлось
ему убить под Элевсином и который тоже настаивал на простоте внегородской
жизни первородного братства и на святости быта предков.
Когда гости ушли, Лаодика вдруг вздохнула:
- Академ говорит, что мы можем понять друг друга... Но если наше
разномыслие передастся когда-нибудь тем, кто у подножья Акрополя, толпам,
сколько может пролиться крови...
Тезей в эту ночь заснул сразу. Сказалось, верно, возбуждение,
напряжение на совете. Однако среди ночи Тезей также мгновенно и пробудился.
Может, тоже от дневного напряжения, но и еще от чего-то. Сон слетел с него,
как слетает покрывало, сорванное со спящего. Надо было идти. По крайней
мере, оставаться в помещении не хотелось. Тезей поднялся, покинул дворец,
пересек площадку Акрополя, спустился вниз и через ворота, где почему-то не
обнаружилось никаких признаков охраны, вышел в Нижний город. Он двинулся не
прямо, в сторону Ареопага, а свернул, или, лучше сказать, соскользнул по
извилистой земляной лесенке налево, к старому храму Диониса. Пройдя еще
немного, он оглянулся и увидел освещенную лучами луны маску Горгоны-Медузы
на стене Акрополя. "Береги меня", - почему-то попросил Тезей без слов эту
маску, отгоняющую невзгоды. Миновав пещеру, уходящую в толщу царственного
холма, и храм Фемиды, Тезей вышел к святилищу Асклепия, где невидимый во
тьме внятно и беспечно шумел источник.
Жилых помещений с этой стороны Акрополя не было. Сплошь - святилища.
Далеко не самые главные для города, но собранные вместе, при полном
отсутствии житейского, бытового, они составляли единый комплекс, словно
созданный самими богами. От могилы Колосса виделся уже и старинный храм
Диониса. Странно, но внутри него горел свет. Тезей подошел к самому порогу
храма, и из света к нему вышла Ариадна.
- Ты пришел, - сказала она.
- Как видишь, - ответил Тезей, охваченный внезапным волнением, но не
удивленный, словно этого он и ждал.
- Как ты тут?..
Наверное, Ариадна хотела добавить "без меня", но не произнесла.
- Ты, я думаю, лучше теперь знаешь, как мы тут, - ответил Тезей,
почувствовав прилив ревности.
- Знаю, - согласилась Ариадна. - И еще я знаю, что у нас с тобой
родился сын.
- Зачем ты мне говоришь это? - выдохнул Тезей.
- Почему бы тебе не знать этого, - резко сказала Ариадна.
- Это жестоко.
- Не более, чем многое другое, - ответила Ариадна, но уже мягче, а
оттого и печально.
- Как его звать?
- Керам.
- И что Дионис? - глухо спросил Тезей.
- Мужчины, будь они боги или смертные, бывают довольно самоуверенны.
Это мешает им разглядеть истину. Дионис считает Керама своим сыном.
- Кажется, вы быстро лишаете нас самоуверенности. - В голосе Тезея
звучал упрек.
- Тебе ли говорить об этом, - холодно посмотрела на него Ариадна, но
снова смягчилась. - Не мучайся. Я опять пришла помочь тебе. Ты должен
построить храм для Диониса.
- Зачем? - вскинулся Тезей.
- Хотя бы затем, чтобы я могла сказать Дионису: посмотри, нетрезвое
чучело, Тезей и то не ревнует, ставит тебе храм, а ты... - усмехнулась она.
- Как будто бы для Диониса некому строить святилища... - заупрямился
Тезей.
- Вы - не Азия и не настолько богаты, чтобы каждый день ставить по
храму... Может быть, и к лучшему, - добавила Ариадна.
- Почему?
- Потому что, будь вы богаче, тут же начнете создавать армии и станете,
как вам покажется, совершать великое дело завоеваний.
- Ты рассуждаешь, как будто ты уже не мы. Быстро переменилась.
- Это естественно, я женщина и жена бога... Зачем тебе божественный
враг... Построй храм Дионису.
Тезей словно не слышал ее.
- А что мне сделать для моего сына?
- Сын, - повторила Ариадна. - Ты думаешь, у тебя один сын, - помолчав,
добавила она.
- Как!? - похолодел Тезей. - И еще где?
- Сам узнаешь. Сейчас не скажу. Так построишь храм?
- Построю, - выдавил из себя Тезей.
- Что касается нашего с тобой сына, - слово "нашего" Ариадна
подчеркнула голосом, - то назови район Афин, где селятся гончары и
художники, Керамиком, или Керамикосом.
- Назову.
Теперь они понимали, что главное сказано. Помолчали, глядя друг на
друга.
- А тельхины?.. Эти заговорщики, тебя не выдадут? - спросил Тезей.
- Не узнают... А если и узнают, пусть попробуют... Кстати, помнишь, я
тебя предупреждала, чтобы ты с ними был поосторожней. Они изобретательны,
дальновидны, вспыльчивы, иногда - даже коварны, когда хотят добиться своей
цели.
- Помню...
Их разговор продолжался как бы сам собой.
- Я теперь лучше знаю их тайны... Это заговор, как бы тебе сказать, -
Ариадна поискала слова. - Это заговор искусства, культуры, знаний, которые
собираются завоевать человечество... То есть, заговор с благими
побуждениями. Так что с ними можно подружиться.
- Почему же тайно, - недоумевал Тезей, - заговор...
- Посмотри вокруг, разве многие их поймут и правильно истолкуют...
Конечно, - согласилась Ариадна, - отгораживаться от тех, к кому
стремишься... Опять заблуждение наше человеческое...
Слово "наше" вселило в Тезея какую-то надежду.
- Я увижу Керама? - спросил он. - Может, он станет потом жить в своем
Керамике?
- Нет, - сухо ответила Ариадна, - Дионис найдет, где его поселить.
- И тебя? - опять не удержался Тезей от ревности.
- И меня, - подтвердила она.
- Ариадна! - воззвал Тезей.
- Не стоит ни к чему возвращаться, Тезей, - остановила его она, - того,
что было, уже не найти... Прощай.
Ариадна повернулась и вошла внутрь храма. Свет тут же погас, словно она
задула светильник.
Тезей не рванулся следом за ней. Он знал, что в храме ее больше нет.
В последующие дни оживление в Афинах прорвалось наружу. Всюду открыто
обсуждались два предстоящих события, соединявшиеся воедино в головах славных
жителей города. Первое - сильно запоздавшее празднование возвращения Тезея с
юношами и девушками, спасенными от Минотавра, из критского Кносса,
посвященное не Аполлону, как следовало ожидать, а Дионису. Второе - упорно
поговаривали о введении не только в Афинах, но и по всей Аттике
народовластия и равенства. По этому поводу особенно разыгрались страсти.
Афиняне недоумевали. Они и без того считались равными и, поскольку народных
собраний никто не отменял, взять не могли в толк, что это за штука -
народовластие. Новая игра, потешались некоторые шутники: скажем, всеобщей
волей ослы объявляются лошадьми. Или горластые лягушки приравниваются в
пении к мелодично стрекочущим кузнечикам. И все вокруг смеялись. Некоторые
принялись даже утверждать, что следует проголосовать и за переименование
времен года. И тут как раз в этом подоспела всамделишная необходимость.
Осхофорий - так называлось предстоящее празднество - следовало бы справлять
прошлой осенью, когда корабль Тезея вернулся с Крита. Этому помешал траур по
Эгею. Но тогда праздновать Осхофорий следует несколько позднее, предстоящей
осенью. Ждать, раз решено праздновать, разумеется, никто не предлагал, а вот
объявить общей волей на дворе осень - такие шутки были в ходу. В самом деле,
не отменять же угощений, не отказываться же от вина, которое обильно льется
в честь Диониса, и тогда даже равные становятся наировнейшими друг другу...
Тем временем Тезей вместе с Мусеем отправились к жрецам на переговоры.
Если уж не избежать прямого участия Диониса в афинских делах, то и
строительство храма этого бога, и предстоящие праздничные церемонии пусть
берут на себя его люди. Так Тезей все-таки отстранится от прямого участия в
том и в другом. Конечно, он предоставит им все, чем располагает и он, и
город, все, кроме самого себя.
Одеон, самый влиятельный жрец храма Диониса, сын бога, как он
утверждает (и действительно, имя его земного отца никому в Афинах неведомо),
встретил их в Лимне у самого храма, словно близких знакомцев. При свете дня
храм, обросший снизу землей и в нее, кажется, погружающийся, не выглядел ни
загадочным, ни торжественным, а просто старым.