Страница:
Печальная ирония судьбы — пренебрегавший воинственными Богами пращуров, мирволивший христианам Ярополк нашёл убежище в древнем культовом центре полянской земли — городе Родень в устье Роси, капище Бога Богов восточных славян — Рода.
К сожалению, причину своих несчастий доверчивый и мягкосердечный государь захватил с собою. Теперь Блуд, преобразившись из недавнего пламенного "ястреба" в "голубя мира", стал склонять великого князя к тому, к чему тот и сам, собственно, стремился всей душою — к миру с братом.
Напрасно здравомыслящий и верный дружинник Варяжко отговаривал государя от этого решения, предлагая бежать к печенегам.
Послушав Блуда, великий князь Киевский и государь Руси Ярополк Святославич вступил в переговоры с братом, получил заверения в собственной безопасности, отправился на личную встречу и… был поднят на мечи в сенях терема варяжскими дружинниками Владимира.
На несколько веков это братоубийство вошло на Руси в поговорку: "Беда, как в Родне — брат брата убил".
Добрыня вполне мог просветить племянничка по поводу обычаев народа своей сестры и его матери, согласно которым родство могло считаться только по материнской линии.
Рождённые от другой матери, Ярополк и Олег не были для будущего "святого" не то, что братьями — даже и людьми-то, собственно, не являлись. Акумы-язычники, животные, которым господь Абрахама, Ицхака и Яакова, дабы не оскорблять взоров своих избранников, придал человеческое обличье…
История сама по себе не слишком приглядная (и, естественно, до неузнаваемости искажаемая апологетами и панегиристами "святого" князя, начиная с романа А.Ш. Вельтмана и заканчивая недавним мультфильмом).
Но, более того, есть основания считать, что это не вся правда о войне братьев, а её приукрашенный вариант.
Археолог и историк А.Л. Никитин обращает внимание на пересказ истории Рогнеды в летописной статье 1128 года. Там, вне жизнеописания равноапостольного князя, он избежал зорких глаз церковных цензоров и сохранил некоторые поразительные подробности тех кровавых событий.
Так вот, в этом пересказе о "сватовстве" Владимира к полоцкой княжне и последовавшей за ним трагедии рассказывается вне всякой связи с предыдущим бегством "в варяги", гибелью Олега и прочим.
Там говорится, что посватался за Рогнеду Владимир ещё сидя в Новгороде, "детску сущю". Между тем, в 968 году, когда Владимира взяли на княжение новгородцы, ему просто не могло быть меньше 4-5 лет.
По официальной версии событий, история с Рогнедой происходит спустя двенадцать лет, и Владимир в этом возрасте никак не ребёнок, а скорее отрок. Основным действующим лицом и вдохновителем Владимира тут предстаёт Добрыня, его "уй" — дядя по матери.
Именно он "повеле" Владимиру изнасиловать пленную княжну на глазах у родичей. И Андрей Леонидович приходит к выводу, что первоначально в летописи причиной распри между братьями было именно сватовство Владимира к Рогнеде и захват Полоцка.
И уже потом, чтобы хоть как-то обелить будущего "святого", монахи-летописцы попросту перенесли этот рассказ в разгар войны между сыновьями Святослава.
Действительно, это многое объясняло бы. Потому что мне, честно говоря, трудновато иначе понять испуг Владимира и бегство его за море в официальной версии происшедшего.
Уже знакомый нам биограф Владимира Алексей Карпов в недоумении разводит руками: "Бегство Владимира кажется необъяснимым. Чего испугался он? Ведь Ярополк, насколько нам известно, не успел предпринять никаких шагов, враждебных новгородскому князю".
То есть, Владимир и в будущем не явит, говоря милосердно, примеров потрясающей храбрости. Но подобное паническое бегство выглядит даже для него чем-то неестественным.
Непонятно и поведение Добрыни — ведь, проявляя беспричинную трусость, его племянник навсегда ронял себя в глазах возможных воинов и союзников.
Вспомним, что в русском эпосе Алёша Попович, который "не силой силён, а напуском смел", входит в первую тройку героев, а калика Иванище, которого не кто иной, как Илья Муромец признаёт втрое сильнее себя, но который при этом несмел, презрительно поименован "дураком".
У поведения Владимира должна была быть какая-то вменяемая причина!
Да даже если бы и предпринимал государь Ярополк враждебные шаги — смею напомнить, что в подсылке наёмных убийц такие шаги стали выражаться много позднее, уже при сыновьях Владимира, когда "Русь озарилась светом христианской веры".
Языческая же Русь времён сыновей Святослава под такими шагами могла подразумевать, разве что, двинувшееся на Новгород войско во главе с князем.
Ну, не мог — не Владимир, так Добрыня! — не знать, что Ярополк нерешителен и потрясён смертью брата, что бывалый прежний воевода Свенельд вышел из доверия государя — если не ушел из жизни.
Печенежская конница Ярополка в болотах и лесах Новгородчины оказалась бы совершенно беспомощна (вспомним, что до Новгорода не дотянулись даже конные армады Батыя). А уж новгородцы-то накрепко бы встали за своего, ими выпрошенного у Святослава князя.
Они, спустя десятилетия, даже Ярослава Хромого, которого тогда никто не звал Мудрым, не бросят в войне с Киевом, несмотря на то, что тот буквально накануне устроил их лучшим мужам резню! В чём дело?!
А версия Никитина очень хорошо объясняет все события этой войны. После истории с несчастной Рогнедой, у Владимира были все основания опасаться мести брата и государя, чью невесту он изнасиловал.
Новгородцы, в свой черёд, отойдя от "праведного" гнева — ведь их князя "робичичем" обозвали! и возразить, что самое обидное, нечего, — могли к насилию над княжной и убийству её родни отнестись весьма неоднозначно.
Вот и пришлось пересиживать за морем реакцию подданных, пока посадники-наместники Ярополчьи их не доведут до вывода, что лучше уж какой-никакой, да свой князь. А за это время и история с Олегом могла приключиться, на радость Добрыне Хазарину и его воспитаннику.
Ваше дело, читатель, соглашаться с версией Никитина или нет. Лично мне она кажется вполне убедительной, но и в официальной версии Владимир, как вы уже, надеюсь, убедились, далёк от того сусального образа, коим потчуют нас авторы панегирических книжек — или разрекламированного "шедевра" отечественной мультипликации.
Ни простоты, ни отваги. И "злое язычество" тут ни при чём. Ни про изнасилование невест на глазах родителей, ни про братоубийство промеж язычниками-русью сочинённая монахами (!) летопись что-то не говорит.
Про то, как Владимир старался откупиться от Богов постройкой роскошного капища, я уже рассказывал в другой своей книге [20]и повторяться здесь не буду.
Скажу сейчас одно — утверждения о какой-то "религиозной реформе" Владимира, о какой-то попытке внести якобы порядок в "хаос" религии предков, есть целиком и полностью домысел историков.
Владимир возвёл святилище очень древнему, возможно, индоевропейскому культу Пяти Богов, следы которого сохранились и у галлов, и в Индии.
Кроме того, Владимир "отблагодарил" варяжскую дружину, принёсшую ему победу, отказавшись наградить её за одержанную победу, и отправив, после месяца лживых обещаний, в Константинополь.
Попутно в Царь Городов ушло письмо Владимира, советовавшее самодержцу Восточного Рима не держать посланных возле себя, а раскидать их по окраинным гарнизонам — "не то сотворят тебе зло — такое же, как и здесь".
Какое, любопытно, зло сотворили варяги Владимиру — добыли ему престол?
Впрочем, иных варягов Владимир оставил при себе и даже раздал им грады в кормление. Можно предполагать, что оставшиеся на Руси варяги были как раз не самыми рьяными сторонниками древних Богов — раз уж монах-летописец величает их "мужами добрыми и смыслеными".
Не из них ли был варяг-христианин Фёодор с сыном Иоанном, через несколько лет попавшие под жеребьёвку жертв Перуну?
Дальнейшее описание деяний Владимира тёплых красок в его образ не добавляет. Пять жён (из которых одна [21]— беременная супруга убитого им брата), восемьсот (!) наложниц. Ежегодные нападения на соседние народы. Вятичи, радимичи, ятвяги.
Что характерно, все — либо славяне, либо предельно близкие славянам балты, поклонявшиеся практически тем же божествам — Диву-Диевсу, Перуну-Перкуну, Велесу-Велсу, Ладе.
Я не в силах избавиться от впечатления, что Владимир (или Добрыня) тогда уже приучал своих бойцов видеть врагов в воинах, взывающих к Перуну, рубить заслоняющихся деревянными чурами стариков, за косы оттаскивать от алтарей кричащих девушек.
В 985 году Владимир нападает на волжских болгар. Народ, кстати, тоже с изрядной славянской примесью. Ибн Фадлан, лично посетивший их страну, попросту называет их "саклаба" — славянами.
Описанные им обычаи земледельческого народа, любящего купаться в реках и париться в банях, платящего дань правителю шкурками пушных зверьков и приветствующего его, снимая шапки, тоже не очень похожи на тюркские.
Ал-Ауфи называет титул правителя булгар — "владавац". Вам, читатель, ничего знакомого в этом слове не слышится?
Ибн Димешки ещё в XIV веке, повстречав группу волжских булгар, отправлявшихся в хадж — паломничество к мусульманским святыням (в результате чего окончательно становится ясно, что речь именно о волжских болгарах, мусульманах, а не дунайских, православных христианах), поинтересовался, что они за народ, и услышал в ответ, что булгары — смесь "саклаба" (славян) и тюрок.
Некоторые названия городов волжских болгар тоже звучат по-славянски — Жукотин, Басов, Изболь, Очель, Брягимов, Тухчин.
Всё это ещё в XIX веке вызвало у многих историков (в том числе и такого почтенного специалиста, как Д. Иловайский) подозрения, что волжские булгары были народом, по крайней мере, отчасти славянским.
В конце XX века археологи обнаружили, что возникновению Волжской Булгарии предшествовало долгое существование на её землях культуры земледельцев, пришедших с берегов Днепра, так называемых именьковцев, которых большинство исследователей-археологов считает славянами.
По-видимому, кочевники болгары ещё на Дону сроднились со славянскими племенами антов [22]и разбитые хазарами, предпочли откочевать в края, заселённые сородичами давних союзников и соседей — на Дунай и в земли расселения именьковцев.
Но нам сейчас интересно не происхождение волжских болгар, а поведение Владимира и его воспитателя во время этой войны.
После первых же стычек Добрыня подходит к Владимиру и заявляет: "Посмотрел я пленных, все в сапогах, эти дани платить не будут. Пойдём, поищем лапотников". Владимир соглашается — и заключает мир с болгарами.
Его отец снёс с лица земли разбухшую от пота покорённых и крови непокорившихся вампирью тушу Хазарского каганата, провёл границу Русской земли по Волге, в одну осень взял восемьдесят болгарских городов на Дунае и нагнал такого ужаса на столицу Восточного Рима, какого не удавалось никому ни до, ни после него.
Его дед был первым из полководцев земледельческих народов Европы, нанёсшим поражение кочевникам в их родной степи, покорившим Руси буйные печенежские племена, при нём Дон назывался Русской рекой, а Чёрное море — "Русским, потому что никто, кроме русов, не смеет плавать по нему" (Ибн Русте), он не устрашился "напалма Средневековья" — византийского "греческого огня" и едва не вырвал его секрет у Восточного Рима, отправив экспедицию в нефтеносный Бердаа (за что, по всей видимости, и был убит наёмниками Византии).
Воспитатель деда, Вещий Олег, вымел хазар из Приднепровья за Дон и прибил щит на воротах Восточного Рима, столицы мировой державы, мегаполиса раннего Средневековья.
А их наследник выбирает врага побезопаснее, ищет в противники безответных "лапотников".
Что тут ещё скажешь? Ведь ещё до сих пор многие, даже люди, называющие себя язычниками (родноверами, ведистами и так далее), всерьёз уверены, что Владимир по крайней мере и впрямь был смелым полководцем.
На самом деле по поводу его отваги никто из современников не питал никаких иллюзий — в исландской "Саге о Бьорне" креститель Руси выведен трусоватым "конунгом", который сам говорит про себя, что "не привык к поединкам".
Проклятие, даже в Исландии было известно, что этот человек — трус! И, судя по летописи, отлично известно это было и восточным соседям Руси, печенегам — впрочем, мы опережаем события.
Пока же, напоследок, отметим то обстоятельство, что, поклявшись булгарам в "вечном мире", "доколе камень тонет, а хмель плывёт", Владимир потом несколько раз нападал на прикамское государство.
Собственное слово для этого человека не значило ничего — впрочем, чего ещё ждать от лживо заманившего в смертельную ловушку родного брата?
Время конца X века было особым временем во многих отношениях. Христиане ожидали скорого конца "ветхого" мира, второго пришествия Христа, Страшного суда в тысячном году.
Ожидание это, однако, как мы уже говорили в предисловии, не было и вполовину настолько тревожным, как то, что охватило Европу и Русь пять веков спустя.
Грань между грехом и добродетелью, погибелью и спасением лежала для христиан, современников языческих государств, не внутри людских душ. Она казалась вполне очевидна — это была граница между христианством и язычеством.
Христианские проповедники практически за век до тысячного года использовали надвигающийся Страшный суд в качестве основного аргумента — а язычники видели в христианстве слишком много похожего на мифы о Рагнарекке — гибели Богов.
Язычникам Северной Европы христианская церковь, называвшая себя кораблём, а своих служителей — умершими для мира, живыми мертвецами, напоминала адский корабль мёртвых с восточных земель, Нагльфар.
Сам Христос, спускавшийся в ад, сравнивал себя с медным змием Моисея — "женовидного" лживого красавца Локи, распятого в аду-Хель за преступления другими Богами, которому предстоит вырваться и возглавить войско мертвецов и демонов, поднявшееся против Богов, отца чудовищного Змея-Иормунганда, в схватке с которым погибнет Громовержец Тор.
На эти чувства и ощущения накладывались и обстоятельства вполне земные — воинская знать языческих народов, особенно — правители, всё более тяготилась непререкаемостью древних обычаев, освящённых волею Родных Богов, хранимых Их жрецами.
Особенно это касалось правителей не слишком высокого происхождения, таких, как князь Мечислав, Мешко, потомок пахаря Пяста, крестивший Польшу лет за двадцать до описываемых событий [23].
Что уж говорить про сына хазарской рабыни — для него, живого воплощения нарушения норм языческого кастового общества, сына женщины из враждебного племени, братоубийцы, старая Вера была особенно непереносима, низвергнуть её было особенно важно.
Благо самые рьяные приверженцы древних Богов пали в походах Святослава, в междоусобице Святославичей — а себя Владимир окружил выходцами с крестимого немцами Поморья Варяжского, да дружинниками, натасканными на славянские святыни в вечных походах на сородичей.
Перед окончательным решением Владимир, согласно летописи, то приглашал к себе представителей разных конфессий, то отправлял посольства в страны, уже давно живущие по той или иной религии (вспомним загадочного Смеру).
Шаг, кстати, вполне разумный — как давно ни существовали бы в Киеве христианская, мусульманская и еврейская общины, а беседа со знающими проповедниками и знакомство с жизнью стран, где представляемые ими религии всесильны, были очень полезны.
Характерно, что без приглашения к Владимиру явились иудейские учителя-рабби.
Если они надеялись на родство по матери с правителем Руси, то горько просчитались — сменить авторитет всесильных жрецов на авторитет всезнающих рабби, жёсткие рамки племенных обычаев на ничуть не менее суровые предписания Талмуда (по сути, в общем-то, другой племенной религии) было последним, о чём мог мечтать молодой сын рабыни.
Очень возможно, что для повзрослевшего племянника религия сородичей дяди ассоциировалась с его опекой, от которой Владимир скорее всего уже начинал уставать.
Владимир в очередной раз показал, что на всякого мудреца довольно простоты — не дав рабби возможности блеснуть глубинами иудейской философии, он попросту "срезал" их незамысловатым вопросом: "Где земля ваша?"
Крыть, что называется, было нечем — древнее Иудейское царство почти тысячу лет лежало в руинах, а Хазарская империя была на памяти вопрошавшего и вопрошаемых сметена отцом Владимира.
Не нужны были Владимиру и западные христиане с их сильной церковной организацией, сильно напоминавшей жреческую касту. Да и повышенное внимание западного общества к родовитости сына рабыни могло отпугнуть.
Тут потомок рабыни-хазарки вспомнил о своих варяжских предках по отцу, насмерть рубившихся с римскими христианами на Лабе: "Отцы наши не приняли этого".
Мусульмане не подходили из-за осложнявших жизнь запретов на свинину и вино: "Руси есть веселие пити, не можем без того быти".
Оставалась, собственно, одна вера — византийское христианство, столь привлекавшее дорвавшегося до власти сына рабыни своей покладистой готовностью сносить любые измывательства светской власти, благословлять любую её затею.
Чего стоил пример одного только императора Михаила, правившего за век до крещения Руси, но многим в империи запомнившегося надолго.
Тот шатался по улице в компании пьяных прихлебателей, которым роздал шутовские церковные чины, вырядил в ризы священнослужителей и слонялся с ними по столице, распевая похабные пародии на богослужебные песнопения.
Святотатец не пощадил и родной матери, сделав её участницей гнусного розыгрыша, заставив слабую глазами старуху "исповедоваться" наряженному патриархом собутыльнику сына, Гриллу.
"Исповедь" закончилась тем, что Грилл, развернувшись к простёршейся ниц, испрашивая благословения, престарелой государыне, громко испустил ветры. Оба подонка от души веселились.
Церковь, сносившая от правителей такое (добавим, что официальным титулованием правителей Восточного Рима было "агиос деспоте" — "святой государь"), была для Владимира попросту находкой.
Да и с родовитостью никаких проблем тут не возникало — правившие в Константинополе императоры были потомками крестьянина Василия, лет за сто до описываемых событий явившегося в Город царей, нанявшегося в конюхи и в поразительно короткие сроки ставшего приближённым государя (того самого "шутника" Михаила). После чего убил своего государя и благодетеля и воссел на его престол.
Его сын Лев VI Философ (современник нашего Вещего Олега), очевидно, высмеивая взгляды варваров или античных язычников на родовитость, замечал, что, мол, только те, кто сами ничего не стоят, могут интересоваться родословными и ссылаться на них.
И он был не одинок в подобных суждениях — в Византии можно было повстречать патриарха-хазарина, императора-армянина, патриция из печенегов и даже придворного-негра.
А смешанная кровь даже приветствовалась — в теории из распространённого уже тогда заблуждения о якобы особой одарённости полукровок, на практике же из простого соображения, что полукровка, не связанный верностью никакому народу, всегда будет удобным орудием правителя-деспота.
Можно представить, насколько такие "передовые" воззрения влекли нашего "робичича".
Но он не просто принял христианскую веру — он ещё и вытребовал себе у византийских императоров Василия и Константина их сестру Анну. Попутно он осадил мятежный Херсонес — древний город неподалёку от современного Севастополя.
И взял его — с помощью предательства одного из горожан, по одним источникам, варяга Ждиберна (не иначе из тех отправленных им к императорам Константинополя, и озлобленного на нового нанимателя, заславшего его из столичной роскоши в крымскую глухомань — о "сопроводительном письме" от Владимира варягам, естественно, не сообщили).
По другим, предателем был местный священник (!) Анастас.
В любом случае, из летописей вырисовывается впечатление, что крепости Владимир брал исключительно с помощью измены. По-другому не умел.
После захвата Херсонеса переговоры с владыками Восточного Рима пошли на лад и сошлись на следующем: новому "архонту россов" выдаётся невеста с приданым, а он, в свою очередь, обращается в христианскую веру и отправляет на помощь боровшимся с очередным мятежом императорам русские дружины…
Я был там. Возможно, виною всему моё воображение — но мне казалось, над брусчаткой Андреевского спуска в Киеве, тогда, больше тысячи лет назад, носившего имя Боричева взвоза, ещё стоит незримое пламя и шумная толпа, толкущаяся у лотков с сувенирами, инстинктивно держится подальше от середины свободной от машин улицы — улицы, которой проволокли в Днепр изваяние Бога Олега, Игоря и Святослава, Бога Русских побед.
Здесь тащили Его вслед за конскими хвостами, здесь грохотали по дубовому телу двенадцать палок в руках двенадцати мужей. Мёртвый каганат мстил Богу своих победителей руками полукровки.
Люди плакали. А когда днепровские воды приняли и понесли прочь от Матери Русских Городов её супруга и покровителя, толпа ещё долго бежала по берегу с отчаянными криками: "Выдыбай, Боже!"
Кумир, словно услышав, пристал к берегу — там сейчас Выдубичи. Теперь это район Киева и странновато слышать это древнее имя в вагоне киевского метро — эхо давней трагедии.
Кумир вновь и вновь выкидывало на берег — словно Днепр Славутич отказывался принимать участие в святотатстве, словно Русская земля не желала отпускать своего исконного, извечного Защитника.
Княжеские дружинники теснили толпу, скидывали изваяние Громовержца обратно в Днепр и проводили Его до Днепровских порогов, словно желая убедиться, что грозовой дух, вдохновлявший походы князей-язычников, покинул Русь.
И вскоре, по воле вероотступника, объявившего своим личным врагом всякого, кто не придёт на реку креститься, киевлян погнали к водам Днепра — на крещение.
Вы наверняка слышали, читатель, а то и сами употребляли Выражение: "Что ты кричишь, как оглашённый?" Вот только, многие ли знают, что оглашённым в православии называют ведомых на крещение?
Сам Киев кричал в те дни. Кричал, как оглашённый, оплакивая своих Богов, оплакивая умирающую эпоху языческой Руси.
Начинались другие времена, нелёгкие для тех, кто желал остаться верным предкам и их Богам.
Глава 2. Столетняя гражданская (Х-ХI вв.)
Кто утверждает, что уже время сына крестителя, Ярослава, было "временем очевидного расцвета христианства" на Руси.
Тем, кто осмеливается вспоминать про "огонь и меч" киевских дружин, суровые бородатые (и не очень) публицисты пеняют за "клевету на церковь", за "повторение задов советского агитпропа" и так далее.
Я не называю ничьих фамилий, интересующийся темой читатель сам назовёт не одну и не две, да и не в фамилиях дело, право слово, не в отдельных личностях — в настроении, в моде, в "атмосфере", как говаривал Г.К. Честертон.
Между тем, задолго до октябрьского переворота писали о насильственном характере крещения и не какие-нибудь воинствующие безбожники или профессиональные революционеры, а церковные историки, зачастую сами из числа архипастырей.
"Не все, принявшие тогда у нас святую веру, приняли ее по любви, некоторые — только по страху к повелевшему" (архиепископ Макарий, "История русской церкви", СПб., 1868, С. 27).
"Не желавших креститься было весьма много в Киеве, так и вообще по всей Руси.(…) Всякое правдоподобие (блаженные времена, когда исследование считалось не с "линией партии" или "историографической традицией", но с правдоподобием" — Л.П.) требует предположить, что было некоторое, а может быть, и немалое количество таких, которые остались глухи к проповеди и в глазах которых князь и бояре были отступниками от святоотеческой веры.
К сожалению, причину своих несчастий доверчивый и мягкосердечный государь захватил с собою. Теперь Блуд, преобразившись из недавнего пламенного "ястреба" в "голубя мира", стал склонять великого князя к тому, к чему тот и сам, собственно, стремился всей душою — к миру с братом.
Напрасно здравомыслящий и верный дружинник Варяжко отговаривал государя от этого решения, предлагая бежать к печенегам.
Послушав Блуда, великий князь Киевский и государь Руси Ярополк Святославич вступил в переговоры с братом, получил заверения в собственной безопасности, отправился на личную встречу и… был поднят на мечи в сенях терема варяжскими дружинниками Владимира.
На несколько веков это братоубийство вошло на Руси в поговорку: "Беда, как в Родне — брат брата убил".
Добрыня вполне мог просветить племянничка по поводу обычаев народа своей сестры и его матери, согласно которым родство могло считаться только по материнской линии.
Рождённые от другой матери, Ярополк и Олег не были для будущего "святого" не то, что братьями — даже и людьми-то, собственно, не являлись. Акумы-язычники, животные, которым господь Абрахама, Ицхака и Яакова, дабы не оскорблять взоров своих избранников, придал человеческое обличье…
История сама по себе не слишком приглядная (и, естественно, до неузнаваемости искажаемая апологетами и панегиристами "святого" князя, начиная с романа А.Ш. Вельтмана и заканчивая недавним мультфильмом).
Но, более того, есть основания считать, что это не вся правда о войне братьев, а её приукрашенный вариант.
Археолог и историк А.Л. Никитин обращает внимание на пересказ истории Рогнеды в летописной статье 1128 года. Там, вне жизнеописания равноапостольного князя, он избежал зорких глаз церковных цензоров и сохранил некоторые поразительные подробности тех кровавых событий.
Так вот, в этом пересказе о "сватовстве" Владимира к полоцкой княжне и последовавшей за ним трагедии рассказывается вне всякой связи с предыдущим бегством "в варяги", гибелью Олега и прочим.
Там говорится, что посватался за Рогнеду Владимир ещё сидя в Новгороде, "детску сущю". Между тем, в 968 году, когда Владимира взяли на княжение новгородцы, ему просто не могло быть меньше 4-5 лет.
По официальной версии событий, история с Рогнедой происходит спустя двенадцать лет, и Владимир в этом возрасте никак не ребёнок, а скорее отрок. Основным действующим лицом и вдохновителем Владимира тут предстаёт Добрыня, его "уй" — дядя по матери.
Именно он "повеле" Владимиру изнасиловать пленную княжну на глазах у родичей. И Андрей Леонидович приходит к выводу, что первоначально в летописи причиной распри между братьями было именно сватовство Владимира к Рогнеде и захват Полоцка.
И уже потом, чтобы хоть как-то обелить будущего "святого", монахи-летописцы попросту перенесли этот рассказ в разгар войны между сыновьями Святослава.
Действительно, это многое объясняло бы. Потому что мне, честно говоря, трудновато иначе понять испуг Владимира и бегство его за море в официальной версии происшедшего.
Уже знакомый нам биограф Владимира Алексей Карпов в недоумении разводит руками: "Бегство Владимира кажется необъяснимым. Чего испугался он? Ведь Ярополк, насколько нам известно, не успел предпринять никаких шагов, враждебных новгородскому князю".
То есть, Владимир и в будущем не явит, говоря милосердно, примеров потрясающей храбрости. Но подобное паническое бегство выглядит даже для него чем-то неестественным.
Непонятно и поведение Добрыни — ведь, проявляя беспричинную трусость, его племянник навсегда ронял себя в глазах возможных воинов и союзников.
Вспомним, что в русском эпосе Алёша Попович, который "не силой силён, а напуском смел", входит в первую тройку героев, а калика Иванище, которого не кто иной, как Илья Муромец признаёт втрое сильнее себя, но который при этом несмел, презрительно поименован "дураком".
У поведения Владимира должна была быть какая-то вменяемая причина!
Да даже если бы и предпринимал государь Ярополк враждебные шаги — смею напомнить, что в подсылке наёмных убийц такие шаги стали выражаться много позднее, уже при сыновьях Владимира, когда "Русь озарилась светом христианской веры".
Языческая же Русь времён сыновей Святослава под такими шагами могла подразумевать, разве что, двинувшееся на Новгород войско во главе с князем.
Ну, не мог — не Владимир, так Добрыня! — не знать, что Ярополк нерешителен и потрясён смертью брата, что бывалый прежний воевода Свенельд вышел из доверия государя — если не ушел из жизни.
Печенежская конница Ярополка в болотах и лесах Новгородчины оказалась бы совершенно беспомощна (вспомним, что до Новгорода не дотянулись даже конные армады Батыя). А уж новгородцы-то накрепко бы встали за своего, ими выпрошенного у Святослава князя.
Они, спустя десятилетия, даже Ярослава Хромого, которого тогда никто не звал Мудрым, не бросят в войне с Киевом, несмотря на то, что тот буквально накануне устроил их лучшим мужам резню! В чём дело?!
А версия Никитина очень хорошо объясняет все события этой войны. После истории с несчастной Рогнедой, у Владимира были все основания опасаться мести брата и государя, чью невесту он изнасиловал.
Новгородцы, в свой черёд, отойдя от "праведного" гнева — ведь их князя "робичичем" обозвали! и возразить, что самое обидное, нечего, — могли к насилию над княжной и убийству её родни отнестись весьма неоднозначно.
Вот и пришлось пересиживать за морем реакцию подданных, пока посадники-наместники Ярополчьи их не доведут до вывода, что лучше уж какой-никакой, да свой князь. А за это время и история с Олегом могла приключиться, на радость Добрыне Хазарину и его воспитаннику.
Ваше дело, читатель, соглашаться с версией Никитина или нет. Лично мне она кажется вполне убедительной, но и в официальной версии Владимир, как вы уже, надеюсь, убедились, далёк от того сусального образа, коим потчуют нас авторы панегирических книжек — или разрекламированного "шедевра" отечественной мультипликации.
Ни простоты, ни отваги. И "злое язычество" тут ни при чём. Ни про изнасилование невест на глазах родителей, ни про братоубийство промеж язычниками-русью сочинённая монахами (!) летопись что-то не говорит.
Про то, как Владимир старался откупиться от Богов постройкой роскошного капища, я уже рассказывал в другой своей книге [20]и повторяться здесь не буду.
Скажу сейчас одно — утверждения о какой-то "религиозной реформе" Владимира, о какой-то попытке внести якобы порядок в "хаос" религии предков, есть целиком и полностью домысел историков.
Владимир возвёл святилище очень древнему, возможно, индоевропейскому культу Пяти Богов, следы которого сохранились и у галлов, и в Индии.
Кроме того, Владимир "отблагодарил" варяжскую дружину, принёсшую ему победу, отказавшись наградить её за одержанную победу, и отправив, после месяца лживых обещаний, в Константинополь.
Попутно в Царь Городов ушло письмо Владимира, советовавшее самодержцу Восточного Рима не держать посланных возле себя, а раскидать их по окраинным гарнизонам — "не то сотворят тебе зло — такое же, как и здесь".
Какое, любопытно, зло сотворили варяги Владимиру — добыли ему престол?
Впрочем, иных варягов Владимир оставил при себе и даже раздал им грады в кормление. Можно предполагать, что оставшиеся на Руси варяги были как раз не самыми рьяными сторонниками древних Богов — раз уж монах-летописец величает их "мужами добрыми и смыслеными".
Не из них ли был варяг-христианин Фёодор с сыном Иоанном, через несколько лет попавшие под жеребьёвку жертв Перуну?
Дальнейшее описание деяний Владимира тёплых красок в его образ не добавляет. Пять жён (из которых одна [21]— беременная супруга убитого им брата), восемьсот (!) наложниц. Ежегодные нападения на соседние народы. Вятичи, радимичи, ятвяги.
Что характерно, все — либо славяне, либо предельно близкие славянам балты, поклонявшиеся практически тем же божествам — Диву-Диевсу, Перуну-Перкуну, Велесу-Велсу, Ладе.
Я не в силах избавиться от впечатления, что Владимир (или Добрыня) тогда уже приучал своих бойцов видеть врагов в воинах, взывающих к Перуну, рубить заслоняющихся деревянными чурами стариков, за косы оттаскивать от алтарей кричащих девушек.
В 985 году Владимир нападает на волжских болгар. Народ, кстати, тоже с изрядной славянской примесью. Ибн Фадлан, лично посетивший их страну, попросту называет их "саклаба" — славянами.
Описанные им обычаи земледельческого народа, любящего купаться в реках и париться в банях, платящего дань правителю шкурками пушных зверьков и приветствующего его, снимая шапки, тоже не очень похожи на тюркские.
Ал-Ауфи называет титул правителя булгар — "владавац". Вам, читатель, ничего знакомого в этом слове не слышится?
Ибн Димешки ещё в XIV веке, повстречав группу волжских булгар, отправлявшихся в хадж — паломничество к мусульманским святыням (в результате чего окончательно становится ясно, что речь именно о волжских болгарах, мусульманах, а не дунайских, православных христианах), поинтересовался, что они за народ, и услышал в ответ, что булгары — смесь "саклаба" (славян) и тюрок.
Некоторые названия городов волжских болгар тоже звучат по-славянски — Жукотин, Басов, Изболь, Очель, Брягимов, Тухчин.
Всё это ещё в XIX веке вызвало у многих историков (в том числе и такого почтенного специалиста, как Д. Иловайский) подозрения, что волжские булгары были народом, по крайней мере, отчасти славянским.
В конце XX века археологи обнаружили, что возникновению Волжской Булгарии предшествовало долгое существование на её землях культуры земледельцев, пришедших с берегов Днепра, так называемых именьковцев, которых большинство исследователей-археологов считает славянами.
По-видимому, кочевники болгары ещё на Дону сроднились со славянскими племенами антов [22]и разбитые хазарами, предпочли откочевать в края, заселённые сородичами давних союзников и соседей — на Дунай и в земли расселения именьковцев.
Но нам сейчас интересно не происхождение волжских болгар, а поведение Владимира и его воспитателя во время этой войны.
После первых же стычек Добрыня подходит к Владимиру и заявляет: "Посмотрел я пленных, все в сапогах, эти дани платить не будут. Пойдём, поищем лапотников". Владимир соглашается — и заключает мир с болгарами.
Его отец снёс с лица земли разбухшую от пота покорённых и крови непокорившихся вампирью тушу Хазарского каганата, провёл границу Русской земли по Волге, в одну осень взял восемьдесят болгарских городов на Дунае и нагнал такого ужаса на столицу Восточного Рима, какого не удавалось никому ни до, ни после него.
Его дед был первым из полководцев земледельческих народов Европы, нанёсшим поражение кочевникам в их родной степи, покорившим Руси буйные печенежские племена, при нём Дон назывался Русской рекой, а Чёрное море — "Русским, потому что никто, кроме русов, не смеет плавать по нему" (Ибн Русте), он не устрашился "напалма Средневековья" — византийского "греческого огня" и едва не вырвал его секрет у Восточного Рима, отправив экспедицию в нефтеносный Бердаа (за что, по всей видимости, и был убит наёмниками Византии).
Воспитатель деда, Вещий Олег, вымел хазар из Приднепровья за Дон и прибил щит на воротах Восточного Рима, столицы мировой державы, мегаполиса раннего Средневековья.
А их наследник выбирает врага побезопаснее, ищет в противники безответных "лапотников".
Что тут ещё скажешь? Ведь ещё до сих пор многие, даже люди, называющие себя язычниками (родноверами, ведистами и так далее), всерьёз уверены, что Владимир по крайней мере и впрямь был смелым полководцем.
На самом деле по поводу его отваги никто из современников не питал никаких иллюзий — в исландской "Саге о Бьорне" креститель Руси выведен трусоватым "конунгом", который сам говорит про себя, что "не привык к поединкам".
Проклятие, даже в Исландии было известно, что этот человек — трус! И, судя по летописи, отлично известно это было и восточным соседям Руси, печенегам — впрочем, мы опережаем события.
Пока же, напоследок, отметим то обстоятельство, что, поклявшись булгарам в "вечном мире", "доколе камень тонет, а хмель плывёт", Владимир потом несколько раз нападал на прикамское государство.
Собственное слово для этого человека не значило ничего — впрочем, чего ещё ждать от лживо заманившего в смертельную ловушку родного брата?
Время конца X века было особым временем во многих отношениях. Христиане ожидали скорого конца "ветхого" мира, второго пришествия Христа, Страшного суда в тысячном году.
Ожидание это, однако, как мы уже говорили в предисловии, не было и вполовину настолько тревожным, как то, что охватило Европу и Русь пять веков спустя.
Грань между грехом и добродетелью, погибелью и спасением лежала для христиан, современников языческих государств, не внутри людских душ. Она казалась вполне очевидна — это была граница между христианством и язычеством.
Христианские проповедники практически за век до тысячного года использовали надвигающийся Страшный суд в качестве основного аргумента — а язычники видели в христианстве слишком много похожего на мифы о Рагнарекке — гибели Богов.
Язычникам Северной Европы христианская церковь, называвшая себя кораблём, а своих служителей — умершими для мира, живыми мертвецами, напоминала адский корабль мёртвых с восточных земель, Нагльфар.
Сам Христос, спускавшийся в ад, сравнивал себя с медным змием Моисея — "женовидного" лживого красавца Локи, распятого в аду-Хель за преступления другими Богами, которому предстоит вырваться и возглавить войско мертвецов и демонов, поднявшееся против Богов, отца чудовищного Змея-Иормунганда, в схватке с которым погибнет Громовержец Тор.
На эти чувства и ощущения накладывались и обстоятельства вполне земные — воинская знать языческих народов, особенно — правители, всё более тяготилась непререкаемостью древних обычаев, освящённых волею Родных Богов, хранимых Их жрецами.
Особенно это касалось правителей не слишком высокого происхождения, таких, как князь Мечислав, Мешко, потомок пахаря Пяста, крестивший Польшу лет за двадцать до описываемых событий [23].
Что уж говорить про сына хазарской рабыни — для него, живого воплощения нарушения норм языческого кастового общества, сына женщины из враждебного племени, братоубийцы, старая Вера была особенно непереносима, низвергнуть её было особенно важно.
Благо самые рьяные приверженцы древних Богов пали в походах Святослава, в междоусобице Святославичей — а себя Владимир окружил выходцами с крестимого немцами Поморья Варяжского, да дружинниками, натасканными на славянские святыни в вечных походах на сородичей.
Перед окончательным решением Владимир, согласно летописи, то приглашал к себе представителей разных конфессий, то отправлял посольства в страны, уже давно живущие по той или иной религии (вспомним загадочного Смеру).
Шаг, кстати, вполне разумный — как давно ни существовали бы в Киеве христианская, мусульманская и еврейская общины, а беседа со знающими проповедниками и знакомство с жизнью стран, где представляемые ими религии всесильны, были очень полезны.
Характерно, что без приглашения к Владимиру явились иудейские учителя-рабби.
Если они надеялись на родство по матери с правителем Руси, то горько просчитались — сменить авторитет всесильных жрецов на авторитет всезнающих рабби, жёсткие рамки племенных обычаев на ничуть не менее суровые предписания Талмуда (по сути, в общем-то, другой племенной религии) было последним, о чём мог мечтать молодой сын рабыни.
Очень возможно, что для повзрослевшего племянника религия сородичей дяди ассоциировалась с его опекой, от которой Владимир скорее всего уже начинал уставать.
Владимир в очередной раз показал, что на всякого мудреца довольно простоты — не дав рабби возможности блеснуть глубинами иудейской философии, он попросту "срезал" их незамысловатым вопросом: "Где земля ваша?"
Крыть, что называется, было нечем — древнее Иудейское царство почти тысячу лет лежало в руинах, а Хазарская империя была на памяти вопрошавшего и вопрошаемых сметена отцом Владимира.
Не нужны были Владимиру и западные христиане с их сильной церковной организацией, сильно напоминавшей жреческую касту. Да и повышенное внимание западного общества к родовитости сына рабыни могло отпугнуть.
Тут потомок рабыни-хазарки вспомнил о своих варяжских предках по отцу, насмерть рубившихся с римскими христианами на Лабе: "Отцы наши не приняли этого".
Мусульмане не подходили из-за осложнявших жизнь запретов на свинину и вино: "Руси есть веселие пити, не можем без того быти".
Оставалась, собственно, одна вера — византийское христианство, столь привлекавшее дорвавшегося до власти сына рабыни своей покладистой готовностью сносить любые измывательства светской власти, благословлять любую её затею.
Чего стоил пример одного только императора Михаила, правившего за век до крещения Руси, но многим в империи запомнившегося надолго.
Тот шатался по улице в компании пьяных прихлебателей, которым роздал шутовские церковные чины, вырядил в ризы священнослужителей и слонялся с ними по столице, распевая похабные пародии на богослужебные песнопения.
Святотатец не пощадил и родной матери, сделав её участницей гнусного розыгрыша, заставив слабую глазами старуху "исповедоваться" наряженному патриархом собутыльнику сына, Гриллу.
"Исповедь" закончилась тем, что Грилл, развернувшись к простёршейся ниц, испрашивая благословения, престарелой государыне, громко испустил ветры. Оба подонка от души веселились.
Церковь, сносившая от правителей такое (добавим, что официальным титулованием правителей Восточного Рима было "агиос деспоте" — "святой государь"), была для Владимира попросту находкой.
Да и с родовитостью никаких проблем тут не возникало — правившие в Константинополе императоры были потомками крестьянина Василия, лет за сто до описываемых событий явившегося в Город царей, нанявшегося в конюхи и в поразительно короткие сроки ставшего приближённым государя (того самого "шутника" Михаила). После чего убил своего государя и благодетеля и воссел на его престол.
Его сын Лев VI Философ (современник нашего Вещего Олега), очевидно, высмеивая взгляды варваров или античных язычников на родовитость, замечал, что, мол, только те, кто сами ничего не стоят, могут интересоваться родословными и ссылаться на них.
И он был не одинок в подобных суждениях — в Византии можно было повстречать патриарха-хазарина, императора-армянина, патриция из печенегов и даже придворного-негра.
А смешанная кровь даже приветствовалась — в теории из распространённого уже тогда заблуждения о якобы особой одарённости полукровок, на практике же из простого соображения, что полукровка, не связанный верностью никакому народу, всегда будет удобным орудием правителя-деспота.
Можно представить, насколько такие "передовые" воззрения влекли нашего "робичича".
Но он не просто принял христианскую веру — он ещё и вытребовал себе у византийских императоров Василия и Константина их сестру Анну. Попутно он осадил мятежный Херсонес — древний город неподалёку от современного Севастополя.
И взял его — с помощью предательства одного из горожан, по одним источникам, варяга Ждиберна (не иначе из тех отправленных им к императорам Константинополя, и озлобленного на нового нанимателя, заславшего его из столичной роскоши в крымскую глухомань — о "сопроводительном письме" от Владимира варягам, естественно, не сообщили).
По другим, предателем был местный священник (!) Анастас.
В любом случае, из летописей вырисовывается впечатление, что крепости Владимир брал исключительно с помощью измены. По-другому не умел.
После захвата Херсонеса переговоры с владыками Восточного Рима пошли на лад и сошлись на следующем: новому "архонту россов" выдаётся невеста с приданым, а он, в свою очередь, обращается в христианскую веру и отправляет на помощь боровшимся с очередным мятежом императорам русские дружины…
Я был там. Возможно, виною всему моё воображение — но мне казалось, над брусчаткой Андреевского спуска в Киеве, тогда, больше тысячи лет назад, носившего имя Боричева взвоза, ещё стоит незримое пламя и шумная толпа, толкущаяся у лотков с сувенирами, инстинктивно держится подальше от середины свободной от машин улицы — улицы, которой проволокли в Днепр изваяние Бога Олега, Игоря и Святослава, Бога Русских побед.
Здесь тащили Его вслед за конскими хвостами, здесь грохотали по дубовому телу двенадцать палок в руках двенадцати мужей. Мёртвый каганат мстил Богу своих победителей руками полукровки.
Люди плакали. А когда днепровские воды приняли и понесли прочь от Матери Русских Городов её супруга и покровителя, толпа ещё долго бежала по берегу с отчаянными криками: "Выдыбай, Боже!"
Кумир, словно услышав, пристал к берегу — там сейчас Выдубичи. Теперь это район Киева и странновато слышать это древнее имя в вагоне киевского метро — эхо давней трагедии.
Кумир вновь и вновь выкидывало на берег — словно Днепр Славутич отказывался принимать участие в святотатстве, словно Русская земля не желала отпускать своего исконного, извечного Защитника.
Княжеские дружинники теснили толпу, скидывали изваяние Громовержца обратно в Днепр и проводили Его до Днепровских порогов, словно желая убедиться, что грозовой дух, вдохновлявший походы князей-язычников, покинул Русь.
И вскоре, по воле вероотступника, объявившего своим личным врагом всякого, кто не придёт на реку креститься, киевлян погнали к водам Днепра — на крещение.
Вы наверняка слышали, читатель, а то и сами употребляли Выражение: "Что ты кричишь, как оглашённый?" Вот только, многие ли знают, что оглашённым в православии называют ведомых на крещение?
Сам Киев кричал в те дни. Кричал, как оглашённый, оплакивая своих Богов, оплакивая умирающую эпоху языческой Руси.
Начинались другие времена, нелёгкие для тех, кто желал остаться верным предкам и их Богам.
Глава 2. Столетняя гражданская (Х-ХI вв.)
Небо твоё, Небо моё —
Кровью залить и поделить…
Небо твоё, Небо моё,
А под ногами плачет земля.
Никола Емелин. "Хватит стрелять!"
…Пока монах один, чернее сажи,
О всепрощеньи что-то бормоча,
Не всыпал яд в языческую чашу…
Отведал Русь — и стаял, как свеча.
Его связали кушаками туго,
Перунов крест сорвали со шнура,
И меч — грозу ублюдочного юга -
Ублюдок сбросил с берега Днепра.
Змея-монах, стращая божьей карой,
Траву усыпал фосфором луны,
И, обезглавив дерзкие драккары,
Их превратил в смиренные челны.
Стелился дым, удушливый и рваный…
Нерусской плотью пахнущая мразь,
Напялив латы с солнцами и львами,
В палатах села, Русью нареклась.
А. Широпаев. "Пленник"
"Огнём и мечом". Свидетельствуют летописи. Свидетельствует археология. Свидетельствует византийский топарх. Свидетельствуют народные предания. Участь богоотступника. За что "окаяли" Святополка? Всеслав Чародей. "Мятежи волхвов" — правда и клевета. Муромские святогоны. Последствия: два предания об отроках. "Земли незнаемые". Восемь веков, отнятые у империи. Странное "уважение" единоверцев. Постскриптум Аль Марвази
Сейчас о долгом и кровавом пути новой веры по Русской земле вспоминать не модно. Сейчас в моде другие авторы — кто возносит Владимира за великую мудрость, из-за которой принятие христианства не сопровождалось-де "социальными потрясениями", ознаменовавшими принятие христианства в Польше, Венгрии, Скандинавии.Кто утверждает, что уже время сына крестителя, Ярослава, было "временем очевидного расцвета христианства" на Руси.
Тем, кто осмеливается вспоминать про "огонь и меч" киевских дружин, суровые бородатые (и не очень) публицисты пеняют за "клевету на церковь", за "повторение задов советского агитпропа" и так далее.
Я не называю ничьих фамилий, интересующийся темой читатель сам назовёт не одну и не две, да и не в фамилиях дело, право слово, не в отдельных личностях — в настроении, в моде, в "атмосфере", как говаривал Г.К. Честертон.
Между тем, задолго до октябрьского переворота писали о насильственном характере крещения и не какие-нибудь воинствующие безбожники или профессиональные революционеры, а церковные историки, зачастую сами из числа архипастырей.
"Не все, принявшие тогда у нас святую веру, приняли ее по любви, некоторые — только по страху к повелевшему" (архиепископ Макарий, "История русской церкви", СПб., 1868, С. 27).
"Не желавших креститься было весьма много в Киеве, так и вообще по всей Руси.(…) Всякое правдоподобие (блаженные времена, когда исследование считалось не с "линией партии" или "историографической традицией", но с правдоподобием" — Л.П.) требует предположить, что было некоторое, а может быть, и немалое количество таких, которые остались глухи к проповеди и в глазах которых князь и бояре были отступниками от святоотеческой веры.