Страница:
Сохранилась переписка Иосифа с дочерью. У них была игра: он был «секретаришка», а она — «Сетанка-хозяйка», писала ему «приказы». «Приказываю взять меня в кино!» Раз приказано — надо выполнять…
Они писали друг другу трогательные нежные письма. «Сетанке-хозяйке. Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и не пишешь ему. Как твое здоровье? Не хвораешь ли? Напиши, как проводишь время? Лельку не встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет как нет. Не хорошо, ты обижаешь папку».
Потом, уже когда он переехал в Кунцево, то все равно продолжал обедать в кремлевской квартире — из-за Светланы. Он приходил, звал ее: «Хозяйка!» Девочка мчалась в столовую, садилась справа от отца и сидела, пока не начинали слипаться глаза, поскольку эти трапезы только назывались обедами, а на самом деле по времени скорее тянули на ужины. Сидели за столом долго, были гости, за обедом, по традиции, решалось множество дел, так что и Светлана была некоторым образом причастна к управлению государством. Когда глаза уже совсем закрывались, она шла спать. Перед тем как уехать на дачу, отец всегда заходил поцеловать дочку.
В сущности, дома у детей не было. Сталин после смерти Надежды так и не женился, сам он тоже, конечно, воспитателем не был. Девочку воспитывали няня, домоправительница, учительница, Василия — охранники, шоферы кремлевского гаража, где он пропадал в свободное время. Но тут уж ничего не поделаешь, отец не имел возможности не то что посвятить себя детям, а даже уделять им самое минимальное внимание. «Он был плохим, невнимательным сыном, мужем и отцом», — напишет позднее Светлана. А как могло быть иначе? Слишком огромная ноша лежала на его плечах…
Вечный большевизм
Если завтра война…
Они писали друг другу трогательные нежные письма. «Сетанке-хозяйке. Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и не пишешь ему. Как твое здоровье? Не хвораешь ли? Напиши, как проводишь время? Лельку не встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет как нет. Не хорошо, ты обижаешь папку».
Потом, уже когда он переехал в Кунцево, то все равно продолжал обедать в кремлевской квартире — из-за Светланы. Он приходил, звал ее: «Хозяйка!» Девочка мчалась в столовую, садилась справа от отца и сидела, пока не начинали слипаться глаза, поскольку эти трапезы только назывались обедами, а на самом деле по времени скорее тянули на ужины. Сидели за столом долго, были гости, за обедом, по традиции, решалось множество дел, так что и Светлана была некоторым образом причастна к управлению государством. Когда глаза уже совсем закрывались, она шла спать. Перед тем как уехать на дачу, отец всегда заходил поцеловать дочку.
В сущности, дома у детей не было. Сталин после смерти Надежды так и не женился, сам он тоже, конечно, воспитателем не был. Девочку воспитывали няня, домоправительница, учительница, Василия — охранники, шоферы кремлевского гаража, где он пропадал в свободное время. Но тут уж ничего не поделаешь, отец не имел возможности не то что посвятить себя детям, а даже уделять им самое минимальное внимание. «Он был плохим, невнимательным сыном, мужем и отцом», — напишет позднее Светлана. А как могло быть иначе? Слишком огромная ноша лежала на его плечах…
Вечный большевизм
Чтобы понять, какая ноша лежала на плечах Иосифа, что означало в то время быть правителем Страны Советов, надо хотя бы приблизительно обрисовать ее положение и те проблемы, которые стояли перед правительством СССР. Положение было совершенно невозможным. Проблемы представляли собой запутанный клубок, в котором, если потянуть за одну нить, остальные только больше запутывались. Пожалуй, в то время не было ни одной области государственной жизни, про которую можно было бы сказать: здесь у нас все в порядке.
О состоянии промышленности после окончания Гражданской войны мы уже писали: в 1923 году она давала около 10 процентов от довоенного уровня. Нэп ни в коей мере этой проблемы не решал — свобода торговли и мелкое кустарное производство создавали лишь видимость улучшения по сравнению с абсолютной нищетой Гражданской войны. Нэп играл роль клапана, выпускающего излишек недовольства населения, не более того. А промышленность по-прежнему лежала в развалинах и поднималась медленно и трудно.
В 90-е годы много писали о том, как злодеи-большевики вывозили за границу ценности и национальное достояние, вплоть до золота и произведений искусства. Это действительно так. Но, за исключением определенного процента, который шел на воровство (определенный процент на воровство шел даже в блокадном Ленинграде — это природа человеческая, от которой не уйдешь), — так вот, за исключением определенного процента на воровство вырученные средства шли на приобретение за границей промышленных товаров. Даже «лампочки Ильича» и те ввозились в то время из Германии. А импорт — вещь очень опасная, поскольку не только истощает государство, но и крайне чутко реагирует на международные отношения. Надо было поднимать свою промышленность, но на это не было средств и, что не менее важно, не было людей. А людей не было, потому что 80% населения страны работали в предельно отсталом, почти на уровне Московского княжества, сельском хозяйстве. И что делать с этим сельским хозяйством, не знал никто.
Сельское хозяйство, кроме того, что было отсталым, еще и находилось в глубочайшем кризисе. Кризис этот возник не по вине большевиков, он достался им в наследство от царской России, да и в самой России он созревал лет пятьдесят, не меньше, если не сто пятьдесят, и никто не решался к нему подступиться. Столыпин попытался было, да не вышло, не успел. Крестьянское хозяйство было мелким и низкопроизводительным, пресловутый «мужичок-кормилец» кормил в основном себя, почти не поставляя зерна на рынок. Надо было любой ценой, и срочно, создавать крупные высокопроизводительные хозяйства, а излишек людей направить в промышленность, только в этом случае можно было говорить о возможности выживания страны. Первоначально, по наивности и неопытности, правительство предполагало, что все получится само собой, путем естественного развития кооперации, однако естественное течение событий разворачивало лодку совсем в другую сторону, в сторону формирования мощного спекулятивного лобби держателей хлеба. Тут нужно было какое-то совершенно новое решение — но какое?
Международное положение тоже не радовало. Еще Александр III говорил: «У России друзей нет». Еще меньше друзей было у Советского Союза. Дружественной страной в 20-е годы можно было считать разве что Германию. Крайне враждебно была настроена Польша, в 1927 году произошло резкое похолодание отношений с Англией и с Китаем, примерно в то же время Япония провозгласила новый внешнеполитический курс, в котором почти открыто были заявлены претензии на Дальний Восток. В 1933 году в Германии к власти пришел Гитлер, ну, а его планы в отношении России были хорошо известны. Земли у нас много, вот в чем беда!
Отношение большинства других стран, не посягавших на русские земли, находилось в диапазоне между явной враждебностью и осторожной отстраненностью. Все попытки заключить какие бы то ни было соглашения о совместной обороне неизменно проваливались. Между тем не было никаких сомнений в том, что следует ожидать новой войны, вопрос был только в том, когда ее ждать и откуда. То ли в 1927 году нападут сопредельные государства-лимитрофы, науськанные Англией, то ли через год-два — Япония, захватив в свою орбиту полумарионеточный Китай, то ли Польша объединится с Германией и ударит с запада. Между тем армия и оборонная промышленность находились в зачаточном состоянии. Для того чтобы поднять армию, нужна была гонка вооружений, для этого требовалась срочная индустриализация, для индустриализации нужны были средства и в первую очередь люди, а для этого нужно было решить проблему сельского хозяйства, а как решить проблему сельского хозяйства, не знал никто.
Все это сформулировано постфактум и совершенно не означает, что советское правительство видело сразу все эти проблемы и знало пути их решения. Каждая глобальная проблема состояла из многих мелких, они возникали постепенно и решались по мере возникновения, иногда относительно безболезненно, как разгром оппозиции, иногда очень болезненно, как, скажем, коллективизация, которая явилась спасением советской экономики, но обошлась очень дорого. Да и само правительство было неопытным и во многом действовало путем проб и ошибок, неуверенных попыток и внезапных озарений.
Самой малой из насущных проблем была проблема оппозиции — скорее даже не проблема, а помеха. Вчерашние товарищи по партии критиковали каждый шаг правительства, критиковали слева и справа и усердно несли эту свою критику в партийные массы, пока это даже самим массам не надоело. После 1927 года, когда у оппозиции отобрали возможность делать это открыто, в стране начала создаваться «вторая партия», нелегальная, очень самостоятельная и абсолютно оппозиционная, со своими типографиями, пропагандистами и отработанными методами борьбы. Та же коллективизация обошлась бы гораздо легче, если бы «вторая партия» не вела контрпропаганду на селе и не поднимала крестьян на сопротивление, а уж это-то она делать умела, точнее, только это она и умела делать. А то у нас почему-то принято думать, что оппозиция только «свое суждение имела» и высказывала его в партийных дискуссиях, а ее за это перестреляли. Если бы так — кто бы их трогал!
Да, это была самая мелкая из насущных проблем, но с ней тоже надо было что-то делать. Ибо кадры действительно решали все. Партия же большевиков, особенно та ее часть, которая сформировалась до 1921 года, представляла серьезную опасность для власти. Тут есть один небольшой нюанс: те, кто вступал в партию после окончания Гражданской войны, вступали в правящую партию, а до окончания, а особенно до октября 1917 года, — в радикально-оппозиционную. Это были совершенно разные партии, и требовались им совершенно разные типы людей: в одном случае — созидатели, в другом — борцы-разрушители. «Весь мир насилья мы разрушим… а затем мы наш, мы новый мир построим»… На практике воплотить эти строчки в жизнь одними и теми же руками не получалось. И осознание этого факта стоило Иосифу очень дорого — ведь это были его старые товарищи, те, с кем он еще двадцать лет назад стоял по одну сторону баррикады против общего противника. Ладно Троцкий, они никогда не были близки. Но тот же Каменев, который еще в 1903 году укрывал его в Тифлисе на конспиративной квартире, или Зиновьев, «российский Энгельс», ближайший соратник Ленина, да и другие тоже — всех их связывало общее прошлое. Победившая революция должна пожрать своих детей, таков непреложный закон бытия, и Сталин прекрасно знал его, но решиться на это так и не смог, беспомощно махнув рукой: пусть, мол, все идет, как идет, авось Господь управит…
Итак, в 1927 году сформировалась «вторая партия», вождем которой был Троцкий. Она тут же перешла к той работе, которой занималась на заре своего существования партия большевиков, а именно: критиковала любые действия власти и несла эту свою критику в массы, теперь уже не партийные, а все, до которых могла дотянуться; Поводов для критики, естественно, было множество, массы прислушивались, начали появляться рабочие кружки. И Сталин, и его товарищи слишком хорошо знали, чем подобная деятельность кончается. Поэтому в 1929 году троцкистов разгромили, а их духовного вождя выслали сначала в Алма-Ату, затем за границу, кружки запретили. Лев Давидович, естественно, не успокоился, но руководить оттуда было значительно труднее, так что «партия Троцкого» в России стала во много раз слабее.
Сложнее было с прочими лидерами оппозиции, которые вроде бы ничего криминального не делали, просто не работали сами и мешали работать правительству. Зиновьев и Каменев занимались критикой потому, что ничего другого не умели. Бухарин, кроме того что тоже ни к какому делу не пригоден, был типичным паникером, менявшим свои взгляды чуть ли не каждый год. Так, в середине 20-х годов он выкинул крестьянам лозунг «Обогащайтесь!», с началом коллективизации ратовал за уничтожение кулака как класса и одновременно писал письма Сталину, в которых кричал, что так, как действует правительство, действовать нельзя. При этом как надлежит действовать, он, естественно, не говорил ни слова, потому что сам не знал. Все бы ничего, с этими деятелями уже не раз справлялись, но они, имея немалый авторитет, подрывали единство партии бесконечными и бессмысленными дискуссиями. А партия в то время была приводным ремнем управления государством, другие приводные ремни еще только формировались. Единоначалие важно не только в армии, но и в любой чрезвычайной ситуации, а ситуация была хронически чрезвычайной, иного положения, кроме чрезвычайного, в стране просто не было.
Итак, наверху шла борьба за власть, заложником которой была Россия. Самое главное различие между Сталиным и оппозиционерами состояло в том, что оппозиционеры в случае, если бы они пришли к власти в стране, а потом ее потеряли, не теряли ничего. Даже наоборот — они отправлялись за границу и вновь въезжали в знакомую колею привычной радикально-оппозиционной деятельности, то есть возвращали себе свой привычный смысл жизни. Сталин и его команда для себя такого варианта не допускали: с потерей страны они теряли все, вплоть до самой жизни, поэтому и власть у них можно было вырвать только с жизнью.
…Но Сталин все-таки надеялся, что старые товарищи образумятся. Оппозиционеров исключали из партии, потом снова принимали, высылали и тут же амнистировали после первых же покаянных заявлений — и они снова принимались за старое. Если бы Иосиф знал, к чему это в конце концов приведет, то, может быть, наплевал бы на законность и дал санкцию просто-напросто перерезать старых товарищей, как в свое время поступил Гитлер. Но… он был гений — но не пророк!
XVII съезд был последним боем оппозиции, последней легальной попыткой сместить Сталина, попыткой, с треском провалившейся. Что бы в такой ситуации сделали большевики лет двадцать — тридцать назад? А что они реально сделали в 1905 году? Потерпев поражение, перешли к террору. И, как по заказу, через десять месяцев после съезда произошел крупнейший террористический акт начиная с 1921 года — очень своевременно и при довольно странных обстоятельствах какой-то псих на почве ревности застрелил главу ленинградской парторганизации Кирова. Может быть, это и вправду был псих и действительно убийство произошло на почве ревности, но уж очень как-то вовремя оно случилось. И очень уж не случайный человек был Сергей Миронович Киров.
… Для того чтобы изменить курс страны, надо было убить Сталина. И это, кстати, было не так уж трудно. Вплоть до начала 30-х годов он ходил по Москве практически без охраны, да и потом охрана главы государства была поставлена кое-как — трудно устеречь человека, если он сам не боится.
Но вот незадача — в этом случае новый глава государства оказывался лицом к лицу все с тем же клубком проблем, а дальше все было предсказуемо — новое Временное правительство, полный развал и оккупация кем-либо из милых соседей. Нет, нельзя было убивать Сталина — по крайней мере, пока он не приведет в относительный порядок страну, зато потом так хорошо и просто будет его убрать и выступить спасителями Отечества от тирании. Но не в 1934 году! Как же ознаменовать переход к террору, чтобы все поняли, что происходит, как ударить побольнее? Нет, может быть, Николаев был просто свихнувшимся ревнивцем, но и время, и место, и человек были как-то уж очень не случайны.
Киров был дважды особым человеком для оппозиции. Во-первых, он руководил Ленинградской организацией, бывшим ее оплотом, сменив на этом посту Зиновьева. А во-вторых, после смерти Надежды это был самый близкий Сталину человек.
Иосиф после самоубийства жены замкнулся, предпочитая быть один. В это тяжелое время редко кто приезжал к нему домой — то есть на «ближнюю» дачу. По-прежнему гостил там один лишь Киров. Во время съезда он даже жил у Сталина, причем хозяин уступил ему свою кровать, а сам спал на диване. Мария Сванидзе пишет: «Он ухаживал за Иосифом, как за малым ребенком».
В ее дневнике сохранилось описание такого эпизода: «В тот раз после обеда у Иосифа было очень благодушное настроение. Он подошел к междугородной вертушке и вызвал Кирова, стал шутить по поводу отмены хлебных карточек и повышения цен на хлеб. Советовал Кирову немедленно вылететь в Москву, чтобы защитить интересы Ленинградской области от более высокого повышения цен, нежели в других областях. Очевидно, Киров отбояривался, потом Иосиф дал трубку Кагановичу, и тот уговаривал Кирова приехать на один день. Иосиф любит Кирова, и, очевидно, ему хотелось после приезда из Сочи повидаться с ним, попариться в русской бане и побалагурить между делами, а повышение цен на хлеб было предлогом».
Действительно, они вместе парились в бане — больше Иосиф туда никого не приглашал. Отношения у них были такими, что даже служака Власик, рассказывая о них, изменяет своему обычному официальному тону. «Больше всех Сталин любил и уважал Кирова. Любил его какой-то трогательной, нежной любовью. Приезды т. Кирова на юг были для Сталина настоящим праздником. Приезжал Сергей Миронович на неделю, две. В Москве он останавливался на квартире у т. Сталина, и И.В. буквально не расставался с ним». На книге, подаренной Кирову, Иосиф, обычно сдержанный, написал: «Другу моему и брату любимому от автора».
…И вот в декабре 1934 года в Москву из Ленинграда пришла страшная для Иосифа весть: убит Киров. Он тут же срывается с места и, взяв с собой Ягоду, едет расследовать дело. Убийца — некто Николаев, полусумасшедший муж одной из секретарш Кирова, приревновавший секретаря обкома к своей жене, не отпирался от содеянного. Тем не менее ни у кого не возникало сомнений, что это не убийство из ревности, а террористический акт — такая в то время в стране была обстановка и такой уровень напряженности отношений с оппозицией. Не зря Бухарин, устроивший по этому поводу истерику, кричал своим соратникам: «Теперь он сделает с нами что захочет — и будет прав!»
Первые же проверки показали, что ленинградские чекисты очень странно вели себя в этом деле. Так, за несколько дней до убийства Николаев был задержан у Смольного с револьвером, но его сразу же отпустили. В момент самого убийства телохранитель Кирова — очень своевременно — где-то задержался. Все стало окончательно ясно, когда Сталин захотел допросить этого телохранителя — по дороге на допрос грузовик, в котором тот ехал вместе с охранниками, врезался в стену. Никто не пострадал, кроме телохранителя, который погиб на месте. Действительно, все было ясно.
Может быть, если бы убит был кто-нибудь другой, последствия оказались бы не такими серьезными. Но Кирова любили все, не говоря уж об Иосифе, которого он вытащил из тяжелейшего душевного состояния после смерти Надежды и для которого был, пожалуй, самым близким человеком. Та же Мария Сванидзе в своем дневнике описывает прощание: «На ступеньки гроба поднимается Иосиф, лицо его скорбно, он наклоняется и целует в лоб мертвого Сергея Мироновича. Картина раздирает душу, зная, как они были близки, и весь зал рыдает, я слышу сквозь собственные всхлипывания всхлипывания мужчин. Также тепло, заплакав, прощается Серго — его близкий соратник, потом поднимается весь бледный — меловой Молотов…» Наверное, Иосиф мог бы еще раз повторить то, что сказал у гроба своей первой жены: «Это существо согрело мое каменное сердце».
Удар был нанесен жестокий и в цель, и он вызвал эффект — правда, не тот, которого ожидали. После него начались репрессии против оппозиции — пока еще небольшие и наугад. Естественно, не обошлось в этом деле и без перегибов.
В Кремле ждали продолжения террора. Сталин никогда не был трусом, он был, скорее, фаталистом. В начале века в Грузии он дрался с казаками в рядах демонстрантов, а в 1941 году во время бомбежек наблюдал с крыши за происходящим в воздухе, «успокаивая» Власика: «Наша бомба мимо нас не пролетит». А чтобы заставить его ходить по Москве с охранником, понадобилось решение Политбюро. Но, с другой стороны, он прекрасно знал, с кем имеет дело, и был свидетелем того террора, который развернули боевики левых партий против властей в начале века, да и сам участвовал в организации терактов и знал, как это делается. Первым был Киров — кто следующий?
Есть свидетельство адмирала Исакова, который однажды, будучи на приеме у Сталина, услышал нечто, потрясшее его. «В тот раз, о котором я хочу рассказать, ужин происходил в одной из нижних комнат: довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех сторон книжными шкафами. А к этому залу от кабинета, где мы заседали, вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли часовые — не часовые, а дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: „Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь…“
А дела разворачивались одно за одним. В 1935 году НКВД распутал дело «Клубок» — заговор в Кремле, среди обслуги, библиотекарей и пр., которое сейчас считается сфальсифицированным, но совершенно безосновательно. Не в первый раз заговорщики пытались подобраться к обслуживающему персоналу Кремля. Затем последовал процесс Зиновьева и Каменева. После этого обнаружился заговор военных — казалось, всему этому не будет конца. С каждым новым делом те, кто был наверху, все больше ожесточались, и с каждым разом все больше был диапазон преступлений, в который они могли поверить, в конце концов они уже верили во все, что угодно. И тогда наступило время НКВД. После ареста Ягоды, который, будучи сам из стана оппозиции, более-менее сдерживал процесс, чекисты поняли, что тут дело пахнет наградами, карьерой и прочими благами, и стали действовать по принципу: «чем больше их сдадим, тем лучше». И Сталин был не прав, когда санкционировал пытки. Да, били и пытали во всех контрразведках Европы, но он должен был понимать особенность НКВД, многие из работников которого служили там еще со времен Гражданской войны, а другие были их верными учениками — по своей жестокости эта публика не имела себе равных.
Когда Феликс Чуев спрашивал у Молотова, у Кагановича, которые вместе со всеми санкционировали смертные приговоры: «Как же вы могли? Ведь там были ваши товарищи?» — оба отвечали:
«А что нам оставалось? Нам показывали следственное дело, с протоколами допросов, с собственноручными показаниями! Что мы должны были делать?»
Впрочем, справедливости ради надо сказать, что избавление от «верных ленинцев» пошло стране только на пользу. Массовые репрессии — это уже совсем другая история, не имеющая отношения к Сталину и во многом раскрученная руками того самого партийного актива, который в ходе репрессий поедал сам себя и транслировал те же процессы в другие слои общества. Когда наверху поняли, что происходит, было уже поздно. Спецслужбы — это «государство в государстве», так просто их не возьмешь. Надо было найти «варяга», способного остановить этот безумный маховик. Тогда из Закавказья извлекли старого чекиста Берию, опытного и решительного, который, придя на место Ежова, сумел — далеко не сразу — остановить машину репрессий. Последними жертвами «террора» стали сами ежовские следователи, но их, по правде сказать, совершенно не жалко…
…Это почти невероятно, но у них все получилось. Получилось с индустриализацией — к середине 30-х годов была создана и заработала новая промышленность. Получилось с сельским хозяйством — после коллективизации валовой сбор зерна увеличился в полтора раза. Получилось с армией, хотя и хуже, чем с коллективизацией, и даже благосостояние населения с середины 30-х годов начало постепенно повышаться. Однако это была временная передышка, потому что мир стремительно катился к новой войне. Кто бы и что бы ни говорил, Сталин не питал по этому поводу никаких иллюзий.
О состоянии промышленности после окончания Гражданской войны мы уже писали: в 1923 году она давала около 10 процентов от довоенного уровня. Нэп ни в коей мере этой проблемы не решал — свобода торговли и мелкое кустарное производство создавали лишь видимость улучшения по сравнению с абсолютной нищетой Гражданской войны. Нэп играл роль клапана, выпускающего излишек недовольства населения, не более того. А промышленность по-прежнему лежала в развалинах и поднималась медленно и трудно.
В 90-е годы много писали о том, как злодеи-большевики вывозили за границу ценности и национальное достояние, вплоть до золота и произведений искусства. Это действительно так. Но, за исключением определенного процента, который шел на воровство (определенный процент на воровство шел даже в блокадном Ленинграде — это природа человеческая, от которой не уйдешь), — так вот, за исключением определенного процента на воровство вырученные средства шли на приобретение за границей промышленных товаров. Даже «лампочки Ильича» и те ввозились в то время из Германии. А импорт — вещь очень опасная, поскольку не только истощает государство, но и крайне чутко реагирует на международные отношения. Надо было поднимать свою промышленность, но на это не было средств и, что не менее важно, не было людей. А людей не было, потому что 80% населения страны работали в предельно отсталом, почти на уровне Московского княжества, сельском хозяйстве. И что делать с этим сельским хозяйством, не знал никто.
Сельское хозяйство, кроме того, что было отсталым, еще и находилось в глубочайшем кризисе. Кризис этот возник не по вине большевиков, он достался им в наследство от царской России, да и в самой России он созревал лет пятьдесят, не меньше, если не сто пятьдесят, и никто не решался к нему подступиться. Столыпин попытался было, да не вышло, не успел. Крестьянское хозяйство было мелким и низкопроизводительным, пресловутый «мужичок-кормилец» кормил в основном себя, почти не поставляя зерна на рынок. Надо было любой ценой, и срочно, создавать крупные высокопроизводительные хозяйства, а излишек людей направить в промышленность, только в этом случае можно было говорить о возможности выживания страны. Первоначально, по наивности и неопытности, правительство предполагало, что все получится само собой, путем естественного развития кооперации, однако естественное течение событий разворачивало лодку совсем в другую сторону, в сторону формирования мощного спекулятивного лобби держателей хлеба. Тут нужно было какое-то совершенно новое решение — но какое?
Международное положение тоже не радовало. Еще Александр III говорил: «У России друзей нет». Еще меньше друзей было у Советского Союза. Дружественной страной в 20-е годы можно было считать разве что Германию. Крайне враждебно была настроена Польша, в 1927 году произошло резкое похолодание отношений с Англией и с Китаем, примерно в то же время Япония провозгласила новый внешнеполитический курс, в котором почти открыто были заявлены претензии на Дальний Восток. В 1933 году в Германии к власти пришел Гитлер, ну, а его планы в отношении России были хорошо известны. Земли у нас много, вот в чем беда!
Отношение большинства других стран, не посягавших на русские земли, находилось в диапазоне между явной враждебностью и осторожной отстраненностью. Все попытки заключить какие бы то ни было соглашения о совместной обороне неизменно проваливались. Между тем не было никаких сомнений в том, что следует ожидать новой войны, вопрос был только в том, когда ее ждать и откуда. То ли в 1927 году нападут сопредельные государства-лимитрофы, науськанные Англией, то ли через год-два — Япония, захватив в свою орбиту полумарионеточный Китай, то ли Польша объединится с Германией и ударит с запада. Между тем армия и оборонная промышленность находились в зачаточном состоянии. Для того чтобы поднять армию, нужна была гонка вооружений, для этого требовалась срочная индустриализация, для индустриализации нужны были средства и в первую очередь люди, а для этого нужно было решить проблему сельского хозяйства, а как решить проблему сельского хозяйства, не знал никто.
Все это сформулировано постфактум и совершенно не означает, что советское правительство видело сразу все эти проблемы и знало пути их решения. Каждая глобальная проблема состояла из многих мелких, они возникали постепенно и решались по мере возникновения, иногда относительно безболезненно, как разгром оппозиции, иногда очень болезненно, как, скажем, коллективизация, которая явилась спасением советской экономики, но обошлась очень дорого. Да и само правительство было неопытным и во многом действовало путем проб и ошибок, неуверенных попыток и внезапных озарений.
Самой малой из насущных проблем была проблема оппозиции — скорее даже не проблема, а помеха. Вчерашние товарищи по партии критиковали каждый шаг правительства, критиковали слева и справа и усердно несли эту свою критику в партийные массы, пока это даже самим массам не надоело. После 1927 года, когда у оппозиции отобрали возможность делать это открыто, в стране начала создаваться «вторая партия», нелегальная, очень самостоятельная и абсолютно оппозиционная, со своими типографиями, пропагандистами и отработанными методами борьбы. Та же коллективизация обошлась бы гораздо легче, если бы «вторая партия» не вела контрпропаганду на селе и не поднимала крестьян на сопротивление, а уж это-то она делать умела, точнее, только это она и умела делать. А то у нас почему-то принято думать, что оппозиция только «свое суждение имела» и высказывала его в партийных дискуссиях, а ее за это перестреляли. Если бы так — кто бы их трогал!
Да, это была самая мелкая из насущных проблем, но с ней тоже надо было что-то делать. Ибо кадры действительно решали все. Партия же большевиков, особенно та ее часть, которая сформировалась до 1921 года, представляла серьезную опасность для власти. Тут есть один небольшой нюанс: те, кто вступал в партию после окончания Гражданской войны, вступали в правящую партию, а до окончания, а особенно до октября 1917 года, — в радикально-оппозиционную. Это были совершенно разные партии, и требовались им совершенно разные типы людей: в одном случае — созидатели, в другом — борцы-разрушители. «Весь мир насилья мы разрушим… а затем мы наш, мы новый мир построим»… На практике воплотить эти строчки в жизнь одними и теми же руками не получалось. И осознание этого факта стоило Иосифу очень дорого — ведь это были его старые товарищи, те, с кем он еще двадцать лет назад стоял по одну сторону баррикады против общего противника. Ладно Троцкий, они никогда не были близки. Но тот же Каменев, который еще в 1903 году укрывал его в Тифлисе на конспиративной квартире, или Зиновьев, «российский Энгельс», ближайший соратник Ленина, да и другие тоже — всех их связывало общее прошлое. Победившая революция должна пожрать своих детей, таков непреложный закон бытия, и Сталин прекрасно знал его, но решиться на это так и не смог, беспомощно махнув рукой: пусть, мол, все идет, как идет, авось Господь управит…
Итак, в 1927 году сформировалась «вторая партия», вождем которой был Троцкий. Она тут же перешла к той работе, которой занималась на заре своего существования партия большевиков, а именно: критиковала любые действия власти и несла эту свою критику в массы, теперь уже не партийные, а все, до которых могла дотянуться; Поводов для критики, естественно, было множество, массы прислушивались, начали появляться рабочие кружки. И Сталин, и его товарищи слишком хорошо знали, чем подобная деятельность кончается. Поэтому в 1929 году троцкистов разгромили, а их духовного вождя выслали сначала в Алма-Ату, затем за границу, кружки запретили. Лев Давидович, естественно, не успокоился, но руководить оттуда было значительно труднее, так что «партия Троцкого» в России стала во много раз слабее.
Сложнее было с прочими лидерами оппозиции, которые вроде бы ничего криминального не делали, просто не работали сами и мешали работать правительству. Зиновьев и Каменев занимались критикой потому, что ничего другого не умели. Бухарин, кроме того что тоже ни к какому делу не пригоден, был типичным паникером, менявшим свои взгляды чуть ли не каждый год. Так, в середине 20-х годов он выкинул крестьянам лозунг «Обогащайтесь!», с началом коллективизации ратовал за уничтожение кулака как класса и одновременно писал письма Сталину, в которых кричал, что так, как действует правительство, действовать нельзя. При этом как надлежит действовать, он, естественно, не говорил ни слова, потому что сам не знал. Все бы ничего, с этими деятелями уже не раз справлялись, но они, имея немалый авторитет, подрывали единство партии бесконечными и бессмысленными дискуссиями. А партия в то время была приводным ремнем управления государством, другие приводные ремни еще только формировались. Единоначалие важно не только в армии, но и в любой чрезвычайной ситуации, а ситуация была хронически чрезвычайной, иного положения, кроме чрезвычайного, в стране просто не было.
Итак, наверху шла борьба за власть, заложником которой была Россия. Самое главное различие между Сталиным и оппозиционерами состояло в том, что оппозиционеры в случае, если бы они пришли к власти в стране, а потом ее потеряли, не теряли ничего. Даже наоборот — они отправлялись за границу и вновь въезжали в знакомую колею привычной радикально-оппозиционной деятельности, то есть возвращали себе свой привычный смысл жизни. Сталин и его команда для себя такого варианта не допускали: с потерей страны они теряли все, вплоть до самой жизни, поэтому и власть у них можно было вырвать только с жизнью.
…Но Сталин все-таки надеялся, что старые товарищи образумятся. Оппозиционеров исключали из партии, потом снова принимали, высылали и тут же амнистировали после первых же покаянных заявлений — и они снова принимались за старое. Если бы Иосиф знал, к чему это в конце концов приведет, то, может быть, наплевал бы на законность и дал санкцию просто-напросто перерезать старых товарищей, как в свое время поступил Гитлер. Но… он был гений — но не пророк!
XVII съезд был последним боем оппозиции, последней легальной попыткой сместить Сталина, попыткой, с треском провалившейся. Что бы в такой ситуации сделали большевики лет двадцать — тридцать назад? А что они реально сделали в 1905 году? Потерпев поражение, перешли к террору. И, как по заказу, через десять месяцев после съезда произошел крупнейший террористический акт начиная с 1921 года — очень своевременно и при довольно странных обстоятельствах какой-то псих на почве ревности застрелил главу ленинградской парторганизации Кирова. Может быть, это и вправду был псих и действительно убийство произошло на почве ревности, но уж очень как-то вовремя оно случилось. И очень уж не случайный человек был Сергей Миронович Киров.
… Для того чтобы изменить курс страны, надо было убить Сталина. И это, кстати, было не так уж трудно. Вплоть до начала 30-х годов он ходил по Москве практически без охраны, да и потом охрана главы государства была поставлена кое-как — трудно устеречь человека, если он сам не боится.
Но вот незадача — в этом случае новый глава государства оказывался лицом к лицу все с тем же клубком проблем, а дальше все было предсказуемо — новое Временное правительство, полный развал и оккупация кем-либо из милых соседей. Нет, нельзя было убивать Сталина — по крайней мере, пока он не приведет в относительный порядок страну, зато потом так хорошо и просто будет его убрать и выступить спасителями Отечества от тирании. Но не в 1934 году! Как же ознаменовать переход к террору, чтобы все поняли, что происходит, как ударить побольнее? Нет, может быть, Николаев был просто свихнувшимся ревнивцем, но и время, и место, и человек были как-то уж очень не случайны.
Киров был дважды особым человеком для оппозиции. Во-первых, он руководил Ленинградской организацией, бывшим ее оплотом, сменив на этом посту Зиновьева. А во-вторых, после смерти Надежды это был самый близкий Сталину человек.
Иосиф после самоубийства жены замкнулся, предпочитая быть один. В это тяжелое время редко кто приезжал к нему домой — то есть на «ближнюю» дачу. По-прежнему гостил там один лишь Киров. Во время съезда он даже жил у Сталина, причем хозяин уступил ему свою кровать, а сам спал на диване. Мария Сванидзе пишет: «Он ухаживал за Иосифом, как за малым ребенком».
В ее дневнике сохранилось описание такого эпизода: «В тот раз после обеда у Иосифа было очень благодушное настроение. Он подошел к междугородной вертушке и вызвал Кирова, стал шутить по поводу отмены хлебных карточек и повышения цен на хлеб. Советовал Кирову немедленно вылететь в Москву, чтобы защитить интересы Ленинградской области от более высокого повышения цен, нежели в других областях. Очевидно, Киров отбояривался, потом Иосиф дал трубку Кагановичу, и тот уговаривал Кирова приехать на один день. Иосиф любит Кирова, и, очевидно, ему хотелось после приезда из Сочи повидаться с ним, попариться в русской бане и побалагурить между делами, а повышение цен на хлеб было предлогом».
Действительно, они вместе парились в бане — больше Иосиф туда никого не приглашал. Отношения у них были такими, что даже служака Власик, рассказывая о них, изменяет своему обычному официальному тону. «Больше всех Сталин любил и уважал Кирова. Любил его какой-то трогательной, нежной любовью. Приезды т. Кирова на юг были для Сталина настоящим праздником. Приезжал Сергей Миронович на неделю, две. В Москве он останавливался на квартире у т. Сталина, и И.В. буквально не расставался с ним». На книге, подаренной Кирову, Иосиф, обычно сдержанный, написал: «Другу моему и брату любимому от автора».
…И вот в декабре 1934 года в Москву из Ленинграда пришла страшная для Иосифа весть: убит Киров. Он тут же срывается с места и, взяв с собой Ягоду, едет расследовать дело. Убийца — некто Николаев, полусумасшедший муж одной из секретарш Кирова, приревновавший секретаря обкома к своей жене, не отпирался от содеянного. Тем не менее ни у кого не возникало сомнений, что это не убийство из ревности, а террористический акт — такая в то время в стране была обстановка и такой уровень напряженности отношений с оппозицией. Не зря Бухарин, устроивший по этому поводу истерику, кричал своим соратникам: «Теперь он сделает с нами что захочет — и будет прав!»
Первые же проверки показали, что ленинградские чекисты очень странно вели себя в этом деле. Так, за несколько дней до убийства Николаев был задержан у Смольного с револьвером, но его сразу же отпустили. В момент самого убийства телохранитель Кирова — очень своевременно — где-то задержался. Все стало окончательно ясно, когда Сталин захотел допросить этого телохранителя — по дороге на допрос грузовик, в котором тот ехал вместе с охранниками, врезался в стену. Никто не пострадал, кроме телохранителя, который погиб на месте. Действительно, все было ясно.
Может быть, если бы убит был кто-нибудь другой, последствия оказались бы не такими серьезными. Но Кирова любили все, не говоря уж об Иосифе, которого он вытащил из тяжелейшего душевного состояния после смерти Надежды и для которого был, пожалуй, самым близким человеком. Та же Мария Сванидзе в своем дневнике описывает прощание: «На ступеньки гроба поднимается Иосиф, лицо его скорбно, он наклоняется и целует в лоб мертвого Сергея Мироновича. Картина раздирает душу, зная, как они были близки, и весь зал рыдает, я слышу сквозь собственные всхлипывания всхлипывания мужчин. Также тепло, заплакав, прощается Серго — его близкий соратник, потом поднимается весь бледный — меловой Молотов…» Наверное, Иосиф мог бы еще раз повторить то, что сказал у гроба своей первой жены: «Это существо согрело мое каменное сердце».
Удар был нанесен жестокий и в цель, и он вызвал эффект — правда, не тот, которого ожидали. После него начались репрессии против оппозиции — пока еще небольшие и наугад. Естественно, не обошлось в этом деле и без перегибов.
В Кремле ждали продолжения террора. Сталин никогда не был трусом, он был, скорее, фаталистом. В начале века в Грузии он дрался с казаками в рядах демонстрантов, а в 1941 году во время бомбежек наблюдал с крыши за происходящим в воздухе, «успокаивая» Власика: «Наша бомба мимо нас не пролетит». А чтобы заставить его ходить по Москве с охранником, понадобилось решение Политбюро. Но, с другой стороны, он прекрасно знал, с кем имеет дело, и был свидетелем того террора, который развернули боевики левых партий против властей в начале века, да и сам участвовал в организации терактов и знал, как это делается. Первым был Киров — кто следующий?
Есть свидетельство адмирала Исакова, который однажды, будучи на приеме у Сталина, услышал нечто, потрясшее его. «В тот раз, о котором я хочу рассказать, ужин происходил в одной из нижних комнат: довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех сторон книжными шкафами. А к этому залу от кабинета, где мы заседали, вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли часовые — не часовые, а дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: „Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь…“
А дела разворачивались одно за одним. В 1935 году НКВД распутал дело «Клубок» — заговор в Кремле, среди обслуги, библиотекарей и пр., которое сейчас считается сфальсифицированным, но совершенно безосновательно. Не в первый раз заговорщики пытались подобраться к обслуживающему персоналу Кремля. Затем последовал процесс Зиновьева и Каменева. После этого обнаружился заговор военных — казалось, всему этому не будет конца. С каждым новым делом те, кто был наверху, все больше ожесточались, и с каждым разом все больше был диапазон преступлений, в который они могли поверить, в конце концов они уже верили во все, что угодно. И тогда наступило время НКВД. После ареста Ягоды, который, будучи сам из стана оппозиции, более-менее сдерживал процесс, чекисты поняли, что тут дело пахнет наградами, карьерой и прочими благами, и стали действовать по принципу: «чем больше их сдадим, тем лучше». И Сталин был не прав, когда санкционировал пытки. Да, били и пытали во всех контрразведках Европы, но он должен был понимать особенность НКВД, многие из работников которого служили там еще со времен Гражданской войны, а другие были их верными учениками — по своей жестокости эта публика не имела себе равных.
Когда Феликс Чуев спрашивал у Молотова, у Кагановича, которые вместе со всеми санкционировали смертные приговоры: «Как же вы могли? Ведь там были ваши товарищи?» — оба отвечали:
«А что нам оставалось? Нам показывали следственное дело, с протоколами допросов, с собственноручными показаниями! Что мы должны были делать?»
Впрочем, справедливости ради надо сказать, что избавление от «верных ленинцев» пошло стране только на пользу. Массовые репрессии — это уже совсем другая история, не имеющая отношения к Сталину и во многом раскрученная руками того самого партийного актива, который в ходе репрессий поедал сам себя и транслировал те же процессы в другие слои общества. Когда наверху поняли, что происходит, было уже поздно. Спецслужбы — это «государство в государстве», так просто их не возьмешь. Надо было найти «варяга», способного остановить этот безумный маховик. Тогда из Закавказья извлекли старого чекиста Берию, опытного и решительного, который, придя на место Ежова, сумел — далеко не сразу — остановить машину репрессий. Последними жертвами «террора» стали сами ежовские следователи, но их, по правде сказать, совершенно не жалко…
…Это почти невероятно, но у них все получилось. Получилось с индустриализацией — к середине 30-х годов была создана и заработала новая промышленность. Получилось с сельским хозяйством — после коллективизации валовой сбор зерна увеличился в полтора раза. Получилось с армией, хотя и хуже, чем с коллективизацией, и даже благосостояние населения с середины 30-х годов начало постепенно повышаться. Однако это была временная передышка, потому что мир стремительно катился к новой войне. Кто бы и что бы ни говорил, Сталин не питал по этому поводу никаких иллюзий.
Если завтра война…
Да, в Кремле нимало не сомневались, что война будет. Поэтому еще с конца 20-х годов все: народное хозяйство, политика, идеология — было подчинено одной цели. Надо было успеть как можно больше нарастить мощь Красной Армии, и в первую очередь военный потенциал страны. Сталин мог упустить из виду какие-то политические моменты, мог расслабиться и не обращать внимания на оппозицию, к сожалению, во многом «упустил» армию, понадеявшись на генералов, но военную промышленность он опекал, как нянька младенца. При этом было у него одно качество: если уж он интересовался чем-то, то полузнания для себя в этой области не допускал. Авиаконструктор Яковлев, вспоминая, как Сталин вызвал его к себе в Кремль, пишет о своем потрясении: ему казалось, что он разговаривает с коллегой.
« — …Как вы думаете, — спросил он, — почему на истребителях „Спитфайр“ ставят мелкокалиберные пулеметы, а не пушки?
— Да потому, что у них авиапушек нет, — ответил я.
— Я тоже так думаю, — сказал Сталин. — Но ведь мало иметь пушки, — продолжал он. — Надо и двигатель приспособить под установку пушки. Верно?
— Верно.
— У них двигателя такого нет?
— Нет.
— А вы знакомы с работой конструктора Климова — авиационным двигателем, на который можно установить двадцатимиллиметровую авиационную пушку Шпитального?
— Знаком.
— Как вы расцениваете эту работу?
— Работа интересная и очень полезная.
— Правильный ли это путь? А может быть, путь англичан более правильный? Не взялись бы вы построить истребитель с мотором Климова и пушкой Шпитального?
— Я истребителями еще никогда не занимался, но это было бы для меня большой честью».
То есть глава государства настолько понимает в авиации, что может самостоятельно оценить разнообразные проекты, разобраться в разнородных дезориентирующих мнениях специалистов и дать авиаконструктору подобное задание. Это не так мало, тем более что научная среда во все времена представляла собой клубок противоборствующих направлений, и каждый из консультантов тянул в свою сторону.
Такую же осведомленность Сталин проявлял и в танкостроении, и в прочих оборонных вопросах. А когда во время Финской войны ему доставили новую модель пулемета, глава государства вспомнил собственный боевой опыт, попросил принести ему винтовку и устроил в своем кабинете испытания, близкие к полевым, только что боевыми не стрелял по стенам кремлевского кабинета. Нашел, кстати, несколько недостатков, подходя (вернее, подползая) к пулемету с позиции не конструктора, а рядового пехотинца.
« — …Как вы думаете, — спросил он, — почему на истребителях „Спитфайр“ ставят мелкокалиберные пулеметы, а не пушки?
— Да потому, что у них авиапушек нет, — ответил я.
— Я тоже так думаю, — сказал Сталин. — Но ведь мало иметь пушки, — продолжал он. — Надо и двигатель приспособить под установку пушки. Верно?
— Верно.
— У них двигателя такого нет?
— Нет.
— А вы знакомы с работой конструктора Климова — авиационным двигателем, на который можно установить двадцатимиллиметровую авиационную пушку Шпитального?
— Знаком.
— Как вы расцениваете эту работу?
— Работа интересная и очень полезная.
— Правильный ли это путь? А может быть, путь англичан более правильный? Не взялись бы вы построить истребитель с мотором Климова и пушкой Шпитального?
— Я истребителями еще никогда не занимался, но это было бы для меня большой честью».
То есть глава государства настолько понимает в авиации, что может самостоятельно оценить разнообразные проекты, разобраться в разнородных дезориентирующих мнениях специалистов и дать авиаконструктору подобное задание. Это не так мало, тем более что научная среда во все времена представляла собой клубок противоборствующих направлений, и каждый из консультантов тянул в свою сторону.
Такую же осведомленность Сталин проявлял и в танкостроении, и в прочих оборонных вопросах. А когда во время Финской войны ему доставили новую модель пулемета, глава государства вспомнил собственный боевой опыт, попросил принести ему винтовку и устроил в своем кабинете испытания, близкие к полевым, только что боевыми не стрелял по стенам кремлевского кабинета. Нашел, кстати, несколько недостатков, подходя (вернее, подползая) к пулемету с позиции не конструктора, а рядового пехотинца.