Страница:
Приобретя ореол гонимой, партия большевиков резко прибавила популярности. В августе их было уже 240 тысяч. В том же месяце прошел VI, подпольный съезд РСДРП(б), где с отчетным докладом и докладом о политическом положении в стране, которые по рангу должен был читать лидер партии, выступил Сталин, бывший теперь первым человеком в партии. И самым хитрым человеком тоже.
Все-таки они были неисправимы, эти эсдеки-теоретики! В самое горячее время они не нашли ничего лучшего, кроме как устроить теоретическую дискуссию: возможна ли в России социалистическая революция, если, по Марксу, она должна была начаться в промышленно развитой Европе? Что из этого следует — что надо распустить партию и ехать в Берлин поднимать немцев? Иосиф вспомнил все иезуитские штучки, которым научился в семинарии, и здесь же, на съезде, открыл новое направление марксизма. «Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь, — говорил он. — Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего». Это было гениально придумано — уж в чем-чем, а в умении подвести обоснование подо что угодно Сталину не было равных. Да, большевики взяли власть еще и потому — во многом потому, — что в информационной войне они шли подобно танковому клину: у них были теория, метод, пресса и человек, который со всем этим умел виртуозно обращаться.
Кроме того, съезд утвердил экономическую программу большевиков, столь же авантюрную, как и их теория, и вполне с ней согласующуюся: конфискация помещичьей земли, национализация всей земли в стране, национализация банков и крупной промышленности, рабочий контроль над производством и распределением. Программа была сверхпопулистская и сверхдемагогическая, но народу нравилась, а поскольку и в августе никто всерьез не относился к тому, что большевики могут на самом деле взять власть, то они ничем не рисковали. Зато число сторонников стало расти еще быстрее. А хорошо не участвовать в правительстве!
…И еще одним небольшим событием был отмечен этот съезд, событием, которому никто тогда не придавал особого значения. На нем к партии большевиков присоединилась небольшая группа так называемых «межрайонцев», занимавшая по взглядам промежуточное положение между большевиками и меньшевиками. Некоторые члены этой группы впоследствии стали видными большевиками — такие, как Володарский или Урицкий. Но интересно не это, а имя лидера «межрайонцев» — им в ту пору был видный меньшевик Лев Бронштейн. Впоследствии он будет играть в советской истории видную — даже слишком видную! — роль и станет известен всему миру под своим партийным псевдонимом — Троцкий.
…Жил Иосиф в то время у Аллилуевых. Весной он некоторое время кочевал по конспиративным квартирам — у друзей было тесно. Но узнав, что они собираются переезжать на другую квартиру, полушутливо-полусерьезно попросил выделить там для него комнату. Комната была оставлена, и Иосиф обосновался в ней. Он по-прежнему был предельно деликатен, даже обедать у друзей стеснялся — Федя, младший сын Аллилуевых, раз подсмотрел, как Иосиф, купив хлеба, колбасы и копченой рыбы, ел все это прямо на улице, перед лавкой. Зато если он приходил домой в приемлемое время, когда дети еще не спали, и приносил что-нибудь, то звал их к себе в комнату, перекусить и поболтать. Целый день приходилось взвешивать каждое слово — надо же было хоть когда-нибудь, хоть с кем-нибудь дать себе волю…
Ольга Евгеньевна, хозяйка дома, чинила ему одежду, пока это было возможно. Но как-то раз, оглядев критически, во что одет ее жилец, изрекла: «Иосиф, вам нельзя больше так ходить». «Да, я знаю, — согласился он машинально. — Да времени нет купить новый…» Через несколько дней, отчаявшись затащить его в магазин, купила костюм сама.
Летом дети были в деревне. Но как-то раз в августе Иосиф проснулся рано утром от шума в коридоре. Выглянул из комнаты и увидел Надю с веником в руках — вернувшись из деревни, она принялась за уборку.
— Кто это хозяйничает? А, наконец-то настоящая хозяйка появилась…
— А разве это плохо? — колюче ответила та.
— Нет, что вы, что вы… — он почему-то смутился, назвав на «вы» девочку, которую знал с малолетства.
Затворив дверь, Иосиф стоял, закрыв глаза, — таким образом он как бы еще какое-то время «видел» Надю. «Ей же всего шестнадцать!» — оборвал он себя, но в этот день задумывался все чаще и чаще…
…Между тем вступала в свои права безумная осень 1917 года. Страна стремительно катилась к полному раззалу. Оказалось, что управлять государством несколько труднее, чем критиковать царское правительство. Всего через полгода после прихода к власти либералов страна уже трещала по швам. Разваливалась экономика: объем промышленного производства сократился почти на 40%, под угрозой остановки оказался железнодорожный транспорт. Стремительно росла инфляция. Армия таяла на глазах, в городах не было хлеба, в деревнях — промышленных товаров. Народ все больше входил во вкус русского бунта. 3 августа главнокомандующий генерал Корнилов потребовал введения смертной казни не только на фронте, но и в тылу. А в Зимнем дворце полтора десятка людей, именующих себя министрами, пытались, закрыв на все глаза, делать вид, что они чем-то управляют.
Первым решительный шаг к наведению порядка сделал генерал Корнилов. Договорившись с Керенским о поддержке, в конце августа он двинул на Петроград 3-й конный корпус под командованием генерала Крымова. Но — поздно. Это могло бы сработать в июле, но в июле он не получил бы поддержки правительства. А теперь против наступавших были брошены красногвардейцы, рабочие отряды, революционные воинские части, в том числе кронштадтские моряки. В наступавшие на Петроград войска послали умелых агитаторов. Керенский тут же отрекся от генерала. В общем, корниловская эскапада полностью провалилась.
Страна стремительно левела. Метания эсеров и меньшевиков, их участие в непопулярном правительстве привели к тому, что Советы начали большевизироваться. 31 августа Петроградский Совет и 5 сентября Московский перешли на сторону большевиков, которые по этому случаю снова выдвинули снятый в августе лозунг «Вся власть Советам!». Тем более что они вошли в союз с левыми эсерами и меньшевиками, реализуя, опять же, идеи умеренного Сталина.
Последней попыткой навести хоть какое-то подобие порядка стало созванное 12 сентября 1917 года Всероссийское демократическое совещание, в котором приняли участие представители социалистических партий, Советов, профсоюзов, земств, торгово-промышленных кругов и воинских частей. Совещанием был избран Предпарламент (Временный совет республики), который рабочие тут же окрестили «предбанником». Но толку от этого органа было не больше, чем от всех прочих и от правительства, которое давно уже никем и ничем не руководило, обреченно сидя в поезде, летящем к обрыву. Страна стремительно катилась к полному хаосу, и даже левые радикалы (а эсеры и меньшевики — тоже левые радикалы!) стали паниковать. Единственной силой, которая все еще держалась на гребне волны, были большевики, и не потому, что они были как-то особенно сильны или знали, как спасти страну, а просто в силу своей «отмороженности». Они не думали о будущем. Жизнь каким-то образом совпала с их теорией, и они всерьез собирались взять власть. Как они планировали ее удержать? А кто сказал «удержать»? В октябре 1917 года об «удержать» речи не было.
Итак, осенью 1917 года большевики были на коне. А главой партии, судя по съезду, в то время был Сталин. Ленин находился в Финляндии, Каменев в тюрьме, Троцкий, может статься, и хотел бы быть лидером, однако партстаж — 1 месяц — не позволял. Разве что Свердлов… Но едва ли кто-нибудь другой, и он в том числе, мог обладать в той же мере качеством, которое было наиважнейшим, — в то смутное и запутанное время, когда ситуация менялась каждый миг, когда каждый говорил свое и красивыми словами. К осени 1917 года на первое место вышли пропагандисты, те, кто мог объяснить народу, что происходит, и объяснить так, чтобы этот народ сумел увидеть и понять свои кровные интересы. И тут едва ли кто мог поспорить со Сталиным.
«…сформировалось, наконец, „новое“ (совсем новое!) правительство. Шесть министров-капиталистов, как ядро „кабинета“, и десять министров-„социалистов“ в услужение им, в качестве проводников их воли.
Декларация правительства еще не опубликована, но основы ее известны: «борьба с анархией» (читай: с Советами!), «борьба с разрухой» (читай: с забастовками!), «поднятие боеспособности армии» (читай: продолжение войны и «дисциплина»!). Такова в общем программа правительства Керенского — Коновалова.
Это значит: крестьянам земли не видать, рабочим контроля не получить, России мира не завоевать».
Официальная история хитрит, приписывая руководство событиями осени 1917 года Ленину. Ленин в то время находился в Гельсингфорсе, откуда слал в Петроград требования немедленного восстания, а оставшиеся в России товарищи эти требования успешнейшим образом саботировали. Зиновьев и Каменев яростно спорили с Лениным, Троцкий тут же выдвигал собственные планы, основным же саботажником был Сталин, который предложил передать директивы вождя… на рассмотрение в партийные организации. Этот абсолютно правильный с точки зрения партийной дисциплины и откровенно абсурдный план положил конец дискуссии. В рабочем движении существует остроумный вид стачки, называемый итальянской забастовкой, — когда рабочие, не прекращая работу, начинают выполнять все правила и инструкции, в результате чего работа становится невозможной. Можно сказать, что Сталин применил к Ленину «итальянку».
В октябре паралич всей и всяческой власти стал очевиден. Надо было наводить в стране порядок. Однако едва ли кто-либо знал, как это сделать. В России не было силы, способной привести ее в чувство, разве что оккупация, благо шла война. Но даже и в этом случае где найти противника, который был бы способен оккупировать и усмирить такую страну? Германия в лучшем случае оттяпала бы себе Украину, предоставив остальную территорию собственной судьбе. Между тем надвигалась зима, пережить которую без централизованных усилий по снабжению у городского населения было немного шансов. Страна полным ходом летела в пропасть, и не было никого, кто стремился бы взять в этот момент власть, ибо власть означает ответственность, а брать на себя ответственность за происходящее никому не хотелось. Решиться на это могли либо действительно жертвенные спасители Отечества, каковых что-то не находилось, либо… либо абсолютно безответственная сила, живущая по принципу «дают — бери, а там посмотрим». И такая сила в России существовала.
К середине октября Ленин вернулся в Питер все с тем же требованием вооруженного восстания. Теперь большинство ЦК поддержало его. Во-первых, столько говорили о взятии власти, что теперь надо было, пользуясь современной терминологией, «отвечать за базар» или же проститься с авторитетом. Во-вторых, время удобное — через десять дней начинается съезд Советов, и будет очень неплохо к тому времени взять власть, поднести ее на блюдечке съезду и… тут же получить ее обратно, ибо кому еще-то ее передавать? Этот ход придал бы перевороту видимость легитимности. И наконец, иного выхода просто не было: кто-то должен был усмирить Россию, и в числе первых кандидатов в усмиряемые стояли большевики. А что делать, когда ты не хочешь, чтобы тебя усмиряли? Естественно, захватить кнут в собственные руки.
Да и в конце концов, чем они рисковали? Не получится — можно ведь вернуться в Женеву и начать все сначала… Да, скажете вы, но чтоб рискнуть на такую авантюру, надо было не иметь никакого чувства ответственности за последствия. Но большевики и не были обременены этим чувством ни тогда, когда кидались во главе рабочих толп под казацкие нагайки, ни когда грабили почту, ни теперь… ни потом! Поэтому-то у них все и получилось, что они были безответственны и потому бесстрашны.
Накануне восстания произошел еще один инцидент, который ни на что, правда, не повлиял, но сам по себе весьма показателен. 16 октября была принята резолюция о подготовке вооруженного восстания. 19 членов ЦК проголосовали за, четверо воздержались и двое выступили против — Зиновьев и Каменев. Должно быть, планы ЦК привели этих двоих «умеренных» в панический ужас, потому что они пошли на совершенно беспрецедентный шаг. Вчистую проиграв голосование, Зиновьев с Каменевым опубликовали в газете «Новая жизнь» Открытое письмо к ЦК, а фактически — печатный донос, из текста которого было совершенно ясно, что готовят большевики.
Разъяренный Ленин назвал их поступок «безмерной подлостью» и потребовал исключить обоих из партии. И тут внезапно для всех на защиту «штрейкбрехеров» стал Сталин. Он опубликовал в «Правде» небольшое заявление от редакции. «Мы, в свою очередь, выражаем надежду, что сделанным заявлением т. Зиновьева вопрос можно считать исчерпанным. Резкость тона статьи т. Ленина не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками». Более того, Сталин дал возможность Зиновьеву опубликовать свой материал, направленный против Ленина, в газете «Рабочий путь», как тогда называлась в очередной раз, после множества запретов, переименованная «Правда».
Тогда в первый раз, но далеко не в последний, он открыто продемонстрировал, что единство партии — даже, точнее, не единство партии, а солидарность старых товарищей — ставит превыше любой политики. А когда возмущенный ЦК обрушился на него за это, заявил, что выходит из редакции «Правды»: мол, если я такой, какой есть, вам не гожусь, то никто и не заставляет меня терпеть. Ну как могли отпустить Сталина из «Правды», тем более в такой момент? (Об этом инциденте позднее рассказал Троцкий, которому казалось, что он этим стр-р-рашно компрометирует Сталина.) Этому своему принципу — солидарность товарищей по борьбе — он был верен и потом, до тех пор, пока это было хоть как-то возможно.
…А события шли своим чередом. 16 октября был сформирован Военно-революционный центр, задачей которого стала техническая подготовка восстания. Ленин в него не вошел. Членами Центра стали Бубнов, Дзержинский, Свердлов, Сталин, Урицкий — все сильные организаторы-практики, и ни одного теоретика.
Временное правительство также пыталось принимать какие-то меры. В Петроград были вызваны войска с фронта, по улицам разъезжали патрули. Существовал даже план: за день до открытия II съезда Советов атаковать и занять Смольный, руководящий центр большевиков. Но планы большевиков спас случай. На заседании Петросовета Троцкий, ораторствуя, проговорился о конкретном сроке восстания, в результате чего начало выступления перенесли на день вперед. Так что все у них получилось.
Всю ночь с 24 на 25 октября к Смольному подтягивались революционные солдаты, матросы, красногвардейцы. 25 октября (7 ноября) были заняты вокзалы, почта, телеграф, министерства, государственный банк. В тот же день опубликовано обращение большевиков «К гражданам России», в котором говорилось, что Временное правительство низложено и государственная власть перешла в руки Советов. Так что к тому моменту, когда был взят Зимний дворец, власть уже фактически находилась в руках большевиков. Пролетарская революция, о необходимости которой так много говорили большевики, совершилась! Меньшевики, бундовцы и правые эсеры сами отказались претендовать на участие в такой власти, заклеймив события как «военный переворот», чем большевики были чрезвычайно довольны — они оказались единственной претендующей на власть силой, и съезд тут же узаконил их право на управление страной.
Так прошли для нашего героя дни великой российской смуты, ставшие кульминацией его творчества как политика и организатора. Сделанного им до октября 1917 года уже с лихвой бы хватило для того, чтобы быть записанным в книгу истории — по крайней мере, Марат и Робеспьер в подобной ситуации обессмертили свои имена. Но для Иосифа Джугашвили это был конец лишь первого тома его невероятной жизни. Второй будет куда фантастичнее…
ЧастьII. Все выше и выше
Эпоха упорядочивания
Все-таки они были неисправимы, эти эсдеки-теоретики! В самое горячее время они не нашли ничего лучшего, кроме как устроить теоретическую дискуссию: возможна ли в России социалистическая революция, если, по Марксу, она должна была начаться в промышленно развитой Европе? Что из этого следует — что надо распустить партию и ехать в Берлин поднимать немцев? Иосиф вспомнил все иезуитские штучки, которым научился в семинарии, и здесь же, на съезде, открыл новое направление марксизма. «Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь, — говорил он. — Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего». Это было гениально придумано — уж в чем-чем, а в умении подвести обоснование подо что угодно Сталину не было равных. Да, большевики взяли власть еще и потому — во многом потому, — что в информационной войне они шли подобно танковому клину: у них были теория, метод, пресса и человек, который со всем этим умел виртуозно обращаться.
Кроме того, съезд утвердил экономическую программу большевиков, столь же авантюрную, как и их теория, и вполне с ней согласующуюся: конфискация помещичьей земли, национализация всей земли в стране, национализация банков и крупной промышленности, рабочий контроль над производством и распределением. Программа была сверхпопулистская и сверхдемагогическая, но народу нравилась, а поскольку и в августе никто всерьез не относился к тому, что большевики могут на самом деле взять власть, то они ничем не рисковали. Зато число сторонников стало расти еще быстрее. А хорошо не участвовать в правительстве!
…И еще одним небольшим событием был отмечен этот съезд, событием, которому никто тогда не придавал особого значения. На нем к партии большевиков присоединилась небольшая группа так называемых «межрайонцев», занимавшая по взглядам промежуточное положение между большевиками и меньшевиками. Некоторые члены этой группы впоследствии стали видными большевиками — такие, как Володарский или Урицкий. Но интересно не это, а имя лидера «межрайонцев» — им в ту пору был видный меньшевик Лев Бронштейн. Впоследствии он будет играть в советской истории видную — даже слишком видную! — роль и станет известен всему миру под своим партийным псевдонимом — Троцкий.
…Жил Иосиф в то время у Аллилуевых. Весной он некоторое время кочевал по конспиративным квартирам — у друзей было тесно. Но узнав, что они собираются переезжать на другую квартиру, полушутливо-полусерьезно попросил выделить там для него комнату. Комната была оставлена, и Иосиф обосновался в ней. Он по-прежнему был предельно деликатен, даже обедать у друзей стеснялся — Федя, младший сын Аллилуевых, раз подсмотрел, как Иосиф, купив хлеба, колбасы и копченой рыбы, ел все это прямо на улице, перед лавкой. Зато если он приходил домой в приемлемое время, когда дети еще не спали, и приносил что-нибудь, то звал их к себе в комнату, перекусить и поболтать. Целый день приходилось взвешивать каждое слово — надо же было хоть когда-нибудь, хоть с кем-нибудь дать себе волю…
Ольга Евгеньевна, хозяйка дома, чинила ему одежду, пока это было возможно. Но как-то раз, оглядев критически, во что одет ее жилец, изрекла: «Иосиф, вам нельзя больше так ходить». «Да, я знаю, — согласился он машинально. — Да времени нет купить новый…» Через несколько дней, отчаявшись затащить его в магазин, купила костюм сама.
Летом дети были в деревне. Но как-то раз в августе Иосиф проснулся рано утром от шума в коридоре. Выглянул из комнаты и увидел Надю с веником в руках — вернувшись из деревни, она принялась за уборку.
— Кто это хозяйничает? А, наконец-то настоящая хозяйка появилась…
— А разве это плохо? — колюче ответила та.
— Нет, что вы, что вы… — он почему-то смутился, назвав на «вы» девочку, которую знал с малолетства.
Затворив дверь, Иосиф стоял, закрыв глаза, — таким образом он как бы еще какое-то время «видел» Надю. «Ей же всего шестнадцать!» — оборвал он себя, но в этот день задумывался все чаще и чаще…
…Между тем вступала в свои права безумная осень 1917 года. Страна стремительно катилась к полному раззалу. Оказалось, что управлять государством несколько труднее, чем критиковать царское правительство. Всего через полгода после прихода к власти либералов страна уже трещала по швам. Разваливалась экономика: объем промышленного производства сократился почти на 40%, под угрозой остановки оказался железнодорожный транспорт. Стремительно росла инфляция. Армия таяла на глазах, в городах не было хлеба, в деревнях — промышленных товаров. Народ все больше входил во вкус русского бунта. 3 августа главнокомандующий генерал Корнилов потребовал введения смертной казни не только на фронте, но и в тылу. А в Зимнем дворце полтора десятка людей, именующих себя министрами, пытались, закрыв на все глаза, делать вид, что они чем-то управляют.
Первым решительный шаг к наведению порядка сделал генерал Корнилов. Договорившись с Керенским о поддержке, в конце августа он двинул на Петроград 3-й конный корпус под командованием генерала Крымова. Но — поздно. Это могло бы сработать в июле, но в июле он не получил бы поддержки правительства. А теперь против наступавших были брошены красногвардейцы, рабочие отряды, революционные воинские части, в том числе кронштадтские моряки. В наступавшие на Петроград войска послали умелых агитаторов. Керенский тут же отрекся от генерала. В общем, корниловская эскапада полностью провалилась.
Страна стремительно левела. Метания эсеров и меньшевиков, их участие в непопулярном правительстве привели к тому, что Советы начали большевизироваться. 31 августа Петроградский Совет и 5 сентября Московский перешли на сторону большевиков, которые по этому случаю снова выдвинули снятый в августе лозунг «Вся власть Советам!». Тем более что они вошли в союз с левыми эсерами и меньшевиками, реализуя, опять же, идеи умеренного Сталина.
Последней попыткой навести хоть какое-то подобие порядка стало созванное 12 сентября 1917 года Всероссийское демократическое совещание, в котором приняли участие представители социалистических партий, Советов, профсоюзов, земств, торгово-промышленных кругов и воинских частей. Совещанием был избран Предпарламент (Временный совет республики), который рабочие тут же окрестили «предбанником». Но толку от этого органа было не больше, чем от всех прочих и от правительства, которое давно уже никем и ничем не руководило, обреченно сидя в поезде, летящем к обрыву. Страна стремительно катилась к полному хаосу, и даже левые радикалы (а эсеры и меньшевики — тоже левые радикалы!) стали паниковать. Единственной силой, которая все еще держалась на гребне волны, были большевики, и не потому, что они были как-то особенно сильны или знали, как спасти страну, а просто в силу своей «отмороженности». Они не думали о будущем. Жизнь каким-то образом совпала с их теорией, и они всерьез собирались взять власть. Как они планировали ее удержать? А кто сказал «удержать»? В октябре 1917 года об «удержать» речи не было.
Итак, осенью 1917 года большевики были на коне. А главой партии, судя по съезду, в то время был Сталин. Ленин находился в Финляндии, Каменев в тюрьме, Троцкий, может статься, и хотел бы быть лидером, однако партстаж — 1 месяц — не позволял. Разве что Свердлов… Но едва ли кто-нибудь другой, и он в том числе, мог обладать в той же мере качеством, которое было наиважнейшим, — в то смутное и запутанное время, когда ситуация менялась каждый миг, когда каждый говорил свое и красивыми словами. К осени 1917 года на первое место вышли пропагандисты, те, кто мог объяснить народу, что происходит, и объяснить так, чтобы этот народ сумел увидеть и понять свои кровные интересы. И тут едва ли кто мог поспорить со Сталиным.
«…сформировалось, наконец, „новое“ (совсем новое!) правительство. Шесть министров-капиталистов, как ядро „кабинета“, и десять министров-„социалистов“ в услужение им, в качестве проводников их воли.
Декларация правительства еще не опубликована, но основы ее известны: «борьба с анархией» (читай: с Советами!), «борьба с разрухой» (читай: с забастовками!), «поднятие боеспособности армии» (читай: продолжение войны и «дисциплина»!). Такова в общем программа правительства Керенского — Коновалова.
Это значит: крестьянам земли не видать, рабочим контроля не получить, России мира не завоевать».
Официальная история хитрит, приписывая руководство событиями осени 1917 года Ленину. Ленин в то время находился в Гельсингфорсе, откуда слал в Петроград требования немедленного восстания, а оставшиеся в России товарищи эти требования успешнейшим образом саботировали. Зиновьев и Каменев яростно спорили с Лениным, Троцкий тут же выдвигал собственные планы, основным же саботажником был Сталин, который предложил передать директивы вождя… на рассмотрение в партийные организации. Этот абсолютно правильный с точки зрения партийной дисциплины и откровенно абсурдный план положил конец дискуссии. В рабочем движении существует остроумный вид стачки, называемый итальянской забастовкой, — когда рабочие, не прекращая работу, начинают выполнять все правила и инструкции, в результате чего работа становится невозможной. Можно сказать, что Сталин применил к Ленину «итальянку».
В октябре паралич всей и всяческой власти стал очевиден. Надо было наводить в стране порядок. Однако едва ли кто-либо знал, как это сделать. В России не было силы, способной привести ее в чувство, разве что оккупация, благо шла война. Но даже и в этом случае где найти противника, который был бы способен оккупировать и усмирить такую страну? Германия в лучшем случае оттяпала бы себе Украину, предоставив остальную территорию собственной судьбе. Между тем надвигалась зима, пережить которую без централизованных усилий по снабжению у городского населения было немного шансов. Страна полным ходом летела в пропасть, и не было никого, кто стремился бы взять в этот момент власть, ибо власть означает ответственность, а брать на себя ответственность за происходящее никому не хотелось. Решиться на это могли либо действительно жертвенные спасители Отечества, каковых что-то не находилось, либо… либо абсолютно безответственная сила, живущая по принципу «дают — бери, а там посмотрим». И такая сила в России существовала.
К середине октября Ленин вернулся в Питер все с тем же требованием вооруженного восстания. Теперь большинство ЦК поддержало его. Во-первых, столько говорили о взятии власти, что теперь надо было, пользуясь современной терминологией, «отвечать за базар» или же проститься с авторитетом. Во-вторых, время удобное — через десять дней начинается съезд Советов, и будет очень неплохо к тому времени взять власть, поднести ее на блюдечке съезду и… тут же получить ее обратно, ибо кому еще-то ее передавать? Этот ход придал бы перевороту видимость легитимности. И наконец, иного выхода просто не было: кто-то должен был усмирить Россию, и в числе первых кандидатов в усмиряемые стояли большевики. А что делать, когда ты не хочешь, чтобы тебя усмиряли? Естественно, захватить кнут в собственные руки.
Да и в конце концов, чем они рисковали? Не получится — можно ведь вернуться в Женеву и начать все сначала… Да, скажете вы, но чтоб рискнуть на такую авантюру, надо было не иметь никакого чувства ответственности за последствия. Но большевики и не были обременены этим чувством ни тогда, когда кидались во главе рабочих толп под казацкие нагайки, ни когда грабили почту, ни теперь… ни потом! Поэтому-то у них все и получилось, что они были безответственны и потому бесстрашны.
Накануне восстания произошел еще один инцидент, который ни на что, правда, не повлиял, но сам по себе весьма показателен. 16 октября была принята резолюция о подготовке вооруженного восстания. 19 членов ЦК проголосовали за, четверо воздержались и двое выступили против — Зиновьев и Каменев. Должно быть, планы ЦК привели этих двоих «умеренных» в панический ужас, потому что они пошли на совершенно беспрецедентный шаг. Вчистую проиграв голосование, Зиновьев с Каменевым опубликовали в газете «Новая жизнь» Открытое письмо к ЦК, а фактически — печатный донос, из текста которого было совершенно ясно, что готовят большевики.
Разъяренный Ленин назвал их поступок «безмерной подлостью» и потребовал исключить обоих из партии. И тут внезапно для всех на защиту «штрейкбрехеров» стал Сталин. Он опубликовал в «Правде» небольшое заявление от редакции. «Мы, в свою очередь, выражаем надежду, что сделанным заявлением т. Зиновьева вопрос можно считать исчерпанным. Резкость тона статьи т. Ленина не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками». Более того, Сталин дал возможность Зиновьеву опубликовать свой материал, направленный против Ленина, в газете «Рабочий путь», как тогда называлась в очередной раз, после множества запретов, переименованная «Правда».
Тогда в первый раз, но далеко не в последний, он открыто продемонстрировал, что единство партии — даже, точнее, не единство партии, а солидарность старых товарищей — ставит превыше любой политики. А когда возмущенный ЦК обрушился на него за это, заявил, что выходит из редакции «Правды»: мол, если я такой, какой есть, вам не гожусь, то никто и не заставляет меня терпеть. Ну как могли отпустить Сталина из «Правды», тем более в такой момент? (Об этом инциденте позднее рассказал Троцкий, которому казалось, что он этим стр-р-рашно компрометирует Сталина.) Этому своему принципу — солидарность товарищей по борьбе — он был верен и потом, до тех пор, пока это было хоть как-то возможно.
…А события шли своим чередом. 16 октября был сформирован Военно-революционный центр, задачей которого стала техническая подготовка восстания. Ленин в него не вошел. Членами Центра стали Бубнов, Дзержинский, Свердлов, Сталин, Урицкий — все сильные организаторы-практики, и ни одного теоретика.
Временное правительство также пыталось принимать какие-то меры. В Петроград были вызваны войска с фронта, по улицам разъезжали патрули. Существовал даже план: за день до открытия II съезда Советов атаковать и занять Смольный, руководящий центр большевиков. Но планы большевиков спас случай. На заседании Петросовета Троцкий, ораторствуя, проговорился о конкретном сроке восстания, в результате чего начало выступления перенесли на день вперед. Так что все у них получилось.
Всю ночь с 24 на 25 октября к Смольному подтягивались революционные солдаты, матросы, красногвардейцы. 25 октября (7 ноября) были заняты вокзалы, почта, телеграф, министерства, государственный банк. В тот же день опубликовано обращение большевиков «К гражданам России», в котором говорилось, что Временное правительство низложено и государственная власть перешла в руки Советов. Так что к тому моменту, когда был взят Зимний дворец, власть уже фактически находилась в руках большевиков. Пролетарская революция, о необходимости которой так много говорили большевики, совершилась! Меньшевики, бундовцы и правые эсеры сами отказались претендовать на участие в такой власти, заклеймив события как «военный переворот», чем большевики были чрезвычайно довольны — они оказались единственной претендующей на власть силой, и съезд тут же узаконил их право на управление страной.
Так прошли для нашего героя дни великой российской смуты, ставшие кульминацией его творчества как политика и организатора. Сделанного им до октября 1917 года уже с лихвой бы хватило для того, чтобы быть записанным в книгу истории — по крайней мере, Марат и Робеспьер в подобной ситуации обессмертили свои имена. Но для Иосифа Джугашвили это был конец лишь первого тома его невероятной жизни. Второй будет куда фантастичнее…
ЧастьII. Все выше и выше
Эпоха упорядочивания
Есть в Штатах такая ковбойская забава — усидеть верхом на диком быке. Побеждает в ней не тот, кто сможет подчинить животное, а тот, кто продержится на нем максимально долгий срок. Потому что изначально определено, что удержаться на спине взбешенного животного невозможно. И ни у кого никаких сомнений на этот счет нет. Точно так же ни у кого не было никаких сомнений, что большевики недолго удержатся на холке взбесившейся страны. Падение их власти — лишь вопрос времени.
Сами большевики не очень-то задавались вопросом, когда это произойдет. Они получили луну с неба, им в руки упала власть — сама упала, ее, строго говоря, даже брать не надо было, лишь не побояться схватить, — теперь надо удержать ее как можно дольше. Как именно? Ну… как-нибудь. Некоторые теоретические представления о государственном управлении у большевиков имелись, прочие задачи они намеревались решать по мере их возникновения.
А компания пришла к власти совершенно невероятная, действительно «отмороженная». Что она собой представляла, очень хорошо показывает история с заключением мира. Естественно, как и было обещано, одним из первых декретов новой власти стал Декрет о мире, принятый Съездом Советов сразу же по взятии Зимнего. Главнокомандующему генералу Духонину были отправлены соответствующие директивы. Он в ответ послал Совнарком с его инициативами подальше, заявив, что эту власть не признает, выполнять ее приказы не намерен и договариваться с немцами не будет. Реакция главкома была вполне естественной и предсказуемой, ибо как может серьезный генерал воспринимать в качестве правительства какой-то сброд только потому, что он, этот сброд, уселся в министерские кресла? Впрочем, проблема была несколько серьезнее, чем простое неповиновение: а ну как главнокомандующему придет в голову двинуть войска на Петроград, чтобы навести здесь порядок?
Однако Ленин тут же нашел выход из положения. Совнарком сместил Духонина с поста главнокомандующего, назначив на его место первого, кто подвернулся под руку, — а под руку в тот момент подвернулся прапорщик Крыленко. А затем через головы всех и всяческих командиров Ленин обратился прямо к солдатам с призывом «взять дело мира в собственные руки», то есть явочным порядком прекратить войну — декрет-то принят! Те остатки армии, которые по каким-то причинам еще не дезертировали, восприняли политику нового правительства «на ура» и отправились брататься с немцами, которым война точно так же надоела. Попытавшийся противостоять стихийному замирению Духонин был убит собственными солдатами. Правда, армия после этого фактически перестала существовать, но раз она не существует, значит, и на Петроград не пойдет, не так ли?
Итак, проблема армии была решена кардинально. Теперь надо спешно заключать обещанный мир. И тут мирные инициативы большевиков получили второй удар — на сей раз в спину, из недр собственной партии. Дело в том, что сплоченная с виду партия внутри была неоднородна, и различные ее группы по любому поводу мгновенно вступали между собой в дискуссии. И вопрос о мире не стал исключением.
Состояла партия большевиков в основном из совершенно «отмороженных» «мировых революционеров»-теоретиков с небольшими включениями людей относительно разумных. Концентрация разумных людей в правительстве была, естественно, выше, чем в партии, но подавляющего большинства они не составляли.
И вот, когда пришла пора договариваться с немцами, «левые коммунисты» из партийных верхов — была там в то время такая фракция — внезапно родили идею «революционной войны». Идея была совершенно бредовая, но чрезвычайно завлекательная для неокрепших умов. А главное, она не требовала мыслительных усилий — в случае ее торжества ни думать, ни делать что-либо такое, чего не делали раньше, совершенно не требовалось. Заключалась эта идея в том, чтобы вместо замирения начать «революционную войну» с немцами, с целью продвижения «мировой революции» туда, где ей быть надлежит, то есть на Запад. А поскольку при имеющемся состоянии армии выиграть какую бы то ни было войну Россия никак не могла, то расклад событий предполагался следующим: начнется немецкая оккупация, дальше, согласна теоретическим разработкам левых, последует мужицкая партизанская война, в ходе которой страны-захватчики понесут такой урон, что их население возмутится и совершит наконец мировую резолюцию. Критиковать эту теорию не имело ни малейшего смысла, такие теоретические построения критике просто не поддаются, тем более что главный аргумент в подобных спорах был: «О Марксе, он не верит в мировую революцию!» Беда была не в существовании этой теории, а в том, что она была чрезвычайно популярна, в том числе и в ЦК, а вопросы в ЦК решались голосованием. Трудно сказать, чем бы все эти теоретические баталии закончились, если бы первый нарком иностранных дел Советской России Троцкий не выдвинул «срединную» идею: войну прекратить, но мира не заключать. По сравнению с «революционной войной» это было почти здравомыслие. Троцкого отправили на переговоры — это позволяло выиграть время и подумать, что делать дальше.
…И вот с такими кадрами надо было как-то ухитряться управлять государством — как в 1917 году, так и в 20-е, и в 30-е годы, ибо советская государственная верхушка в значительной своей части состояла все из тех же деятелей 1917 года, умевших сделать балаган из любой работы.
В Совнаркоме балаган начался сразу же после избрания. Сначала часть партийной верхушки во главе все с теми же Зиновьевым и Каменевым потребовала включения в состав правительства представителей от меньшевиков и эсеров. Когда их вместе с их предложениями послали подальше, припомнив все нюансы взаимоотношений с оными партиями, то они, обиженные, вышли из состава ЦК, а восемь их сторонников гордо удалились из Совнаркома. Вместо ушедших в Совнарком вошли четверо левых эсеров — тоже не легче… Правда, опыт руководства все имели примерно одинаковый, то есть никакого, так что замена была вполне адекватной, но если в верхах начнется такая свистопляска, то никто никакого опыта и не приобретет…
Очень быстро стало ясно, что управлять государством рожденные революцией властные структуры не могут, что надо искать людей хотя бы с более-менее конструктивным мышлением и опираться на них, по возможности, выводя из зоны действия партийной демократии. Уже 29 ноября ЦК создал бюро для решения самых важных, не терпящих отлагательства вопросов, — партия стала над властью. Реально страной правили, независимо от постов, те, кто вошел в это бюро, так называемую «четверку». Это были Ленин, Свердлов, Троцкий, Сталин.
Так Иосиф вступил во вторую половину своей жизни, и эта новая жизнь была совсем другой и требовала от него иных качеств, чем раньше. До сих пор он был Кобой — мстителем, борцом, а теперь, можно сказать, на новом уровне реализовалась его ранняя, детская мечта стать волостным начальником. И вот он стал одним из начальников всей России и теперь может строить то царство справедливости, о котором мечтал. Правда, пока что было не до справедливости — сперва надо хотя бы отбиться от врагов, накормить и защитить от бандитов население, как-то обеспечить выживание столиц, поскольку до провинции все равно не дотянуться. А там видно будет…
Будучи одним из первых людей в государстве, в новом правительстве Сталин получил смешной пост наркома по делам национальностей. Существование оного министерства никакой насущной государственной необходимостью не вызывалось, это было в чистом виде дитя теории и личных амбиций. У Ленина имелся пунктик по поводу «великорусского шовинизма», а в партии присутствовало множество национально озабоченных, особенно поляков и латышей (самые озабоченные были именно они, а не евреи, как можно бы подумать). Ну и решили наркомат создать. А поскольку Сталин был признанным специалистом по национальному вопросу, то кому же и становиться наркомом, как не ему?
Впрочем, получив назначение, Сталин палец о палец не ударил, чтобы как-то поставить работу, и новая структура так и осталась бы чисто бумажным построением, если бы в начале ноября ему не дали помощника, некоего Пестковского. Товарищ успел уже за столь мизерный срок поработать в ВРК, Наркоминделе и Наркомфине и, по-видимому, был столь «ценным» кадром, что все ведомства от него избавлялись. И вот теперь, после всех странствий по ведомствам, он попал к Сталину, которому для его наркомата годился кто угодно.
Пестковский нашел наркома где-то в смольнинских лабиринтах.
— Товарищ Сталин, — спросил он. — Вы народный комиссар по делам национальностей?
— Я.
— А комиссариат у вас есть?
— Нет.
— Ну, так я вам сделаю комиссариат. Сталин согласился выдал Пестковскому мандат и снова исчез в дебрях Смольного. Его новоиспеченный заместитель, взяв себе, в свою очередь, в помощники старого приятеля, отыскал где-то столик, поставил его в комнате, где уже было два таких стола, написал на большом листе бумаги название наркомата и пошел звать шефа.
— Товарищ Сталин, идите смотреть ваш комиссариат.
Сталин пришел, взглянул на «учреждение», издал какой-то неопределенный звук и вернулся в кабинет Ленина.
Поскольку никакой особой работы никто от Пестковского не требовал, то структура оказалась на удивление устойчивой. Вскоре наркомат стал разрастаться, появились комиссии по отдельным национальностям, которые жили своей загадочной жизнью, Пестковский их как-то координировал, время от времени нарком уделял своей структуре некоторое внимание в промежутках между другими делами, и в таком виде она и жила, аккумулируя в себе некоторое количество болтунов — что было, безусловно, благом.
Сами большевики не очень-то задавались вопросом, когда это произойдет. Они получили луну с неба, им в руки упала власть — сама упала, ее, строго говоря, даже брать не надо было, лишь не побояться схватить, — теперь надо удержать ее как можно дольше. Как именно? Ну… как-нибудь. Некоторые теоретические представления о государственном управлении у большевиков имелись, прочие задачи они намеревались решать по мере их возникновения.
А компания пришла к власти совершенно невероятная, действительно «отмороженная». Что она собой представляла, очень хорошо показывает история с заключением мира. Естественно, как и было обещано, одним из первых декретов новой власти стал Декрет о мире, принятый Съездом Советов сразу же по взятии Зимнего. Главнокомандующему генералу Духонину были отправлены соответствующие директивы. Он в ответ послал Совнарком с его инициативами подальше, заявив, что эту власть не признает, выполнять ее приказы не намерен и договариваться с немцами не будет. Реакция главкома была вполне естественной и предсказуемой, ибо как может серьезный генерал воспринимать в качестве правительства какой-то сброд только потому, что он, этот сброд, уселся в министерские кресла? Впрочем, проблема была несколько серьезнее, чем простое неповиновение: а ну как главнокомандующему придет в голову двинуть войска на Петроград, чтобы навести здесь порядок?
Однако Ленин тут же нашел выход из положения. Совнарком сместил Духонина с поста главнокомандующего, назначив на его место первого, кто подвернулся под руку, — а под руку в тот момент подвернулся прапорщик Крыленко. А затем через головы всех и всяческих командиров Ленин обратился прямо к солдатам с призывом «взять дело мира в собственные руки», то есть явочным порядком прекратить войну — декрет-то принят! Те остатки армии, которые по каким-то причинам еще не дезертировали, восприняли политику нового правительства «на ура» и отправились брататься с немцами, которым война точно так же надоела. Попытавшийся противостоять стихийному замирению Духонин был убит собственными солдатами. Правда, армия после этого фактически перестала существовать, но раз она не существует, значит, и на Петроград не пойдет, не так ли?
Итак, проблема армии была решена кардинально. Теперь надо спешно заключать обещанный мир. И тут мирные инициативы большевиков получили второй удар — на сей раз в спину, из недр собственной партии. Дело в том, что сплоченная с виду партия внутри была неоднородна, и различные ее группы по любому поводу мгновенно вступали между собой в дискуссии. И вопрос о мире не стал исключением.
Состояла партия большевиков в основном из совершенно «отмороженных» «мировых революционеров»-теоретиков с небольшими включениями людей относительно разумных. Концентрация разумных людей в правительстве была, естественно, выше, чем в партии, но подавляющего большинства они не составляли.
И вот, когда пришла пора договариваться с немцами, «левые коммунисты» из партийных верхов — была там в то время такая фракция — внезапно родили идею «революционной войны». Идея была совершенно бредовая, но чрезвычайно завлекательная для неокрепших умов. А главное, она не требовала мыслительных усилий — в случае ее торжества ни думать, ни делать что-либо такое, чего не делали раньше, совершенно не требовалось. Заключалась эта идея в том, чтобы вместо замирения начать «революционную войну» с немцами, с целью продвижения «мировой революции» туда, где ей быть надлежит, то есть на Запад. А поскольку при имеющемся состоянии армии выиграть какую бы то ни было войну Россия никак не могла, то расклад событий предполагался следующим: начнется немецкая оккупация, дальше, согласна теоретическим разработкам левых, последует мужицкая партизанская война, в ходе которой страны-захватчики понесут такой урон, что их население возмутится и совершит наконец мировую резолюцию. Критиковать эту теорию не имело ни малейшего смысла, такие теоретические построения критике просто не поддаются, тем более что главный аргумент в подобных спорах был: «О Марксе, он не верит в мировую революцию!» Беда была не в существовании этой теории, а в том, что она была чрезвычайно популярна, в том числе и в ЦК, а вопросы в ЦК решались голосованием. Трудно сказать, чем бы все эти теоретические баталии закончились, если бы первый нарком иностранных дел Советской России Троцкий не выдвинул «срединную» идею: войну прекратить, но мира не заключать. По сравнению с «революционной войной» это было почти здравомыслие. Троцкого отправили на переговоры — это позволяло выиграть время и подумать, что делать дальше.
…И вот с такими кадрами надо было как-то ухитряться управлять государством — как в 1917 году, так и в 20-е, и в 30-е годы, ибо советская государственная верхушка в значительной своей части состояла все из тех же деятелей 1917 года, умевших сделать балаган из любой работы.
В Совнаркоме балаган начался сразу же после избрания. Сначала часть партийной верхушки во главе все с теми же Зиновьевым и Каменевым потребовала включения в состав правительства представителей от меньшевиков и эсеров. Когда их вместе с их предложениями послали подальше, припомнив все нюансы взаимоотношений с оными партиями, то они, обиженные, вышли из состава ЦК, а восемь их сторонников гордо удалились из Совнаркома. Вместо ушедших в Совнарком вошли четверо левых эсеров — тоже не легче… Правда, опыт руководства все имели примерно одинаковый, то есть никакого, так что замена была вполне адекватной, но если в верхах начнется такая свистопляска, то никто никакого опыта и не приобретет…
Очень быстро стало ясно, что управлять государством рожденные революцией властные структуры не могут, что надо искать людей хотя бы с более-менее конструктивным мышлением и опираться на них, по возможности, выводя из зоны действия партийной демократии. Уже 29 ноября ЦК создал бюро для решения самых важных, не терпящих отлагательства вопросов, — партия стала над властью. Реально страной правили, независимо от постов, те, кто вошел в это бюро, так называемую «четверку». Это были Ленин, Свердлов, Троцкий, Сталин.
Так Иосиф вступил во вторую половину своей жизни, и эта новая жизнь была совсем другой и требовала от него иных качеств, чем раньше. До сих пор он был Кобой — мстителем, борцом, а теперь, можно сказать, на новом уровне реализовалась его ранняя, детская мечта стать волостным начальником. И вот он стал одним из начальников всей России и теперь может строить то царство справедливости, о котором мечтал. Правда, пока что было не до справедливости — сперва надо хотя бы отбиться от врагов, накормить и защитить от бандитов население, как-то обеспечить выживание столиц, поскольку до провинции все равно не дотянуться. А там видно будет…
Будучи одним из первых людей в государстве, в новом правительстве Сталин получил смешной пост наркома по делам национальностей. Существование оного министерства никакой насущной государственной необходимостью не вызывалось, это было в чистом виде дитя теории и личных амбиций. У Ленина имелся пунктик по поводу «великорусского шовинизма», а в партии присутствовало множество национально озабоченных, особенно поляков и латышей (самые озабоченные были именно они, а не евреи, как можно бы подумать). Ну и решили наркомат создать. А поскольку Сталин был признанным специалистом по национальному вопросу, то кому же и становиться наркомом, как не ему?
Впрочем, получив назначение, Сталин палец о палец не ударил, чтобы как-то поставить работу, и новая структура так и осталась бы чисто бумажным построением, если бы в начале ноября ему не дали помощника, некоего Пестковского. Товарищ успел уже за столь мизерный срок поработать в ВРК, Наркоминделе и Наркомфине и, по-видимому, был столь «ценным» кадром, что все ведомства от него избавлялись. И вот теперь, после всех странствий по ведомствам, он попал к Сталину, которому для его наркомата годился кто угодно.
Пестковский нашел наркома где-то в смольнинских лабиринтах.
— Товарищ Сталин, — спросил он. — Вы народный комиссар по делам национальностей?
— Я.
— А комиссариат у вас есть?
— Нет.
— Ну, так я вам сделаю комиссариат. Сталин согласился выдал Пестковскому мандат и снова исчез в дебрях Смольного. Его новоиспеченный заместитель, взяв себе, в свою очередь, в помощники старого приятеля, отыскал где-то столик, поставил его в комнате, где уже было два таких стола, написал на большом листе бумаги название наркомата и пошел звать шефа.
— Товарищ Сталин, идите смотреть ваш комиссариат.
Сталин пришел, взглянул на «учреждение», издал какой-то неопределенный звук и вернулся в кабинет Ленина.
Поскольку никакой особой работы никто от Пестковского не требовал, то структура оказалась на удивление устойчивой. Вскоре наркомат стал разрастаться, появились комиссии по отдельным национальностям, которые жили своей загадочной жизнью, Пестковский их как-то координировал, время от времени нарком уделял своей структуре некоторое внимание в промежутках между другими делами, и в таком виде она и жила, аккумулируя в себе некоторое количество болтунов — что было, безусловно, благом.