Страница:
Сталин, опять же, не питал насчет бывших союзников никаких иллюзий. Сразу же после Хиросимы атомная программа СССР была поручена самому дееспособному члену правительства, лучшему из лучших — Берии, чем ясно показано, что игры в атомные разработки кончились и дело пошло всерьез. Берия радостно сбыл с рук нелюбимую чекистскую работу и занялся промышленными вопросами. Благодаря совместным усилиям науки и разведки советская атомная бомба была испытана в 1949 году. Но каких усилий это стоило…
В целом испытания, которым подвергся Советский Союз за тридцать лет своего существования, показывали, что система была жизнеспособна. По крайней мере, Российская империя развалилась от куда меньшей нагрузки. Однако Сталин не питал иллюзий и насчет системы: это был режим личной власти, и пока у власти стоит человек, соответствующий этому посту и держит все под контролем, все идет прилично. Но ведь Сталин не вечен.
Работы, сделанной им, хватило бы на добрый десяток обычных жизней. Ему было уже семьдесят лет, и состояние здоровья не позволяло надеяться, что кавказское долгожительство распространится и на него. И на этот счет Сталин тоже не питал иллюзий. Еще в 1946 году во время встречи с югославскими руководителями он вдруг сказал: «Я долго не проживу. Физиологические законы не отменишь».
Всю войну он находился в предельном напряжении — а ведь ему шел уже седьмой десяток, и здоровье было, прямо скажем, не сибирское. Первые два года войны его мучила бессонница, от постоянного нервного напряжения он почти не спал. К концу войны усилилось кислородное голодание. Но тогда расслабляться было нельзя. А теперь — можно. И сразу навалились болезни.
После Ялтинской конференции Сталин перенес, по одним данным, инфаркт, а по другим — инсульт. Второй, по слухам, в 1949 году, в год своего семидесятилетия. Это не считая такой «мелочи», как какая-то болезнь суставов — не то ревматизм, не то полиартрит. Откуда взялась привычка Сталина все время расхаживать по кабинету? Он не мог долго сидеть или стоять — сильно болели ноги. Вот и приходилось постоянно прохаживаться.
Однако в точности о состоянии здоровья Сталина ничего не известно. Медицинская карта вождя последних лет не сохранилась, после его смерти она загадочным образом исчезла из кремлевской поликлиники. Также неизвестно имя его лечащего врача. После смерти Жданова, последовавшей из-за преступной халатности врачей, проворонивших инфаркт у пациента, Сталин перестал доверять академикам. Охранник Туков вспоминает, что он говорил о замене кремлевских врачей более молодыми специалистами. И то правда, Жданова лечили четыре высокопоставленных врача, а правильный диагноз поставила присланная из Москвы снимать кардиограмму доктор Тимашук. А академики — проворонили…
Светлана в своих мемуарах утверждает, что отец лечился сам. Сама она, однако, видела его не более чем по нескольку раз в год, и точно знать этого не могла (как не могла знать, например, подробности того, как отец вел себя на похоронах матери, хотя пишет об этом с большой уверенностью). Значит, или это догадки, или же ей подсказали, что это неплохо бы вставить в мемуары. И опять же, смотря от чего лечиться. При ангинах, которыми он болел всю жизнь, врачи не нужны, достаточно послать охранника в ближайшую аптеку. Но кто сказал, что по другим поводам к нему не приезжал врач? Более того, Хрущев в набросках своей речь на XX съезде обмолвился, что лечащий врач у Сталина был, и фамилия его Смирнов — в напечатанном позднее тексте доклада Смирнов был исправлен на Виноградова. А затем уже возникла и «тема недоверия». Никто этого самого Смирнова, естественно, не искал, поверив на слово, что болезненно подозрительный «вождь народов» не доверял медицине.
Сказку о том, что Сталин в последние годы жизни был болезненно подозрителен, никому не доверял, равно как и сказку о его психическом расстройстве, и многие другие тоже запустил в обращение Хрущев. Другое дело, что Сталин был одинок, но это, что называется, не повезло. Василий пропадал в округе, Светлана жила своей жизнью, совершенно отдалившись от отца, впрочем, еще пятнадцать лет назад он считал и ее, и брата холодными и ни к кому не привязанными, а он в людях понимал!
Приезжали к нему на дачу невестки с внуками, но не часто — у них тоже была своя жизнь. И по-прежнему его семьей, его самым близким и любимым существом была страна.
А в общем-то, после войны жизнь Первого лица Страны Советов мало изменилась. Жил он, как и раньше, на «ближней» даче. И работал, как и раньше, — по двадцать пять часов в сутки. Только в последние годы он меньше покидал дом — сказывался возраст, однако какая разница, где кабинет главы государства — на даче или в Кремле? Где Сталин, там и власть. Все телефоны есть, и кого надо, всегда можно вызвать в Кунцево. Что же касается заседаний, то старая традиция решать все дела за столом сохранилась, оттого-то и были на даче столь частыми гостями члены Политбюро, а вовсе не потому, что вождь звал их к себе, страдая от одиночества, как утверждает Хрущев. Да и не был Сталин одинок в этом деревенском доме.
Самыми близкими людьми для него были теперь те, кто жил и работал рядом, — обслуга и охрана. К этим людям Сталин всегда относился по-товаришески, молчаливо признавая, что разница между ними только в должностных обязанностях, но не в человеческой сущности. Уж чем-чем, а высокомерием он не грешил никогда, и в старости, когда обостряются все черты характера—и хорошие, и дурные, — был не менее, а скорее более прост и скромен, чем всегда. Сталин был всегда не прочь вместе с охранниками и шашлык сделать, и по рюмочке выпить, и поиграть во что-нибудь, если время позволяло — без всякой снисходительности барина к холопу, в отличие от большинства других высокопоставленных, которые давно уже своих домработниц и за людей-то не считали.
«Никогда не кричал, не шумел на нас, — вспоминал охранник Рыбин. — Был скромным, вежливым, обходительным. Любил пошутить. Всегда питался с нами, по существу, из одного котла. Обязательно интересовался нашими домашними делами. Узнав, что Туков живет с женой и больной дочкой в одной комнате и потому не высыпается, — помог ему получить квартиру. Словом, все мы постоянно видели перед собой честного, душевного человека, который резко отличался от многих членов Политбюро и правительства».
Это тот самый Туков, герой исторического анекдота, который приводит Феликс Чуев. «В поездках Сталина часто сопровождал охранник Туков. Он сидел на переднем сиденье рядом с шофером и имел обыкновение в пути засыпать. Кто-то из членов Политбюро, ехавший со Сталиным на заднем сиденье, заметил:
— Товарищ Сталин, я не пойму, кто из вас кого охраняет?
— Это что, — ответил Иосиф Виссарионович. — Он еще мне свой пистолет в плащ сунул — возьмите, мол, на всякий случай».
Надо сказать, что Сталин не терпел халатного отношения к служебным обязанностям. Его охрана — наверно, единственные в стране люди, которым было позволено делать свое дело спустя рукава. Власик вспоминает, что как-то раз один из сотрудников охраны заснул на посту. Сталину доложили, он вызвал Власика и спросил: сознался ли охранник, что заснул. Оказалось, что сознался. «Ну, раз сознался, не наказывай его, пусть работает».
Ну и где же тут болезненная подозрительность?
Еще один рассказ Рыбина:
«Зимой Сталин вышел из дома в тулупе и подшитых валенках, погулял, закурил и спросил у Мельникова:
— По скольку часов стоите на посту?
— По три через шесть, товарищ Сталин.
— На какой срок получаете обмундирование?
— На год, товарищ Сталин.
— Сколько получаете зарплату?
— Шестьсот рублей, товарищ Сталин.
— Не богато, не богато…
После этого разговора нам всем увеличили зарплату и дали второй комплект обмундирования. Сталин был счастлив безмерно. Ведь по сравнению с нами он считал себя богачом — имел пару шинелей, три пальто и целых четыре кителя!»
Кстати, это внимание распространялось не только на близких людей. Артем Сергеев вспоминает, например: «Я был у Василия Сталина на даче в Горках-4. По-моему, это 1949 год. Только началось освоение бомбардировщика „Ил-28“, и произошла катастрофа. Экипаж погиб. Василий позвонил отцу. Сталин ответил: „То, что произошла катастрофа, вы не забудете. Но не забудьте, что там был экипаж, а у экипажа остались семьи. Вот это не забудьте!“
Но, конечно, одного Сталина на всех забытых и униженных хватить не могло.
Что же касается болезненной подозрительности, всяких там электрических замков и железных дверей… Вот, например, воспоминания Дмитрия Шепилова, которого вызывали по делу к Сталину на дачу. Это уже где-то конец 40-х годов.
«Деревянный дом, сруб — все простое. Налево — кабинет, большой стол весь в бумагах, книгах. Прямо — вешалка, столовая, гостиная. Там висели репродукции, медвежата эти шишкинские. Картинки сам налепил. Справа — вроде небольшой гостиной, меньше моей комнаты раза в два, но вся уставлена полками простыми, неполированными.
Два кресла, торшер. Обычно он папиросами «Босния-Герцеговина» набивал трубку. А тут у него была большая толстая сигара. В ходе разговора возникла подходящая пауза, и я говорю:
— Товарищ Сталин, говорят, врачи вам запретили курить, вы не должны так много…
— Я вижу, вы невнимательны: я же не затягиваюсь, я так — пых-пых…
…Когда я уходил, он опять вышел в прихожую, что меня всегда очень удивляло. Покуривал. Потом:
— Ой, совсем забыл! Надо ж вызвать машину… Никого нет, никакой охраны. Куда-то в угол зашел, за какую-то занавесочку, позвонил:
— Сейчас будет машина…»
Хрущев же пишет: «Сталин даже в туалет боялся зайти без охраны». Так у него всегда — вот почему нельзя доверять ни одному слову этих, с позволения сказать, мемуаров.
Точно так же безосновательна та сказка, что он в конце жизни отошел от дел. Почитать Хрущева, так он только старые фильмы смотрел да пьянствовал в кругу старых товарищей, а кто страной управлял — как-то и непонятно.
«Сталин работал круглосуточно, — вспоминал заместитель коменданта „ближней“ дачи Орлов. — Только глухая полночь его настигала, и он ложился, где придется. Кровати у него не было, спал на диванах. Еще стояли два плетеных топчана. Один на террасе, второй под лестницей на второй этаж.
Как-то в шесть часов я пошел по комнатам искать хозяина дачи. Прошел туда, сюда, его нет. Зашел на террасу, а он отдыхает на плетеном топчане в шинели, ботинках, фуражке. Поскольку заходило солнце и лучи падали на его лицо, он прикрыл его маршальской фуражкой. Бывали случаи, когда мы его заставали отдыхающим на топчане под лестницей. Обедал в разное время — в 5, 8, 10,11 часов и т. д. Щи русские, гречневая каша с кусочком мяса, компот из сухофруктов. Иногда заказывал яичницу-глазунью… Пил Сталин вина мало, только перед обедом. Одну бутылку цинандали пил целую неделю. Для гостей были на столе всякие вина и закуски…»
Жил он, как и привык всю жизнь, в одной комнате, где и спал, и ел, и работал. Что же касается личных вещей, то даже для похорон не нашлось приличного костюма. Но цены на продукты в стране снижали…
Последний бой Кобы
В целом испытания, которым подвергся Советский Союз за тридцать лет своего существования, показывали, что система была жизнеспособна. По крайней мере, Российская империя развалилась от куда меньшей нагрузки. Однако Сталин не питал иллюзий и насчет системы: это был режим личной власти, и пока у власти стоит человек, соответствующий этому посту и держит все под контролем, все идет прилично. Но ведь Сталин не вечен.
Работы, сделанной им, хватило бы на добрый десяток обычных жизней. Ему было уже семьдесят лет, и состояние здоровья не позволяло надеяться, что кавказское долгожительство распространится и на него. И на этот счет Сталин тоже не питал иллюзий. Еще в 1946 году во время встречи с югославскими руководителями он вдруг сказал: «Я долго не проживу. Физиологические законы не отменишь».
Всю войну он находился в предельном напряжении — а ведь ему шел уже седьмой десяток, и здоровье было, прямо скажем, не сибирское. Первые два года войны его мучила бессонница, от постоянного нервного напряжения он почти не спал. К концу войны усилилось кислородное голодание. Но тогда расслабляться было нельзя. А теперь — можно. И сразу навалились болезни.
После Ялтинской конференции Сталин перенес, по одним данным, инфаркт, а по другим — инсульт. Второй, по слухам, в 1949 году, в год своего семидесятилетия. Это не считая такой «мелочи», как какая-то болезнь суставов — не то ревматизм, не то полиартрит. Откуда взялась привычка Сталина все время расхаживать по кабинету? Он не мог долго сидеть или стоять — сильно болели ноги. Вот и приходилось постоянно прохаживаться.
Однако в точности о состоянии здоровья Сталина ничего не известно. Медицинская карта вождя последних лет не сохранилась, после его смерти она загадочным образом исчезла из кремлевской поликлиники. Также неизвестно имя его лечащего врача. После смерти Жданова, последовавшей из-за преступной халатности врачей, проворонивших инфаркт у пациента, Сталин перестал доверять академикам. Охранник Туков вспоминает, что он говорил о замене кремлевских врачей более молодыми специалистами. И то правда, Жданова лечили четыре высокопоставленных врача, а правильный диагноз поставила присланная из Москвы снимать кардиограмму доктор Тимашук. А академики — проворонили…
Светлана в своих мемуарах утверждает, что отец лечился сам. Сама она, однако, видела его не более чем по нескольку раз в год, и точно знать этого не могла (как не могла знать, например, подробности того, как отец вел себя на похоронах матери, хотя пишет об этом с большой уверенностью). Значит, или это догадки, или же ей подсказали, что это неплохо бы вставить в мемуары. И опять же, смотря от чего лечиться. При ангинах, которыми он болел всю жизнь, врачи не нужны, достаточно послать охранника в ближайшую аптеку. Но кто сказал, что по другим поводам к нему не приезжал врач? Более того, Хрущев в набросках своей речь на XX съезде обмолвился, что лечащий врач у Сталина был, и фамилия его Смирнов — в напечатанном позднее тексте доклада Смирнов был исправлен на Виноградова. А затем уже возникла и «тема недоверия». Никто этого самого Смирнова, естественно, не искал, поверив на слово, что болезненно подозрительный «вождь народов» не доверял медицине.
Сказку о том, что Сталин в последние годы жизни был болезненно подозрителен, никому не доверял, равно как и сказку о его психическом расстройстве, и многие другие тоже запустил в обращение Хрущев. Другое дело, что Сталин был одинок, но это, что называется, не повезло. Василий пропадал в округе, Светлана жила своей жизнью, совершенно отдалившись от отца, впрочем, еще пятнадцать лет назад он считал и ее, и брата холодными и ни к кому не привязанными, а он в людях понимал!
Приезжали к нему на дачу невестки с внуками, но не часто — у них тоже была своя жизнь. И по-прежнему его семьей, его самым близким и любимым существом была страна.
А в общем-то, после войны жизнь Первого лица Страны Советов мало изменилась. Жил он, как и раньше, на «ближней» даче. И работал, как и раньше, — по двадцать пять часов в сутки. Только в последние годы он меньше покидал дом — сказывался возраст, однако какая разница, где кабинет главы государства — на даче или в Кремле? Где Сталин, там и власть. Все телефоны есть, и кого надо, всегда можно вызвать в Кунцево. Что же касается заседаний, то старая традиция решать все дела за столом сохранилась, оттого-то и были на даче столь частыми гостями члены Политбюро, а вовсе не потому, что вождь звал их к себе, страдая от одиночества, как утверждает Хрущев. Да и не был Сталин одинок в этом деревенском доме.
Самыми близкими людьми для него были теперь те, кто жил и работал рядом, — обслуга и охрана. К этим людям Сталин всегда относился по-товаришески, молчаливо признавая, что разница между ними только в должностных обязанностях, но не в человеческой сущности. Уж чем-чем, а высокомерием он не грешил никогда, и в старости, когда обостряются все черты характера—и хорошие, и дурные, — был не менее, а скорее более прост и скромен, чем всегда. Сталин был всегда не прочь вместе с охранниками и шашлык сделать, и по рюмочке выпить, и поиграть во что-нибудь, если время позволяло — без всякой снисходительности барина к холопу, в отличие от большинства других высокопоставленных, которые давно уже своих домработниц и за людей-то не считали.
«Никогда не кричал, не шумел на нас, — вспоминал охранник Рыбин. — Был скромным, вежливым, обходительным. Любил пошутить. Всегда питался с нами, по существу, из одного котла. Обязательно интересовался нашими домашними делами. Узнав, что Туков живет с женой и больной дочкой в одной комнате и потому не высыпается, — помог ему получить квартиру. Словом, все мы постоянно видели перед собой честного, душевного человека, который резко отличался от многих членов Политбюро и правительства».
Это тот самый Туков, герой исторического анекдота, который приводит Феликс Чуев. «В поездках Сталина часто сопровождал охранник Туков. Он сидел на переднем сиденье рядом с шофером и имел обыкновение в пути засыпать. Кто-то из членов Политбюро, ехавший со Сталиным на заднем сиденье, заметил:
— Товарищ Сталин, я не пойму, кто из вас кого охраняет?
— Это что, — ответил Иосиф Виссарионович. — Он еще мне свой пистолет в плащ сунул — возьмите, мол, на всякий случай».
Надо сказать, что Сталин не терпел халатного отношения к служебным обязанностям. Его охрана — наверно, единственные в стране люди, которым было позволено делать свое дело спустя рукава. Власик вспоминает, что как-то раз один из сотрудников охраны заснул на посту. Сталину доложили, он вызвал Власика и спросил: сознался ли охранник, что заснул. Оказалось, что сознался. «Ну, раз сознался, не наказывай его, пусть работает».
Ну и где же тут болезненная подозрительность?
Еще один рассказ Рыбина:
«Зимой Сталин вышел из дома в тулупе и подшитых валенках, погулял, закурил и спросил у Мельникова:
— По скольку часов стоите на посту?
— По три через шесть, товарищ Сталин.
— На какой срок получаете обмундирование?
— На год, товарищ Сталин.
— Сколько получаете зарплату?
— Шестьсот рублей, товарищ Сталин.
— Не богато, не богато…
После этого разговора нам всем увеличили зарплату и дали второй комплект обмундирования. Сталин был счастлив безмерно. Ведь по сравнению с нами он считал себя богачом — имел пару шинелей, три пальто и целых четыре кителя!»
Кстати, это внимание распространялось не только на близких людей. Артем Сергеев вспоминает, например: «Я был у Василия Сталина на даче в Горках-4. По-моему, это 1949 год. Только началось освоение бомбардировщика „Ил-28“, и произошла катастрофа. Экипаж погиб. Василий позвонил отцу. Сталин ответил: „То, что произошла катастрофа, вы не забудете. Но не забудьте, что там был экипаж, а у экипажа остались семьи. Вот это не забудьте!“
Но, конечно, одного Сталина на всех забытых и униженных хватить не могло.
Что же касается болезненной подозрительности, всяких там электрических замков и железных дверей… Вот, например, воспоминания Дмитрия Шепилова, которого вызывали по делу к Сталину на дачу. Это уже где-то конец 40-х годов.
«Деревянный дом, сруб — все простое. Налево — кабинет, большой стол весь в бумагах, книгах. Прямо — вешалка, столовая, гостиная. Там висели репродукции, медвежата эти шишкинские. Картинки сам налепил. Справа — вроде небольшой гостиной, меньше моей комнаты раза в два, но вся уставлена полками простыми, неполированными.
Два кресла, торшер. Обычно он папиросами «Босния-Герцеговина» набивал трубку. А тут у него была большая толстая сигара. В ходе разговора возникла подходящая пауза, и я говорю:
— Товарищ Сталин, говорят, врачи вам запретили курить, вы не должны так много…
— Я вижу, вы невнимательны: я же не затягиваюсь, я так — пых-пых…
…Когда я уходил, он опять вышел в прихожую, что меня всегда очень удивляло. Покуривал. Потом:
— Ой, совсем забыл! Надо ж вызвать машину… Никого нет, никакой охраны. Куда-то в угол зашел, за какую-то занавесочку, позвонил:
— Сейчас будет машина…»
Хрущев же пишет: «Сталин даже в туалет боялся зайти без охраны». Так у него всегда — вот почему нельзя доверять ни одному слову этих, с позволения сказать, мемуаров.
Точно так же безосновательна та сказка, что он в конце жизни отошел от дел. Почитать Хрущева, так он только старые фильмы смотрел да пьянствовал в кругу старых товарищей, а кто страной управлял — как-то и непонятно.
«Сталин работал круглосуточно, — вспоминал заместитель коменданта „ближней“ дачи Орлов. — Только глухая полночь его настигала, и он ложился, где придется. Кровати у него не было, спал на диванах. Еще стояли два плетеных топчана. Один на террасе, второй под лестницей на второй этаж.
Как-то в шесть часов я пошел по комнатам искать хозяина дачи. Прошел туда, сюда, его нет. Зашел на террасу, а он отдыхает на плетеном топчане в шинели, ботинках, фуражке. Поскольку заходило солнце и лучи падали на его лицо, он прикрыл его маршальской фуражкой. Бывали случаи, когда мы его заставали отдыхающим на топчане под лестницей. Обедал в разное время — в 5, 8, 10,11 часов и т. д. Щи русские, гречневая каша с кусочком мяса, компот из сухофруктов. Иногда заказывал яичницу-глазунью… Пил Сталин вина мало, только перед обедом. Одну бутылку цинандали пил целую неделю. Для гостей были на столе всякие вина и закуски…»
Жил он, как и привык всю жизнь, в одной комнате, где и спал, и ел, и работал. Что же касается личных вещей, то даже для похорон не нашлось приличного костюма. Но цены на продукты в стране снижали…
Последний бой Кобы
Итак, если смотреть на воспоминания людей, находившихся вне хрущевской команды, то видно, что Сталин нисколько не изменился. Постарел, устал, был болен — да, но не сошел с ума, не заболел манией преследования. Человек, который болен, не доверяет никому. А так что же получается—в быту, с охраной он прежний, а с соратниками — другой? Получается, так. И тут есть два объяснения: либо соратники врут, все без исключения, либо он действительно стал с ними другим. Но ведь и для первого, и для второго должна быть какая-то причина…
И тут мы натыкаемся на одну странность. Создается такое ощущение, что, говоря о последних годах жизни Сталина, те, кто был тогда на самом верху, что-то тщательно скрывают. Или за завесой самой беспардонной лжи, как Хрущев, или оговорками и умолчаниями, как Молотов и Каганович. В чем же дело? Что они могут скрывать? И что замышлял Сталин?
Некоторые смутные оговорки, правда, проскальзывают. Так, например, в конце 40-х годов он, по воспоминаниям Микояна, предложил каждому подготовить из числа своих помощников четыре-пять человек себе на замену. Одного микояновского зама даже назначил заместителем председателя Совнаркома — правда, тот не справился и пришлось его от этой работы освободить. А еще он говорил, что после семидесяти надо уходить от активного руководства. А еще на XIX съезде вместо Политбюро избрали Президиум ЦК числом в 25 человек, основательно разбавив прежнее Политбюро новыми кадрами, более молодыми и, в основном, — это важно! — не партработниками, а выходцами из промышленности. Причем сразу после его смерти прежние соратники тут же уменьшили руководящий орган государства до прежней численности и прежнего состава. Первым делом уменьшили, буквально в первые дни. И этот их поспешный поступок дает нам очень интересную информацию к размышлению.
Похоже, глава СССР действительно не питал иллюзий по поводу того, какое государство получилось в результате всех революций и преобразований. Российская империя воспроизвела сама себя — абсолютная монархия и всевластное чиновничество. С одной только разницей — русских царей к управлению государством готовили с детства, и государь всегда был обеспечен достаточно приличными наследниками, да и о советниках заботился, и министры воспитывались и отбирались из поколения в поколение, так что была хотя бы порода. Но кто придет на смену Сталину после его смерти? Безынициативный Маленков, которого он сам называл писарем? Молотов, идеальный второй и никудышный первый? А может быть, и вообще Хрущев… но об этом лучше не думать, не надо о страшном… Да, кадры решают все, а кадров-то, как всегда, и не хватает!
Но кто бы ни пришел после него к власти, совершенно ясно одно — чей это будет ставленник. Это будет человек КПСС, ставленник партаппарата, плоть от плоти партийной номенклатуры. А партноменклатура к тому времени вполне оформилась, и глава государства, который, что бы про него ни говорили, вовсе не выжил из ума, не мог не видеть, что это за класс. Впрочем, не класс — он еще в 1941 году нашел для него иное название.
Сталин всегда был очень скромен и никогда не видел различия между собой и любым другим человеком. То есть, если говорить об ответственности и работе, различия-то были. Но в том, что касается быта, каких-то особых прав и привилегий, то всегда сводил их до самого необходимого минимума, без которого ну никак нельзя обойтись главе государства. По сути, он каким был, таким и остался — предельно скромным человеком, старающимся как можно меньше затруднить других людей собственной персоной. Но о других представителях советских верхов этого сказать нельзя, то были люди совсем иного разлива. Их претензии на исключительное положение в государстве вызывали у Сталина ярость, которую он не всегда мог скрыть.
В этом смысле очень показателен эпизод, рассказанный Светланой. В конце октября 1941 года она ненадолго приехала из Куйбышева в Москву повидаться с отцом и между делом рассказала ему, что в Куйбышеве организовали специальную школу для эвакуированных детей. «Отец вдруг поднял на меня быстрые глаза, как он делал всегда, когда что-либо его задевало; „Как? Специальную школу?“ — я видела, что он приходит постепенно в ярость. „Ах вы! — он искал слова поприличнее. — Ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай! Это все Власик старается!“ Впрочем, никаких оргвыводов сделано не было — не иначе как семинарское образование помогло смириться с тем, что природу человеческую не изменишь, хоть ты сделай сто революций подряд. А Власик явно предпочитал терпеть нестрашные выволочки Сталина, чем наживать себе врагов в лице многочисленных обитателей кремлевских джунглей, а особенно их жен…
Впоследствии дети этих «кремлевских детей», получив образование и доступ к средствам массовой информации, стали лепить из Сталина образ полноправного члена «касты», высокомерного и властолюбивого. Но это они по себе судили, по собственным отцам и дедам. Точно так же, когда читаешь рассуждения Хрущева, Микояна и иже с ними о том, что Хозяин кого-то к себе «приблизил», а кого-то «отдалил» и как они по еле заметным признакам угадывали настроения «самого», то все время кажется, что речь идет о ком-то другом. Да конечно же, о другом. Это все написано не о Сталине, а о Хрущеве. Это Хрущев «приближал» и «отдалял», это он мог на следующий день после посещения театра позвонить Жукову и спросить, почему Георгий Константинович не встал, когда Сам вошел в ложу. Ну вот весь зал встал, а Жуков не захотел и не встал, и глава государства на следующий день звонил ему и по этому вопросу разбирался. (По правде сказать, тут оба хороши, и Жуков, и Хрущев — ну да речь не об этом…)
О том, что на самом деле произошло в последние годы жизни Сталина, можно Только догадываться. Но догадываться — можно…
Из этих обмолвок, которые прорываются у соратников, можно понять, что Сталин готовил какие-то преобразования в государстве. И можно даже догадаться, какие. Сначала он, должно быть, опасаясь геронтократии[8], попытался убрать от власти и перевести на положение пенсионеров прежних соратников. Не получилось. Впрочем, если бы и получилось — толку от этого было бы немного. Тут как с коллективизацией: сначала думали, что всему виной кулаки, а оказалось, что проблема-то куда глубже. Так и с партией: проблема оказалась куда глубже — надо было убирать от власти весь партийный аппарат. Верховенство партии в государстве было оправданно, пока не имелось своих надежных кадров, не было должного порядка и над всем требовались контроль, организация и надзор. Но за тридцать лет советской власти были созданы структуры управления, появились собственные кадры, и партии давно уже пора было занять положенное ей место в государстве. Как определял сам Сталин в конце 40-х годов, открытым текстом, — кадры и идеология, вот ее место. А вот эту его позицию соратники тщательно скрывали, но иногда все же проговаривались —правда, как шило в мешке, нет-нет да и вылезет, и кольнет…
Уже с начала войны Сталин потихоньку стал устранять партию от власти. Став Верховным Главнокомандующим и председателем Совнаркома, он все меньше привлекал собственно партийные структуры к управлению страной. Практически перестало собираться Политбюро — теперь он общался с первыми лицами в государстве на заседаниях соответствующих структур. Пусть это были те же люди и вроде бы ничего не изменилось, но звоночек прозвенел, и кто надо его услышал и понял. Не проводились и партийные съезды — не до того было. Можно списать это на войну, подготовку к ней и восстановление страны, но ведь в Гражданскую-то съезды собирались постоянно. Опять же — мелочь, но показывает отношение.
Власть постепенно утекала из рук аппарата в Совмин, и для чистых аппаратчиков эта было смерти подобно. Сплотившаяся к тому времени в единую силу партноменклатура не хотела отдавать власть и связанные с ней привилегии и готова была бороться за свое место на шее страны до последнего.
Гром грянул на XIX съезде.
Съезда партии не проводилось тринадцать лет. Впрочем, прошел он самым обыкновенным образом: доклады, прения, избрание руководящих органов. Сталин выступил на нем всего два раза с короткими речами, по нескольку минут. Все было формально и неинтересно.
Интересное началось потом, на Пленуме ЦК КПСС, где не было ни журналистов, ни иностранных гостей. На нем Сталин выступил с полуторачасовой речью, после которой попросил освободить его от должности секретаря партии. Рассказ о том, что было после этого заявления, в изложении Константина Симонова, не печатал только ленивый. Но не грех будет привести его и еще раз.
«…На лице Маленкова я увидел ужасное выражение — не то чтоб испуга, нет, не испуга, а выражение, которое может быть у человека, яснее всех других или яснее, во всяком случае, многих других осознавшего ту смертельную опасность, которая нависла у всех над головами и которую еще не осознали другие: нельзя соглашаться на эту просьбу товарища Сталина, нельзя соглашаться, чтобы он сложил с себя вот это одно, последнее из трех своих полномочий, нельзя. Лицо Маленкова, его жесты, его выразительно воздетые руки были прямой мольбой ко всем присутствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе. И тогда… зал загудел словами: „Нет! Нет! Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!“
И далее: «Когда зал загудел и закричал, что Сталин должен остаться на посту Генерального секретаря и вести Секретариат ЦК, лицо Маленкова, я хорошо помню это, было лицом человека, которого только что миновала прямая, реальная смертельная опасность…» Вывод Константина Симонова вполне соответствует его вдохновенной профессии писателя — то есть профессионального выдумщика — и мировоззрению начитавшегося Оруэлла интеллигента: «…Почувствуй Сталин, что там сзади, за его спиной, или впереди, перед его глазами, есть сторонники того, чтобы удовлетворить его просьбу, думаю, первый, кто ответил бы за это головой, был бы Маленков».
Однако, если немножко подумать, то эти события можно интерпретировать совсем по-другому. Был Сталин секретарем партии или не был, на государственные дела это никоим образом не влияло. У него и без того оставалось достаточно постов — что-то около десяти, и все высшие, в том числе и председатель Совета Министров. Не влияла эта должность и на статус Сталина — просто потому, что его статус определялся одним словом: СТАЛИН. Без всяких должностей. На самом деле, будет он секретарем или нет, сказывалось исключительно на положении партии. Оно и так уже пошатнулось, а столь демонстративный уход главы государства от партийных дел мог означать только одно — новое наступление на «руководящую и направляющую» роль КПСС. И Маленков это понимал. Отсюда и «прямая мольба ко всем присутствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе». Это было и в интересах этих самых присутствующих, но это вопрос, понимали ли они, что происходит. А Маленков — тот понимал, и еще как!
Впрочем, еще один аргумент в пользу абсолютной умственной сохранности Сталина — ситуацию он просчитал заранее. Получив отказ Пленума, он тут же, вынув из кармана листок бумаги, зачитал список тех, кого предлагал в члены и кандидаты в члены Президиума. Первых было 25 человек, вторых —11. Эти имена вызвали у соратников шок — члены сталинского Политбюро ничего не понимали. Откуда он взял этих людей? Кто их рекомендовал, кто помогал ему составлять список? В новом списке первых лиц в партии большинство людей было из народного хозяйства, а чистых аппаратчиков крайне мало. Что называется: не мытьем, так катаньем.
Кроме Президиума ЦК, на пленуме было утверждено и не предусмотренное уставом Бюро Президиума — непонятный орган, в котором не были распределены сферы ответственности, — прямо совет старейшин какой-то, а не орган управления чем бы то ни было. Нет, Сталин явно что-то задумал и двигался к цели с обычной своей упертостью — уж что-что, а это его качество соратники знали превосходно.
Косвенно это подтверждается воспоминаниями Дмитрия Шепилова. В 1952 году он был занят важным делом — писал учебник по политэкономии, а политэкономии Сталин в то время придавал громадное значение. И вдруг его назначают главным редактором «Правды». Он бросился к Сталину за разъяснениями.
— Да, я знаю, — сказал Сталин. — Мы думали об этом. Но слушайте, сейчас, кроме учебника, мы будем проводить мероприятия, для которых нужен человек и экономически, и идеологически грамотный. Такую работу можно выполнить, если в нее будет вовлечен весь народ. Если повернем людей в эту сторону — победим!
Из этого следует, что Сталин задумал какие-то глобальные преобразования в государстве. А учитывая тенденцию, нетрудно просчитать, что, какими бы эти преобразования ни были, партаппарату ничего хорошего не светило. А это публика такого сорта, которая, если придется выбирать между существованием державы и собственным благополучием, всегда выберет себя, любимых (что, кстати, было превосходным образом доказано полвека спустя). И по крайней мере, теперь понятно, почему Хрущев утверждал, что Сталин выжил из ума, а более честные и преданные соратники крутят и замолкают, едва речь заходит о конце 40-х — начале 50-х годов.
В последние годы Сталин был особенно близок с четырьмя из своих соратников. Чаще других к нему на дачу приезжали Маленков, Хрущев и Берия. О чем они там говорили и что готовили, мы едва ли когда-нибудь узнаем. Но что-то готовилось, в этом нет никаких сомнений.
Это был бой подводный, но от того не менее ожесточенный, и вторая сторона принимала свои меры. С помощью МВД и МГБ (которые от Совмина курировал Маленков, а от ЦК — Хрущев) от Сталина последовательно убрали сначала секретаря Поскребышева, а потом многолетнего начальника охраны генерала Власика. Солдафон, белорус с тремя классами образования, отчаянный любитель баб — Власик, тем не менее, имел одно неоспоримое достоинство: он был предан Сталину абсолютно. Его по надуманным обвинениям сначала отстранили, а потом арестовали.
В чем был виновен Власик? Недавно опубликованный протокол судебного заседания, состоявшегося в 1955 году, просто неудобно читать — до такой степени хрущевская юстиция старается хоть в чем-то обвинить генерала — а не выходит! В итоге ему припаяли десять лет высылки — не оправдывать же, в самом деле… Но этот протокол подтверждает черным по белому: Власика от Сталина просто убрали. Вождь же, естественно, по вечной своей щепетильности ни за кого не вступился: виноват — получи! Не было к тому времени возле вождя и многолетнего охранника Рыбина — он работал начальником охраны Большого театра. А всей охраной теперь ведал Рясной — человек Хрущева.
И тут мы натыкаемся на одну странность. Создается такое ощущение, что, говоря о последних годах жизни Сталина, те, кто был тогда на самом верху, что-то тщательно скрывают. Или за завесой самой беспардонной лжи, как Хрущев, или оговорками и умолчаниями, как Молотов и Каганович. В чем же дело? Что они могут скрывать? И что замышлял Сталин?
Некоторые смутные оговорки, правда, проскальзывают. Так, например, в конце 40-х годов он, по воспоминаниям Микояна, предложил каждому подготовить из числа своих помощников четыре-пять человек себе на замену. Одного микояновского зама даже назначил заместителем председателя Совнаркома — правда, тот не справился и пришлось его от этой работы освободить. А еще он говорил, что после семидесяти надо уходить от активного руководства. А еще на XIX съезде вместо Политбюро избрали Президиум ЦК числом в 25 человек, основательно разбавив прежнее Политбюро новыми кадрами, более молодыми и, в основном, — это важно! — не партработниками, а выходцами из промышленности. Причем сразу после его смерти прежние соратники тут же уменьшили руководящий орган государства до прежней численности и прежнего состава. Первым делом уменьшили, буквально в первые дни. И этот их поспешный поступок дает нам очень интересную информацию к размышлению.
Похоже, глава СССР действительно не питал иллюзий по поводу того, какое государство получилось в результате всех революций и преобразований. Российская империя воспроизвела сама себя — абсолютная монархия и всевластное чиновничество. С одной только разницей — русских царей к управлению государством готовили с детства, и государь всегда был обеспечен достаточно приличными наследниками, да и о советниках заботился, и министры воспитывались и отбирались из поколения в поколение, так что была хотя бы порода. Но кто придет на смену Сталину после его смерти? Безынициативный Маленков, которого он сам называл писарем? Молотов, идеальный второй и никудышный первый? А может быть, и вообще Хрущев… но об этом лучше не думать, не надо о страшном… Да, кадры решают все, а кадров-то, как всегда, и не хватает!
Но кто бы ни пришел после него к власти, совершенно ясно одно — чей это будет ставленник. Это будет человек КПСС, ставленник партаппарата, плоть от плоти партийной номенклатуры. А партноменклатура к тому времени вполне оформилась, и глава государства, который, что бы про него ни говорили, вовсе не выжил из ума, не мог не видеть, что это за класс. Впрочем, не класс — он еще в 1941 году нашел для него иное название.
Сталин всегда был очень скромен и никогда не видел различия между собой и любым другим человеком. То есть, если говорить об ответственности и работе, различия-то были. Но в том, что касается быта, каких-то особых прав и привилегий, то всегда сводил их до самого необходимого минимума, без которого ну никак нельзя обойтись главе государства. По сути, он каким был, таким и остался — предельно скромным человеком, старающимся как можно меньше затруднить других людей собственной персоной. Но о других представителях советских верхов этого сказать нельзя, то были люди совсем иного разлива. Их претензии на исключительное положение в государстве вызывали у Сталина ярость, которую он не всегда мог скрыть.
В этом смысле очень показателен эпизод, рассказанный Светланой. В конце октября 1941 года она ненадолго приехала из Куйбышева в Москву повидаться с отцом и между делом рассказала ему, что в Куйбышеве организовали специальную школу для эвакуированных детей. «Отец вдруг поднял на меня быстрые глаза, как он делал всегда, когда что-либо его задевало; „Как? Специальную школу?“ — я видела, что он приходит постепенно в ярость. „Ах вы! — он искал слова поприличнее. — Ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай! Это все Власик старается!“ Впрочем, никаких оргвыводов сделано не было — не иначе как семинарское образование помогло смириться с тем, что природу человеческую не изменишь, хоть ты сделай сто революций подряд. А Власик явно предпочитал терпеть нестрашные выволочки Сталина, чем наживать себе врагов в лице многочисленных обитателей кремлевских джунглей, а особенно их жен…
Впоследствии дети этих «кремлевских детей», получив образование и доступ к средствам массовой информации, стали лепить из Сталина образ полноправного члена «касты», высокомерного и властолюбивого. Но это они по себе судили, по собственным отцам и дедам. Точно так же, когда читаешь рассуждения Хрущева, Микояна и иже с ними о том, что Хозяин кого-то к себе «приблизил», а кого-то «отдалил» и как они по еле заметным признакам угадывали настроения «самого», то все время кажется, что речь идет о ком-то другом. Да конечно же, о другом. Это все написано не о Сталине, а о Хрущеве. Это Хрущев «приближал» и «отдалял», это он мог на следующий день после посещения театра позвонить Жукову и спросить, почему Георгий Константинович не встал, когда Сам вошел в ложу. Ну вот весь зал встал, а Жуков не захотел и не встал, и глава государства на следующий день звонил ему и по этому вопросу разбирался. (По правде сказать, тут оба хороши, и Жуков, и Хрущев — ну да речь не об этом…)
О том, что на самом деле произошло в последние годы жизни Сталина, можно Только догадываться. Но догадываться — можно…
Из этих обмолвок, которые прорываются у соратников, можно понять, что Сталин готовил какие-то преобразования в государстве. И можно даже догадаться, какие. Сначала он, должно быть, опасаясь геронтократии[8], попытался убрать от власти и перевести на положение пенсионеров прежних соратников. Не получилось. Впрочем, если бы и получилось — толку от этого было бы немного. Тут как с коллективизацией: сначала думали, что всему виной кулаки, а оказалось, что проблема-то куда глубже. Так и с партией: проблема оказалась куда глубже — надо было убирать от власти весь партийный аппарат. Верховенство партии в государстве было оправданно, пока не имелось своих надежных кадров, не было должного порядка и над всем требовались контроль, организация и надзор. Но за тридцать лет советской власти были созданы структуры управления, появились собственные кадры, и партии давно уже пора было занять положенное ей место в государстве. Как определял сам Сталин в конце 40-х годов, открытым текстом, — кадры и идеология, вот ее место. А вот эту его позицию соратники тщательно скрывали, но иногда все же проговаривались —правда, как шило в мешке, нет-нет да и вылезет, и кольнет…
Уже с начала войны Сталин потихоньку стал устранять партию от власти. Став Верховным Главнокомандующим и председателем Совнаркома, он все меньше привлекал собственно партийные структуры к управлению страной. Практически перестало собираться Политбюро — теперь он общался с первыми лицами в государстве на заседаниях соответствующих структур. Пусть это были те же люди и вроде бы ничего не изменилось, но звоночек прозвенел, и кто надо его услышал и понял. Не проводились и партийные съезды — не до того было. Можно списать это на войну, подготовку к ней и восстановление страны, но ведь в Гражданскую-то съезды собирались постоянно. Опять же — мелочь, но показывает отношение.
Власть постепенно утекала из рук аппарата в Совмин, и для чистых аппаратчиков эта было смерти подобно. Сплотившаяся к тому времени в единую силу партноменклатура не хотела отдавать власть и связанные с ней привилегии и готова была бороться за свое место на шее страны до последнего.
Гром грянул на XIX съезде.
Съезда партии не проводилось тринадцать лет. Впрочем, прошел он самым обыкновенным образом: доклады, прения, избрание руководящих органов. Сталин выступил на нем всего два раза с короткими речами, по нескольку минут. Все было формально и неинтересно.
Интересное началось потом, на Пленуме ЦК КПСС, где не было ни журналистов, ни иностранных гостей. На нем Сталин выступил с полуторачасовой речью, после которой попросил освободить его от должности секретаря партии. Рассказ о том, что было после этого заявления, в изложении Константина Симонова, не печатал только ленивый. Но не грех будет привести его и еще раз.
«…На лице Маленкова я увидел ужасное выражение — не то чтоб испуга, нет, не испуга, а выражение, которое может быть у человека, яснее всех других или яснее, во всяком случае, многих других осознавшего ту смертельную опасность, которая нависла у всех над головами и которую еще не осознали другие: нельзя соглашаться на эту просьбу товарища Сталина, нельзя соглашаться, чтобы он сложил с себя вот это одно, последнее из трех своих полномочий, нельзя. Лицо Маленкова, его жесты, его выразительно воздетые руки были прямой мольбой ко всем присутствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе. И тогда… зал загудел словами: „Нет! Нет! Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!“
И далее: «Когда зал загудел и закричал, что Сталин должен остаться на посту Генерального секретаря и вести Секретариат ЦК, лицо Маленкова, я хорошо помню это, было лицом человека, которого только что миновала прямая, реальная смертельная опасность…» Вывод Константина Симонова вполне соответствует его вдохновенной профессии писателя — то есть профессионального выдумщика — и мировоззрению начитавшегося Оруэлла интеллигента: «…Почувствуй Сталин, что там сзади, за его спиной, или впереди, перед его глазами, есть сторонники того, чтобы удовлетворить его просьбу, думаю, первый, кто ответил бы за это головой, был бы Маленков».
Однако, если немножко подумать, то эти события можно интерпретировать совсем по-другому. Был Сталин секретарем партии или не был, на государственные дела это никоим образом не влияло. У него и без того оставалось достаточно постов — что-то около десяти, и все высшие, в том числе и председатель Совета Министров. Не влияла эта должность и на статус Сталина — просто потому, что его статус определялся одним словом: СТАЛИН. Без всяких должностей. На самом деле, будет он секретарем или нет, сказывалось исключительно на положении партии. Оно и так уже пошатнулось, а столь демонстративный уход главы государства от партийных дел мог означать только одно — новое наступление на «руководящую и направляющую» роль КПСС. И Маленков это понимал. Отсюда и «прямая мольба ко всем присутствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе». Это было и в интересах этих самых присутствующих, но это вопрос, понимали ли они, что происходит. А Маленков — тот понимал, и еще как!
Впрочем, еще один аргумент в пользу абсолютной умственной сохранности Сталина — ситуацию он просчитал заранее. Получив отказ Пленума, он тут же, вынув из кармана листок бумаги, зачитал список тех, кого предлагал в члены и кандидаты в члены Президиума. Первых было 25 человек, вторых —11. Эти имена вызвали у соратников шок — члены сталинского Политбюро ничего не понимали. Откуда он взял этих людей? Кто их рекомендовал, кто помогал ему составлять список? В новом списке первых лиц в партии большинство людей было из народного хозяйства, а чистых аппаратчиков крайне мало. Что называется: не мытьем, так катаньем.
Кроме Президиума ЦК, на пленуме было утверждено и не предусмотренное уставом Бюро Президиума — непонятный орган, в котором не были распределены сферы ответственности, — прямо совет старейшин какой-то, а не орган управления чем бы то ни было. Нет, Сталин явно что-то задумал и двигался к цели с обычной своей упертостью — уж что-что, а это его качество соратники знали превосходно.
Косвенно это подтверждается воспоминаниями Дмитрия Шепилова. В 1952 году он был занят важным делом — писал учебник по политэкономии, а политэкономии Сталин в то время придавал громадное значение. И вдруг его назначают главным редактором «Правды». Он бросился к Сталину за разъяснениями.
— Да, я знаю, — сказал Сталин. — Мы думали об этом. Но слушайте, сейчас, кроме учебника, мы будем проводить мероприятия, для которых нужен человек и экономически, и идеологически грамотный. Такую работу можно выполнить, если в нее будет вовлечен весь народ. Если повернем людей в эту сторону — победим!
Из этого следует, что Сталин задумал какие-то глобальные преобразования в государстве. А учитывая тенденцию, нетрудно просчитать, что, какими бы эти преобразования ни были, партаппарату ничего хорошего не светило. А это публика такого сорта, которая, если придется выбирать между существованием державы и собственным благополучием, всегда выберет себя, любимых (что, кстати, было превосходным образом доказано полвека спустя). И по крайней мере, теперь понятно, почему Хрущев утверждал, что Сталин выжил из ума, а более честные и преданные соратники крутят и замолкают, едва речь заходит о конце 40-х — начале 50-х годов.
В последние годы Сталин был особенно близок с четырьмя из своих соратников. Чаще других к нему на дачу приезжали Маленков, Хрущев и Берия. О чем они там говорили и что готовили, мы едва ли когда-нибудь узнаем. Но что-то готовилось, в этом нет никаких сомнений.
Это был бой подводный, но от того не менее ожесточенный, и вторая сторона принимала свои меры. С помощью МВД и МГБ (которые от Совмина курировал Маленков, а от ЦК — Хрущев) от Сталина последовательно убрали сначала секретаря Поскребышева, а потом многолетнего начальника охраны генерала Власика. Солдафон, белорус с тремя классами образования, отчаянный любитель баб — Власик, тем не менее, имел одно неоспоримое достоинство: он был предан Сталину абсолютно. Его по надуманным обвинениям сначала отстранили, а потом арестовали.
В чем был виновен Власик? Недавно опубликованный протокол судебного заседания, состоявшегося в 1955 году, просто неудобно читать — до такой степени хрущевская юстиция старается хоть в чем-то обвинить генерала — а не выходит! В итоге ему припаяли десять лет высылки — не оправдывать же, в самом деле… Но этот протокол подтверждает черным по белому: Власика от Сталина просто убрали. Вождь же, естественно, по вечной своей щепетильности ни за кого не вступился: виноват — получи! Не было к тому времени возле вождя и многолетнего охранника Рыбина — он работал начальником охраны Большого театра. А всей охраной теперь ведал Рясной — человек Хрущева.