Прус Болеслав. Дворец и лачуга

   — Уверяю вас, что вы останетесь, — ответила Вандзя тем же тоном.
   — Интересно — почему?
   — Потому что я…
   — Потому что вы так хотите?..
   — Потому что я сяду в кресло.
   — Ну раз так, другое дело!.. — сказал Густав, подавая девушке руку и церемонно ведя ее к креслу. — А теперь, — прибавил он, — от имени дедушки попрошу сидеть несколько минут смирно.
   — Куда же мне смотреть?
   — Все равно куда, ну хоть на канарейку, например.
   — Это тоже дедушка велел?
   — Нет, это я вас прошу.
   — Хорошо! А теперь я вас попрошу, чтобы сюда впустили Азора.
   Наступила минутная тишина; тем временем жирный Азорка вбежал в комнату и устроился на коленях у своей хозяйки, а Вольский принялся за наброски.
   — Знаете что? — начала Вандзя.
   — Слушаю!
   — Нет, я ничего не скажу…
   — Почему же это?
   — Боюсь, что вы станете надо мной смеяться.
   — Не стану.
   — Тогда… знаете что? Я бы хотела быть птичкой! Правда, как это забавно?..
   — Правда! И что же, вы хотели бы быть этой канарейкой, на которую сейчас смотрите?
   — Это кенарь. О нет! Ведь он, бедняжка, не может летать.
   — Ну, так выпустите его, пусть летает!
   — Как бы не так! Он уж раз сам вылетел, и с ним произошел очень печальный случай.
   — Что такое? Воробьи его напугали?
   — Хуже! Вы только вообразите, он вылетел во двор, но тут же устал… Азорка! Будь умницей! Нельзя кусать этого господина!..
   — Ну, что же дальше?
   — Устал и уселся на забор, на котором стоял наш петух… Вы знаете нашего петуха?
   — Не имею чести.
   — Ну вот, и он, противный, клюнул его в головку так, что с ним даже обморок был…
   — Кенарь клюнул петуха?
   — Куда ему! Петух кенаря, да так, что с тех пор, — только вы над ним не смейтесь, — с тех пор он стал лысый!..
   — Петух-то?
   — Нет, кенарь… Сейчас я покажу вам!..
   Сказав это, она кинулась к окну, на котором висела клетка с крикливой птицей.
   — Панна Ванда! Ради всего святого, не вставайте же! — закричал Густав. — Весь этюд, превосходный этюд испорчен!..
   — Ха-ха-ха! — засмеялась девочка. — Да это отлично! Теперь вам придется делать новый!
   — При таких условиях я никакого не сделаю… Только осрамлюсь… не посмею показаться на глаза вашему деду… Ну что это такое — десяти минут не посидеть спокойно!..
   Говоря это, он снова стал складывать бумаги.
   Вандзя вернулась на свое место и, снова взяв на колени Азора, сказала:
   — Я вам дам совет. Если вы хотите, чтоб я сидела смирно, расскажите мне какую-нибудь хорошенькую историю!
   — Превосходная мысль! — ответил Густав, снова раскладывая свои бумаги. — Я должен вам рассказывать всякие истории и одновременно рисовать? Ну что ж, попробую!..
   — Простите, я прерву вас. Мы поедем сегодня в Лазенки?
   — Поедем. Лошади заказаны на пять часов.
   — Теперь слушаю.
   — Очень хорошо, а я начинаю. Так вот, жила-была такая панна Непоседская, и ее дедушка поручил написать с нее портрет…
   — Одному художнику, фамилия которого была Приставальский. Эту историю я уже знаю!
   — Тогда я уж, право, не знаю, что рассказывать!
   — Расскажите мне о каком-нибудь мальчике, мне больше нравятся такие истории.
   — Я вам расскажу об одном нехорошем мальчике, который держал палец во рту…
   — Фи! Я не стану слушать! Я люблю грустные истории…
   — О мальчике?
   — Да! И чтобы была еще и маленькая девочка.
   — Нет, такой истории я не знаю! — отвечал Вольский, рисуя.
   — Ну, пусть не будет девочки, пусть будет мальчик и… и… не знаю, что еще.
   — Например, канарейка или собачка?
   — Собачка, собачка! — закричала Вандзя, поудобнее усаживаясь в кресле и поглаживая ожиревшего Азора, который спал как убитый.
   Продолжая рисовать, Вольский начал:
   — Жил-был один мальчик…
   — Это был большой мальчик?
   — Это был мальчуган… в вашем возрасте.
   — В моем возрасте? — возразила возмущенная девочка. — Но ведь дедушка сказал, что мне уже скоро пойдет шестнадцатый год…
   — Но пока что вам исполнилось четырнадцать. Так вот, жил-был один мальчик, и у него была собачка…
   — Такая, как наш Азорка?
   — Такая… то есть нет, совсем не такая. Та собачка была грязная, кудлатая, и хвост у нее был поджат…
   — Почему поджат?
   — Потому что она всегда была голодна. И она и ее хозяин…
   — Разве ее хозяин был жестянщиком?
   — Нет, с чего это вам пришло в голову?
   — Потому что только маленькие жестянщики говорят, что они всегда голодны.
   — Ага!.. Так вот этот мальчик ходил по свету и искал…
   — Чего, сударь?
   — Искал свою мать, потому что, когда он еще был ребенком, его похитили цыгане и увели в лес…
   — Скажите, сударь, это правдивая история?
   — Самая правдивая! Мне рассказывал ее сам этот мальчик.
   — Боже мой!
   — Так странствуя, — продолжал Густав, — он пришел однажды в один город, который, однако, ему вскоре пришлось покинуть.
   — Почему, сударь?
   — Потому что камни ранили ему ноги и, что еще хуже, скверные мальчишки привязали к хвосту его собачки пузырь с горохом, что очень напугало и собачку и мальчика…
   — Ах, противные!..
   За это время Вольский сделал несколько набросков, на каждом из которых лицо Вандзи выражало другое чувство.
   — Потом мальчик пошел в деревню и, увидев первую же избу, зашел туда. «Стук! Стук!» — «Кто там?.. Чего тебе надо, дитя?» — «Я ищу мою мать». — «А как ее зовут?» — «А я не знаю». — «Ну, тогда иди себе дальше, дитя; здесь она не живет».
   И так он шел все дальше, от избы к избе, от деревни к деревне, и всюду стучался напрасно. Как вдруг в один прекрасный день встретился с седым как лунь старичком. «Чего ты ищешь, дитя мое?» — спросил его старичок. — «Я ищу мать». — «А был ты в деревне?» — «Был, и не в одной». — «А в городе?» — «И в городе тоже, но ее нигде нет». — «Ну, — ответил старичок, — раз так, то, наверно, ее уже нет на земле». — «Так где же она?» — «Верно, на небе». Мальчик опечалился и сказал: «Не знаете ли, дедушка, как туда пройти?» Дед осмотрелся кругом. «Господь знает, — отвечал он. — Там солнце всходит, а здесь заходит; сюда, верно, будет ближе всего. Иди прямо, дитя». — «Прямо? Это значит в лес, а потом придется на дерево?» — «Да уж, верно, так», — подтвердил старичок. «А пустят меня туда, дедушка?» — «Отчего не пустить! Господь бог добрее людей». — «А мою собачку?» — «Кто его знает, спросишь, может и пустят».
   Вот и пошел мальчик в лес, идет между высокими деревьями, глянул вверх и уж хотел было лезть на сосну, как вдруг вспомнил о собачке. «Что же ты тут, бедняжка, будешь одна делать?» — подумал он. А с другой стороны, ему жаль было матери, и вот он шел все дальше и высматривал такое дерево, на которое они могли бы без большого труда вскарабкаться вдвоем с собачкой.
   В этих поисках прошел целый день, и утомленный мальчик подумал об отдыхе. Лег он под одним деревом у дороги, прочел молитву, которую закончил словами: «Сделай, господи, чтобы с неба кто-нибудь подал нам руку, потому что если я влезу на дерево вместе с собачкой, то как бы мы оба не упали…» — и уснул.
   На другой день на рассвете мимо проезжала прекрасная карета, а в ней какая-то важная дама с маленькой барышней. Так как утро было погожее, то маленькая барышня высунула голову из кареты и увидела наших странников. «Смотри, мама, — воскликнула она, — под этим деревом спит какой-то бедный мальчик с собачкой у ног!..» Увидев это, важная дама вынула из кошелька несколько монет, завернула их в бумагу и бросила на спящих, «Это для мальчика», — сказала она. «А это для его собачки», — прибавила барышня, бросая пирожное. И они уехали.
   Прошло утро, прошел полдень, прошел вечер, и снова наступила ночь, но мальчик не тронул брошенных ему денег, а собачка не тронула пирожного, оба были уже мертвы… добрый бог протянул им руку!..
   Воцарилась тишина, во время которой Густав поглядывал то на свою модель, то на рисунки.
   — Какая печальная история! — сказала Вандзя. — Кто вам, сударь…
   Она задумалась и вдруг залилась смехом.
   — Ах, боже, боже! Какой же вы, сударь, недобрый, так огорчать меня понапрасну…
   — А что случилось?
   — Будто вы не знаете? Так этот мальчик рассказывал вам свою историю после своей смерти?.. Ха-ха-ха!
   — Обедать! Обедать! — выкрикивал вернувшийся из города Пёлунович. — Вандзюня, поди присмотри, чтобы там поторопились, и сейчас же разлей суп.
   Вандзя побежала навстречу деду, который тотчас весь в поту вошел в зал.
   — Здравствуй, Гуцек! Ну, что вы тут поделывали? Как дела с работой? — спрашивал старик, целуя в обе щеки сияющего от радости художника.
   — Замечательный сеанс! — ответил Густав. — Вообразите, за несколько десятков минут мне удалось сделать шесть этюдов, каждый из которых схватывает другое выражение лица!.. Вот они…
   — Ей-богу, вылитая Вандзя! — говорил старик, рассматривая рисунки.
   — Неоценимое лицо, на котором каждое движение чувства — как в зеркале. Взгляните, сударь, например, на эту головку.
   — Вандзя!.. Вандзя!.. — ответил дедушка.
   — Но каким чувством, по-вашему, она проникнута?
   — Мне кажется, вы рисовали ее в сидячем положении.
   — Ах, что положение! Здесь прекрасно отражено любопытство… Ну, а тут?
   — Разумеется, тоже любопытство!
   — Что вы! Это жалость и грусть… Я наверняка создам шедевр!
   — Если бы вы знали, какая жара! — прервал пан Клеменс, кладя рисунки и отирая пот со лба.
   — Божественная красота, несравненное лицо! Пять лет учения не дали мне столько, сколько один этот сеанс… Где вы были, сударь?
   — Э! — буркнул дедушка, усаживаясь в кресло. — Где я был! Искал компаньонку для Вандзи.
   — Зачем?
   — Он еще спрашивает! Не забывайте, что она уже… уже подрастающая барышня.
   — Бутон, который вот-вот расцветет! — вставил Густав с увлечением.
   — Да, вот-вот, а компаньонки у меня все нет как нет.
   — Да на что это нужно?
   — А вот и нужно! Девочка должна приобрести манеры.
   — То есть, другими словами, окарикатурить это обаяние наивности…
   — Ах, что там наивность! Нужна — и баста!..
   — Сударь! Если дружба…
   — Приличная женщина известного возраста…
   — Если совет чистейшей, бескорыстнейшей дружбы…
   — Приличная, честная, образованная…
   — Которая своим педантством испортит прекраснейшее создание божье!..
   — Обед на столе, — доложил Янек.
   — Обед на столе! — воскликнул Пёлунович. — Обед, а после обеда душ и компаньонка!..
   — После обеда, сударь, прогулка в Лазенки… Ведь мы так уговорились? — напоминал Густав.
   Обед прошел очень весело. Вконец обессилевший дедушка ел за троих и острил за десятерых. Вольский пикировался с Вандзей.
   За черным кофе сотрапезники услышали на улице грохот колес, который умолк под самыми окнами.
   — Лошади! — сказал Густав.
   Пёлунович подбежал к окну.
   — Фью! Какие лошади, какие ливреи, какой шарабан! Да ты настоящий вельможа, дорогой Гуцек! Этот пустячок тебе, должно быть, обошелся рублей в тысячу!
   — Это подарок моего дядюшки, — ответил Вольский.
   — Золотой человек твой дядюшка! Познакомь же нас, дорогой мой!..
   Между тем Вандзя оделась, и все вышли на улицу.
   Осмотрев со всех сторон выезд, пан Клеменс усадил в шарабан внучку и сам сел рядом. Вольский поместился на козлах и взял в руки вожжи.
   — Поезжайте сперва медленно, сударь, — сказала Вандзя, — мне надо покрепче приколоть шляпку.
   Они двинулись шагом.
   Как раз в этот момент Гофф направлялся из своего домишка к особняку. Он увидел едущих, узнал их и прибавил шагу, чтобы перерезать им дорогу.
   Лошади двинулись быстрей, и Гофф побежал. Он даже сорвал с головы шапку и подавал какие-то знаки…
   Увы, его никто не заметил. Вандзя была занята своей шляпкой, пан Клеменс внучкой, Густав лошадьми, а его кучер тем, чтобы достойно выглядеть на козлах.
   Кони тронулись рысью, и не успел Гофф достигнуть перекрестка, как коляска обогнала его.
   — Дорогие мои господа! Господа!.. закричал в отчаянии старик, размахивая шапкой.
   Никто его не слышал.
   — Спасите! — простонал он. — Спасите моих детей… — Потом, выбившись из сил, он упал на колени и протянул руки к небу.
   Но и небо молчало.
   Почти в это самое мгновение пан Клеменс заметил Густаву, что им придется вернуться пораньше, так как сегодня должно состояться заседание, на котором он и пан Антоний сделают сообщение об изобретении Гоффа.

Глава девятая,

в которой пан Зенон вызвал на поединок нотариуса, а пан предводитель шляхты Файташко крепко уснул

   В Лазенковском парке наши друзья провели время очень весело. Они обошли или объехали все главные аллеи, накормили пряниками лебедей, купили по пути букет роз и, наконец, около восьми часов вечера вернулись к шарабану.
   Перед тем как усесться, Вандзя вынула из букета три самые лучшие розы и одну из них прикрепила к сюртуку дедушки, другую приколола Вольскому, а третью к своему платью. Украшенный таким образом Пёлунович полез на козлы.
   — Это же мое место, сударь, — заметил Густав.
   — Ага, твое! Тебе хочется опять самому править… Дай и мне показать себя…
   Молодежь уселась, и шарабан двинулся. Однако не прошло и двадцати секунд, как кучер подсказал:
   — Нужно направо, ясновельможный пан!..
   — Ага! Направо! — ответил дедушка и повернул лошадей так, что они едва не налетели на барьер… по левую сторону.
   — Что это за вожжи! — вознегодовал Пёлунович, после чего отдал их кучеру, сам же удовлетворился тем, что старался держать бич в перпендикулярном положении.
   С этой минуты путешественникам ничто не угрожало, и они без приключений доехали до квартиры, где в окнах горел свет.
   — Гости уже тут! — воскликнул пан Клеменс, соскакивая с козел.
   Поднявшись наверх, они лицом к лицу встретились с выходящим из кухни мрачным паном Антонием.
   — Дорогой председатель! — воскликнул знаменитый пессимист. — Я надеюсь, вы не обидитесь, что вместо жаркого я приказал зажарить для себя пару цыплят. Мне слегка нездоровится.
   — Да распоряжайтесь, как у себя дома, любезный мой пан Антоний! — ответил хозяин.
   — С чем подавать цыплят, ваша милость? — спросила кухарка.
   — С… огурцами!.. А огурцы со сметаной. Молочник живет неподалеку, и я уверен, что у него есть сметана!..
   Около девяти часов вечера гостиная Пёлуновича была полна. Благодаря разумной и настойчивой агитации пана Дамазия гостей собралось больше, чем когда бы то ни было.
   Рядом с капиталистами, нотариусами, судьями и людьми неопределенных профессий здесь можно было увидеть и вольнопрактикующих врачей, инженеров, литераторов.
   Пан Клеменс встречал самыми сердечными поцелуями всех, хотя был вполне уверен, что большинства этих господ никогда и в глаза не видал.
   Вскоре началось и заседание: на столе поставили колокольчик, и среди проникновенного молчания взял слово пан Дамазий.
   — Милостивые государи! Благодаря стародавнему и бескорыстному гостеприимству нашего уважаемого пана Клеменса Пёлуновича, здесь присутствующего, наши собрания с каждым днем развиваются и, так сказать, созревают как в качественном, так и в количественном отношении.
   В этот момент судья, который считал своей священнейшей обязанностью принимать и на свой счет часть ораторских триумфов пана Дамазия, оглянул собравшихся с видом человека, располагающего ключом, которым можно завести любой музыкальный ящик.
   — Милостивые государи! — продолжал пан Дамазий. — Говоря, что наши заседания развиваются в качественном отношении, я имел в виду, что круг вопросов, которые мы обсуждаем, значительно расширился. Но, милостивые государи! Когда я говорил о количественном развитии, то можете быть уверены, что я имел в виду группу новых уважаемых сотрудников, которые сегодня сделали нам честь своим присутствием…
   Эти заключительные слова были заглушены шарканьем ног, означавшим, что новая когорта сотрудников одобряет эту не заслуженную еще похвалу, а вместе с тем, что старые борцы от всего сердца ее приветствуют и принимают в свои ряды.
   — Милостивые государи! — продолжал выдающийся оратор. — Я не вижу надобности вкратце излагать все сделанное нами до сих пор…
   Дамазий вдруг замолчал, видя, что при этих словах его верный поклонник судья стремительно поднялся со стула. Судья же поднялся, так как был уверен, что нотариус, услышав слова «сделанное нами до сих пор», пожелает назвать пана Дамазия «наглым лжецом». К счастью, нотариус молчал, и пан судья снова сел.
   — Что случилось, дорогой судья? — спросил великий оратор, повысив голос.
   — Валяйте дальше, сударь! — ответил запрошенный, дружески махнув рукой.
   — Но, сударь!.. Я не люблю, чтобы мне мешали.
   — Э, что там, пан Дамазий… Бросьте эти глупости! — отвечал судья, всей душой стремившийся услышать продолжение речи.
   В Дамазий вся кровь вскипела.
   — Милостивые государи! — воскликнул он. — Разрешите мне вернуть по адресу уважаемого судьи это… это, я позволю себе сказать, вульгарное и грубое слово, которое он адресовал мне.
   Прошло добрые полчаса, пока перепуганный судья смог объяснить запальчивому оратору, что является преданнейшим его поклонником и, кроме того, человеком вообще чрезвычайно деликатным и что лишь его опасение, как бы не совершил бестактности нотариус, вызвало столь плачевное для общества недоразумение.
   Великодушный Дамазий наконец позволил убедить себя, но речи своей все же кончать не стал. Поэтому присутствующим пришлось без особой торжественности приступить к выборам председателя, которым вторично был избран пан Пёлунович.
   Дабы придать дебатам еще более организованный характер, вице-председателем был выбран пан Дамазий, а секретарем Вольский. Были принесены перья и бумага, и обсуждение началось вторично.
   — Господа! — снова заговорил Дамазий. — Предлагаю пригласить нашего уважаемого председателя дать отчет по вопросу о некой машине, построенной неким Гоффом.
   — Одно словечко! — прервал его пан Петр. — Напоминаю, что вместе с председателем эту машину осматривал пан Антоний, и, кроме того, вношу предложение, чтобы наши заседания протоколировались.
   Предложение было единодушно принято, а затем приступили к заслушиванию делегатов.
   Первый говорил пан Антоний и в немногих словах разъяснил, что виденная им машина является нелепостью, а ее изобретатель шарлатаном.
   Второй делегат, а вместе с тем председатель собрания, пан Пёлунович, прямо признался, что в машине он разобраться не смог, но что, несмотря на это, Гофф, должно быть, человек очень бедный и нуждающийся в безотлагательной помощи.
   — Дом их, — закончил свой отчет добродушный старик, — валится, утварь убогая и старая, в комнатах духота и сырость…
   — Господин секретарь! — прервал его в этот момент один из новичков, которого рекомендовали как большого знатока музыки. — Господин секретарь! Прошу занести в протокол слова «сырость в комнатах».
   — Намерены ли вы, милостивый государь, взять слово по этому вопросу?
   — Да, возьму! — очень решительно ответил знаток музыки. — Уверяю вас, господа, что мы должны придумать что-то против сырости, что-то, знаете, такое, такое!.. У меня, например, квартира до того сырая, что я просто отопить ее не могу, вследствие чего поношу большой ущерб в смысле здоровья, денег, мебели… Я и мои дочери!
   — Не возьмется ли кто-нибудь из уважаемых присутствующих обработать и представить нам вопрос… о сырых квартирах? — спросил Дамазий.
   — Я могу! — подхватил пан Зенон.
   — Ах! — снова воскликнул вице-председатель. — Мы и забыли, что пан Зенон должен был сегодня прочесть нам свой интереснейший меморандум о пауперизме? Разрешите, господа…
   Так как по огромному количеству бумаги члены общества догадались, что исследование эрудированного Зенона кончится не скоро, то в зале произошло движение.
   Одни сморкались, другие вставали, чтобы хоть на мгновение расправить ноги, третьи рассаживались поудобней. Любитель музыки уселся на шезлонге, судья спрятался между цветами под окном, председатель же и вице-председатель заняли диван возле главного стола. То ли слепой случай, то ли разумный порядок вещей распорядились так, что пан Зенон стал прямо против прибитой к стене туфельки^[2], что могло являться как бы дурным предзнаменованием. К счастью, пан Клеменс уселся под гипсовым бюстом Сенеки, а пан Дамазий увидел над своей головой такое же изображение Солона. Весьма возвышенный символ, заставивший призадуматься нотариуса…
   — «Меморандум о пауперизме», — начал Зенон.
   — Предлагаю изменить заглавие и назвать «Записки о бедности», — вмешался пан Петр.
   — Быть может, лучше было бы «Меморандум о бедности», — добавил Дамазий.
   — Или коротко: «О бедности», — шепнул кто-то другой.
   — Не годится! — сказал нотариус. — Заглавие «О бедности» слишком напоминает школьные сочинения, которых уважаемый пан Зенон, вероятно, уже, давно не пишет.
   Эти язвительные слова живо напомнили Зенону поражение, которое неделю назад нанес ему нотариус по вопросу о его статистических заключениях, но мыслитель умел молчать. Это снискало ему симпатию со стороны нескольких человек, которых резкий нотариус, при других обстоятельствах, также укорял в недостаточно основательном знакомстве с правилами логики.
   — Обращаю ваше внимание, милостивые государи, что мой «Меморандум о пауперизме», или, как требует уважаемый пан Петр, «Записки о бедности», я совершенно переделал, — предупредил Зенон.
   — В таком случае наши новые коллеги могут быть в обиде на вас и потребовать прочтения обоих меморандумов, — заметил пан Петр.
   Это замечание произвело известное впечатление на ум добросовестного Зенона, который тотчас принялся доставать из сюртука другой, не менее объемистый ворох бумаги.
   К счастью, знаток музыки заметил это и с величайшей поспешностью уведомил автора, что как он, так равно и его коллеги не сочтут себя обиженными, не прослушав предыдущий меморандум.
   Это заявление было единодушно поддержано всеми слушателями, после чего пан Зенон начал:
   — «Каким образом предупредить распространение пауперизма?..»
   — Бедности! — вставил Петр.
   — Хорошо: бедности… «вот вопрос, вернее, вот мрачная загадка, над которой с древнейших времен задумывались самые светлые умы…»
   При последних словах головы слушателей склонились, а пан Дамазий сказал:
   — Позволю себе поздравить уважаемого пана Зенона, который, я считаю, сегодня коснулся самой сущности вопроса!
   На этот раз склонил голову пан Зенон. И тотчас стал читать дальше:
   — «Средства, вернее лекарства, которые экономисты, а вернее, врачи общества, предлагали против этой страшной болезни народов…»
   — Какой язык! Какой язык! — шепнул Дамазий на ухо пану Клеменсу.
   — «Итак, лекарства эти можно разделить на два рода. Первый из них имел в виду ограничить рост беднейшего населения, второй же — поднять плодородие общей кормилицы всего сущего…»
   — Земли! — воскликнул пан Дамазий, который во все время этой прекрасной речи отбивал обеими руками такт.
   — Я попрошу господина секретаря занести в протокол слова «поднять плодородие земли», — отозвался знаток музыки.
   — Вы, сударь, желаете выступить по этому вопросу?
   — Нет. Я хочу только спросить пана Зенона — упомянул ли он среди средств, влияющих на плодородие земли, дренажные канавы?
   Пан Зенон со стыдом должен был признать, что ему это и в голову не пришло. Вместе с тем он обещал написать отдельный меморандум о дренажных работах.
   Между тем нотариус вполголоса декламировал кому-то:

 
Выходим на простор степного океана…^[3]

 

   К счастью, этот стих, украшенный столь язвительной двусмысленностью, не дошел до сознания знаменитого Зенона, который снова принялся читать и читал целый час уже без перерывов.
   Превосходен был стиль этого меморандума, в котором увлеченный оратор заклинал своих слушателей, чтобы они не давали пропасть зря ни одной пяди земли. Он упоминал об ужасных последствиях истребления лесов, об истощении угольных шахт, предсказывал скорое падение Англии и решительное исчезновение с поверхности земли слонов, зубров и китов, «лишь набитые чучела коих (слова оратора), помещенные в немногочисленных коллекциях, будут свидетельствовать перед внуками о слепоте их дедов, на головы которых навлекут заслуженное проклятие».
   Во второй части меморандума, где речь шла о средствах предупреждения чрезмерного роста нуждающихся классов, пан Зенон обронил следующий возглас:
   — «Таким образом, неужели вы, господа, полагаете, что перенаселению в этом классе помешают эпидемии? Вы ошибаетесь! Вы полагаете, что война? Ошибаетесь! Быть может, колонизация? Вы находитесь в заблуждении! Быть может, препятствование заключению браков? Чистейшая иллюзия!..
   Мы бегло перечислили все известные в настоящее время средства против роста нуждающихся классов и… бессильно опустили руки… а из уст наших невольно вырвался крик: «Разорение!.. Мир ожидает разорение!..»
   Но успокойтесь. Природа, под живительным дыханием которой развился прекрасный цветок цивилизации, сама природа не позволит ему увянуть, ибо указывает мыслителю как предупредительное средство — чудесное общество пчел и муравьев…