Прус Болеслав. Дворец и лачуга

Болеслав Прус

ДВОРЕЦ И ЛАЧУГА

Глава первая,

в которой читатель знакомится с большой трубкой в не слишком больших палатах

   Есть острова средь моря, есть оазисы средь пустынь, и есть тихие районы средь шумного города.
   Такие безлюдья иногда расположены рядом с главными улицами, иногда составляют как бы их продолжение. Чтобы найти их, достаточно свернуть с какой-нибудь главной артерии движения и грохота — направо или налево. И уже через несколько минут гладкий асфальтовый тротуар становится неровной мостовой, мостовая превращается в пыльную дорогу, городской водосток в тропинку или придорожный ров.
   Многоэтажные дома уступают место желтым, розовым, оранжевым и темным домикам, крытым обветшавшей дранкой, или заборам из старых досок. Еще дальше можно увидеть пошатнувшиеся от старости голубятни, колодцы с журавлями, доисторические масляные фонари, грядки капустных головок и деревья, силящиеся покрыться листвой и давать плоды.
   В таких районах толстяк, едущий на обшарпанном извозчике, держится миллионером, осматривающим продающиеся земельные участки, а фельдшерский ученик в зеленом галстуке и отглаженной шляпе норовит сойти за банковского служащего. Здесь молодые женщины не улыбаются мимолетно на ходу, так как некому восхищаться их белыми зубами; мужчины тащатся как черепахи, ежеминутно готовые остановиться и глазеть даже на худую клячу с острой спиной, которая, прикрыв глаза, меланхолически щиплет чахоточную травку.
   Вокруг этой пустыни возвышаются высокие фабричные трубы, черные или вишнево-красные крыши и острые башни костелов; вокруг кипит жизнь, слышен гомон людских голосов, грохот телег, колокольный звон или свист паровозов. Но здесь тишина. Сюда редко заглядывает точильщик со своим издающим пронзительный визг станком и еще реже шарманщик со своим астматическим инструментом. Ни один баритон не ревет здесь: «Каменного угля!» — и ни один дискант не верещит: «Угля самоварного!» — и лишь время от времени оборванный еврей из Поцеёва бормочет себе под нос: «Хандель, хандель!» — поскорей удирая в более цивилизованные места.
   Люди добрые живут здесь без церемоний. В будние дни, укрывшись за заборами, доят своих коров, скликают поросят или выделывают на пользу ближним гробы и бочки; в воскресенье же в цветных жилетках и ночных кофточках усаживаются на лавках, поставленных вдоль домов, и переговариваются через садики с соседями. Их дети между тем играют посреди улицы в палочки, обливают друг друга водой или швыряют в редких прохожих камнями, в зависимости от обстоятельств и настроения.
   Вот в такой-то части города, среди разноцветных лачужек, покосившихся сараев, неряшливо содержимых огородов и покрытых мусором площадей, возвышалось бледно-зеленое трехэтажное здание, именуемое состоятельным хозяином и бедными соседями — дворцом. Однако интересы истины заставляют нас признаться, что этот дворец был самым обыкновенным каменным особняком с небольшим огородом и насосом во дворе, с садом позади двора, шестью трубами и двумя громоотводами на крыше, с двумя огромными камнями по сторонам ворот и гипсовым изображением бараньей головы над воротами.
   Вот и все, что можно сказать о «дворце», где сквозь два открытые в бельэтаже окна прохожий мог наблюдать такую сцену:
   — Вандзя! Вандзюня!.. Вандочка!.. — с перерывами звал басистый голос, выдающий сильную усталость.
   Одновременно в комнате мелькнула лысина, затем желтые нанковые панталоны, за ними пара цветных носков и раздался глухой грохот, словно от падения.
   — Вандзюня-а-а! — повторил голос с такой странной интонацией, будто на издающем его горле пробовали крепость веревок.
   — Слушаю, дедушка! — ответил из глубины квартиры девичий голосок.
   Лысина, нанковые панталоны и цветные носки снова несколько раз мелькнули в окне, после чего снова раздался грохот.
   — Дай-ка мне, котик, четверг! — простонало лицо, именуемое дедушкой.
   — А табак у вас, дедушка, есть?
   На этот раз нанковые панталоны и носки образовали в окне фигуру, похожую на вилы, после чего последовало падение, более тяжелое, чем раньше.
   — А… здорово! Янек, Янек!.. налей-ка воды в душ!.. А, чтоб тебе, какая ты рассеянная, Вандочка!
   — Почему, дедушка? — спросила девочка.
   — Как же почему? Я велел четверг, а ты принесла пятницу. Четверг же вишневый с заостренным янтарем! Как не стыдно! О-о-о! Здорово!
   — Да, да, вам, дедушка, кажется, что здорово, а я вечно боюсь, как бы чего худого не случилось… Такой толстый, а так кувыркаетесь!
   — Толстый, говоришь? Ну, раз я такой толстый, так берись же ты, тонкая, за кольца и валяй!..
   — Ну, дедушка!..
   — Валяй, говорю!..
   — Но, дедушка… мое платье!
   — Валяй, ты тоненькая, валяй!..
   После этих слов в окне мелькнули золотистые локоны, за ними башмачки, раздались два взрыва смеха — басом и сопрано, затем беготня и… тишина. Лишь несколько минут спустя в окне показалась огромная пенковая трубка, водруженная на невероятно длинный чубук, а за ними узорчатый шлафрок, шапочка с золотой кистью и лицо, цветом и очертаниями напоминающее редиску небывалых размеров. Еще мгновение, и все эти детали, принадлежащие, по-видимому, одному владельцу, исчезли в густом тумане благовонного дыма.
   — Вандзя!.. Вандочка!.. — начал снова румяный старичок.
   — Слушаю, дедушка!
   Легкое дуновение разорвало клубы дыма, среди которых, как в облаке, появилось белое и румяное личико, большие сапфировые глаза и золотистые кольца волос пятнадцатилетней девочки.
   Одновременно из-за заборов вышел на улицу высокий, согбенный старик в длинном сюртуке и в большой теплой шапке и, опираясь на палку с загнутым концом, медленно пошел по той стороне дороги, что примыкала к особняку.
   — А, шалунья, а, негодница!.. — говорил сидящий в окне обладатель пенковой трубки, — так ты дедушку толстяком обзываешь, а? Проси сейчас прощения!
   — Ну, прошу прощения, дедушка, пожалуйста, прости, только… дедушка даст канарейке семени?
   — Дам, только поцелуй…
   Раздался звук поцелуя.
   — А гороху голубкам дедушка даст?
   — Дам, только поцелуй.
   Раздался второй и третий поцелуй, и оба столь громкие, что старый прохожий даже приостановился, прислушиваясь, под самым окном.
   — А гречневой крупы моим курочкам дедушка даст? Даст?
   — Отчего не дать? Только поцелуй…
   — Курам, — шепнул старик на улице. — У Костуси были куры, но подохли!..
   — А сливок Азорке дедушка позволит дать?
   — О! Это уж прихоти!.. — возмутился дедушка. — Вот уж этого не дам, не дам!
   — Дай, дедушка, сливок Азорке, — просила девочка, обнимая руками его шею.
   — Моя Элюня, мое дитятко, уже так давно не пила сливок! — прошептал старик под окном.
   — Дай, дедушка, Азорке… он так плохо выглядит! — кричала девочка, все крепче обнимая и все крепче целуя дедушку, который отбивался, размахивал чубуком и вообще притворялся страшно возмущенным.
   — Моя Элюня… такая маленькая… так плохо выглядит и кашляет, — пробормотал старик на улице.
   И в тот же момент почувствовал, как что-то упало ему на голову: он поднял руку и обнаружил на своей шапке огромную, еще горячую пенковую трубку.
   — Спасите! — закричал дедушка из бельэтажа, — пропала моя трубка!
   И высунулся из окна столь энергично, словно намерен был вместе с вишневым чубуком, узорчатым шлафроком и вышитой шапочкой разбиться о ту же мостовую, на которую низринулась его любимая вещь.
   — Здесь трубка, здесь! — отозвался старик снизу, показывая неповрежденную трубку.
   — Моя трубка цела!.. Вандзя!.. Смотри, жива и здорова… упала и не разбилась! Этот господин так любезен; Вандзя, пригласи господина, приведи господина с моей трубкой, — говорил с лихорадочной поспешностью проворный старичок.
   Девочка быстро сбежала вниз и, сопровождая каждое слово книксенами, пригласила незнакомца наверх.
   — Это пустяки!.. Пустяки… — шептал смущенный старик. — Очень приятно… Не за что!
   — Вандзюлька! Вандочка! Не пускай господина, зови к нам; а если сам не пойдет, принеси его! — командовал из окна порывистый дедушка.
   Трудно было сопротивляться столь решительно сформулированному приглашению; не удивительно, что бедный старик и миленькая девочка, обменявшись еще несколькими поклонами, вошли наконец в ворота.
   Убедившись, что его желание исполнено, дедушка отступил от окна и вошел в зал, чтобы принять там гостя с надлежащими почестями.
   В первый момент он сел в кресло, однако оно ему, видимо, показалось неудобным, ибо он тотчас перебрался на диван, с него на стул, а посидев на нем секунды три — снова вернулся в комнату, где были открыты окна.
   Глядя на эти эволюции, самый незоркий наблюдатель мог бы без труда обнаружить, что у круглого, румяного и непоседливого старичка весьма короткие ноги и что заостренный янтарь вишневого чубука гораздо дальше отстоит от земли, чем лысая голова и вышитая шапочка подвижного курильщика.
   Дверь зала скрипнула, и в ней показался гость в сопровождении Вандзи, которая перебрасывала с ладошки на ладошку еще горячую трубку и дула на нее, строя забавные гримаски. Пришедший старик приостановился в дверях, застенчиво оглянул квартиру и, увидев в боковых дверях край узорчатого шлафрока и изрядный кусок вишневого чубука, неловко поклонился.
   — Просим, просим! Спаситель, благодетель! — кричал пузатенький хозяин, семеня навстречу гостю. — Моя почтеннейшая четверговая и погаснуть не успела! — прибавил он, принимая из рук внучки огромную трубку и водружая ее на чубук, который тотчас же принялся сосать.
   Пришедший бедняк смущался все больше.
   — Ах, правда, имею честь представиться. Это вот я, старый Клеменс Пёлунович, а это моя внучка, Ванда Цецилия Пёлунович, — говорил дедушка, особо подчеркивая фамилию девочки.
   — А я Гофф, Фридерик Гофф, — ответил гость.
   — Очень приятно! — говорил хозяин. — Прошу вас присесть. Вандзюня, посади гостя в кресло.
   И это поручение, с непрерывными приседаниями, было выполнено.
   — Гей! Янек! Налей-ка там воды в душ. Вандзюлька, займи гостя. Чистая совесть, любезный мой господин Гофф, душ и гимнастика — вот первейшие условия счастья на земле. Простите, но я принужден на минуту выйти, так как слишком взволнован: моя трубка упала вниз и даже не погасла!.. Янек! Воды!
   Сказав это, старичок убежал в свою комнату и запер за собой дверь. Одновременно с другой стороны туда вошел кто-то еще, вероятно Янек с требуемой водой. В зале остались Вандзя и гость, беспокойно ерзающий в кресле.
   — Вы, наверно, не из наших краев? — начала разговор девочка.
   — Отчего же, я здешний, — ответил Гофф.
   — Что? Что? — спрашивал дедушка из другой комнаты, откуда доносились отзвуки гидравлических процедур.
   — Этот господин говорит, что он из наших краев, — ответила девочка, на полтона повышая голос. — И далеко вы, сударь, живете? — прибавила она.
   — А вон там, по другую сторону улицы. Вон тот участок, что отсюда виден, а на нем домик… это мои.
   — Вон тот оранжевый?
   — Да-да.
   — Дедушка! Этот господин живет в том оранжевом домике, что виден из окна.
   — Подумать только! — удивлялся в другой комнате дедушка.
   — А пруд рядом тоже ваш?
   — Мой.
   — И рыбки там есть?
   — Вот уж, право, не знаю! — ответил смущенный гость.
   — Что? Что? Вандзюлька? — спросил дедушка.
   — Этот господин говорит, дедушка, что не знает, есть ли рыбки в пруде.
   — Смотри-ка! — воскликнул дедушка, продолжая свои водные упражнения.
   Гость сидел как на иголках.
   — Вам у нас скучно!
   — Мне, собственно, некогда… то есть…
   — Дедушка, господин хочет уйти!
   — А ты не позволяй, не позволяй, дитя! Я сию минуту к вашим услугам. Вот и я!
   Одновременно таинственная дверь распахнулась, и на пороге появился дедушка, еще более оживленный, чем раньше.
   — Неужели вы, сударь, в самом деле хотите бежать?
   — Я принужден… то есть… — ответил гость, поднимаясь с кресла.
   — Быть того не может, чтобы вы ушли, не познакомившись с талантами моей Вандзи. Вандзюня, берись за кольца и кувыркайся!
   — Но, дедушка!
   Лишь теперь Гофф заметил, что в соседней комнате прикреплены к потолку два толстые шнура с большими кольцами, к которым дедушка насильно подвел внучку.
   — Ну, Вандзюня… раз! два!.. Кувырк вперед!
   Покраснев, как вишня, девчурка кувыркнулась вперед и хотела убежать, но дед задержал ее новой командой:
   — Кувырк назад!.. раз! два!
   — Ах, бог мой! — улыбнулся Гофф, которого оригинальное семейство начинало интересовать.
   — А теперь я! — сказал дедушка, быстро сбрасывая шапочку и шлафрок и хватаясь руками за кольца. — Вот как надо кувыркаться, вот как надо кувыркаться! Раз! Два! Раз! Два!
   — Боже мой, боже мой!.. — восклицал развеселившийся гость, глядя на нового знакомого, который, кувыркаясь, становился похож на клубок разноцветных ниток.
   — О! Здорово! — вздохнул дедушка, тяжело становясь на пол и отирая пот со лба. — Кровь, господин Гофф, следует разогревать и разгонять по всему телу, не то… она свернется. Вандзюлька! Сыграй теперь гостю на рояле. Раз, два! Все, что умеешь.
   Доброе дитя, не медля ни минуты, принялось играть, а дедушка между тем допрашивал гостя:
   — Этот оранжевый домик, он ваш?
   — Да, мой.
   — А гимнастика у вас есть?
   — Нет.
   — У… это жаль! А душ у вас есть?
   — Нет, нету.
   — Жаль! Душ — это совершеннейшая машина под солнцем.
   Гость вдруг выпрямился, глаза его сверкнули, на лице появилась краска.
   — Самой совершенной машины еще нет, но она будет. Да, будет! Я двадцать лет работаю над ней…
   — Над душем? — спросил изумленный хозяин.
   — Над машиной, которая заменит локомотивы, мельницы и… все… все!..
   Говоря это, он весь дрожал.
   — Какая же это машина? — спросил дедушка, попятившись.
   — Простая, почтеннейший, самая простая! Несколько колес и несколько винтов… Чем крепче завинтить, тем быстрей она пойдет, тем больше сработает — без воды, без угля… Это сокровище, почтеннейший… Это спасение человечества!
   — И вы изобрели эту машину?
   — Я… да, я! Ах… сколько я выстрадал, сколько я наработался, прежде чем изобрел последнее колесо без оси. Но теперь уже изобрел.
   — И машина работает?
   — Еще нет, потому что части неточно пригнаны и недостает последнего колеса. Но скоро… Еще несколько дней — и я отдам людям мое изобретение. Пусть пользуются!
   — Сударь! — сказал дедушка, снимая шапку. — Благодарю господа, что он привел вас ко мне. Это огромное удовольствие думать, что человек, который спас мою трубку, такой знаменитый изобретатель и работает ради общего блага.
   — Я как раз хочу идти за колесиком! — прервал Гофф.
   — Идите, сударь! Идите… и разрешите приветствовать вас в этом доме. Быть может, я и мои друзья поможем вам в осуществлении ваших намерений.
   Бедный гость был глубоко тронут и, взяв доброго дедушку за руку, со слезами ответил:
   — Да благословит вас бог за обещание. Сейчас мне ничего не надо, кроме доброго слова. Люди называют меня сумасшедшим… так вот… Но когда я закончу мою машину, окажите мне протекцию, господа… Ведь это не ради меня, я уже одной ногой стою в могиле!
   И, сильно потрясши руку хозяина, прибавил:
   — Я должен идти за колесиком.
   — Вандзюлька! — закричал дедушка играющей внучке. — Довольно! Попрощайся с господином Гоффом. Господин Гофф великий изобретатель. Он идет за колесиком!..
   С этими словами и со всяческими знаками благоговейного уважения он проводил до дверей своего гостя, который покинул его квартиру с лихорадочной поспешностью, не оглядываясь и не отвечая на поклоны.
   Но простодушный дедушка не обращал внимания на подобные мелочи, ибо в этот момент его обычный энтузиазм достиг вершины.
   — Сокровище! Чтобы мне так спасения души дождаться, я нашел сокровище! Изобретатель удивительной машины, благодетель человечества в моем доме! Ну и задам же я им на сессии перцу!

 
Майн либер Аугустин,
Без трубки мы грустим…
Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!

 

   Распевая, старичок подобрал полы шлафрока и стал танцевать по залу, то один, то вместе с внучкой, которая, привыкнув к таким взрывам, веселым серебряным голоском вторила деду:

 
Майн либер Аугустин,
Без трубки мы грустим!
Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!

 

   Дуэт вскоре превратился в трио и квартет, так как в это мгновение канарейка, словно позавидовав пению девочки, принялась свистать во весь голос, и одновременно в зал вбежала, правда, молодая еще, но очень жирная собачонка, которая усилила общее веселье визгливым лаем и неуклюжими прыжками.

Глава вторая,

предназначенная для развлечения дам, скучающих от безделья

   Когда тридцать лет тому назад Фридерик Гофф привел в свой дом молодую жену, там все было по-иному. Правда, как и теперь, на улице весной была грязь, а летом пыль, но в огороде зеленели деревья и овощи, в коровнике мычали коровы, на пруду плавали утки и гуси, а в одной половине нового дома с восхода и до захода солнца раздавался стук молотков, скрежетание пил и столярных инструментов.
   Теперь пруд высох, обратившись в болото; от веселого, опрятного огорода остался лишь пустырь, а среди него несколько высохших деревьев. Хозяйственные строения исчезли, в мастерской уже много лет не открывали трухлявых дверей и рам, а дом покосился и врос в землю, которая поглощает не только людей.
   У каждой раны на этом памятнике минувшего счастья была своя история. Печную трубу два года назад разбило молнией, верхушка крыши прогнулась под тяжестью последнего снега, а скат сломался под ногами скверного мальчишки, который ловил здесь воробьев. Из полусорванных, трухлявых рам неизвестный злоумышленник повытаскивал шпингалеты; штукатурку посередине стены пробил головой какой-то пьяница, и он же, обидевшись на это, поразбивал затем и стекла в окнах, замененные сейчас дощечками. И, наконец, так как почва со стороны сада была мягче, дом весь накренился назад, раскорячился и выглядел так, словно намерен был вот-вот перескочить на другую сторону немощеной улицы.
   Более разрушенная и поэтому запертая половина дома похожа была на мертвецкую, от которой жилые комнаты были отделены сквозными сенями.
   Этих комнат было две, одна за другой и в каждой по два окна — с улицы и со двора. В первой стояла печь, старый шкаф, кровать за ширмой, несколько стульев, скамья и швейная машина; кроме того, у входных дверей висела кропильница с распятием. Во второй комнате стоял топчан с постелью, сундук, хромоногий стол с табуреткой, всякая металлическая и деревянная рухлядь загадочных очертаний, токарный станок, на котором Гофф вот уже двадцать лет заканчивал свою машину, и, наконец, старые стенные часы, медленно отбивающие свое: так-так-так-так…
   В день, когда начинается наше повествование, около шести часов вечера три человека сидели в первой комнате описанного нами дома: Гофф, его дочь Констанция и ее девочка лет двух-трех, Элюня.
   Разительно похожи были друг на друга девочка и мать. Те же светлые волосы, те же большие серые впалые глаза, истощенные болезненные лица, наконец одинаковое платье, изношенное и черное, которое мать носила уже несколько лет, а дитя бессменно.
   Больная женщина шила что-то на руках, больное дитя, сидя у открытого окна, играло выброшенным колесиком машины, а старик монотонным голосом читал библию:
   — «Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла».
   Старик умолк и глянул в окно. Зеленый тростник колыхался на болотце, от дуновения ветра вздрагивали сухие ветки мертвых деревьев, а по небу медленно ползли продолговатые белые облака.
   Гофф продолжал:
   — «И родились у него семь сыновей и три дочери».
   На пустой участок опустилось несколько воробьев, которые искали между камешками зерен и кричали: чирик! чирик! — на что лягушки из болота отвечали им: ква-ква-ква! К этим звукам присоединилось доносящееся издали кудахтанье курицы, сзывающей цыплят.
   — «Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними».
   Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал:
   — У меня уже нет сыновей, а моя дочь…
   — Отец! — шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца.
   — Дочь и дитя, обе больные, голодные. Да, но где же мне взять? Ах! Беда!
   — Бедя! — повторила играющая крошка.
   «Так-так-так-так!» — бездумно поддакивали часы из другой комнаты.
   Женщина опустила руки.
   — Лучше всего быть воробьем, — бормотал старик. — Воробей улетает прочь от пустых закромов, но человеку никуда не деться от своего несчастья… о нет! Воробьята щебечут по целым дням, а мои дети кашляют… Нет, не справиться мне…
   — Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? — умоляла дочь.
   Старик махнул рукой.
   — Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову?
   — Батюшка, думайте о чем-нибудь другом. Такой хороший день, солнце пригревает.
   — Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего.
   — Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей…
   — Элюня больна, о боже! — вздохнул Гофф.
   — О, ляля! О, ляля! — закричал ребенок, протягивая ручки за окно.
   — Что она болтает? — воскликнул, смеясь, Гофф. — Вот так ляля… Ну-ну!
   — Это не ляля, Элюня, это коза, — сказала мать.
   — Козя, — повторила девочка.
   Лицо старика прояснилось; он пересел со стула на скамью и взял ребенка на руки, говоря:
   — Зови ее, Элюня, зови так: козя, козя, бе-е!
   — Козя, — повторило дитя, хлопая в ладошки.
   — Козя… бе-бе! — кричал старик.
   — Бе! — отвечала коза.
   — Ха-ха-ха! — рассмеялся Гофф и снова заблеял.
   Коза опять ответила.
   — Скажи спасибо, Элюня, козе, что она отвечает, — вмешалась мать.
   — Сибо, козя, сибо! — благодарила Элюня, подпрыгивая на руках восхищенного деда.
   — Попроси, Элюня, козю, чтобы она привела тебе козленка!
   — Изленка, — повторило дитя.
   Коза тряхнула хвостом, мотнула несколько раз бородой и ушла, а на ее место прилетела стайка воробьев.
   — А кысь! — крикнула Элюня.
   — А кышь! — вторил дед.
   — Скажи, Элюня: воробьи, — учила мать.
   — Бобоби! — повторил ребенок.
   Дед прямо-таки трясся от смеха; грусть на его лице и в его сердце рассеялась.
   — Ну, зови, Элюня: воробей! — говорил старик.
   — Болебей!
   — Что за ребенок! Что за ребенок! — восхищался дед.
   — Попроси, Элюня, деда, чтоб отдал маме челнок, — вставила мать.
   — Тельнот! — ответила Элюня.
   — Какой челнок? — спросил старик.
   — От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить.
   — Починить? Ну, значит, и починю.
   — Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, — умоляла дочь.
   Старик помрачнел.
   — Думаешь, я не сумею?
   — Но…
   — Ты думаешь, — продолжал он, все более сердясь, — что старый сумасшедший уже ничего не может, кроме как возиться со своей глупой, как вы ее называете, машиной?
   — Разве я когда-нибудь так говорила?
   — Бубу! — крикнула девочка.
   Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала:
   — Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай…
   — Дяй, деда, дяй! — повторила Элюня.
   — Ха-ха-ха! — смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, — так и быть, отдам уж вам, отдам, раз «дяй»!
   В глазах бедной женщины блеснула радость. Быть может, ей подумалось, что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им.
   — Где же челнок, батюшка?
   — Сейчас принесу, — ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в другую комнату.
   — Сегодня господь бог к нам милостив, — шепнула женщина.
   Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал:
   — Ты права, Костуся, это не моя работа. Уж лучше я примусь за свою машину, а когда кончу ее…
   На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания. Старик заметил это и продолжал:
   — Ты опять думаешь, что я брежу? Но не бойся, теперь меня это уже не раздражает, даже не задевает. Достаточно одного доброго слова, чтобы вознаградить за все, а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце. Теперь можете болтать, что вам угодно.
   Он стал ходить по комнате.
   — Обещал, что придет ко мне и окажет мне протекцию, пусть только я кончу! А я кончу, о, кончу!
   — Хоть бы пришел, — шепнула дочь.
   — Кончу, — продолжал Гофф, — и скажу ему так: «Сударь, — скажу я, — я должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны… — Говоря это, он поклонился. — Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал его, пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни… Но теперь вы должны мне помочь!»
   Он говорил это с трудом, прерывающимся голосом, сильно жестикулируя. Глаза его дико сверкали.
   — «Господа! Я отдаю вам мою машину, спасение человечества, миллионы! Вы же дайте мне за это… так, пустяки… Только не давайте моим сиротам умереть с голоду».
   Он обернулся к оробевшей дочери:
   — Может, ты думаешь, что меня не выслушают? А? Ты это думаешь?.. Так ты глупо думаешь! Говорю тебе, что нас золотом засыплют… У нас опять будут дом, огород, коровы… Что? Не веришь?
   — Верю, — тихим голосом ответила дочь.
   — Дом, сад, коровы… Коровы и ежедневно молоко для тебя и для Элюни… Может, ты не веришь?
   — Верю, — опять ответила дочь.
   — Дом, сад, покой и уважение от людей… О, покой!..