Страница:
страшный шум; и граф сюда входит со всею своею свитою. Я скорее снял шляпу и
по стенке стал пробираться до дверей, но он увидел меня и спросил, что я за
человек. - "Я Гаспар Дик, кровельщик, готовый к вашим услугам, милостивый
граф", - отвечал я с поклоном - и стал пятиться к дверям, но он опять со
мной заговорил и безо всякого ругательства. - "А сколько ты вырабатываешь в
день, Гаспар Дик?" - Я призадумался: зачем этот вопрос? Не думает ли он о
новом налоге? На всякий случай я отвечал ему осторожно: "Милостивый граф, -
день на день не похож; в иной выработаешь пять и шесть копеек, а в другой и
ничего". - "А женат ли ты, Гаспар Дик?" - Я тут опять призадумался: зачем
ему знать, женат ли я? Однако отвечал ему смело: "Женат". - "И дети есть?" -
"И дети есть". - (Я решился говорить всю правду, ничего не утаивая.) - Тогда
граф оборотился к своей свите и сказал: "Господа, я думаю, что будет
ненастье; моя абервильская рана что-то начинает ныть. - Поспешим до дождя
доехать; велите скорее седлать лошадей".-
ИЗ РАННИХ РЕДАКЦИЙ
ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Предисловие к первому изданию (1825) главы первой:
Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено.
Несколько песен, или глав, "Евгения Онегина" уже готовы. Писанные под
влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости,
ознаменовавшей первые произведения автора "Руслана и Людмилы".
Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание
светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и
напоминает "Беппо", шуточное произведение мрачного Байрона.
Дальновидные критики заметят, конечно, недостаток плана. Всякий волен судить
о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и
антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского
пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших
элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие. Но да будет нам
позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом
писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой
благопристойности в шуточном описании нравов.
В рукописи - вместо последней фразы предисловия:
Звание издателя не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового
произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными.
Но да будет нам позволено обратить внимание почтеннейшей публики и гг.
журналистов на достоинство, еще новое и сатирическом писателе: наблюдение
строгой благопристойности в шуточном описании нравов. Ювенал, Катулл,
Петрон, Вольтер и Байрон - далеко не редко не сохранили должного уважения к
читателям и к прекрасному полу. Говорят, что наши дамы начинают читать
по-русски. Смело предлагаем им произведение, где найдут они под легким
покрывалом сатирической веселости наблюдения верные и занимательные.
Другое достоинство, почти столь же важное, приносящее не малую честь
сердечному незлобию нашего автора, есть совершенное отсутствие
оскорбительной личности. Ибо не должно сие приписать единственно отеческой
бдительности нашей цензуры, блюстительницы нравов, государственного
спокойствия, сколь и заботливо охраняющей граждан от нападения простодушной
клеветы, насмешливого легкомыслия.
В беловой рукописи стихи 8-14 строфы V читались:
Подозревали в нем талант,
И мог Евгений в самом деле
Вести приятный разговор,
А иногда веселый спор
О господине Мармонтеле,
О карбонарах, о Парни,
Об генерале Жомини.
Примечание к строфе VIII, имевшееся в первом издании:
Мнение, будто бы Овидий был сослан в нынешний Акерман, ни на чем не
основано. В своих элегиях Ex Ponto {1} он ясно назначает местом своего
пребывания город Томы при самом устье Дуная. Столь же несправедливо и мнение
Вольтера, полагающего причиной его изгнания тайную благосклонность Юлии,
дочери Августа. Овидию было тогда около пятидесяти лет, а развратная Юлия,
десять лет тому прежде, была сама изгнана ревнивым своим родителем. Прочие
догадки ученых не что иное, как догадки. Поэт сдержал свое слово, и тайна
его с ним умерла:
Alterius facti culpa silenda mihi. {2}
Примечание сочинителя.
В черновиках к строке "О господине Мармонтеле" имеется ряд знаменательных
вариантов: "О Бейроне, о Манюэле", "О Мирабо, об Мармонтеле", "О гетерии,
Манюэле".
Пропущенная строфа IX (имеется в беловой рукописи):
Нас пыл сердечный рано мучит.
Очаровательный обман,
Любви нас не природа учит,
А Сталь или Шатобриан.
Мы алчем жизнь узнать заране,
Мы узнаем ее в романе,
Мы все узнали, между тем
Но насладились мы ничем.
Природы глас предупреждая,
Мы только счастию вредим,
П поздно, поздно вслед за ним
Летит горячность молодая.
Онегин это испытал,
Зато как женщин он узнал.
Пропущенные строфы XIII и XIV (имеются в черновой рукописи):
XIII
Как он умел вдовы смиренной
Привлечь благочестивый взор
И с нею скромный и смятенный
Начать, краснея, разговор,
Пленять неопытностью нежной
И верностью надежной
Любви, которой в мире нет,
И пылкостью невинных лет.
Как он умел с любою дамой
О платонизме рассуждать
И в куклы с дурочкой играть,
И вдруг нежданной эпиграммой
Ее смутить и наконец
Сорвать торжественный венец.
XIV
Так резвый баловень служанки,
Анбара страж, усатый кот
За мышью крадется с лежанки,
Протянется, идет, идет,
Полузажмурясь, подступает,
Свернется в ком, хвостом играет,
Готовит когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап.
Так хищный волк, томясь от глада,
Выходит из глуши лесов
И рыщет близ беспечных псов
Вокруг неопытного стада;
Все спит, и вдруг свирепый вор
Ягненка мчит в дремучий бор.
Примечание к строфе XXVI в первом издании:
Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со словарем
Российской Академии. Он останется вечным памятником попечительной воли
Екатерины и просвещенного труда наследников Ломоносова, строгих и верных
опекунов языка отечественного. Вот что говорит Карамзин в своей речи:
"Академия Российская ознаменовала самое начало бытия своего творением,
важнейшим для языка, необходимым для авторов, необходимым для всякого, кто
желает предлагать мысли с ясностию, кто желает понимать себя и других.
Полный словарь, изданный Академиею, принадлежит к числу тех феноменов, коими
Россия удивляет внимательных иноземцев: наша, без сомнения счастливая,
судьба, во всех отношениях, есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем
не веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия, Германия славились уже
многими великими писателями, еще не имея словаря: мы имели церковные,
духовные книги; имели стихотворцев, писателей, но только одного истинно
классического (Ломоносова), и представили систему языка, которая может
равняться с знаменитыми творениями Академий Флорентийской и Парижской.
Екатерина Великая... кто из нас и в самый цветущий век Александра I может
произносить имя ее без глубокого чувства любви и благодарности?.. Екатерина,
любя славу России, как собственную, и славу побед, и мирную славу разума,
приняла сей счастливый плод трудов Академии с тем лестным благоволением,
коим она умела награждать все достохвальное и которое осталось для вас,
милостивые государи, незабвенным, драгоценнейшим воспоминанием".
Примеч. соч.
Примечание к строфе L в первом издании:
Автор, со стороны матери, происхождения африканского. Его прадед Абрам
Петрович Аннибал на 8 году своего возраста был похищен с берегов Африки и
привезен в Константинополь. Российский посланник, выручив его, послал в
подарок Петру Великому, который крестил его в Вильне. Вслед за ним брат его
приезжал сперва в Константинополь, а потом и в Петербург, предлагая за него
выкуп; но Петр I не согласился возвратить своего крестника. До глубокой
старости Аннибал помнил еще Африку, роскошную жизнь отца, 19 братьев, из
коих он был меньшой; помнил, как их водили к отцу, с руками, связанными за
спину, между тем как он один был свободен и плавал под фонтанами отеческого
дома; помнил также любимую сестру свою Лагань, плывшую издали за кораблем,
на котором он удалялся.
18-ти лет от роду Аннибал послан был царем во Францию, где и начал свою
службу в армии регента; он возвратился в Россию с разрубленной головой и с
чином французского лейтенанта. С тех пор находился он неотлучно при особе
императора. В царствование Анны Аннибал, личный враг Бирона, послан был в
Сибирь под благовидным предлогом. Наскуча безлюдством и жестокостию климата,
он самовольно возвратился в Петербург и явился к своему другу Миниху. Миних
изумился и советовал ему скрыться немедленно. Аннибал удалился в свои
поместья, где и жил во все время царствования Анны, считаясь в службе и в
Сибири. Елисавета, вступив на престол, осыпала его своими милостями. А. П.
Аннибал умер уже в царствование Екатерины, уволенный от важных занятий
службы, с чином генерал-аншефа на 92 году от рождения.
Сын его генерал-лейтенант И. А. Аннибал принадлежит бесспорно к числу
отличнейших людей екатерининского века (ум. в 1800 году).
В России, где память замечательных людей скоро исчезает, по причине
недостатка исторических записок, странная жизнь Аннибала известна только по
семейственным преданиям. Мы со временем надеемся издать полную его
биографию.
Примеч. соч.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Стих 5 строфы IV в рукописи сперва читался:
Свободы сеятель пустынный.
Стихи 8-12 строфы VI в рукописи сперва читались:
Крикун, мятежник и поэт,
Он из Германии свободной
Привез учености плоды -
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий, прямо благородный.
За IX строфой в беловой рукописи имеются следующие три строфы:
Х
Не пел порочной он забавы,
Не пел презрительных Цирцей,
Он оскорблять гнушался нравы
Избранной лирою своей;
Поклонник истинного счастья,
Не славил сетей сладострастья,
Постыдной негою дыша,
Как тот, чья жадная душа,
Добыча вредных заблуждений,
Добыча жалкая страстей,
Преследует в тоске своей
Картины прежних наслаждений
И свету в песнях роковых
Безумно обнажает их.
XI
Певцы слепого наслажденья,
Напрасно дней своих блажных
Передаете впечатленья
Вы нам в элегиях живых,
Напрасно девушка украдкой,
Внимая звукам лиры сладкой
К вам устремляет нежный взор,
Начать не смея разговор,
Напрасно ветреная младость
За полной чашею, в венках,
Воспоминает на пирах
Стихов изнеженную сладость
Иль на ухо стыдливых дев
Их шепчет, робость одолев;
XII
Несчастные, решите сами,
Какое ваше ремесло;
Пустыми звуками, словами
Вы сеете разврата зло.
Перед судилищем Паллады
Вам нет венца, вам нет награды,
Но вам дороже, знаю сам,
Слеза с улыбкой пополам.
Вы рождены для славы женской,
Для вас ничтожен суд молвы -
И жаль мне вас... и милы вы;
Не вам чета был гордый Ленский:
Его стихи конечно мать
Велела б дочери читать.
В черновике последняя строфа сопровождалась примечанием:
La mere en prescrira la lecture a sa fille. {3}
Piron
Стих сей вошел в пословицу. Заметим, что Пирон (кроме своей "Метромании")
хорош только в таких стихах, о которых невозможно и намекнуть, не оскорбляя
благопристойности.
К приведенным строфам примыкает еще одна, сохранившаяся только в черновике:
Но добрый юноша, готовый
Высокий подвиг совершить,
Не будет в гордости суровой
Стихи нечистые твердить;
Но праведник изнеможенный,
К цепям неправдой присужденный,
В свою последню ночь в тюрьме
С лампадой, дремлющей во тьме,
Не склонит в тишине пустынной
На свиток ваш очей своих
И на стене ваш вольный стих
Не начертит рукой безвинной,
Немой и горестный привет
Для узника грядущих лет.
Строфа XIV в беловой рукописи оканчивалась:
Собою жертвовать смешно.
Иметь восторженные чувства
Простительно в шестнадцать лет;
Кто ими полон, тот поэт
Иль хочет высказать искусство
Пред легковерною толпой.
Что ж мы такое?.. боже мой!..
За этим шло:
Сноснее, впрочем, был Евгений:
Людей он просто не любил
И управлять кормилом мнений
Нужды большой не находил,
Не посвящал друзей в шпионы,
Хоть думал, что добро, законы,
Любовь к отечеству, права -
Одни условные слова.
Он понимал необходимость,
И миг покоя своего
Не отдал бы ни для кого,
Но уважал в других решимость,
Гонимой славы красоту,
Талант и сердца правоту.
После строфы XVI в черновой рукописи следовало:
От важных исходя предметов,
Касался часто разговор
И русских иногда поэтов.
Со вздохом и потупя взор,
Владимир слушал, как Евгений
Венчанных наших сочинений,
Достойных похвал
Немилосердно поражал.
Стихи 4-14 строфы XVII в беловой рукописи читались:
Онегин говорил об них
Как о знакомцах изменивших,
Давно могилы сном почивших
И коих нет уж и следа.
Но вырывались иногда
Из уст его такие звуки,
Такой глубокий чудный стон,
Что Ленскому казался он
Приметой незатихшей муки.
И точно: страсти были тут,
Скрывать их был напрасный труд.
Дальше следовали еще три строфы:
Какие чувства не кипели
В его измученной груди?
Давно ль, надолго ль присмирели?
Проснутся - только погоди.
Блажен, кто ведал их волненье,
Порывы, сладость, упоенье,
И наконец от их отстал;
Блаженней тот, кто их не знал,
Кто охладил любовь разлукой,
Вражду злословием. Порой
Зевал с друзьями и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой.
Что до меня, то мне на часть
Досталась пламенная страсть,
Страсть к банку! ни дары свободы,
Ни Феб, ни слава, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры;
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в прежни лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ляжет ли валет?
Уж раздавался звон обеден,
Среди разорванных колод
Дремал усталый банкомет.
А я, нахмурен, бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Пускал на третьего туза.
И я теперь, отшельник скромный,
Скупой не веруя мечте,
Уж не поставлю карты темной,
Заметя грозное руте;
Мелок оставил я в покое,
Атанде, слово роковое,
Мне не приходит на язык -
От рифмы также я отвык.
Что будешь делать? Между нами -
Всем этим утомился я.
На днях попробую, друзья,
Заняться белыми стихами,
Хоть все имеет quinze et le va {4}
Большие на меня права
Строфа XXI в беловой рукописи первоначально кончалась стихами:
Так в Ольге милую подругу
Владимир видеть привыкал;
Он рано без нее скучал
И часто по густому лугу,
Без милой Ольги, меж цветов
Искал одних ее следов.
После XXII строфы в беловой рукописи были еще две:
Кто ж та была, которой очи
Он без искусства привлекал,
Которой он и дни и ночи
И думы сердца посвящал?
Меньшая дочь соседей бедных.
Вдали забав столицы вредных,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей она
Цвела, как ландыш потаенный,
Незнаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой,
Цветок, быть может, обреченный,
Не осушив еще росы,
Размаху гибельной косы.
Ни дура англинской породы,
Ни своенравная мамзель,
В России по уставу моды
Необходимые досель,
Не стали портить Ольги милой.
Фадеевна рукою хилой
Ее качала колыбель,
Она же ей стлала постель,
Она ж за Ольгою ходила,
Бову рассказывала ей,
Чесала шелк ее кудрей,
Читать "Помилуй мя" учила,
Поутру наливала чай
И баловала невзначай.
(Переделывая эту строфу, Пушкин заменил имя Ольги именем Татьяны.)
После строфы XXXI в черновой рукописи начата еще одна:
Они привыкли вместе кушать,
Соседей вместе навещать,
По праздникам обедню слушать,
Всю ночь храпеть, а днем зевать,
В линейке ездить по работам,
Браниться, в баню по субботам...
После строфы XL в беловой рукописи следовала еще одна - заключительная:
Но, может быть, и это даже
Правдоподобнее сто раз,
Изорванный, в пыли и в саже,
Мой недочитанный рассказ,
Служанкой изгнан из уборной,
В передней кончит век позорный,
Как прошлогодний календарь
Или затасканный букварь.
Но что ж: в гостиной иль в передней
Равно читатели черны,
Над книгой их права равны,
Не я первой, не я последний
Их суд услышу над собой -
Ревнивый, строгий и тупой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Стихи 6-14 строфы III в рукописи читались:
Несут на блюдечках варенья
С одною ложечкой для всех.
Иных занятий и утех
В деревне нет после обеда.
Поджавши руки, у дверей
Сбежались девушки скорей
Взглянуть на нового соседа,
И на дворе толпа людей
Критиковала их коней.
После V строфы в рукописи сперва следовало:
В постеле лежа, наш Евгений
Глазами Байрона читал,
Но дань вечерних размышлений
В уме Татьяне посвящал.
Проснулся он денницы ране
И мысль была все о Татьяне.
"Вот новое, - подумал он, -
Неужто я в нее влюблен?
Ей-богу, это было б славно,
Себя уж то-то б одолжил;
Посмотрим". И тотчас решил
Соседок навещать исправно,
Как можно чаще - всякий день,
Ведь им досуг, а нам не лень.
Решил, и скоро стал Евгений
Как Ленский
Ужель Онегин в самом деле
Влюбился?
После строфы Х в беловой рукописи имеется еще одна строфа:
Увы! друзья! мелькают годы -
И с ними вслед одна другой
Мелькают ветреные моды
Разнообразной чередой.
Все изменяется в природе:
Ламуш и фижмы были в моде,
Придворный франт и ростовщик
Носили пудреный парик;
Бывало, нежные поэты
В надежде славы и похвал
Точили тонкий мадригал
Иль остроумные куплеты,
Бывало, храбрый генерал
Служил и грамоты не знал.
Примечание к строфе XVIII, имевшееся в рукописи:
Кто-то спрашивал у старухи: по страсти ли, бабушка, вышла ты замуж? - По
страсти, родимый, - отвечала она; - приказчик и староста обещались меня до
полусмерти прибить. - В старину свадьбы, как суды, обыкновенно были
пристрастны.
После строфы XXI в беловой рукописи следует еще одна:
Теперь мне должно б на досуге
Мою Татьяну оправдать -
Ревнивый критик в модном круге,
Предвижу, будет рассуждать:
"Ужели не могли заране
Внушить задумчивой Татьяне
Приличий коренных устав?
Да и в другом поэт не прав:
Ужель влюбиться с первой встречи
Она в Онегина могла,
И чем увлечена была,
Какой в нем ум, какие речи
Ее пленить успели вдруг?"
Постой, поспорю я, мой друг.
После строфы XXIII в беловой рукописи было:
Но вы, кокетки записные,
Я вас люблю - хоть это грех.
Улыбки, ласки заказные
Вы расточаете для всех,
Ко всем стремите взор приятный;
Кому слова невероятны,
Того уверит поцелуй;
Кто хочет - волен: торжествуй.
Я прежде сам бывал доволен
Единым взором ваших глаз,
Теперь лишь уважаю вас,
Но, хладной опытностью болен,
И сам готов я вам помочь,
Но ем за двух и сплю всю ночь.
После строфы XXIV в беловой рукописи еще две:
А вы, которые любили
Без позволения родных
И сердце нежное хранили
Для впечатлений молодых,
Тоски, надежд и неги сладкой,
Быть может, если вам украдкой
Случалось тайную печать
С письма любовного срывать,
Иль робко в дерзостные руки
Заветный локон отдавать,
Иль даже молча дозволять
В минуту горькую разлуки
Дрожащий поцелуй любви,
В слезах, с волнением в крови, -
Не осуждайте безусловно
Татьяны ветреной моей,
Не повторяйте хладнокровно
Решенья чопорных судей.
А вы, о Девы без упрека,
Которых даже тень порока
Страшит сегодня, как змия,
Советую вам то же я.
Кто знает? пламенной тоскою
Сгорите, может быть, и вы,
А завтра легкий суд молвы
Припишет модному герою
Победы новой торжество:
Любви вас ищет божество.
После строфы XXXV в беловой рукописи еще одна:
Лишь только няня удалилась
И сердце, будто пред бедой,
У бедной девушки забилось,
Вскричала: боже! что со мной!
Встает. На мать взглянуть не смеет.
То вся горит, то вся бледнеет -
Весь день, потупя взор, молчит,
И чуть не плачет, и дрожит.
Внук няни поздно воротился.
Соседа видел он - ему
Письмо вручил он самому.
И что ж сосед? - Верхом садился
И положил письмо в карман.
Ах, чем-то кончится роман!
В черновой рукописи сначала была другая песня девушек:
ПЕСНЯ
Помолившись богу.
Дуня плачет, завывает,
Друга провожает.
Друг поехал на чужбину,
Дальную сторонку,
Ох уж эта мне чужбина -
Горькая кручина!..
На чужбине молодицы,
Красные девицы,
Остаюся я младая
Горькою вдовицей.
Вспомяни меня младую,
Аль я приревную,
Вспомяни меня заочно,
Хоть и не нарочно.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Первые четыре строфы не были введены в текст главы, но были опубликованы
отдельно в журнале "Московский вестник" в октябре 1827 г.:
ЖЕНЩИНЫ
Отрывок из "Евгения Онегина"
В начале жизни мною правил
Прелестный, хитрый, слабый пол;
Тогда в закон себе я ставил
Его единый произвол.
Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством.
Владея чувствами, умом,
Она сияла совершенством.
Пред ней я таял в тишине:
Ее любовь казалась мне
Недосягаемым блаженством.
Жить, умереть у милых ног -
Иного я желать не мог.
*
То вдруг ее я ненавидел,
И трепетал, и слезы лил,
С тоской и ужасом в ней видел
Созданье злобных, тайных сил;
Ее пронзительные взоры,
Улыбка, голос, разговоры -
Все было в ней отравлено,
Изменой злой напоено,
Все в ней алкало слез и стона,
Питалось кровию моей...
То вдруг я мрамор видел в ней,
Перед мольбой Пигмалиона
Еще холодный и немой,
Но вскоре жаркий и живой.
*
Словами вещего поэта
Сказать и мне позволено:
Темира, Дафна и Лилета -
Как сон забыты мной давно.
Но есть одна меж их толпою...
Я долго был пленен одною -
Но был ли я любим, и кем,
И где, и долго ли?.. зачем
Вам это знать? не в этом дело!
Что было, то прошло, то вздор;
А дело в том, что с этих пор
Во мне уж сердце охладело,
Закрылось для любви оно,
И все в нем пусто и темно.
*
Дознался я, что дамы сами,
Душевной тайне изменя,
Не могут надивиться нами,
Себя по совести ценя.
Восторги наши своенравны
Им очень кажутся забавны;
И, право, с нашей стороны
Мы непростительно смешны.
Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждем,
Любовь в безумии зовем,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких и страстей!
Помимо незавершенных набросков в черновых рукописях после этих строф имеется
еще одна:
Страстей мятежные заботы
Прошли, не возвратятся вновь!
Души бесчувственной дремоты
Не возмутит уже любовь.
Пустая красота порока
Блестит и нравится до срока.
Пора проступки юных дней
Загладить жизнию моей!
Молва, играя, очернила
Мои начальные лета.
Ей подмогала клевета
И дружбу только что смешила,
Но, к счастью, суд молвы слепой
Опровергается порой!..
За строфой XVII первоначально следовала строфа:
Но ты - губерния Псковская,
Теплица юных дней моих,
Что может быть, страна глухая,
Несносней барышень твоих?
Меж ими нет - замечу кстати -
Ни тонкой вежливости знати,
Ни ветрености милых шлюх.
Я, уважая русский дух,
Простил бы им их сплетни, чванство,
Фамильных шуток остроту,
Пороки зуб, нечистоту, .
И непристойность, и жеманство,
Но как простить им модный бред
И неуклюжий этикет?
Стихи 5-14 строфы XXIV в черновой рукописи сначала читались иначе:
Родня качает головою;
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей.
Мать также мыслит, у друзей
Тихонько требует совета.
Друзья советуют зимой
В Москву подняться всей семьей -
Авось в толпе большого света
Татьяне сыщется жених
Милей иль счастливей других.
После строфы XXIV в черновой рукописи следовали две строфы:
Когда повеет к нам весною
И небо вдруг оживлено,
Люблю поспешною рукою
Двойное выставить окно.
С каким-то грустным наслажденьем
Я упиваюсь дуновеньем
Живой прохлады; но весна
У нас не радостна, она
Богата грязью, не цветами.
Напрасно манит жадный взор
Лугов пленительный узор;
Певец не свищет над водами,
Фиалок нет, и вместо роз
В полях растопленный навоз.
Что наше северное лето?
Карикатура южных зим.
Мелькнет и нет, известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
Ни шум дубрав, ни тень, ни розы, -
В удел нам отданы морозы,
Метель, свинцовый свод небес.
Безлиственный сребристый лес,
Пустыни ярко снеговые,
Где свищут подрези саней -
Средь хладно пасмурных ночей
Кибитки, песни удалые,
Двойные стекла, банный пар,
Халат, лежанка и угар.
Строфа XXXVI была напечатана в первом издании четвертой главы:
Уж их далече взор мой ищет...
А лесом кравшийся стрелок
Поэзию клянет и свищет,
Спуская бережно курок.
У всякого своя охота.
Своя любимая забота:
Кто целит в уток из ружья,
Кто бредит рифмами, как я,
Кто бьет хлопушкой мух нахальных,
Кто правит в замыслах толпой,
Кто забавляется войной,
Кто в чувствах нежится печальных,
Кто занимается вином:
И благо смешано со злом.
На экземпляре этого издания Пушкин исправил стихи 8 и 9:
Кто эпиграммами, как я,
Стреляет в куликов журнальных.
Последние два стиха строфы XXXVII и строфа XXXVIII имеются в беловой
рукописи:
И одевался - только вряд
Вы носите ль такой наряд.
*
Носил он русскую рубашку,
Платок шелковый кушаком,
Армяк татарский нараспашку
И шляпу с кровлею, как дом
Подвижный. Сим убором чудным,
Безнравственным и безрассудным,
Была весьма огорчена
Псковская дама Дурина,
А с ней Мизинчиков; Евгений,
Быть может, толки презирал,
А вероятно, их не знал,
Но все ж своих обыкновений
Не изменил в угоду им,
За что был ближним нестерпим.
Стихи 1-4 строфы XLIII переработаны Пушкиным для печати, можно думать, по
цензурным соображениям. В беловой рукописи они читаются:
В глуши что делать в это время?
Гулять? - но голы все места,
Как лысое Сатурна темя
Иль крепостная нищета.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Строфа XXX первоначально оканчивалась описанием обморока Татьяны:
Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из очей
Хотят уж хлынуть; вдруг упала
Бедняжка в обморок; тотчас
Ее выносят; суетясь,
Толпа гостей залепетала.
Все на Евгения глядят,
Как бы во всем его винят.
Строфы XXXVII и XXXVIII были напечатаны в первом издании главы:
XXXVII
В пирах готов я непослушно
С твоим бороться божеством;
Но, признаюсь великодушно,
Ты победил меня в другом:
Твои свирепые герои,
Твои неправильные бои,
Твоя Киприда, твой Зевес
Большой имеют перевес
Перед Онегиным холодным,
Пред сонной скукою полей,
Перед Истоминой моей,
Пред нашим воспитаньем модным;
Но Таня (присягну) милей
Елены пакостной твоей.
XXXVIII
Никто и спорить тут не станет,
Хоть за Елену Менелай
Сто лет еще не перестанет
Казнить Фригийский бедный край,
Хоть вкруг почтенного Приама
Собранье стариков Пергама,
Ее завидя, вновь решит:
Прав Менелай и прав Парид.
Что ж до сражений, то немного
Я попрошу вас подождать:
Извольте далее читать;
Начала не судите строго;
Сраженье будет. Не солгу,
Честное слово дать могу.
Строфа XLIII имеется в беловой рукописи. В первом издании она появилась без
первых четырех стихов:
Как гонит бич в песку манежном
По корде резвых кобылиц,
Мужчины в округе мятежном
по стенке стал пробираться до дверей, но он увидел меня и спросил, что я за
человек. - "Я Гаспар Дик, кровельщик, готовый к вашим услугам, милостивый
граф", - отвечал я с поклоном - и стал пятиться к дверям, но он опять со
мной заговорил и безо всякого ругательства. - "А сколько ты вырабатываешь в
день, Гаспар Дик?" - Я призадумался: зачем этот вопрос? Не думает ли он о
новом налоге? На всякий случай я отвечал ему осторожно: "Милостивый граф, -
день на день не похож; в иной выработаешь пять и шесть копеек, а в другой и
ничего". - "А женат ли ты, Гаспар Дик?" - Я тут опять призадумался: зачем
ему знать, женат ли я? Однако отвечал ему смело: "Женат". - "И дети есть?" -
"И дети есть". - (Я решился говорить всю правду, ничего не утаивая.) - Тогда
граф оборотился к своей свите и сказал: "Господа, я думаю, что будет
ненастье; моя абервильская рана что-то начинает ныть. - Поспешим до дождя
доехать; велите скорее седлать лошадей".-
ИЗ РАННИХ РЕДАКЦИЙ
ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Предисловие к первому изданию (1825) главы первой:
Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено.
Несколько песен, или глав, "Евгения Онегина" уже готовы. Писанные под
влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости,
ознаменовавшей первые произведения автора "Руслана и Людмилы".
Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание
светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и
напоминает "Беппо", шуточное произведение мрачного Байрона.
Дальновидные критики заметят, конечно, недостаток плана. Всякий волен судить
о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и
антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского
пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших
элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие. Но да будет нам
позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом
писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой
благопристойности в шуточном описании нравов.
В рукописи - вместо последней фразы предисловия:
Звание издателя не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового
произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными.
Но да будет нам позволено обратить внимание почтеннейшей публики и гг.
журналистов на достоинство, еще новое и сатирическом писателе: наблюдение
строгой благопристойности в шуточном описании нравов. Ювенал, Катулл,
Петрон, Вольтер и Байрон - далеко не редко не сохранили должного уважения к
читателям и к прекрасному полу. Говорят, что наши дамы начинают читать
по-русски. Смело предлагаем им произведение, где найдут они под легким
покрывалом сатирической веселости наблюдения верные и занимательные.
Другое достоинство, почти столь же важное, приносящее не малую честь
сердечному незлобию нашего автора, есть совершенное отсутствие
оскорбительной личности. Ибо не должно сие приписать единственно отеческой
бдительности нашей цензуры, блюстительницы нравов, государственного
спокойствия, сколь и заботливо охраняющей граждан от нападения простодушной
клеветы, насмешливого легкомыслия.
В беловой рукописи стихи 8-14 строфы V читались:
Подозревали в нем талант,
И мог Евгений в самом деле
Вести приятный разговор,
А иногда веселый спор
О господине Мармонтеле,
О карбонарах, о Парни,
Об генерале Жомини.
Примечание к строфе VIII, имевшееся в первом издании:
Мнение, будто бы Овидий был сослан в нынешний Акерман, ни на чем не
основано. В своих элегиях Ex Ponto {1} он ясно назначает местом своего
пребывания город Томы при самом устье Дуная. Столь же несправедливо и мнение
Вольтера, полагающего причиной его изгнания тайную благосклонность Юлии,
дочери Августа. Овидию было тогда около пятидесяти лет, а развратная Юлия,
десять лет тому прежде, была сама изгнана ревнивым своим родителем. Прочие
догадки ученых не что иное, как догадки. Поэт сдержал свое слово, и тайна
его с ним умерла:
Alterius facti culpa silenda mihi. {2}
Примечание сочинителя.
В черновиках к строке "О господине Мармонтеле" имеется ряд знаменательных
вариантов: "О Бейроне, о Манюэле", "О Мирабо, об Мармонтеле", "О гетерии,
Манюэле".
Пропущенная строфа IX (имеется в беловой рукописи):
Нас пыл сердечный рано мучит.
Очаровательный обман,
Любви нас не природа учит,
А Сталь или Шатобриан.
Мы алчем жизнь узнать заране,
Мы узнаем ее в романе,
Мы все узнали, между тем
Но насладились мы ничем.
Природы глас предупреждая,
Мы только счастию вредим,
П поздно, поздно вслед за ним
Летит горячность молодая.
Онегин это испытал,
Зато как женщин он узнал.
Пропущенные строфы XIII и XIV (имеются в черновой рукописи):
XIII
Как он умел вдовы смиренной
Привлечь благочестивый взор
И с нею скромный и смятенный
Начать, краснея, разговор,
Пленять неопытностью нежной
И верностью надежной
Любви, которой в мире нет,
И пылкостью невинных лет.
Как он умел с любою дамой
О платонизме рассуждать
И в куклы с дурочкой играть,
И вдруг нежданной эпиграммой
Ее смутить и наконец
Сорвать торжественный венец.
XIV
Так резвый баловень служанки,
Анбара страж, усатый кот
За мышью крадется с лежанки,
Протянется, идет, идет,
Полузажмурясь, подступает,
Свернется в ком, хвостом играет,
Готовит когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап.
Так хищный волк, томясь от глада,
Выходит из глуши лесов
И рыщет близ беспечных псов
Вокруг неопытного стада;
Все спит, и вдруг свирепый вор
Ягненка мчит в дремучий бор.
Примечание к строфе XXVI в первом издании:
Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со словарем
Российской Академии. Он останется вечным памятником попечительной воли
Екатерины и просвещенного труда наследников Ломоносова, строгих и верных
опекунов языка отечественного. Вот что говорит Карамзин в своей речи:
"Академия Российская ознаменовала самое начало бытия своего творением,
важнейшим для языка, необходимым для авторов, необходимым для всякого, кто
желает предлагать мысли с ясностию, кто желает понимать себя и других.
Полный словарь, изданный Академиею, принадлежит к числу тех феноменов, коими
Россия удивляет внимательных иноземцев: наша, без сомнения счастливая,
судьба, во всех отношениях, есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем
не веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия, Германия славились уже
многими великими писателями, еще не имея словаря: мы имели церковные,
духовные книги; имели стихотворцев, писателей, но только одного истинно
классического (Ломоносова), и представили систему языка, которая может
равняться с знаменитыми творениями Академий Флорентийской и Парижской.
Екатерина Великая... кто из нас и в самый цветущий век Александра I может
произносить имя ее без глубокого чувства любви и благодарности?.. Екатерина,
любя славу России, как собственную, и славу побед, и мирную славу разума,
приняла сей счастливый плод трудов Академии с тем лестным благоволением,
коим она умела награждать все достохвальное и которое осталось для вас,
милостивые государи, незабвенным, драгоценнейшим воспоминанием".
Примеч. соч.
Примечание к строфе L в первом издании:
Автор, со стороны матери, происхождения африканского. Его прадед Абрам
Петрович Аннибал на 8 году своего возраста был похищен с берегов Африки и
привезен в Константинополь. Российский посланник, выручив его, послал в
подарок Петру Великому, который крестил его в Вильне. Вслед за ним брат его
приезжал сперва в Константинополь, а потом и в Петербург, предлагая за него
выкуп; но Петр I не согласился возвратить своего крестника. До глубокой
старости Аннибал помнил еще Африку, роскошную жизнь отца, 19 братьев, из
коих он был меньшой; помнил, как их водили к отцу, с руками, связанными за
спину, между тем как он один был свободен и плавал под фонтанами отеческого
дома; помнил также любимую сестру свою Лагань, плывшую издали за кораблем,
на котором он удалялся.
18-ти лет от роду Аннибал послан был царем во Францию, где и начал свою
службу в армии регента; он возвратился в Россию с разрубленной головой и с
чином французского лейтенанта. С тех пор находился он неотлучно при особе
императора. В царствование Анны Аннибал, личный враг Бирона, послан был в
Сибирь под благовидным предлогом. Наскуча безлюдством и жестокостию климата,
он самовольно возвратился в Петербург и явился к своему другу Миниху. Миних
изумился и советовал ему скрыться немедленно. Аннибал удалился в свои
поместья, где и жил во все время царствования Анны, считаясь в службе и в
Сибири. Елисавета, вступив на престол, осыпала его своими милостями. А. П.
Аннибал умер уже в царствование Екатерины, уволенный от важных занятий
службы, с чином генерал-аншефа на 92 году от рождения.
Сын его генерал-лейтенант И. А. Аннибал принадлежит бесспорно к числу
отличнейших людей екатерининского века (ум. в 1800 году).
В России, где память замечательных людей скоро исчезает, по причине
недостатка исторических записок, странная жизнь Аннибала известна только по
семейственным преданиям. Мы со временем надеемся издать полную его
биографию.
Примеч. соч.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Стих 5 строфы IV в рукописи сперва читался:
Свободы сеятель пустынный.
Стихи 8-12 строфы VI в рукописи сперва читались:
Крикун, мятежник и поэт,
Он из Германии свободной
Привез учености плоды -
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий, прямо благородный.
За IX строфой в беловой рукописи имеются следующие три строфы:
Х
Не пел порочной он забавы,
Не пел презрительных Цирцей,
Он оскорблять гнушался нравы
Избранной лирою своей;
Поклонник истинного счастья,
Не славил сетей сладострастья,
Постыдной негою дыша,
Как тот, чья жадная душа,
Добыча вредных заблуждений,
Добыча жалкая страстей,
Преследует в тоске своей
Картины прежних наслаждений
И свету в песнях роковых
Безумно обнажает их.
XI
Певцы слепого наслажденья,
Напрасно дней своих блажных
Передаете впечатленья
Вы нам в элегиях живых,
Напрасно девушка украдкой,
Внимая звукам лиры сладкой
К вам устремляет нежный взор,
Начать не смея разговор,
Напрасно ветреная младость
За полной чашею, в венках,
Воспоминает на пирах
Стихов изнеженную сладость
Иль на ухо стыдливых дев
Их шепчет, робость одолев;
XII
Несчастные, решите сами,
Какое ваше ремесло;
Пустыми звуками, словами
Вы сеете разврата зло.
Перед судилищем Паллады
Вам нет венца, вам нет награды,
Но вам дороже, знаю сам,
Слеза с улыбкой пополам.
Вы рождены для славы женской,
Для вас ничтожен суд молвы -
И жаль мне вас... и милы вы;
Не вам чета был гордый Ленский:
Его стихи конечно мать
Велела б дочери читать.
В черновике последняя строфа сопровождалась примечанием:
La mere en prescrira la lecture a sa fille. {3}
Piron
Стих сей вошел в пословицу. Заметим, что Пирон (кроме своей "Метромании")
хорош только в таких стихах, о которых невозможно и намекнуть, не оскорбляя
благопристойности.
К приведенным строфам примыкает еще одна, сохранившаяся только в черновике:
Но добрый юноша, готовый
Высокий подвиг совершить,
Не будет в гордости суровой
Стихи нечистые твердить;
Но праведник изнеможенный,
К цепям неправдой присужденный,
В свою последню ночь в тюрьме
С лампадой, дремлющей во тьме,
Не склонит в тишине пустынной
На свиток ваш очей своих
И на стене ваш вольный стих
Не начертит рукой безвинной,
Немой и горестный привет
Для узника грядущих лет.
Строфа XIV в беловой рукописи оканчивалась:
Собою жертвовать смешно.
Иметь восторженные чувства
Простительно в шестнадцать лет;
Кто ими полон, тот поэт
Иль хочет высказать искусство
Пред легковерною толпой.
Что ж мы такое?.. боже мой!..
За этим шло:
Сноснее, впрочем, был Евгений:
Людей он просто не любил
И управлять кормилом мнений
Нужды большой не находил,
Не посвящал друзей в шпионы,
Хоть думал, что добро, законы,
Любовь к отечеству, права -
Одни условные слова.
Он понимал необходимость,
И миг покоя своего
Не отдал бы ни для кого,
Но уважал в других решимость,
Гонимой славы красоту,
Талант и сердца правоту.
После строфы XVI в черновой рукописи следовало:
От важных исходя предметов,
Касался часто разговор
И русских иногда поэтов.
Со вздохом и потупя взор,
Владимир слушал, как Евгений
Венчанных наших сочинений,
Достойных похвал
Немилосердно поражал.
Стихи 4-14 строфы XVII в беловой рукописи читались:
Онегин говорил об них
Как о знакомцах изменивших,
Давно могилы сном почивших
И коих нет уж и следа.
Но вырывались иногда
Из уст его такие звуки,
Такой глубокий чудный стон,
Что Ленскому казался он
Приметой незатихшей муки.
И точно: страсти были тут,
Скрывать их был напрасный труд.
Дальше следовали еще три строфы:
Какие чувства не кипели
В его измученной груди?
Давно ль, надолго ль присмирели?
Проснутся - только погоди.
Блажен, кто ведал их волненье,
Порывы, сладость, упоенье,
И наконец от их отстал;
Блаженней тот, кто их не знал,
Кто охладил любовь разлукой,
Вражду злословием. Порой
Зевал с друзьями и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой.
Что до меня, то мне на часть
Досталась пламенная страсть,
Страсть к банку! ни дары свободы,
Ни Феб, ни слава, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры;
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в прежни лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ляжет ли валет?
Уж раздавался звон обеден,
Среди разорванных колод
Дремал усталый банкомет.
А я, нахмурен, бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Пускал на третьего туза.
И я теперь, отшельник скромный,
Скупой не веруя мечте,
Уж не поставлю карты темной,
Заметя грозное руте;
Мелок оставил я в покое,
Атанде, слово роковое,
Мне не приходит на язык -
От рифмы также я отвык.
Что будешь делать? Между нами -
Всем этим утомился я.
На днях попробую, друзья,
Заняться белыми стихами,
Хоть все имеет quinze et le va {4}
Большие на меня права
Строфа XXI в беловой рукописи первоначально кончалась стихами:
Так в Ольге милую подругу
Владимир видеть привыкал;
Он рано без нее скучал
И часто по густому лугу,
Без милой Ольги, меж цветов
Искал одних ее следов.
После XXII строфы в беловой рукописи были еще две:
Кто ж та была, которой очи
Он без искусства привлекал,
Которой он и дни и ночи
И думы сердца посвящал?
Меньшая дочь соседей бедных.
Вдали забав столицы вредных,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей она
Цвела, как ландыш потаенный,
Незнаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой,
Цветок, быть может, обреченный,
Не осушив еще росы,
Размаху гибельной косы.
Ни дура англинской породы,
Ни своенравная мамзель,
В России по уставу моды
Необходимые досель,
Не стали портить Ольги милой.
Фадеевна рукою хилой
Ее качала колыбель,
Она же ей стлала постель,
Она ж за Ольгою ходила,
Бову рассказывала ей,
Чесала шелк ее кудрей,
Читать "Помилуй мя" учила,
Поутру наливала чай
И баловала невзначай.
(Переделывая эту строфу, Пушкин заменил имя Ольги именем Татьяны.)
После строфы XXXI в черновой рукописи начата еще одна:
Они привыкли вместе кушать,
Соседей вместе навещать,
По праздникам обедню слушать,
Всю ночь храпеть, а днем зевать,
В линейке ездить по работам,
Браниться, в баню по субботам...
После строфы XL в беловой рукописи следовала еще одна - заключительная:
Но, может быть, и это даже
Правдоподобнее сто раз,
Изорванный, в пыли и в саже,
Мой недочитанный рассказ,
Служанкой изгнан из уборной,
В передней кончит век позорный,
Как прошлогодний календарь
Или затасканный букварь.
Но что ж: в гостиной иль в передней
Равно читатели черны,
Над книгой их права равны,
Не я первой, не я последний
Их суд услышу над собой -
Ревнивый, строгий и тупой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Стихи 6-14 строфы III в рукописи читались:
Несут на блюдечках варенья
С одною ложечкой для всех.
Иных занятий и утех
В деревне нет после обеда.
Поджавши руки, у дверей
Сбежались девушки скорей
Взглянуть на нового соседа,
И на дворе толпа людей
Критиковала их коней.
После V строфы в рукописи сперва следовало:
В постеле лежа, наш Евгений
Глазами Байрона читал,
Но дань вечерних размышлений
В уме Татьяне посвящал.
Проснулся он денницы ране
И мысль была все о Татьяне.
"Вот новое, - подумал он, -
Неужто я в нее влюблен?
Ей-богу, это было б славно,
Себя уж то-то б одолжил;
Посмотрим". И тотчас решил
Соседок навещать исправно,
Как можно чаще - всякий день,
Ведь им досуг, а нам не лень.
Решил, и скоро стал Евгений
Как Ленский
Ужель Онегин в самом деле
Влюбился?
После строфы Х в беловой рукописи имеется еще одна строфа:
Увы! друзья! мелькают годы -
И с ними вслед одна другой
Мелькают ветреные моды
Разнообразной чередой.
Все изменяется в природе:
Ламуш и фижмы были в моде,
Придворный франт и ростовщик
Носили пудреный парик;
Бывало, нежные поэты
В надежде славы и похвал
Точили тонкий мадригал
Иль остроумные куплеты,
Бывало, храбрый генерал
Служил и грамоты не знал.
Примечание к строфе XVIII, имевшееся в рукописи:
Кто-то спрашивал у старухи: по страсти ли, бабушка, вышла ты замуж? - По
страсти, родимый, - отвечала она; - приказчик и староста обещались меня до
полусмерти прибить. - В старину свадьбы, как суды, обыкновенно были
пристрастны.
После строфы XXI в беловой рукописи следует еще одна:
Теперь мне должно б на досуге
Мою Татьяну оправдать -
Ревнивый критик в модном круге,
Предвижу, будет рассуждать:
"Ужели не могли заране
Внушить задумчивой Татьяне
Приличий коренных устав?
Да и в другом поэт не прав:
Ужель влюбиться с первой встречи
Она в Онегина могла,
И чем увлечена была,
Какой в нем ум, какие речи
Ее пленить успели вдруг?"
Постой, поспорю я, мой друг.
После строфы XXIII в беловой рукописи было:
Но вы, кокетки записные,
Я вас люблю - хоть это грех.
Улыбки, ласки заказные
Вы расточаете для всех,
Ко всем стремите взор приятный;
Кому слова невероятны,
Того уверит поцелуй;
Кто хочет - волен: торжествуй.
Я прежде сам бывал доволен
Единым взором ваших глаз,
Теперь лишь уважаю вас,
Но, хладной опытностью болен,
И сам готов я вам помочь,
Но ем за двух и сплю всю ночь.
После строфы XXIV в беловой рукописи еще две:
А вы, которые любили
Без позволения родных
И сердце нежное хранили
Для впечатлений молодых,
Тоски, надежд и неги сладкой,
Быть может, если вам украдкой
Случалось тайную печать
С письма любовного срывать,
Иль робко в дерзостные руки
Заветный локон отдавать,
Иль даже молча дозволять
В минуту горькую разлуки
Дрожащий поцелуй любви,
В слезах, с волнением в крови, -
Не осуждайте безусловно
Татьяны ветреной моей,
Не повторяйте хладнокровно
Решенья чопорных судей.
А вы, о Девы без упрека,
Которых даже тень порока
Страшит сегодня, как змия,
Советую вам то же я.
Кто знает? пламенной тоскою
Сгорите, может быть, и вы,
А завтра легкий суд молвы
Припишет модному герою
Победы новой торжество:
Любви вас ищет божество.
После строфы XXXV в беловой рукописи еще одна:
Лишь только няня удалилась
И сердце, будто пред бедой,
У бедной девушки забилось,
Вскричала: боже! что со мной!
Встает. На мать взглянуть не смеет.
То вся горит, то вся бледнеет -
Весь день, потупя взор, молчит,
И чуть не плачет, и дрожит.
Внук няни поздно воротился.
Соседа видел он - ему
Письмо вручил он самому.
И что ж сосед? - Верхом садился
И положил письмо в карман.
Ах, чем-то кончится роман!
В черновой рукописи сначала была другая песня девушек:
ПЕСНЯ
Помолившись богу.
Дуня плачет, завывает,
Друга провожает.
Друг поехал на чужбину,
Дальную сторонку,
Ох уж эта мне чужбина -
Горькая кручина!..
На чужбине молодицы,
Красные девицы,
Остаюся я младая
Горькою вдовицей.
Вспомяни меня младую,
Аль я приревную,
Вспомяни меня заочно,
Хоть и не нарочно.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Первые четыре строфы не были введены в текст главы, но были опубликованы
отдельно в журнале "Московский вестник" в октябре 1827 г.:
ЖЕНЩИНЫ
Отрывок из "Евгения Онегина"
В начале жизни мною правил
Прелестный, хитрый, слабый пол;
Тогда в закон себе я ставил
Его единый произвол.
Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством.
Владея чувствами, умом,
Она сияла совершенством.
Пред ней я таял в тишине:
Ее любовь казалась мне
Недосягаемым блаженством.
Жить, умереть у милых ног -
Иного я желать не мог.
*
То вдруг ее я ненавидел,
И трепетал, и слезы лил,
С тоской и ужасом в ней видел
Созданье злобных, тайных сил;
Ее пронзительные взоры,
Улыбка, голос, разговоры -
Все было в ней отравлено,
Изменой злой напоено,
Все в ней алкало слез и стона,
Питалось кровию моей...
То вдруг я мрамор видел в ней,
Перед мольбой Пигмалиона
Еще холодный и немой,
Но вскоре жаркий и живой.
*
Словами вещего поэта
Сказать и мне позволено:
Темира, Дафна и Лилета -
Как сон забыты мной давно.
Но есть одна меж их толпою...
Я долго был пленен одною -
Но был ли я любим, и кем,
И где, и долго ли?.. зачем
Вам это знать? не в этом дело!
Что было, то прошло, то вздор;
А дело в том, что с этих пор
Во мне уж сердце охладело,
Закрылось для любви оно,
И все в нем пусто и темно.
*
Дознался я, что дамы сами,
Душевной тайне изменя,
Не могут надивиться нами,
Себя по совести ценя.
Восторги наши своенравны
Им очень кажутся забавны;
И, право, с нашей стороны
Мы непростительно смешны.
Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждем,
Любовь в безумии зовем,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких и страстей!
Помимо незавершенных набросков в черновых рукописях после этих строф имеется
еще одна:
Страстей мятежные заботы
Прошли, не возвратятся вновь!
Души бесчувственной дремоты
Не возмутит уже любовь.
Пустая красота порока
Блестит и нравится до срока.
Пора проступки юных дней
Загладить жизнию моей!
Молва, играя, очернила
Мои начальные лета.
Ей подмогала клевета
И дружбу только что смешила,
Но, к счастью, суд молвы слепой
Опровергается порой!..
За строфой XVII первоначально следовала строфа:
Но ты - губерния Псковская,
Теплица юных дней моих,
Что может быть, страна глухая,
Несносней барышень твоих?
Меж ими нет - замечу кстати -
Ни тонкой вежливости знати,
Ни ветрености милых шлюх.
Я, уважая русский дух,
Простил бы им их сплетни, чванство,
Фамильных шуток остроту,
Пороки зуб, нечистоту, .
И непристойность, и жеманство,
Но как простить им модный бред
И неуклюжий этикет?
Стихи 5-14 строфы XXIV в черновой рукописи сначала читались иначе:
Родня качает головою;
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей.
Мать также мыслит, у друзей
Тихонько требует совета.
Друзья советуют зимой
В Москву подняться всей семьей -
Авось в толпе большого света
Татьяне сыщется жених
Милей иль счастливей других.
После строфы XXIV в черновой рукописи следовали две строфы:
Когда повеет к нам весною
И небо вдруг оживлено,
Люблю поспешною рукою
Двойное выставить окно.
С каким-то грустным наслажденьем
Я упиваюсь дуновеньем
Живой прохлады; но весна
У нас не радостна, она
Богата грязью, не цветами.
Напрасно манит жадный взор
Лугов пленительный узор;
Певец не свищет над водами,
Фиалок нет, и вместо роз
В полях растопленный навоз.
Что наше северное лето?
Карикатура южных зим.
Мелькнет и нет, известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
Ни шум дубрав, ни тень, ни розы, -
В удел нам отданы морозы,
Метель, свинцовый свод небес.
Безлиственный сребристый лес,
Пустыни ярко снеговые,
Где свищут подрези саней -
Средь хладно пасмурных ночей
Кибитки, песни удалые,
Двойные стекла, банный пар,
Халат, лежанка и угар.
Строфа XXXVI была напечатана в первом издании четвертой главы:
Уж их далече взор мой ищет...
А лесом кравшийся стрелок
Поэзию клянет и свищет,
Спуская бережно курок.
У всякого своя охота.
Своя любимая забота:
Кто целит в уток из ружья,
Кто бредит рифмами, как я,
Кто бьет хлопушкой мух нахальных,
Кто правит в замыслах толпой,
Кто забавляется войной,
Кто в чувствах нежится печальных,
Кто занимается вином:
И благо смешано со злом.
На экземпляре этого издания Пушкин исправил стихи 8 и 9:
Кто эпиграммами, как я,
Стреляет в куликов журнальных.
Последние два стиха строфы XXXVII и строфа XXXVIII имеются в беловой
рукописи:
И одевался - только вряд
Вы носите ль такой наряд.
*
Носил он русскую рубашку,
Платок шелковый кушаком,
Армяк татарский нараспашку
И шляпу с кровлею, как дом
Подвижный. Сим убором чудным,
Безнравственным и безрассудным,
Была весьма огорчена
Псковская дама Дурина,
А с ней Мизинчиков; Евгений,
Быть может, толки презирал,
А вероятно, их не знал,
Но все ж своих обыкновений
Не изменил в угоду им,
За что был ближним нестерпим.
Стихи 1-4 строфы XLIII переработаны Пушкиным для печати, можно думать, по
цензурным соображениям. В беловой рукописи они читаются:
В глуши что делать в это время?
Гулять? - но голы все места,
Как лысое Сатурна темя
Иль крепостная нищета.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Строфа XXX первоначально оканчивалась описанием обморока Татьяны:
Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из очей
Хотят уж хлынуть; вдруг упала
Бедняжка в обморок; тотчас
Ее выносят; суетясь,
Толпа гостей залепетала.
Все на Евгения глядят,
Как бы во всем его винят.
Строфы XXXVII и XXXVIII были напечатаны в первом издании главы:
XXXVII
В пирах готов я непослушно
С твоим бороться божеством;
Но, признаюсь великодушно,
Ты победил меня в другом:
Твои свирепые герои,
Твои неправильные бои,
Твоя Киприда, твой Зевес
Большой имеют перевес
Перед Онегиным холодным,
Пред сонной скукою полей,
Перед Истоминой моей,
Пред нашим воспитаньем модным;
Но Таня (присягну) милей
Елены пакостной твоей.
XXXVIII
Никто и спорить тут не станет,
Хоть за Елену Менелай
Сто лет еще не перестанет
Казнить Фригийский бедный край,
Хоть вкруг почтенного Приама
Собранье стариков Пергама,
Ее завидя, вновь решит:
Прав Менелай и прав Парид.
Что ж до сражений, то немного
Я попрошу вас подождать:
Извольте далее читать;
Начала не судите строго;
Сраженье будет. Не солгу,
Честное слово дать могу.
Строфа XLIII имеется в беловой рукописи. В первом издании она появилась без
первых четырех стихов:
Как гонит бич в песку манежном
По корде резвых кобылиц,
Мужчины в округе мятежном