Страница:
головою выше окружающих. Недаром поэт не только заявляет, что ему нравятся
"черты" Онегина, но и делает себя в роману его задушевным другом. Не просто
"мода" - и "русская хандра" Онегина, подобная, но отнюдь не тождественная
байроновскому "английскому сплину". Томительная, неизбывная "скука" -
неудовлетворенность окружающим - свойство, присущее ряду хорошо известных
Пушкину передовых его современников. Достаточно познакомиться с таким
характернейшим документом эпохи, как письма к друзьям основоположника
русской элегической поэзии XIX в. Батюшкова. Тот же Батюшков в очерке
"Прогулка по Москве" изобразил себя в качестве некоего своего "доброго
приятеля", который "везде равно зевал". Не менее характерен дневник хорошо
известного Пушкину декабриста Н. И. Тургенева, который так и озаглавлен им
"Моя скука" и где он прямо называет скуку "болезнью, только гораздо
опаснейшею телесной".
"Охлаждение" Онегина - не напускное чувство. Это лучше всего
доказывается тем, что он вовсе оставляет "свет", уединяясь в своем кабинете.
Но тут-то и сказывается "проклятое воспитание" Онегина
гувернерами-иностранцами, которые учили его многому, но ничему не научили, а
главное - не привили никаких навыков к труду. Светская жизнь утомила его
своим бегом на место, своей занятостью без дела, а делать что-нибудь он не
умел и не хотел: "Труд упорный ему был тошен". "Преданный безделью, томясь
душевной пустотой" - слова, в которых указаны и причина и следствие - таким
он предстает перед читателями в начале действия романа; таким - "Дожив без
цели, без трудов // До двадцати шести годов, // Томясь в бездействии досуга"
- остается Онегин почти на всем протяжении романа.
Бестужев был неудовлетворен тем, что Пушкин не изобразил своего Онегина
в прямом столкновении "со светом, чтобы
в резком злословии показать его резкие черты", то есть не дал в его
лице нечто подобное герою грибоедовского "Горя от ума" - Чацкому. Он, как и
Рылеев, не считал Онегина подходящим героем для большого стихотворного
произведения, предметом, достойным поэтического воспевания. Пушкин,
наоборот, сразу же оценив великое значение грибоедовской комедии, именно
образом Чацкого не был удовлетворен, не одобряя метода изображения героя как
второго "я" автора, рупора авторских высказываний, от чего сам он решительно
отошел в образе Онегина. Пушкин отметил, что агитационная функция роли
Чацкого оказалась в противоречии с логикой образа:
умный человек ведет себя неумно (см. письмо Пушкина к А. Бестужеву от
конца января 1825 г., т. 9). В последней главе романа поэт и прямо, почти
полемически, противопоставляет в этом отношении грибоедовскому герою своего
Онегина, который "попал как Чацкий с корабля на бал", но в противоположность
грибоедовскому герою "не мечет бисера" перед великосветской "толпой": "Стоит
безмолвный и туманный". Образ Чацкого исполнен декабристской патетики, что и
Давало Герцену основание назвать его типом декабриста в русской литературе.
Но по методу разработки он еще несколько сродни традиционному амплуа
резонера. "Это Онегин-резонер",-замечает Герцен ("О развитии революционных
идей в России"). Образ Онегина не только заключает в себе неизмеримо более
широкое обобщение, но и отличается более углубленной реалистической
разработкой. Онегин - отнюдь не идеальный образец добродетелей, каким в
значительной степени является Чацкий, напоминающий в этом отношении
положительных героев фонвизинского "Недоросля", а сложное и противоречивое
сочетание многих положительных качеств и многих недостатков. Мало того,
"типичный характер", показанный в "типичных обстоятельствах" {1}, Онегин
отвечает и второму необходимому признаку реалистического образа, также
указанному Энгельсом: он "тип, но вместе с тем и вполне определенная
личность, "этот"..." {2}.
В допушкинской русской литературе уже имелись правдивые, порой
реалистически очерченные образы, но данные лишь под одним, сатирическим,
углом зрения. Это относится не только к Фонвизину, но и к Грибоедову, и к
Крылову-баснописцу. В обрисовке характера Онегина Пушкин впервые
художественно осуществил принцип всестороннего реалистического обобщения,
представляющего органический сплав типического и индивидуального; овладел
методом реалистической типизации не в узких рамках условного басонного жанра
или сатирической комедии с ее также условными единствами места и времени, а
в широкой вместительной раме романа, охватывающего почти всю жизнь героя.
В новом реалистическом качестве образ Онегина предстает уже в первой
главе романа. Характер героя дан здесь не только в его настоящем, - в своем
уже сложившемся виде, но показан и в истории его развития, в динамике
становления, формирования. По дальнейшему ходу, в фабульном развертывания
романа, этот, уже сложившийся характер, "дорисовывается", выступает все
отчетливее и яснее. В разнообразной житейской обстановке (в деревне, в кругу
поместного дворянства, в странствиях по России, на великосветском рауте), в
различных фабульных положениях (испытание дружбой, любовью, убийством друга)
образ Онегина раскрывается всеми своими сторонами, отсвечивает всеми
гранями. Наконец, в последней глава на этот образ накладываются некоторые
новые черты, открывающие перспективы его дальнейшего развития, определяющие
его возможную будущую судьбу, которая остается (по причинам, от автора, если
не полностью, то в значительной степени не зависевшим) за пределами восьми
глав романа.
Основной художественный прием, с помощью которого особенно рельефно
вырисовывается характер Онегина, - прием контраста. На контрасте -
сопоставлении противоположностей - строятся не только отношения "главного
лица" со своей классовой средой (будь то грубые и невежественные
соседи-помещики или блестящее и изысканное великосветское общество). Это как
бы фон картины. На первом же ее плане - сопоставление с людьми наиболее ему
близкими - Ленским, Татьяной.
Контраст между Онегиным и Ленским прямо и резко обозначен поэтом:
"Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень не так различны меж собой". Но
тесно сошлись Онегин с Ленским, "стали неразлучны" друг с другом не только
потому, что крайности сходятся. Ленский, как и Онегин, резко выделяется из
окружающей среды и так же для нее чужероден и неприемлем. Оба они -
представители новой, молодой России. Пылкий
и восторженный романтизм Ленского - явление в своем роде не менее
характерное для передовой дворянской молодежи пушкинского времени, чем
"охлаждение" и скептицизм Онегина. Достаточно вспомнить многочисленных
русских романтиков-идеалистов того времени, типа любомудров, или так
называемых московских "архивных юношей", о которых Пушкин упоминает в
седьмой главе "Онегина".
Для наибольшего прояснения характера Ленского - его пламенной
восторженности, прямо противоположной охлажденному онегинскому скептицизму,
Пушкин пользуется тем приемом своеобразного "историзма", который был
применен им в отношении главного лица романа: ставит вопрос о "причине"
возникновения этой черты и сразу же отвечает на него, показывает среду, в
которой эта черта развилась. Пламенный романтизм Ленского, его наивная вера
в "мира совершенство" - результат совершенной оторванности от реальной
русской действительности. Романтизм Ленского - благоуханный цветок, но
выращенный в "Германии туманной", на почве немецкой идеалистической
философии ("поклонник Канта") и немецкой романтической литературы - "под
небом Шиллера и Гете", и особенно Шиллера, томик которого он недаром
раскрывает "при свечке" - в ночь перед дуэлью.
Восторженная мечтательность "полурусского соседа" Онегина - Ленского, с
его "прямо геттингенской" душой, полное отсутствие в нем чувства реальности
тонко подчеркивается Пушкиным выразительной деталью. Подлинно поэтической,
но похожей на других Татьяне с ее ярко выраженной "русской душой" он
предпочитает заурядную Ольгу ("Любой роман возьмите и найдете верно ее
портрет"). В этом отношении Онегин, совпадая с самим Пушкиным, гораздо
зорче, гораздо ближе к реальности ("Я выбрал бы другую, когда б я был как ты
поэт").
Наряду с образом "главного лица" - Онегина, образ Татьяны самый
значительный и важный в романе. Исключительно ценный и значительный сам по
себе, он вместе с тем выполняет важнейшую сюжетную и композиционную функцию,
являясь в общей идейно-художественной структуре романа своего рода
противовесом образу Онегина.
Отношения между Онегиным и Татьяной составляют основную сюжетную линию
пушкинского романа в стихах. Однако в этой личной любовной фабуле таится
далеко идущее содержание, именно в ней-то и заключен наиболее полный ответ
на поставленный поэтом вопрос о печальном одиночестве главного лица романа в
окружающей его действительности, об основной причине "русской хандры"
Онегиных. "Хандра" Онегина - действительно "русская", поскольку она выросла
на почве русской действительности. Но ее породили условия жизни верхушечных
общественных слоев, оторвавшихся от остального народа; она сложилась в
атмосфере "хладного разврата света". Ответ этот дается отнюдь не в прямой
форме, а подсказывается специфическими средствами и приемами искусства -
языком художественных образов и фабульных ситуаций (история двух встреч
Онегина и Татьяны, контраст между героем и героиней, обусловленные этим
драматические коллизии).
Подобно Онегину, подобно Ленскому, Татьяна-исключение из своей среды и
подобно им - "исключение типичное" (термин историка В. О. Ключевского в
отношении Онегина). Она - также представительница новой, молодой России. Как
и Онегин, который "для всех... кажется чужим" и сам ощущает эту свою
чуждость ("Для всех чужой" -письмо Татьяне), "она в семье своей родной
казалась девочкой чужой" и мучительно ощущает это: "Вообрази: я здесь одна,
никто меня не понимает" (письмо Онегину). Татьяна полюбила Онегина потому,
что, как говорит поэт, "пора пришла", но не случайно, что полюбила она
именно Онегина. Вместе с тем характер Татьяны сложился совсем в другой
общественной среде, развился совсем в иной обстановке, в иных условиях,
нежели характер Онегина. Татьяна, по словам поэта, - "русская душою, сама не
зная почему". Но читателям Пушкин полностью раскрывает, почему это так.
Татьяна (самое имя которой, впервые "своевольно" вводимое Пушкиным в большую
литературу, влечет за собой непременные ассоциации "старины иль девичьей")
выросла, в полную противоположность Онегину, "в глуши забытого селенья" - в
атмосфере русских народных сказок, поверий, "преданий простонародной
старины". Детство, отрочество и юность Татьяны и Евгения прямо
противоположны. У Евгения - иностранцы-гувернеры; у -Татьяны - простая
русская крестьянка-няня, прототипом которой, как прямо указывает Пушкин,
была его собственная няня - Арина Родионовна, живой источник народности для
самого поэта, "вознаграждавшая" недостатки его "проклятого воспитания", во
многом, как уже сказано, аналогичного онегинскому. Там - ненормальный
противоестественный образ жизни - обращение "утра в полночь", здесь - жизнь
в полном соответствии с природой: Татьяна просыпается на рассвете; подобно
крестьянским девушкам, первым снегом умывает "лицо, плеча и грудь". Там -
"наука страсти нежной", цепь легких и скоро приевшихся, надоевших побед;
здесь - мечты о настоящей, большой любви, об единственном суженном небом
избраннике. Правда, на эти мечты, как и на формирование всего духовного мира
Татьяны, оказали существенное влияние иностранные романы- "обманы и
Ричардсона и Руссо". Больше того, поэт сообщает нам, что его героиня
"по-русски плохо знала... изъяснялася с трудом на языке своем родном";
письмо к Онегину пишется ею по-французски. Но в обрисовке образа Татьяны,
который столь дорог и мил поэту, с неменьшей степенью, чем в обрисовке
образа Онегина, к которому он умеет отнестись с такой критичностью,
сказывается стремление быть полностью верным жизненной правде. Татьяна -
высоко положительный, "идеальный" образ русской девушки и женщины, но этот
образ - не просто объективированная мечта поэта, он не навязывается им
действительности, а взят из нее же самой, конкретно историчен. Чтобы
убедиться в этом, достаточно перечесть хотя бы разговор Татьяны с няней при
отправке письма Онегину. Здесь перед нами - "уездная барышня", помещичья
дочка, глубоко и искренне привязанная к своей "бедной няне", образ которой
связан в ее сознании и памяти со всем самым лучшим и дорогим в ее жизни.
Татьяна зачитывалась иностранными романами, но ведь русских романов такой
впечатляющей силы в ту пору до начала и даже до середины 20-х гг., еще
просто не было. Она затруднялась выразить свои чувства к Онегину на русском
языке, но ведь сам Пушкин печатно заявлял лет через пять после времени, к
которому им отнесено письмо Татьяны, в 1825 г.: "Проза наша так еще мало
обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для
изъяснения понятий самых обыкновенных". В то же время поэт с помощью тонкого
художественно-психологического .приема раскрывает "русскую душу" Татьяны: в
роман введен сон героини, насквозь пронизанный фольклором.
Мимо всего этого Онегин полностью проходит. Даже тогда, когда (в
последней главе) в его охладевшем, давно "потерявшем чувствительность"
сердце внезапно вспыхивает настоящее большое чувство, он увлекается не той
Татьяной, какой она была "в деревне", "в глуши лесов", в окружении русской
природы, бок о бок со старушкой няней - "не этой девочкой несмелой,
влюбленной, бедной и простой". Этой Татьяной Онегин "пренебрегал"; останься
она в той же "смиренной доле", пренебрег бы ею и сейчас. Он стал "томиться
жаждою любви" к Татьяне, обрамленной великолепной блистательной рамой
петербургских светских гостиных, - "равнодушною княгиней", "неприступною
богиней роскошной, царственной Невы".
А ведь все лучшее в духовном облике Татьяны - ее высокое душевное
благородство, искренность и глубина чувств, верность долгу, целомудренная
чистота натуры - связаны - поэт ясно нам это показывает - с ее близостью к
простому, народному. И ей самой "душно здесь", в той новой светской среде, в
которой она и стала так мила Онегину; она ненавидит "волненье света";
презирает окружающую ее "постылой жизни мишуру", "ветошь" светского
"маскарада" - "весь этот шум и блеск, и чад". Вот почему Татьяна, продолжая
любить Онегина, и называет его вдруг загоревшуюся любовь к ней "мелким
чувством". Здесь она и права и не права. Повод к внезапной вспышке этой
любви был действительно "мелок" ("Запретный плод вам подавай, // А без того
вам рай не рай", - с горькой иронией замечает в связи с этим сам Пушкин). Но
Онегин полюбил Татьяну искренне и беззаветно; он "как дитя влюблен".
Термин "лишний человек" получил широкое употребление лет двадцать
спустя после "Евгения Онегина" (с появлением "Дневника лишнего человека"
Тургенева, 1850). Но это слово в применении к Онегину находим уже у Пушкина.
В одном из беловых вариантов Онегин на петербургском светском рауте "как
нечто лишнее стоит". Действительно, образ Онегина - первый в той обширной
галерее "лишних людей", которая так обильно представлена в последующей
русской литературе. Генетически возводя литературный тип "лишнего человека"
к образу Онегина, Герцен точно определил ту социально-историческую
обстановку, в которой складывался этот характер: "Молодой человек не находит
ни малейшего живого интереса в этом мире низкопоклонства и мелкого
честолюбия. И, однако, именно в этом обществе он осужден жить, ибо народ еще
более далек от него... между ним и народом ничего нет общего" (Герцен "О
развитии революционных идей в России"). Возвращение Онегина в свет в
последней главе романа, увлечение его "светской" Татьяной, сменившее
пренебрежение к Татьяне деревенской, "народной" - своеобразное подтверждение
этого положения Герцена.
Носитель передового общественного сознания, передовых освободительных
идей, был далек от народа - в этом трагизм всего дворянского периода
русского революционного движения. В этом причина декабрьской катастрофы,
поставившей, по словам Герцена, перед всеми мыслящими людьми "великий
вопрос" о преодолении этого разрыва.
В "Евгении Онегине", в том виде, в каком он был оформлен автором для
печати, не только нет ответа на этот вопрос, но нет и прямой постановки его.
Нет в романе и непосредственно политической тематики. Вместе с тем, даже и в
этом виде, роман Пушкина о современной ему русской действительности, почти
что о текущем дне, весь овеян дыханием современности. В трагических исходах
индивидуальных частных судеб двух - каждого по-своему типичных -
представителей русской молодежи XIX в., оторванных, далеких от народа,
явственно сквозит общая проблематика эпохи.
Особенно остро и живо современники ощущали злободневную
знаменательность гибели романтика Ленского. Убийством Ленского, по Герцену,
- были как бы убиты "грезы юности" - поры "надежды, чистоты, неведения":
"Поэт видел, что такому человеку нечего делать в России, и он убил его рукою
Онегина, - Онегина, который любил его и, целясь в него, но хотел ранить.
Пушкин сам испугался этого трагического конца; он спешит утешить читателя,
рисуя ему пошлую жизнь, которая ожидала бы молодого поэта" (Герцен "О
развитии революционных идей в России"). Однако Герцен не знал, что Пушкин,
говоря перед этим о возможности для Ленского и другого, противоположного
пути - "славы и добра", - намечал и еще один столь же выразительный его
вариант: Ленский мог бы "быть повешен как Рылеев" (слова из пропущенной и
обозначенной в тексте романа только цифрой, строфы, которая вследствие
именно этих слов и не могла бы появиться в печати). Как видим, здесь уже
открывается прямой просвет в тему декабризма. И этот просвет не случаен. В
окончательном тексте лишь глухо упомянуто о политической настроенности
Ленского - его "вольнолюбивых мечтах". В рукописях Пушкина этот мотив развит
гораздо подробнее. Ленский характеризуется там как "крикун, мятежник и
поэт"; его мечты выразительно определяются эпитетом "неосторожные";
упоминается об его "пылкой вере" в свободу, о том, что "несправедливость,
угнетенье" вызвали в нем "негодованье, ненависть и мщенье", что его стих
"одушевлялся гневною сатирой". В одной из строф, посвященных Ленскому
(строфа VIII второй главы), содержится несомненный намек на деятельность
тайных обществ (в печати соответствующие шесть строк были заменены точками).
Весьма возможно, что не все из этих рукописных вариантов были отброшены
Пушкиным по соображениям цензурного порядка. Но что эти соображения не могли
не присутствовать - совершенно бесспорно. Но и независимо от этих вариантов,
образ Ленского вызывал у некоторых современников характерные ассоциации:
настойчиво указывали, в качестве его прототипа, на поэта-декабриста
Кюхельбекера; "другим Ленским", "полным идей и фантазий 1825 года" и
"задушенным грубыми тисками русской жизни", называл Герцен поэта-любомудра
Дмитрия Веневитинова.
Еще более значительна попытка обращения автора "Евгения Онегина" к теме
декабризма в связи с образом "главного лица" - Онегина. Развитие фабулы
допускало это. Роман, как он был опубликован Пушкиным в составе восьми глав,
не без оснований представлялся многим неоконченным; во всяком случае, в нем
не было того, что обычно считалось концом: "Вы говорите мне: он жив и не
женат, // Итак еще роман не кончен", - не без иронии писал Пушкин в 1835 г.
в набросках ответа друзьям. Но и помимо отсутствия традиционной развязки,
поэт, покинув своего героя "в минуту злую для него", не досказал даже того,
чем эта минута - неизбежное объяснение с мужем Татьяны, заставшим Онегина в
комнате жены, - закончилась. Между тем душевное состояние героя на
протяжении последней главы романа существенно изменилось. Неожиданная,
захватившая все его существо, страстная влюбленность в Татьяну, чем бы она
ни была вызвана, произвела в нем благодетельный переворот, вернула
"чувствительность" его сердцу, омолодила преждевременно постаревшую душу,
наполнила его пустое и праздное существование содержанием и смыслом:
влюбленный, "как дитя", Онегин даже "чуть... не сделался поэтом" подобно
Ленскому. Последние слова Татьяны, отнявшие у Онегина этот смысл, погасившие
всякую надежду на личное счастье, потрясли все его существо. В состоянии
сильнейшего нравственного потрясения и "оставляет" Пушкин своего героя.
Естественно возникал вопрос - как могло отозваться это страшное потрясение и
на внутреннем мире Онегина, и на дальнейшем его жизненном пути? Этот
закономерный читательский вопрос сформулировал Белинский в своем критическом
анализе "Евгения Онегина": "Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его
страсть для нового, более сообразного, с человеческим достоинством
страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его
обратилась в мертвую, холодную апатию?"
Сам Пушкин в отношении Онегина подобного вопроса-дилеммы перед собой и
перед читателями не ставит. Вместе с тем мы располагаем твердыми данными,
что, по мысли поэта, Онегин должен был пойти .по первому - героическому -
пути. За год до окончания романа, в 1829 г., во время поездки Пушкина в
Закавказье, на театр военных действий, и встреч его там с некоторыми из
сосланных участников декабрьского движения, поэт рассказывал, что по
"первоначальному замыслу" Онегин "должен был или погибнуть на Кавказе, или
попасть в число декабристов". В этом сообщении, помимо всего прочего, важно
указание на то, что именно таким был уже первоначальный замысел Пушкина,
который, однако, мог возникнуть, конечно, только после восстания
декабристов. Об устойчивости же данного замысла свидетельствует то, что год
спустя после рассказа о нем Пушкин снова попытался было к нему вернуться.
Уже после того, как он счел было свой роман "по крайней мере - как он сам
это указывал - для печати" законченным в составе девяти глав и подвел под
этим черту (соответственный план-оглавление составлен Пушкиным 25 сентября
1830 г.), он, видимо, сразу же принялся за создание новой - десятой - главы.
Роковое финальное свидание Онегина с Татьяной произошло - это
устанавливается совершенно точно, недаром Пушкин замечал, что все в его
романе строго расположено "по календарю", - весной, примерно в марте -
апреле 1825 г.; другими словами, действие последней главы отделено всего
несколькими месяцами от восстания декабристов. Десятая глава непосредственно
посвящена теме декабрьского восстания. До нас дошли только фрагменты первых
семнадцати строф этой главы, дающих описание исторических событий и
деятельности тайных обществ, предшествовавшей восстанию. "Славная хроника",
- записал П. А. Вяземский в своем дневнике, когда Пушкин прочитал ему,
по-видимому, именно эти строфы. В бумагах Пушкина периода болдинской осени
имеется лаконичная помета: в день очередной лицейской годовщины 19 октября
"сожжена" десятая глава. По этой записи трудно судить с полной
определенностью, была ли написана Пушкиным вся глава, и, если нет, то как
далеко продвинулось ее написание. Но совершенно очевидно, что дошедшие до
нас фрагменты хроникального характера являлись только историческим
введением, за которым должно было следовать дальнейшее развертывание фабулы
романа, конечно, при непременном участии его "главного лица": согласно с
приведенным выше свидетельством самого Пушкина Онегин, очевидно, "должен был
попасть в число декабристов".
Одним из основных творческих принципов Пушкина, лежащих в основе его
нового реалистического метода, было отсутствие произвольного авторского
вмешательства в действия и поступки своих героев, которые должны вести себя
не так, как вздумается автору, а в соответствии с их характером и условиями
окружающей действительности. Этот принцип был замечательно осуществлен
Пушкиным в "Евгении Онегине".
Прослеживая по рукописям историю создания Пушкиным его романа в стихах,
мы видим, что порой поэт пытался придавать иной оборот ходу действия,
развитию фабулы. Например, по одному из вариантов Онегин влюблялся в Татьяну
при первой же встрече с ней в деревне. Но в процессе творческой работы поэт
в данном случае, как и в ряде других аналогичных, отказался от этого,
"поправил" себя действительностью, логикой созданных им в соответствии с нею
характеров. Мог ли Онегин стать декабристом? - спрашивают некоторые
советские исследователи и дают на этот вопрос безусловно отрицательный
ответ. Но дело обстоит не так просто. В числе участников декабрьского
движения были люди весьма различного душевного склада - и такие, как
восторженный романтик Кюхельбекер, и такие, как автор дневника "Моя скука"
Николай Тургенев. Однако их всех объединяло передовое сознание и критическое
отношение к окружающей действительности, то есть то, что было присуще и
Онегину, который, получив в наследство от дяди имение, сразу же "задумал" -
облегчить положение своих крепостных крестьян: "Ярем он барщины старинной
оброком легким заменил". Правда, он делает это, по ироническому замечанию
"черты" Онегина, но и делает себя в роману его задушевным другом. Не просто
"мода" - и "русская хандра" Онегина, подобная, но отнюдь не тождественная
байроновскому "английскому сплину". Томительная, неизбывная "скука" -
неудовлетворенность окружающим - свойство, присущее ряду хорошо известных
Пушкину передовых его современников. Достаточно познакомиться с таким
характернейшим документом эпохи, как письма к друзьям основоположника
русской элегической поэзии XIX в. Батюшкова. Тот же Батюшков в очерке
"Прогулка по Москве" изобразил себя в качестве некоего своего "доброго
приятеля", который "везде равно зевал". Не менее характерен дневник хорошо
известного Пушкину декабриста Н. И. Тургенева, который так и озаглавлен им
"Моя скука" и где он прямо называет скуку "болезнью, только гораздо
опаснейшею телесной".
"Охлаждение" Онегина - не напускное чувство. Это лучше всего
доказывается тем, что он вовсе оставляет "свет", уединяясь в своем кабинете.
Но тут-то и сказывается "проклятое воспитание" Онегина
гувернерами-иностранцами, которые учили его многому, но ничему не научили, а
главное - не привили никаких навыков к труду. Светская жизнь утомила его
своим бегом на место, своей занятостью без дела, а делать что-нибудь он не
умел и не хотел: "Труд упорный ему был тошен". "Преданный безделью, томясь
душевной пустотой" - слова, в которых указаны и причина и следствие - таким
он предстает перед читателями в начале действия романа; таким - "Дожив без
цели, без трудов // До двадцати шести годов, // Томясь в бездействии досуга"
- остается Онегин почти на всем протяжении романа.
Бестужев был неудовлетворен тем, что Пушкин не изобразил своего Онегина
в прямом столкновении "со светом, чтобы
в резком злословии показать его резкие черты", то есть не дал в его
лице нечто подобное герою грибоедовского "Горя от ума" - Чацкому. Он, как и
Рылеев, не считал Онегина подходящим героем для большого стихотворного
произведения, предметом, достойным поэтического воспевания. Пушкин,
наоборот, сразу же оценив великое значение грибоедовской комедии, именно
образом Чацкого не был удовлетворен, не одобряя метода изображения героя как
второго "я" автора, рупора авторских высказываний, от чего сам он решительно
отошел в образе Онегина. Пушкин отметил, что агитационная функция роли
Чацкого оказалась в противоречии с логикой образа:
умный человек ведет себя неумно (см. письмо Пушкина к А. Бестужеву от
конца января 1825 г., т. 9). В последней главе романа поэт и прямо, почти
полемически, противопоставляет в этом отношении грибоедовскому герою своего
Онегина, который "попал как Чацкий с корабля на бал", но в противоположность
грибоедовскому герою "не мечет бисера" перед великосветской "толпой": "Стоит
безмолвный и туманный". Образ Чацкого исполнен декабристской патетики, что и
Давало Герцену основание назвать его типом декабриста в русской литературе.
Но по методу разработки он еще несколько сродни традиционному амплуа
резонера. "Это Онегин-резонер",-замечает Герцен ("О развитии революционных
идей в России"). Образ Онегина не только заключает в себе неизмеримо более
широкое обобщение, но и отличается более углубленной реалистической
разработкой. Онегин - отнюдь не идеальный образец добродетелей, каким в
значительной степени является Чацкий, напоминающий в этом отношении
положительных героев фонвизинского "Недоросля", а сложное и противоречивое
сочетание многих положительных качеств и многих недостатков. Мало того,
"типичный характер", показанный в "типичных обстоятельствах" {1}, Онегин
отвечает и второму необходимому признаку реалистического образа, также
указанному Энгельсом: он "тип, но вместе с тем и вполне определенная
личность, "этот"..." {2}.
В допушкинской русской литературе уже имелись правдивые, порой
реалистически очерченные образы, но данные лишь под одним, сатирическим,
углом зрения. Это относится не только к Фонвизину, но и к Грибоедову, и к
Крылову-баснописцу. В обрисовке характера Онегина Пушкин впервые
художественно осуществил принцип всестороннего реалистического обобщения,
представляющего органический сплав типического и индивидуального; овладел
методом реалистической типизации не в узких рамках условного басонного жанра
или сатирической комедии с ее также условными единствами места и времени, а
в широкой вместительной раме романа, охватывающего почти всю жизнь героя.
В новом реалистическом качестве образ Онегина предстает уже в первой
главе романа. Характер героя дан здесь не только в его настоящем, - в своем
уже сложившемся виде, но показан и в истории его развития, в динамике
становления, формирования. По дальнейшему ходу, в фабульном развертывания
романа, этот, уже сложившийся характер, "дорисовывается", выступает все
отчетливее и яснее. В разнообразной житейской обстановке (в деревне, в кругу
поместного дворянства, в странствиях по России, на великосветском рауте), в
различных фабульных положениях (испытание дружбой, любовью, убийством друга)
образ Онегина раскрывается всеми своими сторонами, отсвечивает всеми
гранями. Наконец, в последней глава на этот образ накладываются некоторые
новые черты, открывающие перспективы его дальнейшего развития, определяющие
его возможную будущую судьбу, которая остается (по причинам, от автора, если
не полностью, то в значительной степени не зависевшим) за пределами восьми
глав романа.
Основной художественный прием, с помощью которого особенно рельефно
вырисовывается характер Онегина, - прием контраста. На контрасте -
сопоставлении противоположностей - строятся не только отношения "главного
лица" со своей классовой средой (будь то грубые и невежественные
соседи-помещики или блестящее и изысканное великосветское общество). Это как
бы фон картины. На первом же ее плане - сопоставление с людьми наиболее ему
близкими - Ленским, Татьяной.
Контраст между Онегиным и Ленским прямо и резко обозначен поэтом:
"Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень не так различны меж собой". Но
тесно сошлись Онегин с Ленским, "стали неразлучны" друг с другом не только
потому, что крайности сходятся. Ленский, как и Онегин, резко выделяется из
окружающей среды и так же для нее чужероден и неприемлем. Оба они -
представители новой, молодой России. Пылкий
и восторженный романтизм Ленского - явление в своем роде не менее
характерное для передовой дворянской молодежи пушкинского времени, чем
"охлаждение" и скептицизм Онегина. Достаточно вспомнить многочисленных
русских романтиков-идеалистов того времени, типа любомудров, или так
называемых московских "архивных юношей", о которых Пушкин упоминает в
седьмой главе "Онегина".
Для наибольшего прояснения характера Ленского - его пламенной
восторженности, прямо противоположной охлажденному онегинскому скептицизму,
Пушкин пользуется тем приемом своеобразного "историзма", который был
применен им в отношении главного лица романа: ставит вопрос о "причине"
возникновения этой черты и сразу же отвечает на него, показывает среду, в
которой эта черта развилась. Пламенный романтизм Ленского, его наивная вера
в "мира совершенство" - результат совершенной оторванности от реальной
русской действительности. Романтизм Ленского - благоуханный цветок, но
выращенный в "Германии туманной", на почве немецкой идеалистической
философии ("поклонник Канта") и немецкой романтической литературы - "под
небом Шиллера и Гете", и особенно Шиллера, томик которого он недаром
раскрывает "при свечке" - в ночь перед дуэлью.
Восторженная мечтательность "полурусского соседа" Онегина - Ленского, с
его "прямо геттингенской" душой, полное отсутствие в нем чувства реальности
тонко подчеркивается Пушкиным выразительной деталью. Подлинно поэтической,
но похожей на других Татьяне с ее ярко выраженной "русской душой" он
предпочитает заурядную Ольгу ("Любой роман возьмите и найдете верно ее
портрет"). В этом отношении Онегин, совпадая с самим Пушкиным, гораздо
зорче, гораздо ближе к реальности ("Я выбрал бы другую, когда б я был как ты
поэт").
Наряду с образом "главного лица" - Онегина, образ Татьяны самый
значительный и важный в романе. Исключительно ценный и значительный сам по
себе, он вместе с тем выполняет важнейшую сюжетную и композиционную функцию,
являясь в общей идейно-художественной структуре романа своего рода
противовесом образу Онегина.
Отношения между Онегиным и Татьяной составляют основную сюжетную линию
пушкинского романа в стихах. Однако в этой личной любовной фабуле таится
далеко идущее содержание, именно в ней-то и заключен наиболее полный ответ
на поставленный поэтом вопрос о печальном одиночестве главного лица романа в
окружающей его действительности, об основной причине "русской хандры"
Онегиных. "Хандра" Онегина - действительно "русская", поскольку она выросла
на почве русской действительности. Но ее породили условия жизни верхушечных
общественных слоев, оторвавшихся от остального народа; она сложилась в
атмосфере "хладного разврата света". Ответ этот дается отнюдь не в прямой
форме, а подсказывается специфическими средствами и приемами искусства -
языком художественных образов и фабульных ситуаций (история двух встреч
Онегина и Татьяны, контраст между героем и героиней, обусловленные этим
драматические коллизии).
Подобно Онегину, подобно Ленскому, Татьяна-исключение из своей среды и
подобно им - "исключение типичное" (термин историка В. О. Ключевского в
отношении Онегина). Она - также представительница новой, молодой России. Как
и Онегин, который "для всех... кажется чужим" и сам ощущает эту свою
чуждость ("Для всех чужой" -письмо Татьяне), "она в семье своей родной
казалась девочкой чужой" и мучительно ощущает это: "Вообрази: я здесь одна,
никто меня не понимает" (письмо Онегину). Татьяна полюбила Онегина потому,
что, как говорит поэт, "пора пришла", но не случайно, что полюбила она
именно Онегина. Вместе с тем характер Татьяны сложился совсем в другой
общественной среде, развился совсем в иной обстановке, в иных условиях,
нежели характер Онегина. Татьяна, по словам поэта, - "русская душою, сама не
зная почему". Но читателям Пушкин полностью раскрывает, почему это так.
Татьяна (самое имя которой, впервые "своевольно" вводимое Пушкиным в большую
литературу, влечет за собой непременные ассоциации "старины иль девичьей")
выросла, в полную противоположность Онегину, "в глуши забытого селенья" - в
атмосфере русских народных сказок, поверий, "преданий простонародной
старины". Детство, отрочество и юность Татьяны и Евгения прямо
противоположны. У Евгения - иностранцы-гувернеры; у -Татьяны - простая
русская крестьянка-няня, прототипом которой, как прямо указывает Пушкин,
была его собственная няня - Арина Родионовна, живой источник народности для
самого поэта, "вознаграждавшая" недостатки его "проклятого воспитания", во
многом, как уже сказано, аналогичного онегинскому. Там - ненормальный
противоестественный образ жизни - обращение "утра в полночь", здесь - жизнь
в полном соответствии с природой: Татьяна просыпается на рассвете; подобно
крестьянским девушкам, первым снегом умывает "лицо, плеча и грудь". Там -
"наука страсти нежной", цепь легких и скоро приевшихся, надоевших побед;
здесь - мечты о настоящей, большой любви, об единственном суженном небом
избраннике. Правда, на эти мечты, как и на формирование всего духовного мира
Татьяны, оказали существенное влияние иностранные романы- "обманы и
Ричардсона и Руссо". Больше того, поэт сообщает нам, что его героиня
"по-русски плохо знала... изъяснялася с трудом на языке своем родном";
письмо к Онегину пишется ею по-французски. Но в обрисовке образа Татьяны,
который столь дорог и мил поэту, с неменьшей степенью, чем в обрисовке
образа Онегина, к которому он умеет отнестись с такой критичностью,
сказывается стремление быть полностью верным жизненной правде. Татьяна -
высоко положительный, "идеальный" образ русской девушки и женщины, но этот
образ - не просто объективированная мечта поэта, он не навязывается им
действительности, а взят из нее же самой, конкретно историчен. Чтобы
убедиться в этом, достаточно перечесть хотя бы разговор Татьяны с няней при
отправке письма Онегину. Здесь перед нами - "уездная барышня", помещичья
дочка, глубоко и искренне привязанная к своей "бедной няне", образ которой
связан в ее сознании и памяти со всем самым лучшим и дорогим в ее жизни.
Татьяна зачитывалась иностранными романами, но ведь русских романов такой
впечатляющей силы в ту пору до начала и даже до середины 20-х гг., еще
просто не было. Она затруднялась выразить свои чувства к Онегину на русском
языке, но ведь сам Пушкин печатно заявлял лет через пять после времени, к
которому им отнесено письмо Татьяны, в 1825 г.: "Проза наша так еще мало
обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для
изъяснения понятий самых обыкновенных". В то же время поэт с помощью тонкого
художественно-психологического .приема раскрывает "русскую душу" Татьяны: в
роман введен сон героини, насквозь пронизанный фольклором.
Мимо всего этого Онегин полностью проходит. Даже тогда, когда (в
последней главе) в его охладевшем, давно "потерявшем чувствительность"
сердце внезапно вспыхивает настоящее большое чувство, он увлекается не той
Татьяной, какой она была "в деревне", "в глуши лесов", в окружении русской
природы, бок о бок со старушкой няней - "не этой девочкой несмелой,
влюбленной, бедной и простой". Этой Татьяной Онегин "пренебрегал"; останься
она в той же "смиренной доле", пренебрег бы ею и сейчас. Он стал "томиться
жаждою любви" к Татьяне, обрамленной великолепной блистательной рамой
петербургских светских гостиных, - "равнодушною княгиней", "неприступною
богиней роскошной, царственной Невы".
А ведь все лучшее в духовном облике Татьяны - ее высокое душевное
благородство, искренность и глубина чувств, верность долгу, целомудренная
чистота натуры - связаны - поэт ясно нам это показывает - с ее близостью к
простому, народному. И ей самой "душно здесь", в той новой светской среде, в
которой она и стала так мила Онегину; она ненавидит "волненье света";
презирает окружающую ее "постылой жизни мишуру", "ветошь" светского
"маскарада" - "весь этот шум и блеск, и чад". Вот почему Татьяна, продолжая
любить Онегина, и называет его вдруг загоревшуюся любовь к ней "мелким
чувством". Здесь она и права и не права. Повод к внезапной вспышке этой
любви был действительно "мелок" ("Запретный плод вам подавай, // А без того
вам рай не рай", - с горькой иронией замечает в связи с этим сам Пушкин). Но
Онегин полюбил Татьяну искренне и беззаветно; он "как дитя влюблен".
Термин "лишний человек" получил широкое употребление лет двадцать
спустя после "Евгения Онегина" (с появлением "Дневника лишнего человека"
Тургенева, 1850). Но это слово в применении к Онегину находим уже у Пушкина.
В одном из беловых вариантов Онегин на петербургском светском рауте "как
нечто лишнее стоит". Действительно, образ Онегина - первый в той обширной
галерее "лишних людей", которая так обильно представлена в последующей
русской литературе. Генетически возводя литературный тип "лишнего человека"
к образу Онегина, Герцен точно определил ту социально-историческую
обстановку, в которой складывался этот характер: "Молодой человек не находит
ни малейшего живого интереса в этом мире низкопоклонства и мелкого
честолюбия. И, однако, именно в этом обществе он осужден жить, ибо народ еще
более далек от него... между ним и народом ничего нет общего" (Герцен "О
развитии революционных идей в России"). Возвращение Онегина в свет в
последней главе романа, увлечение его "светской" Татьяной, сменившее
пренебрежение к Татьяне деревенской, "народной" - своеобразное подтверждение
этого положения Герцена.
Носитель передового общественного сознания, передовых освободительных
идей, был далек от народа - в этом трагизм всего дворянского периода
русского революционного движения. В этом причина декабрьской катастрофы,
поставившей, по словам Герцена, перед всеми мыслящими людьми "великий
вопрос" о преодолении этого разрыва.
В "Евгении Онегине", в том виде, в каком он был оформлен автором для
печати, не только нет ответа на этот вопрос, но нет и прямой постановки его.
Нет в романе и непосредственно политической тематики. Вместе с тем, даже и в
этом виде, роман Пушкина о современной ему русской действительности, почти
что о текущем дне, весь овеян дыханием современности. В трагических исходах
индивидуальных частных судеб двух - каждого по-своему типичных -
представителей русской молодежи XIX в., оторванных, далеких от народа,
явственно сквозит общая проблематика эпохи.
Особенно остро и живо современники ощущали злободневную
знаменательность гибели романтика Ленского. Убийством Ленского, по Герцену,
- были как бы убиты "грезы юности" - поры "надежды, чистоты, неведения":
"Поэт видел, что такому человеку нечего делать в России, и он убил его рукою
Онегина, - Онегина, который любил его и, целясь в него, но хотел ранить.
Пушкин сам испугался этого трагического конца; он спешит утешить читателя,
рисуя ему пошлую жизнь, которая ожидала бы молодого поэта" (Герцен "О
развитии революционных идей в России"). Однако Герцен не знал, что Пушкин,
говоря перед этим о возможности для Ленского и другого, противоположного
пути - "славы и добра", - намечал и еще один столь же выразительный его
вариант: Ленский мог бы "быть повешен как Рылеев" (слова из пропущенной и
обозначенной в тексте романа только цифрой, строфы, которая вследствие
именно этих слов и не могла бы появиться в печати). Как видим, здесь уже
открывается прямой просвет в тему декабризма. И этот просвет не случаен. В
окончательном тексте лишь глухо упомянуто о политической настроенности
Ленского - его "вольнолюбивых мечтах". В рукописях Пушкина этот мотив развит
гораздо подробнее. Ленский характеризуется там как "крикун, мятежник и
поэт"; его мечты выразительно определяются эпитетом "неосторожные";
упоминается об его "пылкой вере" в свободу, о том, что "несправедливость,
угнетенье" вызвали в нем "негодованье, ненависть и мщенье", что его стих
"одушевлялся гневною сатирой". В одной из строф, посвященных Ленскому
(строфа VIII второй главы), содержится несомненный намек на деятельность
тайных обществ (в печати соответствующие шесть строк были заменены точками).
Весьма возможно, что не все из этих рукописных вариантов были отброшены
Пушкиным по соображениям цензурного порядка. Но что эти соображения не могли
не присутствовать - совершенно бесспорно. Но и независимо от этих вариантов,
образ Ленского вызывал у некоторых современников характерные ассоциации:
настойчиво указывали, в качестве его прототипа, на поэта-декабриста
Кюхельбекера; "другим Ленским", "полным идей и фантазий 1825 года" и
"задушенным грубыми тисками русской жизни", называл Герцен поэта-любомудра
Дмитрия Веневитинова.
Еще более значительна попытка обращения автора "Евгения Онегина" к теме
декабризма в связи с образом "главного лица" - Онегина. Развитие фабулы
допускало это. Роман, как он был опубликован Пушкиным в составе восьми глав,
не без оснований представлялся многим неоконченным; во всяком случае, в нем
не было того, что обычно считалось концом: "Вы говорите мне: он жив и не
женат, // Итак еще роман не кончен", - не без иронии писал Пушкин в 1835 г.
в набросках ответа друзьям. Но и помимо отсутствия традиционной развязки,
поэт, покинув своего героя "в минуту злую для него", не досказал даже того,
чем эта минута - неизбежное объяснение с мужем Татьяны, заставшим Онегина в
комнате жены, - закончилась. Между тем душевное состояние героя на
протяжении последней главы романа существенно изменилось. Неожиданная,
захватившая все его существо, страстная влюбленность в Татьяну, чем бы она
ни была вызвана, произвела в нем благодетельный переворот, вернула
"чувствительность" его сердцу, омолодила преждевременно постаревшую душу,
наполнила его пустое и праздное существование содержанием и смыслом:
влюбленный, "как дитя", Онегин даже "чуть... не сделался поэтом" подобно
Ленскому. Последние слова Татьяны, отнявшие у Онегина этот смысл, погасившие
всякую надежду на личное счастье, потрясли все его существо. В состоянии
сильнейшего нравственного потрясения и "оставляет" Пушкин своего героя.
Естественно возникал вопрос - как могло отозваться это страшное потрясение и
на внутреннем мире Онегина, и на дальнейшем его жизненном пути? Этот
закономерный читательский вопрос сформулировал Белинский в своем критическом
анализе "Евгения Онегина": "Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его
страсть для нового, более сообразного, с человеческим достоинством
страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его
обратилась в мертвую, холодную апатию?"
Сам Пушкин в отношении Онегина подобного вопроса-дилеммы перед собой и
перед читателями не ставит. Вместе с тем мы располагаем твердыми данными,
что, по мысли поэта, Онегин должен был пойти .по первому - героическому -
пути. За год до окончания романа, в 1829 г., во время поездки Пушкина в
Закавказье, на театр военных действий, и встреч его там с некоторыми из
сосланных участников декабрьского движения, поэт рассказывал, что по
"первоначальному замыслу" Онегин "должен был или погибнуть на Кавказе, или
попасть в число декабристов". В этом сообщении, помимо всего прочего, важно
указание на то, что именно таким был уже первоначальный замысел Пушкина,
который, однако, мог возникнуть, конечно, только после восстания
декабристов. Об устойчивости же данного замысла свидетельствует то, что год
спустя после рассказа о нем Пушкин снова попытался было к нему вернуться.
Уже после того, как он счел было свой роман "по крайней мере - как он сам
это указывал - для печати" законченным в составе девяти глав и подвел под
этим черту (соответственный план-оглавление составлен Пушкиным 25 сентября
1830 г.), он, видимо, сразу же принялся за создание новой - десятой - главы.
Роковое финальное свидание Онегина с Татьяной произошло - это
устанавливается совершенно точно, недаром Пушкин замечал, что все в его
романе строго расположено "по календарю", - весной, примерно в марте -
апреле 1825 г.; другими словами, действие последней главы отделено всего
несколькими месяцами от восстания декабристов. Десятая глава непосредственно
посвящена теме декабрьского восстания. До нас дошли только фрагменты первых
семнадцати строф этой главы, дающих описание исторических событий и
деятельности тайных обществ, предшествовавшей восстанию. "Славная хроника",
- записал П. А. Вяземский в своем дневнике, когда Пушкин прочитал ему,
по-видимому, именно эти строфы. В бумагах Пушкина периода болдинской осени
имеется лаконичная помета: в день очередной лицейской годовщины 19 октября
"сожжена" десятая глава. По этой записи трудно судить с полной
определенностью, была ли написана Пушкиным вся глава, и, если нет, то как
далеко продвинулось ее написание. Но совершенно очевидно, что дошедшие до
нас фрагменты хроникального характера являлись только историческим
введением, за которым должно было следовать дальнейшее развертывание фабулы
романа, конечно, при непременном участии его "главного лица": согласно с
приведенным выше свидетельством самого Пушкина Онегин, очевидно, "должен был
попасть в число декабристов".
Одним из основных творческих принципов Пушкина, лежащих в основе его
нового реалистического метода, было отсутствие произвольного авторского
вмешательства в действия и поступки своих героев, которые должны вести себя
не так, как вздумается автору, а в соответствии с их характером и условиями
окружающей действительности. Этот принцип был замечательно осуществлен
Пушкиным в "Евгении Онегине".
Прослеживая по рукописям историю создания Пушкиным его романа в стихах,
мы видим, что порой поэт пытался придавать иной оборот ходу действия,
развитию фабулы. Например, по одному из вариантов Онегин влюблялся в Татьяну
при первой же встрече с ней в деревне. Но в процессе творческой работы поэт
в данном случае, как и в ряде других аналогичных, отказался от этого,
"поправил" себя действительностью, логикой созданных им в соответствии с нею
характеров. Мог ли Онегин стать декабристом? - спрашивают некоторые
советские исследователи и дают на этот вопрос безусловно отрицательный
ответ. Но дело обстоит не так просто. В числе участников декабрьского
движения были люди весьма различного душевного склада - и такие, как
восторженный романтик Кюхельбекер, и такие, как автор дневника "Моя скука"
Николай Тургенев. Однако их всех объединяло передовое сознание и критическое
отношение к окружающей действительности, то есть то, что было присуще и
Онегину, который, получив в наследство от дяди имение, сразу же "задумал" -
облегчить положение своих крепостных крестьян: "Ярем он барщины старинной
оброком легким заменил". Правда, он делает это, по ироническому замечанию