Страница:
Беспорядочный шум пира время от времени прерывался, когда произносился очередной тост, или кто-то из гостей, неизменно поощряемый хозяином, брался рассказывать историю, так или иначе связанную с испорченностью мира. Их было рассказано немало. На фоне скучных, плоских и лапидарных рассказов о неверных жёнах и мужьях, о мужской грубости и женском непостоянстве, растущей нечестности торговцев и порче всех на свете вещей необычайно ярко прозвучала история, рассказанная одним из самых почётных гостей — чиновником седьмого ранга, совершающим инспекционную поездку по поручению самого губернатора провинции. Этот чиновник показал себя в застольной компании человеком весьма скромным и непритязательным, а главное, начисто лишённым присущего большинству его коллег чванства. Тихим, но сразу приковывающим всеобщее внимание голосом он поведал историю о двух товарищах, избравших в молодые годы путь государственной службы.
Одного из них, по сдаче экзаменов на чин, оставили в столице при императорской канцелярии, другого же направили на скромную должность в далёкую провинцию. Дальнейшее повествование представляло из себя изложение писем товарищей друг другу, приводимых дословно с точной передачей всех тонкостей языка и слога. Ничего не прибавляя от себя, рассказчик как бы предоставил слово самим героям, с величайшим искусством передавая все скрытые нюансы и оттенки смысла. Из диалога в письмах явствовало, что мало-помалу тот из друзей, что остался служить в столице, стал употреблять всю силу своего ума и недюжинные способности на лукавые интриги и тайную борьбу с соперниками по карьере. Путь к осуществлению смелых и благородных намерений по благоустройству жизни и исполнению долга всё более виделся ему в череде мелких побед над противниками, каждая из которых расширяла его возможности и могущество. Сознавая, что делает подлости, он неизменно оправдывал это высокими целями, бесконечно откладывая начало «новой жизни». Его друг, напротив, изначально горько сокрушавшийся, что не сможет в провинциальной глуши в должной мере проявить свои таланты и рвение, со временем понял глубокую осмысленность своего положения. Он стал находить радость в ежедневном осуществлении пусть незначительных в масштабе страны, но всё же конкретных и полезных дел. Сердце его не зачерствело к человеческим страданиям, ответные симпатии людей создали вокруг него невидимую защиту от несчастий, и жизнь сама давала ему всё, что было ему внутренне необходимо.
А столичный вельможа тем временем превратился в того, кого ещё в старые времена называли удачливыми ловцами пустоты. Он возносился всё выше и выше по служебной лестнице, расплачиваясь здоровьем и наживая бесчисленных врагов, всё более уподобляясь одинокому матёрому хищнику в незнакомом враждебном лесу. Сделавшись рабом своего себялюбия, он, словно глупый и капризный ребёнок, рвущийся всякий раз к новой игрушке, которой ещё не обладает, растратил свой изощрённый ум и жизненные силы на неразумные и бесполезные дела. Друг никогда не упрекал его. Лишь однажды он вскользь напомнил о тех временах, когда они в нелёгкие годы учёбы, ещё не познав всей сложности мира, мечтали о его правильном переустройстве на основе законов всеобщей справедливости. Ответа на это письмо не последовало. А через несколько месяцев в дом скромного провинциального чиновника доставили из Канора письмо, в котором жена его друга сообщала, что её муж, находясь на вершине служебной карьеры, покончил с собой, впав в меланхолию и потеряв вкус к жизни. Из слога и стиля письма было ясно, сколь холодны и отдалены были отношения вельможи со своей семьёй. С тех пор чиновник из далёкой провинции больше никому никогда не писал писем.
Ещё некоторое время после того, как рассказчик умолк, гости сидели в тихой задумчивости. Молчание нарушил, как всегда хозяин. Своим громким сценическим голосом он вынес итоговое суждение, которое состояло в том, что жизнь усложнилась настолько, что пока превзойдёшь науку, то успеешь сто раз забыть, зачем она была нужна.
Появление в зале девушек-танцовщиц вмиг оживило гостей. Знаменитый «Танец синих лент» никогда никого не оставлял равнодушным. Девушки танцевали полностью обнажёнными, с такой быстротой и искусством размахивая синими лентами, что они, эти ленты, играли роль диковинной мечущейся одежды. Движения танца становилась всё быстрее и разнообразнее, ускоряясь вместе со звонкими ритмами бубнов и пронзительными звуками флейт. Ленты неистово метались, выписывая в воздухе самые невероятные фигуры, оплетая в воздухе стройные фигурки танцовщиц. Этот танец был известен по всей стране, и в каждой местности считали, что именно у них его исполняют лучше всех. Чем меньше была ширина лент, тем большее мастерство требовалось от танцовщиц.
Зал возбуждённо гудел. Не отрываясь от зрелища, Гембра краем глаза заметила, как к хозяину, возвышающемуся на своих носилках, подошёл один из гостей. По одежде в нём нетрудно было узнать офицера императорского гарнизона. Он о чём-то коротко переговорил с хозяином, вежливо поклонился и быстрым шагом направился к выходу. Сквозь неистовые звуки музыки Гембра смогла различить лишь обрывок последней фразы — «…на южном направлении…».
— Капитан гарнизона, — заметила Ламисса, когда офицер прошагал мимо их стола, — Видела серебряный медальон на груди с коршуном и тюльпаном? Это значит, у него не меньше тысячи солдат под началом.
— Ты и в военных знаках разбираешься? Надо же… — с некоторым удивлением ответила Гембра.
— У моего мужа был такой же, — тихо пояснила Ламисса.
— А, ну да, — с виноватым видом кивнула подруга.
— И гарнизон не местный — четыре бляшки на рукаве, значит, прислан из императорских войск в столице провинции.
— Интересно, зачем? — попыталась задуматься Гембра, насколько это позволяло выпитое вино.
Тем временем танцовщицы убежали и блистательный Эрствир вновь обратился к собравшимся, своим несущимся с высоты носилок актёрским голосом укатывая остатки беспорядочных возбуждённых разговоров.
— Поистине, боги благословили сегодняшний день, послав под крышу моего дома сразу стольких выдающихся людей. Всем нам известны сочинения неподражаемого Ринкиарта, любимца столичной сцены, поэтичнейшего из мыслителей и мыслительнейшего из поэтов! Нет такого места под небесами, куда не дотянулась бы его длиннорукая строка и не проползла бы змеёй его пытливая мысль! Не живи его родственник здесь, у нас в Бранале, так никогда бы мы его и не увидели. Но сегодня он здесь! Слово великому уязвителю человеческого кривомыслия и мракодушия!
Жестом провинциального трагика хозяин простёр в сторону свою короткую пухлую руку, и из-за соседнего с Гемброй и Ламиссой стола поднялся неприметный лысоватый человек лет пятидесяти с конопатым носом и маленькими чёрными блестящими глазками.
— Это и есть знаменитый сочинитель? — изумлённо спросила Гембра, — А я думала — дурак дураком. Так глупо всё время хохотал с теми купцами… И шутки у него… Слышала?
— Я это давно заметила…
— Тоже, да?
— Да нет, я не про него. Так ведь часто бывает — человек в чём-то очень особенный, даже необыкновенный, а за пределами своего мастерского дела — полный дурак. Будто два разных человека. А сам он этого даже не замечает…
Великий сочинитель, тем временем, вежливо раскланивался направо и налево, утомлённо улыбаясь.
— Не может быть, чтобы ты, Ринкиарт, ничего не поведал нам об испорченности мира, глубоко зарытые струны которого ты многообразно изведал и изобильно изобразил в своих безжизненных, то есть бессмертных, сочинениях.
— Испорченность мира столь многообразна, почтеннейший Эрствир, что я, право, не знаю на чем и остановиться. Укажи мне на любую вещь, и она станет для меня темой рассуждения.
— Прекрасно! Вот ответ истинного мудреца! Итак… — рука хозяина на некоторое время застыла воздетой вверх. Затем он, закрыв глаза ладонью другой руки, наугад вытянул указующий перст, отнял руку от лица и вытаращил перед собой круглые водянистые глаза.
— Что, тарелка? А, нет, светильник. Итак, светильник! — Мгновенно преобразившийся Ринкиарт подхватил массивный бронзовый светильник и вышел с ним на середину зала.
— Итак, светильник, — отчуждённо-отчётливо повторил он, будто пробуя слово на зуб. Что мы видим? — рука поэта, держащая вещь, поднялась над головой. — Мы видим не просто светильник, а отлитое в бронзе изображение бога. Древнего бога Лавинтара, покровителя путников, моряков и виноградарей, гонителя злых духов, голода и болезней, бога, поддерживающего людей в тоске и одиночестве, бога с независимым и буйным характером, любимца стихий и искателя наслаждений. Кто из вас помнит времена, когда Лавинтару приносили жертвы? Кто из вас в тяжкую минуту на глухой ночной дороге или на ложе жестокой болезни всерьёз обращался к нему за помощью? Вглядитесь внимательней! Что мы видим? Мелкий бронзовый божок подаёт тебе рожок. А ещё один божок нам готовит пирожок. Разве бог служит людям? РАЗВЕ БОГ ДОЛЖЕН СЛУЖИТЬ ЛЮДЯМ? Когда-то вещи делались богами. Самими богами! Человеческие руки были лишь слепым инструментом божественного мастера. Люди не могли даже объяснить, каким образом из-под их рук выходят эти совершеннейшей формы сосуды, жертвенные треножники и даже наконечники для копий. Они могли только трепетать и удивляться, как в этих вещах отражается форма всего мироздания. На эти вещи можно было молиться, ибо божественно совершенная вещь сама есть бог. Даже простой камень, положенный в стену нёс отпечаток божественной формы! Кто сегодня повторит совершенство каменной кладки времён древних династий? Но потом вещь перестала быть богом. Она стала чем-то вроде героя. Даже самые важные вещи, такие как щит или корона уже не были сколком божественного космоса, хотя и сохраняли ещё память о своём божественном происхождении. Вещь-герой уже не бог, но она рассказывает нам истории о божественном, напоминает о нём и указывает на него, борясь с беспорядком и обыденностью. Золотой картуш над новыми Северными воротами в Каноре весь испещрён сценами. Разве бог являет себя в столь многословном и отстранённом повествовании? Нет! Это совершенная вещь-герой возвращает нас к священным легендам. Вещь-герой живёт между миром богов и миром людей, связывая их единой нитью. Но нить эта вот-вот порвётся, если уже не порвалась, ибо вещь-герой уже почти умерла. И вот что пришло ей на смену!
Рука со светильником вновь поднялась вверх.
— Бог, подающий рожок, чтобы освещать наши обыденные земные утехи! Кто из вас задумывался, нравится ли это богу? Вещи утратили божественный смысл и стали просто вещами — рабами человека и такими же смертными, как и он сам.
А еда? Раньше люди, съедая то или иное блюдо, впитывали истинные свойства продукта. Зайчатина приносила плодовитость. Каждая рыба по-особенному воздействовал на характер съевшего её человека. А яйцо? Кто сегодня вспомнил о первичной форме вселенной? А хлеб? Кто вспомнил о божественной силе плуга, взрыхляющего землю и открывающего её пассивную природу активному началу неба? Кто сегодня пережил слияние стихии животворящего возрождения зерна-семени в соитии со стихиями огня и воды? Никто! Всё это осталось в прошлом. Боги ушли, и вещь вместо божественных образов являет нам маску, личину, обман!
Слова стали масками вещей. Кто сказал, что слова соответствуют вещам? Вздор! Слова живут своей собственной лукавой жизнью. Слова вступают в соитие и рождают всё новое и новое потомство масок, за которыми давно и прочно скрылись божественные души вещей. Что делает птица, изображённая на этой стене? — следуя указующему жесту Ринкиарта, все устремили взгляд на стену, где среди прочих изображений можно было различить птицу, клюющую персик.
— Эта птица хочет проникнуть за оболочку и прорваться к душе, но что она найдёт? Твёрдую косточку, которую художник нам недвусмысленно показывает. Что же остаётся нам делать? Играть в слова и лицедействовать вместе с изолгавшимися словами-масками? Именно это мы все и делаем, нарочно или нет. Я думаю, честнее делать это явно, — закончил сочинитель.
— Или идти к двуединщикам! — добавил хозяин, громко рассмеявшись. — Да-а! — продолжал он, — хотя здесь и коренится корневое корневище, но это не помешает распознать сущность, скрываемую под маской слова «десерт».
В это время слуги вереницей понесли через зал блюда с фруктами, сладостями и прохладительными напитками. Дыни, персики, арбузы, абрикосы, груши, виноград, яблоки, апельсины, сливы, ананасы, инжир, орехи и другие дары щедрой земли Бранала разыграли на столах новый концерт красок и запахов.
Неожиданно рядом с Ламиссой появился худощавый молодой человек с неестественно белым цветом лица и с такими же белыми короткими волосами.
— Прошу извинить меня за беспокойство, — начал он, — меня зовут Тимафт. Я давнишний друг Эрствира и, кроме того, я прихожусь ему дальним родственником. У нас тут своя постоянная компания ценителей высоких дарований. Мы все были восхищены твоим пением и хотели бы с тобой побеседовать. Не согласишься ли ты уделить нам немного внимания?
Ламисса была немного растеряна. Этот Тимафт был чем-то странен, но почтительная манера обращения почти всегда перевешивала у Ламиссы любые сомнения.
— Я ненадолго, — как бы не заметив недоверчивого взгляда Гембры, она встала из-за стола, изобилие еды на котором становилось уже гнетущим, и в сопровождении нового знакомого направилась к выходу.
Они прошли несколько коридоров и вышли на внутренний двор. Ночная прохлада обдала разгорячённую пиром голову, заставив с жадностью вдыхать свежий воздух. Пиршественный зал, судя по приглушённым звукам, остался в другом конце дома.
— Нам дальше, — мягко сказал Тимафт, спускаясь с лестницы портика и шагая на скупо освещённую лужайку.
— А далеко ещё?
— Нет. Мы там обычно собираемся… — он указал на тускло белеющий за кустами олеандра вход в маленький, давно требующий ремонта павильон.
Внутри павильона ничего рассмотреть не удалось — он не был освещён. Миновав два тёмных коридорчика, они стали спускаться по лестнице вниз.
— Осторожнее, здесь крутые ступеньки, — предупредил Тимафт.
Снизу на лестницу проникал свет, который по мере движения становился всё ярче. Наконец, они вышли в освещённый масляными факелами коридор, стены которого были выложены грубым нетёсаным камнем. Тимафт уверенно шёл впереди, и Ламисса едва за ним поспевала. Коридор казался очень длинным. Но и он, наконец, кончился. Пройдя ещё несколько небольших помещений, они оказались в ярко освещённой комнате, где за низким резным столом действительно сидела целая компания. Она приветствовала Ламиссу восторженными возгласами, и та смущённо присела рядом, с любопытством рассматривая присутствующих. Первое, что бросилось ей в глаза, было то, что среди них был человек, как две капли воды похожий на Тимафта. Несомненно, это был его брат-близнец. Взгляд Ламиссы скользил по старинным амулетам и украшениям, которые неизменно присутствовали в одежде каждого из членов собрания.
— Мы рады, что ты с нами, — провозгласил Тимафт, с несколько странной улыбкой. — Сегодня нам было сказано, что есть два пути ухода от гибнущего мира — или кривляться, учась жить, постепенно умирая, или идти в новую веру.
— Ты уже выбрала путь? — сонным голосом спросила одна из женщин с длинными чёрными волосами вся увешанная ожерельями и браслетами.
— Нет, я об этом не думала, — ответила Ламисса.
— Есть ещё один путь, — продолжал Тимафт, — НАШ ПУТЬ.
— Ваш путь? В чём же он?
— Скоро ты всё узнаешь, — продолжая двусмысленно улыбаться, ответил Тимафт.
Перед Ламиссой появилась чашка с горячим дымящимся напитком.
— Попробуй.
— А что это?
— Это то, с чего начинается наш путь.
Не придав словам Тимафта особого значения, Ламисса, под одобрительные возгласы компании, отпила несколько глотков обжигающе горькой жидкости.
— Давай, давай, ещё! — Зашумели голоса.
Ламисса с усилием отпила ещё немного и поставила полупустую чашку на стол. В голове зашумело, сознание стало терять контроль над чувствами.
— Что это? — спросила Ламисса, изо всех сил стараясь сконцентрировать волю.
— Это лучший из земных напитков, — зазвучал тяжёлым эхом, будто откуда-то сверху, голос Тимафта, — это отвар из гриба «нурт». Брага поэзии… разговор с богами и духами… неземное вдохновение…
Слова доходили до сознания Ламиссы глухими обрывками, теряясь и угасая в вязком мерцающем пространстве. А затем наступила полная темнота.
Глава 29
Одного из них, по сдаче экзаменов на чин, оставили в столице при императорской канцелярии, другого же направили на скромную должность в далёкую провинцию. Дальнейшее повествование представляло из себя изложение писем товарищей друг другу, приводимых дословно с точной передачей всех тонкостей языка и слога. Ничего не прибавляя от себя, рассказчик как бы предоставил слово самим героям, с величайшим искусством передавая все скрытые нюансы и оттенки смысла. Из диалога в письмах явствовало, что мало-помалу тот из друзей, что остался служить в столице, стал употреблять всю силу своего ума и недюжинные способности на лукавые интриги и тайную борьбу с соперниками по карьере. Путь к осуществлению смелых и благородных намерений по благоустройству жизни и исполнению долга всё более виделся ему в череде мелких побед над противниками, каждая из которых расширяла его возможности и могущество. Сознавая, что делает подлости, он неизменно оправдывал это высокими целями, бесконечно откладывая начало «новой жизни». Его друг, напротив, изначально горько сокрушавшийся, что не сможет в провинциальной глуши в должной мере проявить свои таланты и рвение, со временем понял глубокую осмысленность своего положения. Он стал находить радость в ежедневном осуществлении пусть незначительных в масштабе страны, но всё же конкретных и полезных дел. Сердце его не зачерствело к человеческим страданиям, ответные симпатии людей создали вокруг него невидимую защиту от несчастий, и жизнь сама давала ему всё, что было ему внутренне необходимо.
А столичный вельможа тем временем превратился в того, кого ещё в старые времена называли удачливыми ловцами пустоты. Он возносился всё выше и выше по служебной лестнице, расплачиваясь здоровьем и наживая бесчисленных врагов, всё более уподобляясь одинокому матёрому хищнику в незнакомом враждебном лесу. Сделавшись рабом своего себялюбия, он, словно глупый и капризный ребёнок, рвущийся всякий раз к новой игрушке, которой ещё не обладает, растратил свой изощрённый ум и жизненные силы на неразумные и бесполезные дела. Друг никогда не упрекал его. Лишь однажды он вскользь напомнил о тех временах, когда они в нелёгкие годы учёбы, ещё не познав всей сложности мира, мечтали о его правильном переустройстве на основе законов всеобщей справедливости. Ответа на это письмо не последовало. А через несколько месяцев в дом скромного провинциального чиновника доставили из Канора письмо, в котором жена его друга сообщала, что её муж, находясь на вершине служебной карьеры, покончил с собой, впав в меланхолию и потеряв вкус к жизни. Из слога и стиля письма было ясно, сколь холодны и отдалены были отношения вельможи со своей семьёй. С тех пор чиновник из далёкой провинции больше никому никогда не писал писем.
Ещё некоторое время после того, как рассказчик умолк, гости сидели в тихой задумчивости. Молчание нарушил, как всегда хозяин. Своим громким сценическим голосом он вынес итоговое суждение, которое состояло в том, что жизнь усложнилась настолько, что пока превзойдёшь науку, то успеешь сто раз забыть, зачем она была нужна.
Появление в зале девушек-танцовщиц вмиг оживило гостей. Знаменитый «Танец синих лент» никогда никого не оставлял равнодушным. Девушки танцевали полностью обнажёнными, с такой быстротой и искусством размахивая синими лентами, что они, эти ленты, играли роль диковинной мечущейся одежды. Движения танца становилась всё быстрее и разнообразнее, ускоряясь вместе со звонкими ритмами бубнов и пронзительными звуками флейт. Ленты неистово метались, выписывая в воздухе самые невероятные фигуры, оплетая в воздухе стройные фигурки танцовщиц. Этот танец был известен по всей стране, и в каждой местности считали, что именно у них его исполняют лучше всех. Чем меньше была ширина лент, тем большее мастерство требовалось от танцовщиц.
Зал возбуждённо гудел. Не отрываясь от зрелища, Гембра краем глаза заметила, как к хозяину, возвышающемуся на своих носилках, подошёл один из гостей. По одежде в нём нетрудно было узнать офицера императорского гарнизона. Он о чём-то коротко переговорил с хозяином, вежливо поклонился и быстрым шагом направился к выходу. Сквозь неистовые звуки музыки Гембра смогла различить лишь обрывок последней фразы — «…на южном направлении…».
— Капитан гарнизона, — заметила Ламисса, когда офицер прошагал мимо их стола, — Видела серебряный медальон на груди с коршуном и тюльпаном? Это значит, у него не меньше тысячи солдат под началом.
— Ты и в военных знаках разбираешься? Надо же… — с некоторым удивлением ответила Гембра.
— У моего мужа был такой же, — тихо пояснила Ламисса.
— А, ну да, — с виноватым видом кивнула подруга.
— И гарнизон не местный — четыре бляшки на рукаве, значит, прислан из императорских войск в столице провинции.
— Интересно, зачем? — попыталась задуматься Гембра, насколько это позволяло выпитое вино.
Тем временем танцовщицы убежали и блистательный Эрствир вновь обратился к собравшимся, своим несущимся с высоты носилок актёрским голосом укатывая остатки беспорядочных возбуждённых разговоров.
— Поистине, боги благословили сегодняшний день, послав под крышу моего дома сразу стольких выдающихся людей. Всем нам известны сочинения неподражаемого Ринкиарта, любимца столичной сцены, поэтичнейшего из мыслителей и мыслительнейшего из поэтов! Нет такого места под небесами, куда не дотянулась бы его длиннорукая строка и не проползла бы змеёй его пытливая мысль! Не живи его родственник здесь, у нас в Бранале, так никогда бы мы его и не увидели. Но сегодня он здесь! Слово великому уязвителю человеческого кривомыслия и мракодушия!
Жестом провинциального трагика хозяин простёр в сторону свою короткую пухлую руку, и из-за соседнего с Гемброй и Ламиссой стола поднялся неприметный лысоватый человек лет пятидесяти с конопатым носом и маленькими чёрными блестящими глазками.
— Это и есть знаменитый сочинитель? — изумлённо спросила Гембра, — А я думала — дурак дураком. Так глупо всё время хохотал с теми купцами… И шутки у него… Слышала?
— Я это давно заметила…
— Тоже, да?
— Да нет, я не про него. Так ведь часто бывает — человек в чём-то очень особенный, даже необыкновенный, а за пределами своего мастерского дела — полный дурак. Будто два разных человека. А сам он этого даже не замечает…
Великий сочинитель, тем временем, вежливо раскланивался направо и налево, утомлённо улыбаясь.
— Не может быть, чтобы ты, Ринкиарт, ничего не поведал нам об испорченности мира, глубоко зарытые струны которого ты многообразно изведал и изобильно изобразил в своих безжизненных, то есть бессмертных, сочинениях.
— Испорченность мира столь многообразна, почтеннейший Эрствир, что я, право, не знаю на чем и остановиться. Укажи мне на любую вещь, и она станет для меня темой рассуждения.
— Прекрасно! Вот ответ истинного мудреца! Итак… — рука хозяина на некоторое время застыла воздетой вверх. Затем он, закрыв глаза ладонью другой руки, наугад вытянул указующий перст, отнял руку от лица и вытаращил перед собой круглые водянистые глаза.
— Что, тарелка? А, нет, светильник. Итак, светильник! — Мгновенно преобразившийся Ринкиарт подхватил массивный бронзовый светильник и вышел с ним на середину зала.
— Итак, светильник, — отчуждённо-отчётливо повторил он, будто пробуя слово на зуб. Что мы видим? — рука поэта, держащая вещь, поднялась над головой. — Мы видим не просто светильник, а отлитое в бронзе изображение бога. Древнего бога Лавинтара, покровителя путников, моряков и виноградарей, гонителя злых духов, голода и болезней, бога, поддерживающего людей в тоске и одиночестве, бога с независимым и буйным характером, любимца стихий и искателя наслаждений. Кто из вас помнит времена, когда Лавинтару приносили жертвы? Кто из вас в тяжкую минуту на глухой ночной дороге или на ложе жестокой болезни всерьёз обращался к нему за помощью? Вглядитесь внимательней! Что мы видим? Мелкий бронзовый божок подаёт тебе рожок. А ещё один божок нам готовит пирожок. Разве бог служит людям? РАЗВЕ БОГ ДОЛЖЕН СЛУЖИТЬ ЛЮДЯМ? Когда-то вещи делались богами. Самими богами! Человеческие руки были лишь слепым инструментом божественного мастера. Люди не могли даже объяснить, каким образом из-под их рук выходят эти совершеннейшей формы сосуды, жертвенные треножники и даже наконечники для копий. Они могли только трепетать и удивляться, как в этих вещах отражается форма всего мироздания. На эти вещи можно было молиться, ибо божественно совершенная вещь сама есть бог. Даже простой камень, положенный в стену нёс отпечаток божественной формы! Кто сегодня повторит совершенство каменной кладки времён древних династий? Но потом вещь перестала быть богом. Она стала чем-то вроде героя. Даже самые важные вещи, такие как щит или корона уже не были сколком божественного космоса, хотя и сохраняли ещё память о своём божественном происхождении. Вещь-герой уже не бог, но она рассказывает нам истории о божественном, напоминает о нём и указывает на него, борясь с беспорядком и обыденностью. Золотой картуш над новыми Северными воротами в Каноре весь испещрён сценами. Разве бог являет себя в столь многословном и отстранённом повествовании? Нет! Это совершенная вещь-герой возвращает нас к священным легендам. Вещь-герой живёт между миром богов и миром людей, связывая их единой нитью. Но нить эта вот-вот порвётся, если уже не порвалась, ибо вещь-герой уже почти умерла. И вот что пришло ей на смену!
Рука со светильником вновь поднялась вверх.
— Бог, подающий рожок, чтобы освещать наши обыденные земные утехи! Кто из вас задумывался, нравится ли это богу? Вещи утратили божественный смысл и стали просто вещами — рабами человека и такими же смертными, как и он сам.
А еда? Раньше люди, съедая то или иное блюдо, впитывали истинные свойства продукта. Зайчатина приносила плодовитость. Каждая рыба по-особенному воздействовал на характер съевшего её человека. А яйцо? Кто сегодня вспомнил о первичной форме вселенной? А хлеб? Кто вспомнил о божественной силе плуга, взрыхляющего землю и открывающего её пассивную природу активному началу неба? Кто сегодня пережил слияние стихии животворящего возрождения зерна-семени в соитии со стихиями огня и воды? Никто! Всё это осталось в прошлом. Боги ушли, и вещь вместо божественных образов являет нам маску, личину, обман!
Слова стали масками вещей. Кто сказал, что слова соответствуют вещам? Вздор! Слова живут своей собственной лукавой жизнью. Слова вступают в соитие и рождают всё новое и новое потомство масок, за которыми давно и прочно скрылись божественные души вещей. Что делает птица, изображённая на этой стене? — следуя указующему жесту Ринкиарта, все устремили взгляд на стену, где среди прочих изображений можно было различить птицу, клюющую персик.
— Эта птица хочет проникнуть за оболочку и прорваться к душе, но что она найдёт? Твёрдую косточку, которую художник нам недвусмысленно показывает. Что же остаётся нам делать? Играть в слова и лицедействовать вместе с изолгавшимися словами-масками? Именно это мы все и делаем, нарочно или нет. Я думаю, честнее делать это явно, — закончил сочинитель.
— Или идти к двуединщикам! — добавил хозяин, громко рассмеявшись. — Да-а! — продолжал он, — хотя здесь и коренится корневое корневище, но это не помешает распознать сущность, скрываемую под маской слова «десерт».
В это время слуги вереницей понесли через зал блюда с фруктами, сладостями и прохладительными напитками. Дыни, персики, арбузы, абрикосы, груши, виноград, яблоки, апельсины, сливы, ананасы, инжир, орехи и другие дары щедрой земли Бранала разыграли на столах новый концерт красок и запахов.
Неожиданно рядом с Ламиссой появился худощавый молодой человек с неестественно белым цветом лица и с такими же белыми короткими волосами.
— Прошу извинить меня за беспокойство, — начал он, — меня зовут Тимафт. Я давнишний друг Эрствира и, кроме того, я прихожусь ему дальним родственником. У нас тут своя постоянная компания ценителей высоких дарований. Мы все были восхищены твоим пением и хотели бы с тобой побеседовать. Не согласишься ли ты уделить нам немного внимания?
Ламисса была немного растеряна. Этот Тимафт был чем-то странен, но почтительная манера обращения почти всегда перевешивала у Ламиссы любые сомнения.
— Я ненадолго, — как бы не заметив недоверчивого взгляда Гембры, она встала из-за стола, изобилие еды на котором становилось уже гнетущим, и в сопровождении нового знакомого направилась к выходу.
Они прошли несколько коридоров и вышли на внутренний двор. Ночная прохлада обдала разгорячённую пиром голову, заставив с жадностью вдыхать свежий воздух. Пиршественный зал, судя по приглушённым звукам, остался в другом конце дома.
— Нам дальше, — мягко сказал Тимафт, спускаясь с лестницы портика и шагая на скупо освещённую лужайку.
— А далеко ещё?
— Нет. Мы там обычно собираемся… — он указал на тускло белеющий за кустами олеандра вход в маленький, давно требующий ремонта павильон.
Внутри павильона ничего рассмотреть не удалось — он не был освещён. Миновав два тёмных коридорчика, они стали спускаться по лестнице вниз.
— Осторожнее, здесь крутые ступеньки, — предупредил Тимафт.
Снизу на лестницу проникал свет, который по мере движения становился всё ярче. Наконец, они вышли в освещённый масляными факелами коридор, стены которого были выложены грубым нетёсаным камнем. Тимафт уверенно шёл впереди, и Ламисса едва за ним поспевала. Коридор казался очень длинным. Но и он, наконец, кончился. Пройдя ещё несколько небольших помещений, они оказались в ярко освещённой комнате, где за низким резным столом действительно сидела целая компания. Она приветствовала Ламиссу восторженными возгласами, и та смущённо присела рядом, с любопытством рассматривая присутствующих. Первое, что бросилось ей в глаза, было то, что среди них был человек, как две капли воды похожий на Тимафта. Несомненно, это был его брат-близнец. Взгляд Ламиссы скользил по старинным амулетам и украшениям, которые неизменно присутствовали в одежде каждого из членов собрания.
— Мы рады, что ты с нами, — провозгласил Тимафт, с несколько странной улыбкой. — Сегодня нам было сказано, что есть два пути ухода от гибнущего мира — или кривляться, учась жить, постепенно умирая, или идти в новую веру.
— Ты уже выбрала путь? — сонным голосом спросила одна из женщин с длинными чёрными волосами вся увешанная ожерельями и браслетами.
— Нет, я об этом не думала, — ответила Ламисса.
— Есть ещё один путь, — продолжал Тимафт, — НАШ ПУТЬ.
— Ваш путь? В чём же он?
— Скоро ты всё узнаешь, — продолжая двусмысленно улыбаться, ответил Тимафт.
Перед Ламиссой появилась чашка с горячим дымящимся напитком.
— Попробуй.
— А что это?
— Это то, с чего начинается наш путь.
Не придав словам Тимафта особого значения, Ламисса, под одобрительные возгласы компании, отпила несколько глотков обжигающе горькой жидкости.
— Давай, давай, ещё! — Зашумели голоса.
Ламисса с усилием отпила ещё немного и поставила полупустую чашку на стол. В голове зашумело, сознание стало терять контроль над чувствами.
— Что это? — спросила Ламисса, изо всех сил стараясь сконцентрировать волю.
— Это лучший из земных напитков, — зазвучал тяжёлым эхом, будто откуда-то сверху, голос Тимафта, — это отвар из гриба «нурт». Брага поэзии… разговор с богами и духами… неземное вдохновение…
Слова доходили до сознания Ламиссы глухими обрывками, теряясь и угасая в вязком мерцающем пространстве. А затем наступила полная темнота.
Глава 29
Гембра начинала не на шутку беспокоиться. Этот учтивый альбинос сразу ей не понравился. А предчувствия редко её обманывали. Она уже неоднократно ловила себя на том, что её отношение к Ламиссе представляло собой необъяснимо странный сплав. С одной стороны, Гембра продолжала видеть в ней соперницу, и никакая сила не заставила бы её вычеркнуть это из своего сердца, с другой же стороны, она кое в чём ей завидовала, хотя ум и образованность Ламиссы вызывали у неё как уважение, так и некоторую настороженность. Но противостоять обаянию её доброго, мягкого и в то же время сильного характера она не могла, чувствуя, к тому же, как более опытная в походных делах, постоянную ответственность за свою безобидную и доверчивую подругу.
— А где твоя прекрасная спутница? — вопрос вернувшегося после некоторого отсутствия соседа по столу, купца Рагимальта вывел Гембру из тревожной задумчивости.
— Да вот, ушла тут с одним… Весь такой белый…
— Тимафт — , подсказал купец. — Знаю я его… Давно ушла?
— Да пора бы уж и назад.
— Зря она с ним пошла. Очень зря. Знаю я эту компанию… Надо тебе её вытаскивать. С другого входа, в саду домик с колоннами. Вон там, поняла? Только хозяину не говори ничего… А я с тобой пойти не могу — заметно будет. Знают меня тут все…
Гембра не торопясь встала и подчёркнуто беззаботной походкой пошла к выходу, решив не подключать к делу товарищей-охранников,, шумно пировавших в другом конце зала.
Млавинк повернул к ней голову, слегка тряхнув бородой, будто сотканной из тысяч отдельных серо песочных нитей. Щёлкнули алмазные чётки в длиннопалой руке. Тяжёлые веки приподнялись, и тяжёлый затуманенный взгляд приковал Ламиссу к месту. Вспыхнули тёмно-вишнёвые зрачки и снова щёлкнули чётки. А рядом уже стоял Тимафт, его брат и другие члены странной компании. Они что-то говорили, но их слова не доходили до сознания Ламиссы. Она была парализована немигающим взглядом вишнёвых зрачков. Раз… два… три — бессмысленно отдавался эхом в мозгу отсчёт щелчков чёток. Кто-то подал ей широкую миску, и она, не задумываясь, отпила из неё. Питьё было густым и немного приторным, но жажда немного отступила. Все остальные тоже по очереди отпили по несколько глотков.
Вперёд выступил маленький кругленький старичок в ветхом синем плаще с седой растрёпанной бородой и редкими зубами.
— Позволь начать, великий! — припал он к краю одежды лунного повелителя, взмахнув фигурным бронзовым жезлом.
Большая, в трёхъярусной шапке голова Млавинка качнулась в едва заметном кивке.
— Снизойдите, лунные силы, на нас! — воодушевлённо начал декламировать старик.
— Снизойдите, лунные силы, на нас! — хором повторили все остальные.
— Из семени лунного бога растёт чудесный гриб. И в полнолуние созревает чудесный гриб! — продолжал вещать старик шепелявым голосом. — Созревает, созревает и неземную силу набирает! Свободу от земных оков дарует гриб Млавинка нурт! Тягость печалей, памяти бремя и все заботы мира прочь отступают от силы лунного гриба. Дар прорицания, дар поэзии и дар музыки — всё, что дано луной и отнято землёй, да пробудит лунный гриб! Слава Млавинку!
— Слава Млавинку! — подхватили все.
— Вкусила ты нурта отвар чудоносный, — обратился старик к Ламиссе, — теперь же вкусила ты с нами кровь растерзанного поэта, и в Лунное Братство дорога почти открыта тебе. Смотри же и слушай. Слава Млавинку!
— Слава Млавинку! — бессознательно прошептали губы Ламиссы в такт общему восклицанию. Страшные головы духов одобрительно закивали, и зубастые рты растянулись в улыбках.
— Подруга, говоришь? — в очередной раз спросил осоловелый голос.
— Ну, если такая красивая, как ты, тогда ещё можно… А если нет, то тогда… ни в коем случае! — пьяные глаза сально подмигнули. Вино из кувшина осторожной прерывистой струйкой полилось в кружку.
— Только быстрее, времени мало! А то они там что-то такое делают… — торопила Гембра, нервно теребя рукоятку меча.
— Э! А чего это она тут раскомандовалась? Наслушались мы уже тут всяких командиров!
— Во-во! Хватит!
— Идти ещё куда-то! Разбираться там, понимаешь…
— Слышь, ребята! Давайте-ка её разложим для начала, а там видно будет.
Это предложение мгновенно оживило всю компанию, и через несколько мгновений Гембре уже пришлось отбиваться от наседающей со всех сторон оравы пьяных наёмников.
— А где твоя прекрасная спутница? — вопрос вернувшегося после некоторого отсутствия соседа по столу, купца Рагимальта вывел Гембру из тревожной задумчивости.
— Да вот, ушла тут с одним… Весь такой белый…
— Тимафт — , подсказал купец. — Знаю я его… Давно ушла?
— Да пора бы уж и назад.
— Зря она с ним пошла. Очень зря. Знаю я эту компанию… Надо тебе её вытаскивать. С другого входа, в саду домик с колоннами. Вон там, поняла? Только хозяину не говори ничего… А я с тобой пойти не могу — заметно будет. Знают меня тут все…
Гембра не торопясь встала и подчёркнуто беззаботной походкой пошла к выходу, решив не подключать к делу товарищей-охранников,, шумно пировавших в другом конце зала.
* * *
Ламисса открыла глаза и увидела затейливую плетёнку орнамента на невысоком потолке. Оглядевшись, она обнаружила, что лежит на широкой каменной плите посреди большой ярко освещённой пустой комнаты. В голове продолжало шуметь и нестерпимо хотелось пить. Слегка пошатываясь, она встала и направилась к двери, которая, как и следовало ожидать, оказалась запертой. Не желая примириться со своим полубеспомощным состоянием, она, пытаясь стряхнуть с себя болезненное опьянение, стала рассматривать росписи, занимавшие всю поверхность стен. Фрески были необычны. Таких Ламисса ещё не видела. Особое внимание привлекла сцена, где духи с остроконечными головами катили среди голых безжизненных скал коляску Млавинка — хозяина вещих снов и повелителя лунных демонов. Роспись была исполнена в полупрозрачной серо-песочной гамме, фигуры персонажей были тщательно прорисованы во всех деталях изящными тонкими линиями и лишь слегка подцвечены бледными светящимися красками. Эти скупые тускло мерцающие пятна чистых цветов — бело-лимонного, светло-голубого и тёмно зелёного — полупроявленной плотью сгущались при вглядывании в них, словно обманчивой вуалью прикрывая фантомное серо-золотистое пространство. Сцена затягивала, заставляя вглядываться в каждую деталь, завораживая своей необычной правдоподобностью. Казалось, художник не вообразил, а доподлинно увидел шествие свиты Млавинка. Страшные духи с длинными и когтистыми звериными пальцами, заострёнными шишковатыми головами и огромными зубастыми ртами имели разные, с портретной, с позволенья сказать, точностью изображённые лица. Узорчатое, филигранно прорисованное убранство повозки сливалось с шитьём расписного кафтана седока в единую вязь мельчайших бисерных форм. Взгляд Ламиссы провалился в распутывание этой игры линий, почти не заметив, как стены комнаты раздвинулись и растворились, изображение расползлось, надвинулось и ожило. Повозка Млавинка действительно ехала на своих маленьких резных колёсиках. Кусок тусклого буро-зелёного неба вклинился между острыми рёбрами обломков скал. Из-за одного из них выглянула голова ещё одного духа с огромными заострёнными ушами. И без того широченный рот растянулся в ехидной улыбке. Сверкнули белки больших, уродливо близко посаженных глаз. А те, что катили повозку, шагали медленно и плавно, но взгляд почему-то беспокойно метался по трепещущим, несмотря на отсутствие ветра, лентам, по длинным рукояткам мечей, по густым складкам одежд. Ламисса шла навстречу повозке, чувствуя пьянящий аромат разряженного воздуха и упругий укатанный песок под ногами.Млавинк повернул к ней голову, слегка тряхнув бородой, будто сотканной из тысяч отдельных серо песочных нитей. Щёлкнули алмазные чётки в длиннопалой руке. Тяжёлые веки приподнялись, и тяжёлый затуманенный взгляд приковал Ламиссу к месту. Вспыхнули тёмно-вишнёвые зрачки и снова щёлкнули чётки. А рядом уже стоял Тимафт, его брат и другие члены странной компании. Они что-то говорили, но их слова не доходили до сознания Ламиссы. Она была парализована немигающим взглядом вишнёвых зрачков. Раз… два… три — бессмысленно отдавался эхом в мозгу отсчёт щелчков чёток. Кто-то подал ей широкую миску, и она, не задумываясь, отпила из неё. Питьё было густым и немного приторным, но жажда немного отступила. Все остальные тоже по очереди отпили по несколько глотков.
Вперёд выступил маленький кругленький старичок в ветхом синем плаще с седой растрёпанной бородой и редкими зубами.
— Позволь начать, великий! — припал он к краю одежды лунного повелителя, взмахнув фигурным бронзовым жезлом.
Большая, в трёхъярусной шапке голова Млавинка качнулась в едва заметном кивке.
— Снизойдите, лунные силы, на нас! — воодушевлённо начал декламировать старик.
— Снизойдите, лунные силы, на нас! — хором повторили все остальные.
— Из семени лунного бога растёт чудесный гриб. И в полнолуние созревает чудесный гриб! — продолжал вещать старик шепелявым голосом. — Созревает, созревает и неземную силу набирает! Свободу от земных оков дарует гриб Млавинка нурт! Тягость печалей, памяти бремя и все заботы мира прочь отступают от силы лунного гриба. Дар прорицания, дар поэзии и дар музыки — всё, что дано луной и отнято землёй, да пробудит лунный гриб! Слава Млавинку!
— Слава Млавинку! — подхватили все.
— Вкусила ты нурта отвар чудоносный, — обратился старик к Ламиссе, — теперь же вкусила ты с нами кровь растерзанного поэта, и в Лунное Братство дорога почти открыта тебе. Смотри же и слушай. Слава Млавинку!
— Слава Млавинку! — бессознательно прошептали губы Ламиссы в такт общему восклицанию. Страшные головы духов одобрительно закивали, и зубастые рты растянулись в улыбках.
* * *
Выбравшись на задний двор, Гембра, руководствуясь скорее интуицией, чем указаниями купца, без особого труда нашла вход в потайное собрание. Ей удалось преодолеть незамеченной все ходы и коридоры, но вход в комнату ритуалов преградила запертая дверь. В узкую щель она едва могла разобрать мечущиеся в танце фигуры и среди них Ламиссу, двигающуюся в вялом полубесчувственном состоянии. Гембра ещё раз в бессильном раздражении подёргала дверь и стала пробираться назад. Надо было найти помощь. Вернувшись в сад, она огляделась. Единственным, что нарушало ночную тишину, были приглушённые пьяные возгласы и кокетливый визг служанок, доносившийся со стороны ближайшего флигеля. Возле него под ветхим деревянным навесом расположилась компания вооружённых людей, по всей вероятности наёмников местных охранных отрядов, служивших обычно при рудниках. Служба эта не была ни доходной, ни почётной, и в число уважаемых гостей наёмники не попали, довольствуясь скромным угощением на заднем дворе. Конечно, проще всего было вернуться в зал и позвать товарищей. Но возвращаться почему-то не хотелось. Гембра чувствовала, что совет купца не привлекать внимания был не лишён оснований. Так что, не имея выбора, пришлось обратиться к сомнительной компании наёмников. Те долго не могли понять, чего от них хотят, усиливая раздражение и без того возбуждённой Гембры своей медлительностью и бестолковостью.— Подруга, говоришь? — в очередной раз спросил осоловелый голос.
— Ну, если такая красивая, как ты, тогда ещё можно… А если нет, то тогда… ни в коем случае! — пьяные глаза сально подмигнули. Вино из кувшина осторожной прерывистой струйкой полилось в кружку.
— Только быстрее, времени мало! А то они там что-то такое делают… — торопила Гембра, нервно теребя рукоятку меча.
— Э! А чего это она тут раскомандовалась? Наслушались мы уже тут всяких командиров!
— Во-во! Хватит!
— Идти ещё куда-то! Разбираться там, понимаешь…
— Слышь, ребята! Давайте-ка её разложим для начала, а там видно будет.
Это предложение мгновенно оживило всю компанию, и через несколько мгновений Гембре уже пришлось отбиваться от наседающей со всех сторон оравы пьяных наёмников.