Страница:
- Полковник Игнатьев по вашему приказанию!
- Скажи, Игнатьев, у тебя ли список осведомителей?
- Так точно, ваше высокопревосходительство. Три месяца тому назад вы сами изволили его мне доверить.
- Сколько их там, тунеядцев и забулдыг, числится?
- Да не так уж и густо... - неопределенно промямлил полковник.
- Не густо! - воззрился на него наместник. - У тебя что, память отшибло?
- Никак нет, ваше высокопревосходительство. Пока не жалуюсь.
- Так изволь отвечать точно: сколько?
- Пятеро, ваше высокопревосходительство.
- Найти всех пятерых, хоть из-под земли, и - ко мне! Немедленно!
- Как изволите?.. По одному - или всех сразу?
- Всех!
- Слушаюсь!
- Погоди! Как приведешь - в подвал. Выбрать одного - и при остальных вздуть хорошенько.
- Одного - но кого же?
- Кого захочешь...
Полковник застыл в замешательстве.
- Может всех пятерых?
- Нет, выберешь одного - и ко мне. Я сам им займусь.
- Слушаюсь... - проговорил Игнатьев, пятясь к двери, обескураженный неожиданной переменой в обращении начальника. Выйдя за дверь, полковник истово перекрестился. "Пронеси, господи... Надо же, из-за одной "татарки" такой сыр-бор разгорелся... Теперь-то несдобровать сыщикам... Хоть бы застать их трезвыми, господи, помилуй!
Глава тридцать шестая
Аллахверди наконец-то добрался до родного села Айин, что под горой Сингяр. Село-то не ахти какое большое, всего с дюжину дворов. А люди - кремень, умеют воевать, умеют и язык держать за зубами, можно на них положиться. Терпеть не могли наушников, но что поделать, если, как говорится, в семье не без урода. Нашелся такой вот урод и в этом селеньи. Вернее, заподозрили люди одного. Это был цирюльник Кивич Емшан-оглы. Как-то Гачаг Наби гостил у Аллахверди, решил побриться, Кивича вызвали, он бреет, а рука подозрительно дрожит. Никогда не дрожала, а теперь дрожит... Наби почувствовал недоброе, хвать у него из рук бритву. Цирюльнику к горлу приставил:
- Что, если перережу тебе горло, Кивич?
- За что, Наби? - вытаращился тот, застигнутый врасплох. Он, к тому же, выдавал себя за близкого родича гачага. - За что, ами-оглы23.
- Чего рука у тебя трясется?
- Так это от усердия, клянусь аллахом. Веси мир дрожит перед тобой, Ами-оглы!
- Люди говорят, тебе есть чего бояться. Ты вроде бы не только бреешь...
- Не пойму.
- Поймешь! Кивич взмолился:
- Могу поклясться, положа руку на Коран, что я сроду не доносил и не донесу на Наби!
- Не доносил, говоришь... - Наби, все еще не доверяя, провел острой бритвой перед носом у цирюльника, пригрозил:
- И клянусь тебе Кораном, заруби на носу: если властям продашь- кого наших-глотку перережу и башку с плеч долой!
Услышала жена Кивича, - по соседству жили, - как Наби разгневался, как грозит, чего доброго, и впрямь оторвет голову кормильцу, прибежала, еле дышит, платок с головы сорвала24, взмолилась:
- Братец Наби, пощади! Никогда ты убийцей не был... Не сироти наших детей!
- Ладно, - глухо сказал Наби. - Ради мальцов и прощаю! - Взял за уши Кивича и отодрал как следует, а тот стоит ни жив ни мертв, только кадык ходуном ходит. - Услышу впредь, что ты насчет нас сболтнул чего властям пеняй на себя!
- Да не слушай ты брехунов! - плаксиво прогнусавил Кивич.
- Один ты и есть брехун и наушник по всей округе, и щажу тебя только ради детей твоих! -закончил разговор Наби: Уходя, глянул, да так, что Кивича всего скрутило...
Сельчане после этого случая решили, поделом Кивичу, прав Наби. Взяли его в оборот, отругали, прижали к стенке: сиди, мол, тихо-мирно. После того Шептун Кивич (как его прозвали) вроде и присмирел.
Но, поди ж ты, опять пялил свои бычьи глаза в сторону двора Аллахверди. Аллахверди каждый раз, уходя или возвращаясь в село, замечал, как Кивич глядит на него из-за плетня, никак ему неймется. Видно, это в крови у Кивича подглядывать, доносить... А что он дела с полицией имел-это люди точно знали.
Вот и на этот раз, - подходит Аллахверди к своему порогу, а Кивич тут как тут, вышел навстречу и - за ним увязался.
- Куда ты пропал, сосед? - участливо пожурил. - Что-то не видать тебя.
- В Гёрус ходил -- уголь сбывать.
- А... а что слышно про нашу Хаджар-горемыку?
- Все в каземате.
- Вот как! -притворно удивился Кивич. -А что ж Наби? Не выручит-вызволит? - Мало, видно, всыпали этой проныре Кивичу, все ему надо выпытать, вынюхать, копается, как наседка в соломе.-Ведь не может же Наби сидеть сложа руки?
- А тебе какая печаль?
- Или я уж вам и не свой? - притворно обиделся Кивич. - Я ведь самому Наби родичем довожусь. Племянница моя замужем там у них, в Мовлу.
Рослый, крепкожилый, кряжистый, как вековой дуб, Аллахверди смерил взглядом соседа.
- Эх, видно, не впрок тебе урок. Мало тебе Наби уши драл...
- Но-но! - захорохорился Кивич.
- Я про то, что жить тебе надоело.
- Наби тогда мне и рта не дал раскрыть, - сказал Кивич, как бы оправдываясь за свой позорный конфуз. Он к тому же понимал, что и Аллахверди может намять ему бока.
- Наби великодушно пощадил тебя ради твоих щенят, - грозно надвинулся Аллахверди.
Кивич, хотя и дрожал весь, а гнет свое:
- Если уж он такой гордый-славный, что ж честь свою под казенной пятой оставил?
- Не можешь ты без пакостей! Охота потешиться? - Аллахверди схватил соседа за грудки, тряхнул и, толкая, припер к закопченной стене хлева. - Не можешь ты не совать свой нос, куда не просят?
- Кабы я доносил, давно бы приставы, урядники у твоих дверей торчали! Кивич на пушку берет, чтобы как-то выкрутиться, но Аллахверди не думает его отпускать.
- Это ты со страху молчишь, а то бы давно бежал.
- А кого мне бояться?
- А хоть бы меня!
- Тебя? Что ты мне сделаешь?
- Кишки тебе выпущу и коленки обвяжу, чтоб не тряслись. Вот этим вот кинжалом...
- И у нас под чохой, на поясе - не пусто, - точеный-правленный! - Кивич было потянулся к кинжалу, но Аллахверди, опередив его, вырвал свой из ножен и приставил к торчащему, как утиный клюв, кадыку. Ткнул легонько, кровь закапала на выпяченную грудь Кивича и он, побелевший как мел, понял, что тут и до беды недолго.
- Ты брось такие шутки шутить! - выговорил он трясущимися губами.
- Какие тут шутки?! - Аллахверди покосился на закрытую дверь хлева и процедил сквозь зубы: -Вон она, кровь твоя - и то черная!
Тут дверь хлева распахнулась от удара, вошла Хатун-хала, услышавшая, должно быть, возбужденный разговор. Прикрикнула на мужа:
- Не проливай кровь в своем доме, киши!25
- Коли этому выродку не заткнуть глотку - не уймется. - С этими словами Аллахверди резким взмахом кинжала отсек кусочек уха у Кивича - с ноготок и сунул ему в руки. - Вон! Ступай! И помни о словах Наби!
Хатун-хала обомлела. Кивич, дико зыркнув по сторонам, сообразил, что дело худо: Аллахверди вне себя и готов на все - может и ухо целиком оттяпать, а то и самого на куски изрубить и волкодавам на съедение бросить... Если бы не Хатун-хала кто знает, как бы еще дело обернулось, то-то и Кивич, с кровоточащим ухом, поспешил смыться. Задыхаясь от злобы, он хотел было вот так, с исцарапанным горлом и подрезанным ухом помчаться в околоток к приставу, найти его, выложить ему все, сказать, что ему житья
не дают, что Аллахверди, сын Гахрамана, неспроста зачастил в Гёрус под видом продажи угля, что тут какая-то крамола, что он, Аллахверди, вроде связного между узниками каземата и гачагами!.. А снует он, видать, потому, что надумали они каким-то путем подстроить побег Хаджар!..
Но, поостыв, поразмыслив, Кивич решил, что тогда уж не снести ему головы, как ни крути, ни верти, не спасти шкуру. Не забегая домой, подался, крадучись, в лес, на склон, поросший дубняком и грабами, пусть уж ни жена, ни другие селяне не видят такого срама,- оторвал кусок исподней рубашки, перевязал голову,- прикрыв злополучное ноющее ухо. И причину придумал: мол, с волком схватился на безлюдии, задушил, мол, хищника и скинул в ущелье, да вот, видите, самому тоже досталось...
Глава тридцать седьмая
Аллахверди позвал к себе племянника Мохсуна, шустрого, глазастого и сметливого подростка, у которого еле пушок пробился над верхней губой. Он не раз служил "посыльным", доставал га-чагам чурек и прочую крестьянскую снедь.
- Что слышно от Наби? Где они расположились?
- Ума не приложу я. Как ты в Гёрус ушел, я к ним припасы понес, всю нашу округу облазил, а их как ветром сдуло. Хатун-хала подтвердила слова Мохсуна.
- Как же быть теперь? - встревожился Аллахверди.- Где их найти? Ты вот что, дружок... Сходи-ка еще раз... Обойди Кы-зылдаш, Чалдаш, Седловину, Земляничную поляну, Гала-бурун, Кяпаз... Присмотрись, приглядись, может, и заметишь что... Если Наби не дал о себе знать,- стало быть, надо самим доискиваться. А то ведь связь прервется - тогда все прахом пойдет, Хаджар не удастся вызволить, а то и войска набредут на след.
После коротких сборов Мохсун отправился в неблизкий и нелегкий путь: Вышел за село, пробрался через лес, перелески, миновал и Гулдур-ялы, поднялся на Кызыл-гая, а дальше его путь лежал через долину к подножью Кяпаза... Но никаких следов гачагов он не обнаружил.
Вернулся на третий день, усталый, разбитый, еле ноги держат, и - ни с чем.
"Должно быть, Наби ушел с отрядом подальше от села, а то ведь этому Кивичу недолго и заложить наших...- думал Аллахверди.- Но куда наши ушли? В какие края?"
Аллахверди понимал и то, что Наби, если и перебрался куда, то не слишком далеко,- ведь Хаджар в каземате, и Наби будет держаться где-то в окрестностях. Он, Наби, попытается вырвать ее из неволи! Любой ценой, во что бы то ни стало!
Аллахверди рассуждал верно. Наби и впрямь ушел не очень далеко, подался на эйлаги Салварты, за Гёрусом. Там и ждал возвращения Аллахверди. Он знал, что Аллахверди рано или поздно доберется к нему, и если уж застрял где-то, то должно быть тому причина - помеха особая. Какая - узнать бы! А без этого ринуться напрямую, наугад, на врага - пустое дело. Как ни грызла его мстительная ярость, а приходилось терпеть, , ждать, прикидываться, чтобы не угодить в беду. Ждать Аллахверди - какие вести принесет из города, как Хаджар, что собираются предпринять власти?
Расположившийся лагерем на крутых подступах Салварты, Наби прождал с гачагами три дня. На четвертый, к вечеру, они вдалеке увидели устало бредущего путника с хурджином, перекинутым через плечо, в мохнатой папахе, с палкой в руке. Приблизился. Это он, Аллахверди, Наби шутя вскинул "айналы".
- Вот пальну в тебя, клянусь аллахом! Будешь знать!
- За что же?
- Столько ждать заставил. Все глаза проглядел.
- А как же быть, если Наби изволил уйти из лесов сангярских к Салварты?
- Что бы ни было, а знаю: Гахраман-оглы должен нас в, два счета найти!
- Наш Мохсун всю округу облазил!
- Может, Кивич тебе мешал?
- Я ему зарубку на память оставил.
- Какую-такую зарубку?
- Ухо малость поцарапал...
- А не побежит сукин сын доносить?
- Нет! - уверенно отозвался Аллахверди. - Кивич туда вовек не сунется.
- Как знать...
- Говорю же: проучил. - Аллахверди снял хурджин с плеча, опустил на валун, а кизиловую палку сбоку приставил, откинул полу чохи, поправил чуть съехавший набок кинжал. - Я ему, гаду, шею намылил, не как ты, Наби - постращал и пощадил. Я с такими крут! Если что - в куски изорву.
Наби нетерпеливо перебил, думая о главном:
- Ладно, не гомонись. Ты лучше выкладывай - что Хаджар, как Хаджар?
- Держат. Сидит.
- Сибирью не пахнет?
- Пока, вроде, не собираются.
Аллахверди поведал обо всех своих приключениях, о казачьем офицере, увязавшемся за ним, о том, что разузнал через Томаса, и еще о том, что, по приказу сверху, - то ли царь, то. ли наместник распорядился - в Гёрус подкрепление шлют. Аллахверди сообщил и о том, что в народе о гачагах думают-говорят.
Наби и горд, и рад, но главное: Хаджар.
- Зачем же войска шлют, как думаешь?
- Известное дело, чтобы с войском твоим воевать, - проговорил Аллахверди с улыбкой.
- Ну, и сколько у Наби "войск"?
- По слухам, тыщ десять. Наби усмехнулся в усы.
- А где, любопытно, эта десятитысячная рать?
- У страха глаза велики! - повеселел Аллахверди, хорошо знавший, что гачагов-то наберется не более сотни. И гордо добавил: - Видать, властям в Зангезуре каждый камень гачагом кажется!
Наби посерьезнел:
- А вот сколько их, солдат, казаков с бекским-ханским ополчением?
- Счету им нет! Говорят, и пушек больше сотни приволокли.
- Ну и ну! Ив кого будут палить из этой артиллерии? - подивился Наби этим опасливым небылицам, потешился, нахохотался до слез. - Уж не думают ли они, что мое гачагское воинство по всем губерниям растянулось - от Зангезура и до Ширвана, от Карабаха до Миля и Мугани!..
- Мало того, сказывают, мол, за Наби весь Кавказ стоит, - не без гордости добавил Аллахверди. - И мусульмане, и христиане... армяне и грузины, лезгины и чеченцы, и осетины... И потому падишах, мол, торопит войска, чтобы по Кавказу шарахнуть из пушек, и с той, и с этой стороны!
Такой вот разговор получился, вперемежку быль и небылица. Аллахверди выкладывает, что видел и слышал, а где и распишет, разузорит, посмакует.
- Еще я слышал, что вестовые так и снуют, туда-сюда, от Фитильборга до Кавказа. Среди всего прочего, говорят, что нарочный от уездного начальника с пакетом в Гянджу помчался... Ясное дело, о каземате... о бунте губернатору доложили.
- Постой-постой... Какой еще бунт?
- Из-за Хаджар...
- Может, ее обидели? Задели? Говори!
- Да нет же... кто посмеет ее тронуть!
Наби уже не отстанет, взбеленился, будто ранили, занозили его.
- От них всего можно ожидать! - задыхался Наби. - В камере-одиночке, стены, охрана, шито-крыто...
- Никакой гад не посмеет тронуть Хаджар!
- А зачем же тогда - бунт?
- Говорят, один новоприбывший сукин сын в погонах, что-то сказал ей.
- Что именно?
- Да ты не кипятись... язык без костей... вот и сорвалось словечко...
- Какое словечко? Говори! - Наби душил гнев, грудь вздыбилась, рука, стиснувшая винтовку, дрожит.
- Не даром говорят же мечом ранят - заживет, а словом - нет.
- Вот из-за той самой раны и взбунтовался каземат. Цепи разорвали, загремели, лупят по стенам, по решеткам.
- Что ж получается, - горячо проговорил Наби. - Они там по рукам, по ногам связанные взбунтовались, а мы, вооруженные гачаги, ни черта не можем сделать. Выходит, узники во сто крат смелей нашего брата?
- Так-то оно так... - осторожно подтвердил Аллахверди, желая понемногу охладить гнев уязвленного друга. Потому, разматывая нить разговора, перекинул внимание на утешительные и ободряющие сообщения. - Через кузнеца Томаса узнал я: они там, в тюрьме, все как один возроптали. Даже, знаешь, песни запели.
- Какие еще песни?
- О вас - о тебе и Хаджар! - гордо приосанился Аллахверди. - Те, что из уст в уста переходят! Говорят, даже кое-кто из солдат подхватил, подпевал.
- Ты мне зубы не заговаривай, - перебил Наби, готовый сейчас же рвануться в бой. - Какое слово тот гад сказал?
- Ну, сказал... неважно, какое...
- Важно!
- "Кара пишик" - вот что сказал. Не горячись...
- Ждать нельзя! Надо напасть на каземат!
- Людей погубишь, Наби!
- Лучше погибнуть, чем жить в бесчестии!
- Не ты ли твердил: "Сумей - убей, а сам уцелей, живой -- снова в бой"?
- Грош цена жизни такой.
- С умом надо действовать, Наби, с толком.
- Ладно! Соберем гачагов, совет будем держать. Десять - на дозор остальные ко мне.
- Вот это дело! - одобрил Аллахверди. - Ум хорошо, а два лучше.
- Тут поболее выйдет.
- Ну, пусть, - улыбнулся Аллахверди. - Я хочу, чтоб Хаджар вырвалась из неволи и всех вас живыми-невредимыми застала.
- Слышал, сказано, в бою малому - малый урок, большому - большой, - уже успокаиваясь, совладав с собой, проговорил вожак.- Пусть из пушек палят,- мы и под картечью пробьемся и дело сделаем.
- Пока давай дело исподволь делать! - веско сказал Аллахверди, призывая друга к терпению. - Падишаху русскому немудрено - одного солдата подстрелят другого выставит, сотню перебьют - новую пришлет, а вот наш Гачаг Наби кем себя заменит?.;.
- Хаджар и заменит.
- Я знаю: она дюжины джигитов стоит. Но, по совести говоря, не приведи аллах, чтоб и "львица" без друга-супруга осталась. - Аллахверди, кое-как урезонивший своего друга, добавил:
- Не зря говорят: "Терпенье - Друг, оружие героя, коль выбито из рук оружие другого".
Гачаг Наби проворчал, сжимая винтовку:
- Кровь-то у тебя здесь, в Салварты, поостыла - на холодке, все Поговорками сыплешь, все слова да слова... - Гачаг Наби подозвал стоявшего поодаль брата Мехти, который, похоже, тоже рвался в бой, особенно после тех новостей, которые услышал.
Глава тридцать восьмая
Мысли главноуправляющего, помимо забот о ликивидации гачагского отряда, занимали и доходившие до него слухи и сведения о сочувствии и поддержке отряду в низах, о песнях в честь гачагов, о странной и недопустимой солидарности среди мусульманского и христианского населения, которая оборачивалась против интересов империи.
Как ни раздражался главноуправляющий, когда, к примеру, распекал губернаторов, но и в критические моменты он умел взять себя в руки, собраться с мыслями и действовать хладнокровно. И он решился написать письмо царю, как об этом говорят в народе...
Перед ним лежал проект донесения Его императорскому величеству, составленный полковником Игнатьевым. Обмакнув перо в чернила, он стал вносить поправки, подчеркивая сложность положения и особо выделив опасность, которой чревато движение Гачага Наби для умонастроений местного кавказского населения, склонного, по его мнению, к непослушанию и воинственности. И потому, дескать, надо держать Кавказ в ежовых рукавицах, под неусыпным вниманием и давлением, дабы строптивость и своеволие не стали дурным примером для остальных...
Кавказские "туземцы", как выражался главноуправляющий, привержены к дикой, необузданной жизни в горах, промышляют охотой, набегами, разбоем, они все еще не могут проникнуться должной приязнью к государственным установлениям, законоположениям и цивилизованной организации. Им бы мчаться в седле, действовать, как заблагорассудится! Это их врожденная страсть, это их стихия. Очевидно, влиянию этой стихии подвержены не только лица мужского пола, но даже и женщины, о чем свидетельствует пример вышеупомянутой Хаджар Ханали кызы.
Эти врожденные свойства, подогретые подстрекательством вольнодумцев, приводят к вооруженным покушениям и выступлениям против власти. Случаен ли бунт, поднятый в каземате? - Наместник, корпевший над каждым словом, прервал писание, задумался. - Отнюдь нет! Хотя и косвенно вина за допущение подобных эксцессов ложится на меня лично, но корни зла гнездятся в психологии и нравах местного простонародья, превозносящего разбойницу... Среди таковых, к великому сожалению, обнаруживаются и лица христианского вероисповедания.
Мы, - продолжало перо его высокопревосходительства, - далеки от мысли заглаживать и утаивать меру своей вины и почитаем долгом своим искреннее ее признание...
...Достойно сожаления, что фоторепродукции оной "Орлицы Кавказа" имеют хождение среди тифлисской публики. И это не может не заставить усомниться в верноподданнических чувствах местной христианской публики...
Далее его превосходительство доводил до высочайшего сведения случаи помощи и поддержки гачагов со стороны этих иноверцев; "утечки" патронов из казенных арсеналов, которые нерадивые солдаты обменивают на горячительные напитки у местных "винокуров", о прямом соучастии немусульман в действиях гачагов.
Наместник сделал далее пространную извинительную оговорку, дескать, очевидно, что вышеизложенным сообщением мы рискуем вызвать неудовольствие и раздражение Его императорского величества, обремененного державными делами и предприятиями. Однако, продолжал наместник, преданность долгу и отечеству обязывает нас не замалчивать ничего. Полагаю, лучше заблаговременно оповестить вас, чем каяться после.
Затем следовали пространные и горькие сетования на бездеятельность и несостоятельность местного начальника охранного отделения. Наместнику пришлось немало потрудиться: где перечеркнуть, где добавить, где убавить, где "поперчить" иронией. В заключение он покорнейше испрашивал высочайшего распоряжения о переводе генерала из охранного отделения в иное место, где нашлось бы богатое поле деятельности для искупления вины... Взамен генерала же наместник ходатайствовал назначить преданного и искушенного в делах полковника Игнатьева с возведением последнего в генеральский чин...
Глава тридцать девятая
Послание императору, после долгих усилий, обрело, по мнению наместника, надлежащую форму. Он переписал все набело, подписался и Поставил печать. Поразмыслив, он решил переписать собственноручно и реляцию Белобородова о бунте в гёрусском каземате, и, приложив к своему манускрипту, запечатал в пакет, который затем был заперт в сейфе. Не забыл он присовокупить к этим бумагам и фотокопию "Орлицы Кавказа". Пакет получился пухлый, увесистый. Одно дело сделано. Остается с трепетом и замиранием сердца ждать, думать-гадать, в каком расположении духа застанут эти сообщения высочайшую особу, как воспримет Его императорское величество происходящее здесь.
Взгляд наместника упал на многочисленные черновые листы, исчерканные вдоль и поперек. Охваченный тайным смятением, он сгреб все в ворох, не сразу нашел спички, подошел к камину, чиркнул и бросил туда подожженные бумаги, а вдогонку-весь коробок, пусть сгорит скорее. Но дымоход был, как видно, забит, и возникший дым ушел не в трубу, а пополз по кабинету.
Очевидно, едкий запах его проник и за ореховую дверь, где \ встревожил застывшего там в нерешительности полковника Игнатьева, который, увы, смог найти лишь одного из сыщиков охранного отделения. Игнатьев осторожно приоткрыл створку дверей и, заглянув в кабинет, застал его превосходительство за возней у камина. Затем он решился переступить порог и выдавил из себя, запинаясь:
- Ваше... вые... превосходительство!
Наместник, не оборачиваясь, распахнул окно и бросил через плечо:
- Поди сюда! Тот подошел.
- Ваше превосходительство, согласно вашему приказу, я предпринял все возможное, но отыскался лишь один агент.
- А остальные? Сквозь землю, что ли, провалились?
- Не могу знать, ваше превосходительство.
- А охранное отделение? Они-то должны знать.
- И они... гм... Не имеют точных сведений. Наместник стукнул кулаком по столу.
- Найти всех! Хоть из-под земли!
- Слушаюсь!.. - Полковник осмелился на шутливый тон, желая как-то смягчить досаду главноуправляющего, часто моргавшего от едкого дыма: - Они, должно быть, чихирем26 балуются. А кувшин грузинский - море разливное.
- Не паясничать, полковник!
- Слушаюсь...
- Сейчас не время зубоскалить.
- Так точно, ваше превосходительство.
- Кавказу требуется "кровопускание". Здесь не до шуток. Изволь немедленно, непременно найти и привести ко мне" остальных! - Наместник поперхнулся, закашлялся, багровея. - А я послушаю, что они думают об этих художествах грузинских! Допросим, докопаемся, что это - работа одиночки, или тут руку приложило некое тайное общество? Если так, то любопытно узнать, кто является его членами? Посмотрим, почему эти грузинские господа бесчинствуют? Тут некий злой умысел, полковник. Организация!
- С них станется, - пролепетал полковник, потупив голову, переминаясь с ноги на ногу. - Вполне возможно... Наместник, покусывая кончик усов, повысил голос:
- Введи этого...
- Слушаюсь.
Игнатьев ретировался и вскоре втолкнул в кабинет черноволосого усача в штатской одежде!
- Как зовут? - спросил наместник.
- Дато, ваше превосходительство, - напирая на гласные, проговорил вошедший.
- Кличка?
- Сандро... Вы сами, если помните, предложили мне эту кличку.
- Так, так... Ну, садись.
- Я обязан стоять из покорнейшего почтения к вашему превосходительству. .
- Гм... покорнейше, значит, почитаешь?
- Так точно, ваше превосходительство. Можете не сомневаться. Иначе разве взялся бы я за такое трудное дело? Наместник смерил его ироническим взглядом.
- Но ты очень плохо выполняешь свою миссию.
- Возможно... но...
- Если ты другого мнения, то как ты объяснишь вот это? Наместник открыл -сейф, извлек из пакета портрет Хаджар и бросил на стол. Дато изумленно уставился на портрет.
- Не понимаю...
- Поймешь!
Главноуправляющий швырнул портрет в лицо шпику. Дато побледнел. Он дрожал от негодования. - Такое обращение оскорбительно, вашество!
- Смею! Коли не достойны доверия, смею! Даю тебе срок... Через сутки найди автора вот этого художества, живописца, фотографа, кто он там, где бы ни был - найти, узнать и доложить!
Иначе...
- Понял, - быстро сказал Дато.
Но наместник все договаривал до конца.
- Иначе... пеняй на себя. И выбирай! Либо крест на шею, либо пулю в лоб!
Глава сороковая
Гачаг Наби не делал разницы между своими соратниками и родным братом Мехти, никак и ничем не выказывал родственного предпочтения. И никому из гачагов не пожелал бы даже царапинку получить в бою! Как ни крут и ни беспощаден был он к врагу, а знал цену другу, соратнику, который вышел из гущи народной, как и он. Хотел щадить их достоинство и самолюбие. Никогда он не заносился перед ними, не позволял себе ни малейшего высокомерия в обращении. Он хорошо знал: один в поле не воин. Знал он, что сила и отвага на сплочении держится, на преданности и верности народных заступников. И сила неодолимая всех - в народе, в доблестных сынах народа, таких, как гёрусские узники-бунтари. Он считал, что в долгу перед ними. И он видел, как переживают, как рвутся в бой гачаги после ареста Хаджар.
- Скажи, Игнатьев, у тебя ли список осведомителей?
- Так точно, ваше высокопревосходительство. Три месяца тому назад вы сами изволили его мне доверить.
- Сколько их там, тунеядцев и забулдыг, числится?
- Да не так уж и густо... - неопределенно промямлил полковник.
- Не густо! - воззрился на него наместник. - У тебя что, память отшибло?
- Никак нет, ваше высокопревосходительство. Пока не жалуюсь.
- Так изволь отвечать точно: сколько?
- Пятеро, ваше высокопревосходительство.
- Найти всех пятерых, хоть из-под земли, и - ко мне! Немедленно!
- Как изволите?.. По одному - или всех сразу?
- Всех!
- Слушаюсь!
- Погоди! Как приведешь - в подвал. Выбрать одного - и при остальных вздуть хорошенько.
- Одного - но кого же?
- Кого захочешь...
Полковник застыл в замешательстве.
- Может всех пятерых?
- Нет, выберешь одного - и ко мне. Я сам им займусь.
- Слушаюсь... - проговорил Игнатьев, пятясь к двери, обескураженный неожиданной переменой в обращении начальника. Выйдя за дверь, полковник истово перекрестился. "Пронеси, господи... Надо же, из-за одной "татарки" такой сыр-бор разгорелся... Теперь-то несдобровать сыщикам... Хоть бы застать их трезвыми, господи, помилуй!
Глава тридцать шестая
Аллахверди наконец-то добрался до родного села Айин, что под горой Сингяр. Село-то не ахти какое большое, всего с дюжину дворов. А люди - кремень, умеют воевать, умеют и язык держать за зубами, можно на них положиться. Терпеть не могли наушников, но что поделать, если, как говорится, в семье не без урода. Нашелся такой вот урод и в этом селеньи. Вернее, заподозрили люди одного. Это был цирюльник Кивич Емшан-оглы. Как-то Гачаг Наби гостил у Аллахверди, решил побриться, Кивича вызвали, он бреет, а рука подозрительно дрожит. Никогда не дрожала, а теперь дрожит... Наби почувствовал недоброе, хвать у него из рук бритву. Цирюльнику к горлу приставил:
- Что, если перережу тебе горло, Кивич?
- За что, Наби? - вытаращился тот, застигнутый врасплох. Он, к тому же, выдавал себя за близкого родича гачага. - За что, ами-оглы23.
- Чего рука у тебя трясется?
- Так это от усердия, клянусь аллахом. Веси мир дрожит перед тобой, Ами-оглы!
- Люди говорят, тебе есть чего бояться. Ты вроде бы не только бреешь...
- Не пойму.
- Поймешь! Кивич взмолился:
- Могу поклясться, положа руку на Коран, что я сроду не доносил и не донесу на Наби!
- Не доносил, говоришь... - Наби, все еще не доверяя, провел острой бритвой перед носом у цирюльника, пригрозил:
- И клянусь тебе Кораном, заруби на носу: если властям продашь- кого наших-глотку перережу и башку с плеч долой!
Услышала жена Кивича, - по соседству жили, - как Наби разгневался, как грозит, чего доброго, и впрямь оторвет голову кормильцу, прибежала, еле дышит, платок с головы сорвала24, взмолилась:
- Братец Наби, пощади! Никогда ты убийцей не был... Не сироти наших детей!
- Ладно, - глухо сказал Наби. - Ради мальцов и прощаю! - Взял за уши Кивича и отодрал как следует, а тот стоит ни жив ни мертв, только кадык ходуном ходит. - Услышу впредь, что ты насчет нас сболтнул чего властям пеняй на себя!
- Да не слушай ты брехунов! - плаксиво прогнусавил Кивич.
- Один ты и есть брехун и наушник по всей округе, и щажу тебя только ради детей твоих! -закончил разговор Наби: Уходя, глянул, да так, что Кивича всего скрутило...
Сельчане после этого случая решили, поделом Кивичу, прав Наби. Взяли его в оборот, отругали, прижали к стенке: сиди, мол, тихо-мирно. После того Шептун Кивич (как его прозвали) вроде и присмирел.
Но, поди ж ты, опять пялил свои бычьи глаза в сторону двора Аллахверди. Аллахверди каждый раз, уходя или возвращаясь в село, замечал, как Кивич глядит на него из-за плетня, никак ему неймется. Видно, это в крови у Кивича подглядывать, доносить... А что он дела с полицией имел-это люди точно знали.
Вот и на этот раз, - подходит Аллахверди к своему порогу, а Кивич тут как тут, вышел навстречу и - за ним увязался.
- Куда ты пропал, сосед? - участливо пожурил. - Что-то не видать тебя.
- В Гёрус ходил -- уголь сбывать.
- А... а что слышно про нашу Хаджар-горемыку?
- Все в каземате.
- Вот как! -притворно удивился Кивич. -А что ж Наби? Не выручит-вызволит? - Мало, видно, всыпали этой проныре Кивичу, все ему надо выпытать, вынюхать, копается, как наседка в соломе.-Ведь не может же Наби сидеть сложа руки?
- А тебе какая печаль?
- Или я уж вам и не свой? - притворно обиделся Кивич. - Я ведь самому Наби родичем довожусь. Племянница моя замужем там у них, в Мовлу.
Рослый, крепкожилый, кряжистый, как вековой дуб, Аллахверди смерил взглядом соседа.
- Эх, видно, не впрок тебе урок. Мало тебе Наби уши драл...
- Но-но! - захорохорился Кивич.
- Я про то, что жить тебе надоело.
- Наби тогда мне и рта не дал раскрыть, - сказал Кивич, как бы оправдываясь за свой позорный конфуз. Он к тому же понимал, что и Аллахверди может намять ему бока.
- Наби великодушно пощадил тебя ради твоих щенят, - грозно надвинулся Аллахверди.
Кивич, хотя и дрожал весь, а гнет свое:
- Если уж он такой гордый-славный, что ж честь свою под казенной пятой оставил?
- Не можешь ты без пакостей! Охота потешиться? - Аллахверди схватил соседа за грудки, тряхнул и, толкая, припер к закопченной стене хлева. - Не можешь ты не совать свой нос, куда не просят?
- Кабы я доносил, давно бы приставы, урядники у твоих дверей торчали! Кивич на пушку берет, чтобы как-то выкрутиться, но Аллахверди не думает его отпускать.
- Это ты со страху молчишь, а то бы давно бежал.
- А кого мне бояться?
- А хоть бы меня!
- Тебя? Что ты мне сделаешь?
- Кишки тебе выпущу и коленки обвяжу, чтоб не тряслись. Вот этим вот кинжалом...
- И у нас под чохой, на поясе - не пусто, - точеный-правленный! - Кивич было потянулся к кинжалу, но Аллахверди, опередив его, вырвал свой из ножен и приставил к торчащему, как утиный клюв, кадыку. Ткнул легонько, кровь закапала на выпяченную грудь Кивича и он, побелевший как мел, понял, что тут и до беды недолго.
- Ты брось такие шутки шутить! - выговорил он трясущимися губами.
- Какие тут шутки?! - Аллахверди покосился на закрытую дверь хлева и процедил сквозь зубы: -Вон она, кровь твоя - и то черная!
Тут дверь хлева распахнулась от удара, вошла Хатун-хала, услышавшая, должно быть, возбужденный разговор. Прикрикнула на мужа:
- Не проливай кровь в своем доме, киши!25
- Коли этому выродку не заткнуть глотку - не уймется. - С этими словами Аллахверди резким взмахом кинжала отсек кусочек уха у Кивича - с ноготок и сунул ему в руки. - Вон! Ступай! И помни о словах Наби!
Хатун-хала обомлела. Кивич, дико зыркнув по сторонам, сообразил, что дело худо: Аллахверди вне себя и готов на все - может и ухо целиком оттяпать, а то и самого на куски изрубить и волкодавам на съедение бросить... Если бы не Хатун-хала кто знает, как бы еще дело обернулось, то-то и Кивич, с кровоточащим ухом, поспешил смыться. Задыхаясь от злобы, он хотел было вот так, с исцарапанным горлом и подрезанным ухом помчаться в околоток к приставу, найти его, выложить ему все, сказать, что ему житья
не дают, что Аллахверди, сын Гахрамана, неспроста зачастил в Гёрус под видом продажи угля, что тут какая-то крамола, что он, Аллахверди, вроде связного между узниками каземата и гачагами!.. А снует он, видать, потому, что надумали они каким-то путем подстроить побег Хаджар!..
Но, поостыв, поразмыслив, Кивич решил, что тогда уж не снести ему головы, как ни крути, ни верти, не спасти шкуру. Не забегая домой, подался, крадучись, в лес, на склон, поросший дубняком и грабами, пусть уж ни жена, ни другие селяне не видят такого срама,- оторвал кусок исподней рубашки, перевязал голову,- прикрыв злополучное ноющее ухо. И причину придумал: мол, с волком схватился на безлюдии, задушил, мол, хищника и скинул в ущелье, да вот, видите, самому тоже досталось...
Глава тридцать седьмая
Аллахверди позвал к себе племянника Мохсуна, шустрого, глазастого и сметливого подростка, у которого еле пушок пробился над верхней губой. Он не раз служил "посыльным", доставал га-чагам чурек и прочую крестьянскую снедь.
- Что слышно от Наби? Где они расположились?
- Ума не приложу я. Как ты в Гёрус ушел, я к ним припасы понес, всю нашу округу облазил, а их как ветром сдуло. Хатун-хала подтвердила слова Мохсуна.
- Как же быть теперь? - встревожился Аллахверди.- Где их найти? Ты вот что, дружок... Сходи-ка еще раз... Обойди Кы-зылдаш, Чалдаш, Седловину, Земляничную поляну, Гала-бурун, Кяпаз... Присмотрись, приглядись, может, и заметишь что... Если Наби не дал о себе знать,- стало быть, надо самим доискиваться. А то ведь связь прервется - тогда все прахом пойдет, Хаджар не удастся вызволить, а то и войска набредут на след.
После коротких сборов Мохсун отправился в неблизкий и нелегкий путь: Вышел за село, пробрался через лес, перелески, миновал и Гулдур-ялы, поднялся на Кызыл-гая, а дальше его путь лежал через долину к подножью Кяпаза... Но никаких следов гачагов он не обнаружил.
Вернулся на третий день, усталый, разбитый, еле ноги держат, и - ни с чем.
"Должно быть, Наби ушел с отрядом подальше от села, а то ведь этому Кивичу недолго и заложить наших...- думал Аллахверди.- Но куда наши ушли? В какие края?"
Аллахверди понимал и то, что Наби, если и перебрался куда, то не слишком далеко,- ведь Хаджар в каземате, и Наби будет держаться где-то в окрестностях. Он, Наби, попытается вырвать ее из неволи! Любой ценой, во что бы то ни стало!
Аллахверди рассуждал верно. Наби и впрямь ушел не очень далеко, подался на эйлаги Салварты, за Гёрусом. Там и ждал возвращения Аллахверди. Он знал, что Аллахверди рано или поздно доберется к нему, и если уж застрял где-то, то должно быть тому причина - помеха особая. Какая - узнать бы! А без этого ринуться напрямую, наугад, на врага - пустое дело. Как ни грызла его мстительная ярость, а приходилось терпеть, , ждать, прикидываться, чтобы не угодить в беду. Ждать Аллахверди - какие вести принесет из города, как Хаджар, что собираются предпринять власти?
Расположившийся лагерем на крутых подступах Салварты, Наби прождал с гачагами три дня. На четвертый, к вечеру, они вдалеке увидели устало бредущего путника с хурджином, перекинутым через плечо, в мохнатой папахе, с палкой в руке. Приблизился. Это он, Аллахверди, Наби шутя вскинул "айналы".
- Вот пальну в тебя, клянусь аллахом! Будешь знать!
- За что же?
- Столько ждать заставил. Все глаза проглядел.
- А как же быть, если Наби изволил уйти из лесов сангярских к Салварты?
- Что бы ни было, а знаю: Гахраман-оглы должен нас в, два счета найти!
- Наш Мохсун всю округу облазил!
- Может, Кивич тебе мешал?
- Я ему зарубку на память оставил.
- Какую-такую зарубку?
- Ухо малость поцарапал...
- А не побежит сукин сын доносить?
- Нет! - уверенно отозвался Аллахверди. - Кивич туда вовек не сунется.
- Как знать...
- Говорю же: проучил. - Аллахверди снял хурджин с плеча, опустил на валун, а кизиловую палку сбоку приставил, откинул полу чохи, поправил чуть съехавший набок кинжал. - Я ему, гаду, шею намылил, не как ты, Наби - постращал и пощадил. Я с такими крут! Если что - в куски изорву.
Наби нетерпеливо перебил, думая о главном:
- Ладно, не гомонись. Ты лучше выкладывай - что Хаджар, как Хаджар?
- Держат. Сидит.
- Сибирью не пахнет?
- Пока, вроде, не собираются.
Аллахверди поведал обо всех своих приключениях, о казачьем офицере, увязавшемся за ним, о том, что разузнал через Томаса, и еще о том, что, по приказу сверху, - то ли царь, то. ли наместник распорядился - в Гёрус подкрепление шлют. Аллахверди сообщил и о том, что в народе о гачагах думают-говорят.
Наби и горд, и рад, но главное: Хаджар.
- Зачем же войска шлют, как думаешь?
- Известное дело, чтобы с войском твоим воевать, - проговорил Аллахверди с улыбкой.
- Ну, и сколько у Наби "войск"?
- По слухам, тыщ десять. Наби усмехнулся в усы.
- А где, любопытно, эта десятитысячная рать?
- У страха глаза велики! - повеселел Аллахверди, хорошо знавший, что гачагов-то наберется не более сотни. И гордо добавил: - Видать, властям в Зангезуре каждый камень гачагом кажется!
Наби посерьезнел:
- А вот сколько их, солдат, казаков с бекским-ханским ополчением?
- Счету им нет! Говорят, и пушек больше сотни приволокли.
- Ну и ну! Ив кого будут палить из этой артиллерии? - подивился Наби этим опасливым небылицам, потешился, нахохотался до слез. - Уж не думают ли они, что мое гачагское воинство по всем губерниям растянулось - от Зангезура и до Ширвана, от Карабаха до Миля и Мугани!..
- Мало того, сказывают, мол, за Наби весь Кавказ стоит, - не без гордости добавил Аллахверди. - И мусульмане, и христиане... армяне и грузины, лезгины и чеченцы, и осетины... И потому падишах, мол, торопит войска, чтобы по Кавказу шарахнуть из пушек, и с той, и с этой стороны!
Такой вот разговор получился, вперемежку быль и небылица. Аллахверди выкладывает, что видел и слышал, а где и распишет, разузорит, посмакует.
- Еще я слышал, что вестовые так и снуют, туда-сюда, от Фитильборга до Кавказа. Среди всего прочего, говорят, что нарочный от уездного начальника с пакетом в Гянджу помчался... Ясное дело, о каземате... о бунте губернатору доложили.
- Постой-постой... Какой еще бунт?
- Из-за Хаджар...
- Может, ее обидели? Задели? Говори!
- Да нет же... кто посмеет ее тронуть!
Наби уже не отстанет, взбеленился, будто ранили, занозили его.
- От них всего можно ожидать! - задыхался Наби. - В камере-одиночке, стены, охрана, шито-крыто...
- Никакой гад не посмеет тронуть Хаджар!
- А зачем же тогда - бунт?
- Говорят, один новоприбывший сукин сын в погонах, что-то сказал ей.
- Что именно?
- Да ты не кипятись... язык без костей... вот и сорвалось словечко...
- Какое словечко? Говори! - Наби душил гнев, грудь вздыбилась, рука, стиснувшая винтовку, дрожит.
- Не даром говорят же мечом ранят - заживет, а словом - нет.
- Вот из-за той самой раны и взбунтовался каземат. Цепи разорвали, загремели, лупят по стенам, по решеткам.
- Что ж получается, - горячо проговорил Наби. - Они там по рукам, по ногам связанные взбунтовались, а мы, вооруженные гачаги, ни черта не можем сделать. Выходит, узники во сто крат смелей нашего брата?
- Так-то оно так... - осторожно подтвердил Аллахверди, желая понемногу охладить гнев уязвленного друга. Потому, разматывая нить разговора, перекинул внимание на утешительные и ободряющие сообщения. - Через кузнеца Томаса узнал я: они там, в тюрьме, все как один возроптали. Даже, знаешь, песни запели.
- Какие еще песни?
- О вас - о тебе и Хаджар! - гордо приосанился Аллахверди. - Те, что из уст в уста переходят! Говорят, даже кое-кто из солдат подхватил, подпевал.
- Ты мне зубы не заговаривай, - перебил Наби, готовый сейчас же рвануться в бой. - Какое слово тот гад сказал?
- Ну, сказал... неважно, какое...
- Важно!
- "Кара пишик" - вот что сказал. Не горячись...
- Ждать нельзя! Надо напасть на каземат!
- Людей погубишь, Наби!
- Лучше погибнуть, чем жить в бесчестии!
- Не ты ли твердил: "Сумей - убей, а сам уцелей, живой -- снова в бой"?
- Грош цена жизни такой.
- С умом надо действовать, Наби, с толком.
- Ладно! Соберем гачагов, совет будем держать. Десять - на дозор остальные ко мне.
- Вот это дело! - одобрил Аллахверди. - Ум хорошо, а два лучше.
- Тут поболее выйдет.
- Ну, пусть, - улыбнулся Аллахверди. - Я хочу, чтоб Хаджар вырвалась из неволи и всех вас живыми-невредимыми застала.
- Слышал, сказано, в бою малому - малый урок, большому - большой, - уже успокаиваясь, совладав с собой, проговорил вожак.- Пусть из пушек палят,- мы и под картечью пробьемся и дело сделаем.
- Пока давай дело исподволь делать! - веско сказал Аллахверди, призывая друга к терпению. - Падишаху русскому немудрено - одного солдата подстрелят другого выставит, сотню перебьют - новую пришлет, а вот наш Гачаг Наби кем себя заменит?.;.
- Хаджар и заменит.
- Я знаю: она дюжины джигитов стоит. Но, по совести говоря, не приведи аллах, чтоб и "львица" без друга-супруга осталась. - Аллахверди, кое-как урезонивший своего друга, добавил:
- Не зря говорят: "Терпенье - Друг, оружие героя, коль выбито из рук оружие другого".
Гачаг Наби проворчал, сжимая винтовку:
- Кровь-то у тебя здесь, в Салварты, поостыла - на холодке, все Поговорками сыплешь, все слова да слова... - Гачаг Наби подозвал стоявшего поодаль брата Мехти, который, похоже, тоже рвался в бой, особенно после тех новостей, которые услышал.
Глава тридцать восьмая
Мысли главноуправляющего, помимо забот о ликивидации гачагского отряда, занимали и доходившие до него слухи и сведения о сочувствии и поддержке отряду в низах, о песнях в честь гачагов, о странной и недопустимой солидарности среди мусульманского и христианского населения, которая оборачивалась против интересов империи.
Как ни раздражался главноуправляющий, когда, к примеру, распекал губернаторов, но и в критические моменты он умел взять себя в руки, собраться с мыслями и действовать хладнокровно. И он решился написать письмо царю, как об этом говорят в народе...
Перед ним лежал проект донесения Его императорскому величеству, составленный полковником Игнатьевым. Обмакнув перо в чернила, он стал вносить поправки, подчеркивая сложность положения и особо выделив опасность, которой чревато движение Гачага Наби для умонастроений местного кавказского населения, склонного, по его мнению, к непослушанию и воинственности. И потому, дескать, надо держать Кавказ в ежовых рукавицах, под неусыпным вниманием и давлением, дабы строптивость и своеволие не стали дурным примером для остальных...
Кавказские "туземцы", как выражался главноуправляющий, привержены к дикой, необузданной жизни в горах, промышляют охотой, набегами, разбоем, они все еще не могут проникнуться должной приязнью к государственным установлениям, законоположениям и цивилизованной организации. Им бы мчаться в седле, действовать, как заблагорассудится! Это их врожденная страсть, это их стихия. Очевидно, влиянию этой стихии подвержены не только лица мужского пола, но даже и женщины, о чем свидетельствует пример вышеупомянутой Хаджар Ханали кызы.
Эти врожденные свойства, подогретые подстрекательством вольнодумцев, приводят к вооруженным покушениям и выступлениям против власти. Случаен ли бунт, поднятый в каземате? - Наместник, корпевший над каждым словом, прервал писание, задумался. - Отнюдь нет! Хотя и косвенно вина за допущение подобных эксцессов ложится на меня лично, но корни зла гнездятся в психологии и нравах местного простонародья, превозносящего разбойницу... Среди таковых, к великому сожалению, обнаруживаются и лица христианского вероисповедания.
Мы, - продолжало перо его высокопревосходительства, - далеки от мысли заглаживать и утаивать меру своей вины и почитаем долгом своим искреннее ее признание...
...Достойно сожаления, что фоторепродукции оной "Орлицы Кавказа" имеют хождение среди тифлисской публики. И это не может не заставить усомниться в верноподданнических чувствах местной христианской публики...
Далее его превосходительство доводил до высочайшего сведения случаи помощи и поддержки гачагов со стороны этих иноверцев; "утечки" патронов из казенных арсеналов, которые нерадивые солдаты обменивают на горячительные напитки у местных "винокуров", о прямом соучастии немусульман в действиях гачагов.
Наместник сделал далее пространную извинительную оговорку, дескать, очевидно, что вышеизложенным сообщением мы рискуем вызвать неудовольствие и раздражение Его императорского величества, обремененного державными делами и предприятиями. Однако, продолжал наместник, преданность долгу и отечеству обязывает нас не замалчивать ничего. Полагаю, лучше заблаговременно оповестить вас, чем каяться после.
Затем следовали пространные и горькие сетования на бездеятельность и несостоятельность местного начальника охранного отделения. Наместнику пришлось немало потрудиться: где перечеркнуть, где добавить, где убавить, где "поперчить" иронией. В заключение он покорнейше испрашивал высочайшего распоряжения о переводе генерала из охранного отделения в иное место, где нашлось бы богатое поле деятельности для искупления вины... Взамен генерала же наместник ходатайствовал назначить преданного и искушенного в делах полковника Игнатьева с возведением последнего в генеральский чин...
Глава тридцать девятая
Послание императору, после долгих усилий, обрело, по мнению наместника, надлежащую форму. Он переписал все набело, подписался и Поставил печать. Поразмыслив, он решил переписать собственноручно и реляцию Белобородова о бунте в гёрусском каземате, и, приложив к своему манускрипту, запечатал в пакет, который затем был заперт в сейфе. Не забыл он присовокупить к этим бумагам и фотокопию "Орлицы Кавказа". Пакет получился пухлый, увесистый. Одно дело сделано. Остается с трепетом и замиранием сердца ждать, думать-гадать, в каком расположении духа застанут эти сообщения высочайшую особу, как воспримет Его императорское величество происходящее здесь.
Взгляд наместника упал на многочисленные черновые листы, исчерканные вдоль и поперек. Охваченный тайным смятением, он сгреб все в ворох, не сразу нашел спички, подошел к камину, чиркнул и бросил туда подожженные бумаги, а вдогонку-весь коробок, пусть сгорит скорее. Но дымоход был, как видно, забит, и возникший дым ушел не в трубу, а пополз по кабинету.
Очевидно, едкий запах его проник и за ореховую дверь, где \ встревожил застывшего там в нерешительности полковника Игнатьева, который, увы, смог найти лишь одного из сыщиков охранного отделения. Игнатьев осторожно приоткрыл створку дверей и, заглянув в кабинет, застал его превосходительство за возней у камина. Затем он решился переступить порог и выдавил из себя, запинаясь:
- Ваше... вые... превосходительство!
Наместник, не оборачиваясь, распахнул окно и бросил через плечо:
- Поди сюда! Тот подошел.
- Ваше превосходительство, согласно вашему приказу, я предпринял все возможное, но отыскался лишь один агент.
- А остальные? Сквозь землю, что ли, провалились?
- Не могу знать, ваше превосходительство.
- А охранное отделение? Они-то должны знать.
- И они... гм... Не имеют точных сведений. Наместник стукнул кулаком по столу.
- Найти всех! Хоть из-под земли!
- Слушаюсь!.. - Полковник осмелился на шутливый тон, желая как-то смягчить досаду главноуправляющего, часто моргавшего от едкого дыма: - Они, должно быть, чихирем26 балуются. А кувшин грузинский - море разливное.
- Не паясничать, полковник!
- Слушаюсь...
- Сейчас не время зубоскалить.
- Так точно, ваше превосходительство.
- Кавказу требуется "кровопускание". Здесь не до шуток. Изволь немедленно, непременно найти и привести ко мне" остальных! - Наместник поперхнулся, закашлялся, багровея. - А я послушаю, что они думают об этих художествах грузинских! Допросим, докопаемся, что это - работа одиночки, или тут руку приложило некое тайное общество? Если так, то любопытно узнать, кто является его членами? Посмотрим, почему эти грузинские господа бесчинствуют? Тут некий злой умысел, полковник. Организация!
- С них станется, - пролепетал полковник, потупив голову, переминаясь с ноги на ногу. - Вполне возможно... Наместник, покусывая кончик усов, повысил голос:
- Введи этого...
- Слушаюсь.
Игнатьев ретировался и вскоре втолкнул в кабинет черноволосого усача в штатской одежде!
- Как зовут? - спросил наместник.
- Дато, ваше превосходительство, - напирая на гласные, проговорил вошедший.
- Кличка?
- Сандро... Вы сами, если помните, предложили мне эту кличку.
- Так, так... Ну, садись.
- Я обязан стоять из покорнейшего почтения к вашему превосходительству. .
- Гм... покорнейше, значит, почитаешь?
- Так точно, ваше превосходительство. Можете не сомневаться. Иначе разве взялся бы я за такое трудное дело? Наместник смерил его ироническим взглядом.
- Но ты очень плохо выполняешь свою миссию.
- Возможно... но...
- Если ты другого мнения, то как ты объяснишь вот это? Наместник открыл -сейф, извлек из пакета портрет Хаджар и бросил на стол. Дато изумленно уставился на портрет.
- Не понимаю...
- Поймешь!
Главноуправляющий швырнул портрет в лицо шпику. Дато побледнел. Он дрожал от негодования. - Такое обращение оскорбительно, вашество!
- Смею! Коли не достойны доверия, смею! Даю тебе срок... Через сутки найди автора вот этого художества, живописца, фотографа, кто он там, где бы ни был - найти, узнать и доложить!
Иначе...
- Понял, - быстро сказал Дато.
Но наместник все договаривал до конца.
- Иначе... пеняй на себя. И выбирай! Либо крест на шею, либо пулю в лоб!
Глава сороковая
Гачаг Наби не делал разницы между своими соратниками и родным братом Мехти, никак и ничем не выказывал родственного предпочтения. И никому из гачагов не пожелал бы даже царапинку получить в бою! Как ни крут и ни беспощаден был он к врагу, а знал цену другу, соратнику, который вышел из гущи народной, как и он. Хотел щадить их достоинство и самолюбие. Никогда он не заносился перед ними, не позволял себе ни малейшего высокомерия в обращении. Он хорошо знал: один в поле не воин. Знал он, что сила и отвага на сплочении держится, на преданности и верности народных заступников. И сила неодолимая всех - в народе, в доблестных сынах народа, таких, как гёрусские узники-бунтари. Он считал, что в долгу перед ними. И он видел, как переживают, как рвутся в бой гачаги после ареста Хаджар.