Рагимов Сулейман. Орлица Кавказа (Книга 1)

   И, внимая наказу Хаджар, переданному из каземата, Наби обязан был вдвойне беречь всех, и себя, и брата, избежать кровопролития! И оградить от возможных бед многих других помощников - друзей по всей округе.
   Аллахверди призывал его к спокойствию, к выдержке, - и Наби осознавал правоту друга, как ни клокотала кровь, как ни точила ярость.
   А то ведь и впрямь недолго ринуться опрометчиво в бой и потерять дорогих людей, оставить их трупы на попрание врагам. Но и ждать у моря погоды нельзя. И отвага понадобится, и дерзость, и смелость, и быстрота! Пусть пробьет час, грянет бой - и кровь - удальцов в жилах взыграет, и пусть тогда трепещет царское воинство, пусть уши их оглохнут от молодецкого гика, пусть глаза их на лоб полезут, и душа в пятки уйдет! Так бы их ударить, оглушить, чтобы им невдомек было, что Гачаг Наби не ратью неисчислимой на них идет, а всего лишь горсточкой храбрецов. Пусть зангезурская земля горит у них под ногами, пусть везде им мерещится засада и месть. Пусть поверят, что Наби и в огне не горит, и в воде не тонет.
   Пусть знают все, от фитильборгского царя до последнего старосты, что Наби - это гроза небесная - гром и молния, и нет грознее в мире! И что неспроста народ чтит и славит его в песнях!
   А когда собрались удальцы вокруг него, обступили, и Наби захотел узнать мнение каждого, как вызволить Хаджар, - выслушать, уважить надо, а если что не так скажется - не поднимать на смех. Но и не доводить до разнобоя, неразберихи, а собрать все дельное, толковое в одно целое, направить на пользу борьбе...
   Такую черту надо подбить под разноречивыми суждениями, такое решение принять, чтобы все поверили в его единственную правильность, чтобы это убеждение дошло до ума и до сердца, и выполнили эту волю от всей души! Иначе против такой силы не пойдешь! Рубить с плеча - беды не оберешься. Гачаг Наби был из тех вожаков, которые умели собрать в кулак волю многих, найти путь к их сердцу - иначе не прославился бы он в народе как зоркий и умный предводитель.
   Выслушал всех Наби и утвердился в мысли: надо избрать верный путь, действовать с небывалой дотоле быстротой и отвагой, взвесить все и ударить наверняка! Оплошают гачаги-успеют враги увести Хаджар в другую тюрьму, заметут следы-ищи-свищи.
   И тогда не показывайся людям на глаза, не ходи с папахой на голове, если не смог постоять - отстоять честь свою!
   И тогда ходи с повинной головой.
   И тогда, хочешь, не хочешь - скажи удальцам своим, все братцы, конечно, расходитесь, уносите ноги, кто как - может!
   Глава сорок первая
   - Ответьте-ка, удальцы-молодцы,- обратился Наби к собравшимся гачагам:Ответьте: хватит ли людей у нас, чтобы перекрыть все проходы от Гёрусского гребня до Шушинской крепости?
   - Куда там!- безнадежно дружно отозвались гачаги.- Будь нас и во сто крат больше - и то не хватило бы!
   - Что же тогда делать?- Откуда силушку взять?- спросил Наби с умыслом и сам ответил:- Известно, где - у народа. У тех, кто опора и поддержка!
   И дальше прикинул и сказал Наби, что надо поставить на подступах и переходах больше полтысячи ополченцев - хоть с ружьем, хоть с дубьем, хоть с вилами и топорами,- чтобы выстоять перед падишахской силой в неравном бою, не дрогнуть и не сломиться, а их самих врасплох застать и намять бока хорошенько!
   Взметнул вожак десницу свою, рубанул, как мечом.
   - А нет оружья - камни пусть обрушат, валуны скатывают градом на головы врагов, как только они двинутся по тракту! Надо нам занять Гёрус, каземат захватить, вызволить и Хаджар, и всех невольников, каждого из друзей наших, а не вызволим - грех и позор на нашу голову!
   Гачаги, слушавшие вожака, затаив дыхание, поддержали: ополченцы нужны. Но как их собрать, сколотить?
   Гачаг Наби решил разослать по селам, на помощь которых можно рассчитывать, своих доверенных людей - ходатаев.
   С народом - за народ, против мучителей его, ханов, и беков, и холуев их, против мундиров и штыков царских!
   Кровь за кровь!
   Корнями уходило движение Гачага Наби в родную землю, в гущу тех, что хватался за вилы и топоры, вставал на бой за землю, за волю и долю!
   Не слава прельщала Наби, не могла она вскружить ему голову, чтобы не помнил он святого родства с отчим краем, с селом Моллу, с рекой Хакери, с горами и долами этой земли! Всю силу свою он видел и черпал в силе сородичей сонародников. Вот и теперь, спеша на выручку к Хаджар, он уповал на ту силу,больше чем прежде! Против войска регулярного поднимется рать народная!
   Несколько дней стоял Гачаг Наби с отрядом над крутыми и суровыми зангезурскими стремнинами. Со всей округи потайными тропами, поодиночке, по горсточке, потянулось к стану гачагов простонародье, кто с ружьем, кто с кинжалом, кто с топором, кто с серпом... Разбил их Наби на группы, приставил опытных, обстрелянных вожаков к еще не нюхавшим пороха добровольцам, расположил их по своему разумению на всем протяжении гор - от гёрусского кряжа до высокой скалистой гряды, упиравшейся в плоскую чашу Джидыр-дюзю, венчавшую Шушу. Строго-настрого наказал, ни в коем случае не высовываться, не наскакивать почем зря на почтовый тракт, не сметь нападать на проезжающие фаэтоны и арбы, ни единого выстрела по казакам и солдатам. Пусть едут и идут своей дорогой. Главное дело - внушал Наби ополченцам - глаз да глаз за дорогой - чтобы явно или тайком не препроводили Хаджар из Гёруса в другую тюрьму. Смотреть в оба, быть наготове, и ждать приказа, как действовать дальше. Пусть тогда падишахские холуи знают, что не все им сойдет с рук, что кавказцы сумеют постоять за свою честь и достоинство, что они не из тех, кто позволит глумиться над женщиной, отдаст ее на поругание. Что последует за подготовкой, как потребуется действовать дальше - всем и каждому передадут приказ Гачага Наби в нужный срок!
   И еще через Аллахверди передал Гачаг Наби сельским аксаккалам, чтобы в эти дни, в эту пору как можно больше людей из околотка в Гёрус отправились, ну, скажем, под предлогом хозяйственных нужд, покупки или сбыта на базаре, пусть Гёрус заполнит беднота.
   Все одобрили эти действия Гачага Наби, и, соратники и приверженцы, и не считаясь с усталостью, денно и нощно, верой и правдой выполняли его поручения и наказы.
   И вот уже на всем протяжении от Гёруса до Шуши были заняты все подступы, переходы, лазейки вдоль тракта. Из низин и гор, из алачиков и глинобитных жилищ устремился в Гёрус сельский люд. Как ни преграждали им путь казачьи разъезды - идут и идут - гурты перед собой гонят, врозь и гурьбой, кто уголь, кто дрова везет, кто с хурджином на плече, с палкой в руке странником убогим плетется, дескать, за провизией и пропитанием,- попробуй уйми, удержи... "Хаджар в каземате... Хаджчар надо вызволить!" - реял клич, разносился по горам по долам...
   В каземате мне душно, уснуть не могу,
   На ногах кандалы - ускользнуть не могу,
   неслась песня по всей округе, даже в самом Гёрусе, под носом у уездного начальника ее пели, и проникла она в каземат, отозвалась эхом в камерах, воскресла в мертвой, гнетущей тишине, где недавно гремели грозно и непреклонно цепи и кандалы, услышала ее Хаджар, воспрянула духом! Но никто не мог предвидеть, чем обернется, чем кончится эта песня, это предгрозовое затишье.
   Глава сорок вторая
   Тайный агент охранного отделения Дато, он же Сандро, не принадлежал к числу бездумных служак, не видящих дальше своего носа. Он знал Тифлис, как свои пять пальцев. Он знал и то, что ежемесячно жалование из казны канцелярии главноуправляющего выделяется ему отнюдь не для того, чтобы он прожигал жизнь в кутежах и винных погребках, не просыхая ни днем, ни ночью. Дато-Сандро знал, что, нравится ему или нет - он находится в железных тисках власти. И уж если он надел эту лямку, то обязан, хоть душа из тела вон, тащить ее, рыскать, добывать сведения, необходимые его патронам. А не доставишь - пеняй на себя. Охранное отделение не прощало ослушников. Вздумаешь уйти - сотрут в порошок, и прах развеют по ветру, и все будет шито-крыто, словно и не жил на свете некий Дато, известный в служебных доверенных кругах под именем Сандро.
   И наплевать его высокопревосходительству, что некая Медея останется вдовой и осиротеют дети. Если сыщик подвел, провалил дело, то кто может поручиться, что он не вел двойную игру, не попался на удочку к другим, тем самым изменив своему тайному служебному долгу. А изменника никак нельзя отпускать с миром на все четыре стороны! И Дато-Сандро понимал, что угрозы главноуправляющего не пустые слова, сказанные в пылу раздражения, для острастки. Либо он, Дато-Сандро, должен найти авторов крамольного портрета, выяснить происхождение этого "художества", либо распроститься с казенными харчами, службой, а может статься, и с жизнью... Одно из двух, третьего не дано. Нет сомнения: что после аудиенции у наместника к нему, по указанию полковника, приставили "хвоста", что следовал за ним неотступной тенью!
   Мол, возьмите под надзор этого прохвоста Сандро, не приведи бог, если он вдруг улизнет, исчезнет с глаз долой,- его превосходительство с нас шкуру сдерет!
   Дато-Сандро, как никогда прежде ощутивший всю гнетущую тяжесть своей незавидной службы, принятой ради корыстной жажды казенных золотых, побрел по пыльным и душным улочкам летнего Тифлиса, обходя глухие улочки и духаны, подстегивая знакомых гуляк и вертопрахов, которых он подрядил в помощники щедрыми угощениями.
   - Будь спокоен, Дато, сделаем все, что в наших силах и что не в наших силах,- заверяли они "работодателя", предвкушая очередную пирушку. Дато, не очень доверяя этим клятвенным обещаниям, вновь и вновь вдалбливал подопечным, мол, любую чертову дыру обшарьте, в лепешку разбейтесь, а пронюхайте, найдите этого "штукатура-бедокура", не найдете - голову с вашего Дато снимут, к праотцам его отправят!
   - Тогда, пока головы у нас на плечах, давай смотаемся отсюда, генацвале, в Кахетию!- предложил один из гуляк. Дато кивнул на угол, где торчали "хвосты".
   - Моя голова уже в закладе!
   У подручных Дато, заметивших подозрительные фигуры, вытянулись лица:
   - И за тобой слежка? Откуда они приперлись?
   - Все оттуда же,- ответил Дато, прикидываясь, что не замечает агентов, и движением глаз приглашая собеседников вести себя так же.- И донесут туда же.
   Подручные с ног сбились, обходя тифлисские закоулки, погребки. И сам Дато вымотался.
   Удалось узнать только то, что репродукции "Орлицы" наводнили и базары, даже мальчишки - продавцы газет продавали портреты в придачу с газетами заинтересованным дамам, которые, вложив покупку в сумочки, не отказывали себе в удовольствии привлечь внимание светских компаний к этой "романтичной" женщине-абреку, лихо сидящей в седле, с буркой, развевающейся на ветру, подобно орлиным крыльям.
   И господа любопытствовали, действительно ли эта татарка так смахивает на грузинскую красавицу, или она обязана своим совершенством кисти художника! Ни дать ни взять, княжна!
   - Да...- вздыхал Дато-Сандро с возрастающей тревогой.- Задали мне задачу... Петлю занесли над головой - и не отвертишься.
   И за что, за какие грехи он должен расхлебывать эту кашу! Надо же было так случиться, чтобы именно он подвернулся под горячую руку, а другие сыщики как в воду канули, сукины сыны, да еще к нему и "хвост" привязали! За что все громы и молнии на его голову обрушились, за что имперская десница должна ударить именно его!
   Но вышло именно так. Так, видно, сулила судьба Дато, которого превратили в Сандро. Дато, ощущавший на своей шее свинцовое ярмо сыскной работы, осознавал, что сила, поднявшая "Орлицу Кавказа", уже воспарила на недосягаемую высоту, унеслась далеко-далеко, по необъятным просторам империи. И эти крылья дает ей невидимая, праведная и сплоченная сила. Разве смел он, Дато-Сандро, высказать это перед главноуправляющим, разве тот стал бы прислушиваться?
   В таком случае, что оставалось предпринять? Выявить портретиста, распространителя, причастных к этой затее и тех, кто, возможно, сознательно направляет их. И выяснить, кто эти христиане, которые, молясь за здравие Его императорского величества, столь превозносят эту враждебную империи "татарку"? Что их побуждает к этой странной приязни? К тому, что они уездные события раздувают на весь Кавказ?
   ' Движение гачагов, дух сочувствия гнездился в глубине, был подобен искре в стоге сена. Или горящей головне, брошенной в пороховую бочку...
   Для наместника важнейшим долгом было проводить бдительную и хитроумную политику кнута и пряника, натравливая народы и племена друг на друга.
   Это все подсказывал ему верноподданнический инстинкт, интуиция монархиста, что въелась в его плоть и кровь.
   Тем более, у него были веские основания для беспокойства, основания, изложенные в письме уездного начальника.
   И потому портрет Хаджар представал уже не как невинное упражнение кисти, а как опасный символический образ!
   Не может же быть, чтобы и сам художник не осознавал рискованности выбора такой "натуры"! Конечно же, решившийся на такой дерзкий шаг человек не мог не представлять всех пагубных для него последствий. Ведь и распространители портрета не могли не знать о политической репутации сего "персонажа".
   Да, в незавидном положении оказался главноуправляющий, долго пришлось ему ломать голову, морща и потирая многодумное чело!
   Сколько же усилий надо приложить, чтобы заставить отстоять всякую "муть", обуздать взбаламученный поток и направить в русло, отвечающее интересам империи.
   Не совладаешь с искоркой, попавшей в стог, подует ветер, возгорится пожар!
   И испепелит все дотла.
   И все потонет в чаду и дыму, и вознесется черной тучей в небо.
   В таких размышлениях и чувствах было написано и послание на высочайшее имя о сложном положении на Кавказе, к которому он счел необходимым присовокупить красноречивый портрет "Орлицы Кавказа". И, с другой стороны, осознавая неслучайность появления этого "опасного" портрета, он приказал поинтересоваться историей его появления штатному агенту охранного отделения Дато-Сандро.
   Главноуправляющий знал свое дело.
   Знал свое дело и Дато.
   И оба испытывали тайное смятение и страх. Главноуправляющий опасался потерять высочайшее доверие, навлечь августейший гнев и попасть в опалу, лишиться всех внушительных чинов и положений. И быть выброшенным за борт, как гнилой орех.
   Подобный трепет испытывал и елизаветпольский генерал-губернатор, и иже с ними.
   Да, страшившие других испытывали не меньший страх. И этот магический страх, при внимательном рассмотрении, довлел надо всеми и каждым по всей империи. Но до каких пор?! До каких пор можно было управлять такой державой, держать подданных в повиновении - страхом? И если страх - бесспорный залог послушания, то ведь и не должно бы вроде вспыхнуть движение гачагов в глухом уезде, взбудоражившее Кавказ, лишившее благопристойных господ покоя и сна!
   Вот вам и страх, вездесущий, мертвящий страх! И больше всего этот страх грыз сейчас и терзал Дато-Сандро.
   Он продолжал рыскать, вынюхивать, но нигде не мог напасть на след.
   Времени, отпущенного на выполнение приказа, оставалось все меньше и меньше.
   Глава сорок третья
   Не было мира и покоя во всей необъятной империи. И окраины, и центральные губернии переживали кризисные потрясения.
   Власть предпринимала тщетные усилия по пресечению и предупреждению этих грозных "толчков", ужесточая давление и гонения. Как ни силился император казаться незыблемым и гордым столпом, не было в высочайшей душе покоя и уверенности. Да, царь-батюшка внушал впечатление силы и могущества в кругу дворян, на приемах, среди министров и сиятельных вельмож. Да, его приближенным казалось, что бразды правления в надежных руках. Да, иностранным визитерам и дипломатам виделся властитель, умеющий хранить официальную невозмутимость, принимать "божественную" позу вершителя мировых судеб. Бесчисленные сиятельные льстецы твердили о высочайшей мудрости: о воле, решимости и дипломатическом даре, снискавших империи невиданные победы, о могуществе, с которым не мог сравниться ни один другой правитель, ни короли, ни шахи, ни канцлеры.
   Император, не сходя с недоступных высот надменности и гордости, в душе тешился панегириками.
   Но когда тайная радость переходила в чрезмерное умиление, он превозмогал и подавлял ее в себе и метал громы-молнии, сотрясая дворцовые своды.
   В такую пору мало кто осмелился бы предстать высочайшему взору. И те, которым надлежало явиться на прием, случалось, сказывались больными.
   Но и это не спасало: император дотошно допытывался у врачей степени серьезности и причины внезапного недуга. А те отнюдь не всегда сообщали истину, искажая ее из корыстных интересов, личной приязни или нерасположения.
   - Ваше императорское величество,- докладывал, допустим, придворный эскулап,- господин министр имярек, верно, недомогает от несварения желудка. Но, право, это не столь серьезный повод, и при некотором усилии можно вполне, так сказать, и на ногах стоять!..
   - Что ж господин министр не встает?- усмехался император,- Что ж он на лебяжьей перине бока отлеживает?!
   - Должно быть, господин министр печется о своем здоровье.
   - Кто же не печется о здоровье, сударь?- недовольно возражал царь.
   - Вы, государь, только вы и не печетесь,- ловко выкручивался льстец.
   - Мы не можем нежиться в лебяжьих пухах, как кисейные барышни, в грозный для империи час.
   Эскулап, дрожавший за свое тепленькое местечко, тянувший служебную лямку и державший нос по ветру, благоразумно сникал перед августейшим взором.
   - Увы, это так, ваше императорское величество,- подобострастно сокрушался лекарь,- увы, немало у нас сиятельных ленивцев, недостойных ваших милостей.
   - Таких бы иглами колоть!
   - Мы и колем, государь.
   - Не той иглой, значит, колете,- царь напускал на себя свирепый вид.- Этих высокопоставленных притвор, не радеющих о деле, так бы уколоть, чтобы и с места не вставали! К чертям бы их отправить...
   - Смею заметить, государь...- запинался эскулап, не зная, как понимать эту гневную тираду. За неукоснительное повеление? И решил заручиться высочайшей поддержкой на случай возможных неприятностей со стороны Третьего отделения.Но не будет ли противоречить такое... гм... иглоукалывание внушаемому вашим императорским величеством милосердию?
   - Высшее милосердие - карать тех, кому наплевать на отстаивание интересов отечества, оплаченных православной кровью нашего воинства!
   Император при этом красноречиво окидывал взором карту державы, висевшую на стене зала и грозно повышал тон.
   Эскулап, цепенея, пятясь и запинаясь, вопрошал:
   - Быть может... ваше величество... вы недовольны тем, как ваш покорный слуга исполняет свой долг?
   - Да, сударь, недоволен. В известном смысле...
   - Понимаю... Я не пожалею сил и проявлю наивозможное усердие... чтобы исполнить долг перед вами...
   - И более всего - перед отечеством!-Императорская длань легла на карту.
   - Вы... вы для отечества - господь бог!- лебезил врач.
   - Ах, полноте,- устало отмахнулся царь.- Бог... там...
   - Вы на земле и царь и бог.
   - Кстати, кажется, у нас захворал кое-кто в Третьем отделении. Его-то и придется врачевать...
   - Ваше имя...
   - Не смею больше задерживать.
   Таким дошел до нас этот разговор в народных пересказах. А дальше - говорят в народе - и того круче было.
   Глава сорок четвертая
   Придворный доктор хорошо, до жути хорошо уразумел высочайшую подсказку.
   Подумать только... замахнуться на самого шефа третьего отделения, перед которым весь двор трепетал, который, небось, и всю подноготную Его императорского величества хранил в досье. От этого всеведущего и всевидящего недреманного ока! Придворный
   врач боялся пуще огня генерала, который, казалось, видел все насквозь, чья зловещая тень довлела над дворцом! И по сути сам он, врач, находился под негласным надзором охранки! Человек, в котором, казалось бы, император души не чаял, который в глазах двора был первейшей опорой высочайшей особы, на деле оказывался его врагом! Кому же можно верить? Чего после этого ожидать? Каким бы колоссом ни выглядела империя, а изнутри ее точил червь, там и сям шла тайная грызня.
   И тут сколько ни молись за батюшку царя, что проку! Не батюшкой он был для страны, а первым жандармом империи! Сколько он ни твердил про отечество про "матушку-Россию",- он оставался самодержцем - душителем всех инакомыслящих, вольнодумцев, бунтарей, заклятым и кровавым их врагом!
   И что мог сделать придворный лекаришка! Ведь генерал охранки, на чью жизнь готовилось покушение, мог и сам отправить врача к праотцам, "подстроив" ловушку! Такова была "царственная" натура царя - его руки были обагрены кровью, пролитой явно, именем закона, и пролитой тайно...
   Царственный корабль плыл в море невинной крови. И кто знает, когда и как отомстится эта праведная кровь, когда и как канет ненавистный корабль самовластья в пучину! Но кормчие знали одно - так и должно плыть, топить в крови всякую ересь и бунт!
   Придворный врач, вернувшийся домой после высочайшей натаски, сидел с убитым видом, как приговоренный к смерти. Одно из двух - либо он по негласному повелению "обезвредит" шефа охранки, либо тот разделается с ним! В итоге получается, что оба они, и генерал, и придворный врач - отправятся к чертям. Они и еще многие и многие...
   Не было мира и покоя - ни там, в зангезурекой вотчине, - ни здесь, во дворце.
   Самодержца, ощущавшего шаткость устоев, зыбкость основы, на которой он возвышался, снедали сомнения и подозрительность, тайные страхи и тревоги.
   Предавался ли он утехам наедине с ветреной и жеманной царицей или нет, заводил ли роман с фавориткой, наставляющей рога своему благоверному, государь не мог доверяться до конца никому даже в этих куртуазных забавах. Одна-единствен-ная державная страсть владела им и тешила его. И это упоение властью захлестывало, обуревало его сердце. И он крушил врагов империи, разил покушавшихся на ее устои, не щадя и титулованных недругов.
   Только кровью можно было упрочить их, по глубокому убеждению императора.
   Но, увы, несмотря на немыслимый произвол и насилие, эти устои продолжали расшатываться и сотрясаться.
   "Подземные толчки" продолжались, порождая неверие и унылые мысли о будущности империи, которые посещали и статс-секретаря Его императорского величества. Обозревая исходящие-выходящие бумаги, реляции, депеши, представляя их государю, он испытывал тягостное чувство.
   Вот и сейчас, перебирая почту, он наткнулся на пакет, запечатанный сургучом, из Польши. Должно быть, опять безотрадные, неприятные для государя вести, думал статс-секретарь. Мало было им восстания, и теперь не уймутся. "Повременим,- решил он.- Сейчас никак нельзя, государь не в духе". Пакет был заперт в сейфе. За ним последовали донесения с финской стороны, из азиатских краев, и еще бог весть откуда. А как быть с этим пухлым пакетом из канцелярии главноуправляющего на Кавказе, который только что привез фельдъегерь? "Отложить? Но доколе?"
   Ему виделась реакция государя.
   Вот августейший взор скользнул по пакетам, положенным на массивный стол с гнутыми ножками и гербом.
   - Что это за бумаги, генерал?
   - Почта, государь!
   - Заладили: "Его императорскому величеству"!
   - Так точно, государь. . - Ну, положим... А сами-то о чем думают, господа?
   - Должно быть, им нужна высочайшая воля и споспешест-вование... Не исключено, что и военная помощь.
   - Штыки - для охраны границ и расширения наших владений!- Государь вновь обратился к карте.- Вот здесь - Манчь-журия!- Государевы сапоги следовали со скрипом дальше.- Вот здесь - Персии надо утереть нос!
   Статс-секретарь не смел поднять глаз под прищуром колючих царских очей.
   - Ну-с, как же? Или мнишь, что я не видел на твоей этажерке пухлые томики персидских рифмоплетов?
   - Позвольте объяснить, государь,- статс-секретарь пытался увернуться от неожиданного натиска.
   - Не позволю!- загремел царский глас, сотрясая стены.- Пусть о нас говорят, что хотят!
   Статс-секретарю стало дурно. Государь возносился в его глазах все выше и выше, расплывался, заслонял собой весь зал, всю карту, весь мир.
   Глава сорок пятая
   В народе тогда говорили, что стареющий статс-секретарь все больше тяготился своей службой и подумывал об отставке. Однако разве посмел бы он заикнуться об этом государю? Скорее всего, государь поднял бы его на смех, уничтожил бы иронией. "Как?!- спросил бы он.- Отставка? Или тебе уже не мил царский хлеб? Или в тягость государево доверие? На покой захотелось? Удрать от службы и прохлаждаться на генеральском довольствии? Шалишь, ваше сиятельство".
   "Я уже стар годами... и не могу подобающим образом..."
   "Это уж решать мне".
   "Помилуйте, государь... И здоровье у меня..."
   "Придет черед - проводим тебя честь по чести..."
   "Покорнейше благодарю..."
   "Уразумел?"
   "Так точно, государь".
   И представляющий этот вероятный диалог, не видящий в себе силы возражать, тянувший лямку с привычным, заученным "так точно, государь, совершенно верно", дряхлеющий генерал не мог никак избежать августейших попреков. День минует на другой грянет гром.
   Встав раньше обычного после маятной, проведенной в тягостных думах ночи, даже не удосужившись справиться о самочувствии занемогшей супруги, статс-секретарь покатил во дворец.
   Вскоре генерал-адъютант вызвал его к царю.
   Царь, кружа вокруг стола, вдруг остановился, поглядел на генерала, ткнул указательным пальцем в карту:
   - Европа должна склониться ниц перед нами!- И умолк, будто ожидая, что скажет собеседник.