Рагимов Сулейман. Орлица Кавказа (Книга 1)

   - Я вот думаю: откуда у тебя эта мужская прыть, и норов, и удаль!
   - А ты не слышал,- гордая и собой, и славным мужем, отвечала Хаджар,- в народе говорят: "что лев, что львица - норов один".
   - Слышал, как не слышать,- улыбался Наби.- Но я знаю и то...- Наби принимался гладить ее черные пышные волосы,- знаю и то, что в отваге и львица с тобой не сравнится!
   - А не завидуешь?
   - Ну, завидовать - это как еще посмотреть... У всех богатеев в округе при имени Наби душа в пятки уходит...
   - А у Наби?
   - А у Наби - когда он слышит о Хаджар!
   - Терпеть не могу трусов! Глаза бы не глядели!
   - Да я и самого аллаха не боюсь!
   - А только что говорил: кого-то боишься.
   - Да, говорил, кроме Хаджар - никого! Ничего!
   - Будь иначе, разве стала бы дочь Ханали знаться с тобой?
   - Знаю, из-за Наби дочь Ханали пошла скитаться по горам, по долам.
   - Только ли?
   - А из-за кого же еще?
   - А из-за края своего, народа своего!
   - То-то и народ тебя выше Наби поднимает, до небес превозносит!
   - Ну нет, Наби - нам всем и голова!
   - В отваге-удали Наби за тобой не угнаться.
   - Так я только на миру, на пиру...- поежилась, словно от холода, Хаджар, преступая привычную грань сдержанности.- Я-то вижу, как ты заливаешься краской,- когда пляшу "яллы"! Или вдруг тучей нахмуришься, черной-черной тучей. С чего это ты?
   - Ас того, что страшусь: вдруг вдовой останешься, врагу достанешься!
   - Не овдовею я, и врагу в руки не дамся!
   - Мы все - в кольце огня,- Наби нахмурился.- Ведь мы против царя - сами царствовать стали...
   - А ну, спой из дастана, сын Ало!
   - Нет уж, дочь Ханали споет получше.
   Кёроглу удалого сильнее Наби.
   Беки, ханы взывают: "Аллах, не губи!"
   Так явись к нам на помощь, врагов изруби!
   Пусть тебя назовут: удалой Наби!
   Разметай, разорви вражий строй, Наби!
   - Слушай, Хаджар, ты уж через край хватила!
   - Как через край?
   - А так: я тебя прошу спеть о Кёроглу, а ты меня славословишь.
   - И о Кёроглу спою...
   Удалые! День настал и пробил час!
   Царство горя сокрушить пришел черед!
   Воин храбрый не боится в битве пасть,
   Кровью землю оросить пришел черед!
   - Пой, пой, Хаджар! - И Хаджар, воодушевляясь, запела высоко, страстно и гордо:
   Кличь отважных, бой начнется: кто кого!
   Дичь и сокол, поединок роковой.
   Меч булатный, просверкай над головой,
   Вражьи туши потрошить пришел черед!
   Хаджар умолкла - Наби подхватил:
   Он народ освобождает от оков,
   Соколом настичь любую дичь готов...
   Шестиперой палицей разит врагов,
   Руки намертво им скрутит Кёроглу!
   Пусть дорогу сквозь туманы не видать,
   Пусть мечи в ножнах ржавеют - не достать,
   И Стамбул, Мисир и Шам16 содвинут рать,
   Вражьи рати встретит грудью Кёроглу!
   Слушая Наби, Хаджар любовалась им, ей по душе, что ее храбрый муж ставит Кёроглу выше себя.
   - Спой еще,- просит. Наби рад уважить просьбу.
   По коням, мои удалые бойцы!
   Злодея мы с престола скинем! Аида!
   Разрушим хоромы, друзья-молодцы?
   И крыши на них опрокинем! Аида!
   Кейсара прикончим, сардара17 долой,
   Хватай их, вяжи их, народ удалой!
   Пусть голову враг посыпает золой
   Шатры в Ченлибеле раскинем, айда!
   Хаджар заслушалась - поет ее любимый от души. Нравится ей, что джигит поклоняется славному устаду - Кёроглу.
   - Хвала тебе, сын Ало! Наби не остается в долгу:
   - Будь жива Нигяр - подруга Кёроглу, она тебе воздала бы хвалу! И первенство не за мной - за тобой бы числила! Наби крепко прижал ее к груди:
   - Львица моя!
   Жаркое дыхание у Хаджар:
   - Мой храбрый... единственный...
   И в этот миг редкого счастья дрогнуло сердце Наби, защемило - при мысли о предстоящих битвах...
   - Если погибну - сама вырой мне могилу.
   - Что это взбрело тебе в голову?
   - Туча нашла на сердце...
   - Ну что ты, милый, зачем ты так? - Хаджар сняла с его головы папаху, ласково погладила кудри.- Пока мы изо всех боев живы-невредимы выходим. Ну, пусть и ранят, но смерти в руки не дадимся...
   - Нет, не в открытом бою я паду...
   У Хаджар глаза слезами налились.- Может, ты в ком усомнился... Кого-то заподозрил?
   - Нет, пока что некого мне остерегаться, никого не подозреваю...
   - Тогда что помрачнел?
   - Чует мое сердце - сыщется предатель.
   - Тогда, может, и отряд распустить?..
   - Один в поле не воин, Хаджар. Что мы без Мехти, без Тундж-Вели, без Исмаила, без таких героев нас бы смяли - тут царские, там шахские войска...
   - Как ты можешь думать об этом?
   - К слову говорю.- Черные брови Наби сошлись на переносице.- Говорю, надо ко всему быть готовым. Надо быть начеку. Гачаг должен смотреть в оба...
   ...Хаджар, как все узники, лишенная света, воды, вечером после тюремного бунта одиноко томилась в темной камере. Лежала на койке, накрывшись с головой серым одеялом, и думала невеселую думу, перебирала в памяти минувшее.
   Тревожилась и загоралась надеждой при мысли о начатом подкопе, о возможности побега из неволи. Лейсан уже сообщил ей, что Аллахверди передал ее наказ Наби, и тот исполнил все точь-в-точь - и одежду раздобыл, и айналы, и кинжал!
   Но как быть теперь, когда весь каземат всполошился, когда взвились дружные дерзкие песни, когда узники разгневали своих мучителей? Что-то будет завтра?
   Глава четырнадцатая
   Весть о внезапно вспыхнувшем "кандальном бунте" в каземате не на шутку встревожила зангезурского уездного начальника. Кто бы ни был повинен в этом, а главный ответчик за непорядки в уезде - он, начальник. Да тут еще и этот капитан - принесла нелегкая! Он все еще не мог окончательно понять, что это за гусь - то ли просто выскочка, то ли человек, наделенный какими-то негласными полномочиями, данными свыше, и потому ведущий себя так беспардонно. Сергей Александрович, исходя из этого предположения, перебирал свои поступки, судил-рядил, и приходил к успокоительному заключению, что не позволил себе ничего зазорного и нелояльного по отношению к интересам империи. Впрочем, мало ли что можно донести генерал-губернатору, наместнику или еще выше... Дескать, имярек проявляет странную инертность и бездействие по отношению к мятежнику Наби. Иди - оправдывайся. А доносчик может обскакать уездного начальника и снискать высочайшее одобрение! А там, глядишь, и в звании подняться повыше может... Да что там его звание - ведь такое пятно на начальника ляжет, опорочат его перед всей империей, и угодит он, Сергей Александрович Белобородое, в список неблагонадежных лиц!
   Значит - крепись, сохрани внешнюю учтивость с этим заштатным офицеришкой... А на душе кошки скребут. Сергей Александрович решил, что не мешает посоветоваться с женой, Марьей Федоровной,- ум хорошо, а два лучше.
   - Мария,- начал он разговор, оставшись наедине с женой,- знаешь, этот новоприбывший офицер что-то мне не нравится.
   - В каком смысле?
   - Во всех. Особенно, когда речь идет о Наби и Хаджар.
   - Хаджар же - за решеткой.
   - Это верно... Но мой незваный подчиненный не довольствуется принятыми мной мерами.
   - То есть?
   - Требует препроводить узницу в более... гм-м... надежное место заключения. А там, если не повесить, так - в Сибирь.
   - Разве это не резонно? Белобородое помедлил.
   -...Ты понимаешь, что это значит - здесь, в условиях дикого Кавказа - в мусульманском мире, сослать женщину в Сибирь, оставив ее мужа на воле?
   - Но чего выжидать? До каких пор это будет продолжаться?- Мария не преминула выказать свое неизменное презрение к гачагам.- До каких пор можно терпеть этот разбой, позволять им бесчинствовать? - Давно уже расходилась жена с мужем во мнениях на этот счет, но теперь Мария в порыве накипевшей и вдруг выплеснувшейся досады, укоряла Сергея Александровича в опасной нераспорядительности. И тот, уловив, в какую точку бьет Мария, не стал более сдерживаться, дав волю своему раздражению.
   - До тех пор,- отвечал он язвительно, вспыхивая и багровея,- покуда кавказские тюрьмы будут битком набиты, покуда будут чуть ли не подряд заковывать в кандалы... А потом... потом возьмутся они за оружие, за кинжалы, за топоры. И валом повалят в отряды разбойные, и хлынут потоком, сокрушая все на своем пути!
   В голубых глазах Марии Федоровны засверкали холодные искорки.
   - Я уже не раз замечала, что ты говоришь, словно бы из пушкинских стихов. "Кавказ, Кавказ..." а между тем этот твой поэтический Кавказ полон диких, необузданных племен! Особенно ненадежны иноверцы-мусульмане.- Мария Федоровна распалялась все больше, сверля мужа почти враждебным, чужим взглядом; длинные пальцы ее хищно скрючились, как когти, и, глядя на супругов, трудно было предположить, что эти люди когда-то были молодыми и любили друг друга, беспечно и счастливо путешествовали и просто были близки. Все это для Марии Федоровны, Маши, Машеньки давно уже миновало, угасло, все было похоронено глубоко в недрах памяти, и от их согласия и союза осталась лишь хрупкая видимость.
   - Да, да,- твердила она, и рыжая борода мужа топорщилась, щетинилась у нее перед глазами, усугубляя отвращение,- эти мусульмане - наши извечные враги и губители. И дед мой пал в бою с ними! Да ты и сам прекрасно знаешь об этом, господин Белобородое! Знаешь и о предсмертных словах в дневнике моего деда: о том, что главная внутренняя опасность - это вроде бы смирившиеся иноверцы.
   - Нельзя всех стричь под одну гребенку! Видеть во всех мусульманах врагов! - Сергей Александрович похолодел при мысли, что он, искавший подозрительной опасности на стороне, в лице казачьего офицера, может оказаться поднадзорным в собственном доме! Он поразился удивительному сходству рассуждений Марии и подосланного соглядатая.
   Он чувствовал, что ситуация складывается трудная. Хотя его, начальника уезда, трудно было заподозрить в сочувствии гачагам, тем не менее, его обдуманная осторожность в действиях обращалась в козырь в руках его злонамеренных обвинителей. И если так говорит его собственная жена, чего же ждать от чужих людей...
   Сергей Александрович удрученно расхаживал по комнате, теребя бороду, и не сразу заметил Марию, снова стоявшую в дверях.
   - В нашем роду не якшались с инородцами и чернью! - по слову выдавила она.
   - А мы, а я, по-твоему, кто?
   - Вы, испокон веку, либералы! - Мария Федоровна грозно повела указующим перстом перед носом у мужа.- В вашей бело-бородовской родословной нет столбовых дворян, одни выскочки!
   Сергей Александрович был оглушен оскорбительным выпадом той, которая некогда благоговела перед ним. Сдерживая закипающий гнев, он спросил как можно спокойнее:
   - Ну, а вы?
   - Мы - солдаты, прирожденные воины.- Белокурая Мария, выглядевшая моложе мужа, иронически скривила губы.- Хаджар... Хаджар... Мадам Хаджар... Какая же из нее, черной "татарки", мадам, позвольте спросить? - Мария всплеснула руками и глумливо расхохоталась.
   Не глядя на жену, полковник ходил по комнате, раздраженно потирая лоб. Но Мария не унималась:
   - Да, да, господин Белобородое, нельзя миндальничать с этими кавказцами! С "татаркой" этой цацкаться - нельзя! Он вздохнул:
   - Стало быть, ты, Мария, придерживаешься совершенно одинаковых убеждений с новым офицером, Николаем Николаевичем !
   - А почему бы и нет! Да эту сволочь надо штыками переколоть!
   Сергей Александрович осторожно взял ее за тонкое, нежное запястье.
   - Переколоть, говоришь?
   - Покончить с иноверцами! - кричала Мария почти в истерике.
   - А если тут, на Кавказе, христиане и, как ты изволила выразиться, басурмане-татары уживаются друг с другом? Хлеб-соль друг с другом делят? Если клина никакого не вбить меж ними?! Ну, оставим гачагов в стороне, тех, что против нас восстали, но ведь и в мусульманстве просвещенные умы тянутся сердцем к России, Пушкину поклоняются, оплакивают его смерть в стихах... Вот, послушай...
   Сергей Александрович направился к шкафу, достал томик Пушкина и извлек из книги вложенную между страницами газету с прозаическим переводом "Восточной поэмы на смерть Пушкина", принадлежавшей перу Мирза Фатали Ахундова. И зачитал вслух строки:
   Разве ты, чуждый миру, не слыхал о Пушкине,
   о главе собора поэтов?
   О том Пушкине, которому стократно гремела
   хвала со всех концов света за его игриво
   текущие песнопения!18
   Белобородое продолжал читать, голос его набирал силу:
   Державин завоевал державу поэзии,
   но властелином ее Пушкин был избран свыше...
   ... Россия в скорби и воздыхании восклицает по нем:
   "Убитый злодейской рукой разбойника мира!"
   Опуская некоторые куски, полковник дочитал поэму до конца:
   ... Седовласый старец Кавказ ответствует на песнопения
   твои в стихах Сабухия...
   Мария Федоровна долго молчала, иронически глядя на мужа.
   - Кто таков этот "Сабухия"?
   - "Сабухи" - псевдоним Мирзы Фатали Ахундзаде, переводчика канцелярии его высокопревосходительства главноуправляющего на Кавказе...
   - И что ему, переводчику, до русского поэта? Что ему-то оплакивать?
   - Поэт оплакивает поэта. Как Лермонтов.
   - Выкинь эти мысли из головы! Думай лучше о долге своем, о достойном и верном служении...
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ты обязан принять решительные меры по пресечению разбоя и мятежа!
   - Я никогда не допускал послаблений и нерешительности.
   - Как же тогда понять твою столь любезную терпимость к гачагам?..
   - А помнишь,- вдруг повернулся к жене Белобородое,- помнишь, ты мне когда-то говорила, что любишь меня... больше всех на свете.
   - А теперь,- Мария вскинула голову,- теперь я иная.- Она сделала шаг к мужу, положила руки ему на плечи.- Ты, Сергей, должен употребить свою власть и силу и покончить, наконец, с этой нашей русской сердобольностью, всегда чрезмерной и вредоносной...
   Сергей Александрович пытался урезонить жену, даже погладил было по руке, но та резко отстранилась.
   - Пусть трепещут твои мусульмане! -выкрикнула она.- Пусть и грузины не затягивают охрипшими голосами на свой лад песни об этих абреках!
   Белобородое горько сожалел, что завел с женой этот разговор. Теперь-то невозможно остановить прорвавшийся поток ожесточения, желчи и досады. Разве вернешь Марию в былое состояние блаженного согласия и умиротворенности? Разве мыслимо сейчас обнять ее? Не та была уже Мария, не та. В ней все явственней виделся человек трезвый, с холодным рассудком, и эта новая, незнакомая Мария оттеснила прежнюю - ее молодую женственность, красоту, страсть и что тут поделаешь, как быть, если все меняется в мире,- стало меняться и ее отношение к мужу! Что мог поделать думающий об этой необратимой перемене Белобородое?
   Мария Федоровна была женщиной образованной, знала языки, в совершенстве владела немецким,- это обстоятельство было связано не только с образованием, но и с происхождением,- в ее жилах текла и толика немецкой крови.
   Мария Федоровна питала враждебное отношение к декабристам, считала вооруженное восстание 1825 года на Сенатской площади "историческим позором", более того, находила последовавшее наказание, казни и ссылки половинчатой мерой со стороны царя.
   Она никак не могла примириться с давним увлечением мужа пушкинской поэзией, с "опасными" сомнениями и "крамольными" колебаниями, и стремилась внушить ему мысль о необходимости твердокаменной стойкости в служении самодержавной власти. Она хотела обратить мужа в свою веру! И сколь решительна была Мария, столь же был нерешителен Сергей Александрович.
   Волнения в каземате привели к тому, что в чете Белобородовых обозначился раскол: там, по ту сторону борьбы - полное внутреннее единомыслие отважной четы гачагов, здесь, в покоях уездного начальника - враждебное противостояние высокородных супругов!
   - Не так, дорогая моя, все просто... Не выкорчуешь мужика, не вырвешь с корнем инородцев, как ты изволишь думать, не выжжешь огнем! -продолжал муж.
   Мария Федоровна покачала головой.
   - Знакомая песенка! Может, ты и программу своих действий сочинил?
   - Программу диктует сама жизнь.
   - Ну-ну. Поклянись, что нет у тебя программы!
   - Не знаю, Мария, я сам подчас себя не понимаю...- неожиданно признался Белобородое, бессильный вразумить жену, уже и не решившийся бы поручиться за то, останется ли она преданной ему в трудный час и в то же время он был не в состоянии утаить от нее переживаемый втайне разлад со своей совестью.- Ты не можешь себе представить,- сказал полковник,- с какой подозрительностью присматривается ко мне присланный офицер. Иногда мне кажется, что я сам поднадзорный... Он сует нос во все дела, оскорбил узницу, заварил эту кашу в тюрьме, а мне расхлебывать...
   --А как ему с разбойницей обращаться?
   У Марии Федоровны на обнаженных руках кожа пупырышками покрылась.
   - Пойми, что оскорбительное обращение с заключенными недопустимо!
   - С заключенными или с разбойниками?
   - Видишь ли,- терпеливо разъяснил Белобородое,- за каждым узником стоит какой-то род, селение и заступник...
   - Ну и что?
   - Я хочу сказать, и Хаджар не одинока, и у нее есть заступник, вооруженный, сильный - Гачаг Наби! И, более того, вся местная беднота, и кочевой, и оседлый люд горой стоят за гачагов. Неспроста ведь и песни о них поют в своих кибитках! И песни эти слышатся в самом Гёрусе, в каземат проникают, сеют смуту и ропот!
   - И потому надо поскорее затянуть им рот!- Мария Федоровна даже каблучком изволила топнуть.
   - Это невозможно!
   - Для тебя - невозможно! - Мария сорвалась на крик и, бросив в исступлении - Нет, нет! - прошла в спальню, хлопнув дверью. Но и здесь, как на грех, ей попался на глаза раскрытый томик Пушкина, лежавший на тумбочке у кровати мужа, и она схватила раскрытую книгу.
   - Дворянство...- бормотала она,- ересь, чушь.
   Длинные хищные пальцы с остервенением швырнули книгу в камин, и вот уже покоробился переплет, вспыхнули, заполыхали опасные "крамольные" слова, и тонкий дымок взвился струйкой, ушел в зангезурское высокое небо...
   Глава пятнадцатая
   Итак, Белобородое неожиданно для себя убедился в том, что, помимо назойливого, как овод, опасного соглядатая, есть еще один человек, от которого можно ждать подвоха - его собственная жена... Разговор они не возобновляли, но Белобородова тяготило то, что он вольно или невольно оказался в положении оправдывающегося.
   И еще: соглядатай в погонах позволил себе наглое самоуправство, возмутившее весь каземат, а он, Белобородое, облеченный всей полнотой административной власти не одернул его, хотя и не поддерживал. Сомнения мучали Белобородова.
   Он полагал свое обращение с населением и свой образ действий правильными. Правда, он не воспрещал и не мог запретить ни приставам, ни старостам пускать в дело кнут или розги; как и в других губерниях и уездах, и здесь, в зангезурских краях, там, где власть имущие не ощущали непосредственной угрозы со стороны отряда Наби, царили те же рукоприкладство и самоуправство. И здесь, в глухих вотчинах, каждый мироед поступал, как заблагорассудится. Мучили и правых и виноватых, строптивых давили и вновь превращали в безропотных рабов. Там, куда Гачагу Наби не добраться, не дотянуться, могли бедноту и крова лишить, и с земли прогнать, орошенной кровью и потом. Даже в разгар зимы, даже малых и сирых, слабых. А то и спалят дотла жилье и прах по ветру развеют. И по ту и по эту сторону Аракса - одно и то же. Приглянется молодица из бедных служанкой возьмут в дом, натешатся, обесчестят, а чтоб концы в воду спрятать еще и несчастную опорочат, со свету сживут, до петли доведут... Вырастит хлеб беднота - отдавай львиную долю, а то и все подчистую на току заберут, заграбастают в помещичьи закрома... Словом, своя рука - владыка.
   А не будь такого гнета и грабежа - чего ради Наби бросил бы землепашество, с какой бы стати за оружье взялся, в гачаги подался? Чего ради его подруга верная обрекла бы себя на опасности, томилась бы в каземате, как нынче томится?
   Белобородову приходилось поступать по неумолимой воле закона. Под давлением сверху ему приходилось испрашивать помощи и содействия у начальников других уездов и вести дело к окружению и истреблению повстанцев. Но что он мог поделать перед нарастающим всеобщим ропотом, перед всенародным сочувствием гачагам?.. Тем более, что в глубине души он понимал, чем это сочувствие продиктовано.
   И не было такого народного празднества и торжества, где бы ни звучали песни во славу заступников-гачагов, не было такой жатвы, где бы жнецы не подхватили эти песни, не вторили бы друг другу, и глядишь, работа пошла веселей, спорится дело, и вместо двух-трех стогов четыре-пять выросли, и скирды среди жнивья куда быстрее растут!
   И по весне пахари, сеятели о Наби, о Хаджар поют, новые песни слагают...
   И пастухи, и подпаски, и босоногая голопузая ребятня на приволье не обходятся без этих песен, еще игрища затевали, из камышей ружья сработают, в "Наби-Хаджар" играют, и пойдет потеха, друг на друга, стенка на стенку, и тут, конечно, не обойдется, чтоб "солдат, казаков" не перебить, "ханам-бекам" не помять бока, и "святых отцов" и "купцов" не распотрошить, и ихнее "богатейское добро" беднякам не раздарить...
   Как же было не задуматься зангезурскому уездному начальнику?! Как было ему не вспомнить о вольнолюбивых чаяниях Пушкина, о траурной поэме, оплакавшей его трагическую гибель?.. Как можно было честному человеку оставаться безоблачно ясным и неколебимым при виде того, что творилось на окраине империи, в зангезурской глуши?..
   Как мог он прикинуться незрячим и глухим? Как мог он превратиться в твердокаменного истукана, каким его хотела видеть Мария? Стать беспомощным и безжалостным?
   Побудь Мария в его шкуре, казалось иногда полковнику, узнай то, что видел и знал он... не стала бы она так рассуждать! А каково ему! Белобородое понимал, что сила отряда Наби не исчислялась сотней-другой удальцов, за ними стоял глас народа, дух народа! Сила и мощь движения Наби - Хаджар была в народном единодушии, в народном воодушевлении, разгоравшемся все ярче, сеявшем страх в сердцах всех власть имущих - от наместника до есаула, от губернатора до старосты, в сочувствии и помощи гачагам,- уже бедняки, случалось, и приставов, и стражников, и урядников вязали, брюхо к брюху, и помещикам усы остригали, и иным обиралам и мучителям уши отрезали, в назидание прочим...
   Итак, причина коренилась не в Наби - Хаджар, а гораздо глубже, ропот зрел в народе в бедняцких лачугах, в алачигах, в сторожках...
   Белобородое уже давно почувствовал и понял это, в то время как многие другие офицеры и высокопоставленные чиновники не могли или не хотели уразуметь этой истины.
   После долгих раздумий Белобородое решил послать донесение наместнику с подробным описанием осложняющейся обстановки, изложить все как есть; и то, как оскорбительное обращение казачьего офицера взъярило всех арестантов, и то, что последовало и может последовать потом...
   Глава шестнадцатая
   Полковник, не теряя времени, заперся в своем кабинете и сел за письмо гянджинскому генерал-губернатору. И, выводя "Ваше превосходительство..." на белом листе, он, как ни странно, сразу успокоился - то ли потому, что сейчас хоть что-то делал, а не мучился раздумьями, то ли от успокоительного и удовлетворенного сознания, что этим самым обращением он опередит своего недруга - есаула. "Полагаю .необходимым довести до Вашего сведения события последних дней, связанные с имевшим место возмущением среди арестантов каземата..."
   Далее следовали слова о "непозволительных действиях и возмутительном поведении новоназначенного капитана Кудейкина, порочащих честь мундира, бросающих тень на нашу политику и послуживших поводом к бунту в каземате, выразившемуся в исполнении крамольных песен, в иных изъявлениях протеста..."
   Не было забыто и неслыханное оскорбление капитаном, нанесенное начальнику тюрьмы, который дал волю рукам, дернул начальника за усы и сорвал с него погоны.
   "Г-н Кудейкин,- писал полковник,- не желает уразуметь, как с кем надо обращаться, неизвестно, на чье покровительство он рассчитывает, откуда и от кого получил или получает неразумные инструкции, никак не принимая в расчет местные обычаи и нравы, порядки, бытующие у иноверцев. Быстроходов не понимает, какими последствиями здесь чревато оскорбление женщины, тем более, если она пользуется популярностью, а Вашему превосходительству должно быть известно, что мятежники во главе с Гачагом Наби, обосновавшись в горах, ждут случая, чтобы учинить новый набег на правительственные части. Они требуют безоговорочного освобождения Хаджар, угрожая в противном случае кровопролитием и возмездием. Пока что они, очевидно, тешатся надеждой, что власти не станут долго держать узницу в заточении по соображениям, что муж ее, Гачаг Наби находится на воле..."
   Белобородое уже исписал несколько страниц своим аккуратным убористым почерком, подробно перечислив все инциденты в округе, не утаивая случаев самосуда над местными богатеями.
   Он испытывал противоречивые чувства, излагая все эти события, сам не веря в реальную необходимость своего донесения. Он изливал накипевшее на сердце, не ограничиваясь изложением фактов. Что-то в глубине души его дрогнуло, всколыхнулось, и он еще боялся признаться себе, что именно.
   Письмо получилось непомерно длинным - как его воспримет генерал-губернатор? С раздражением, досадой, а то чего доброго, еще и решит уволить неугодного уездного начальника?
   Во всяком случае, Белобородое знал, что его сомнения не могут прийтись по душе очень многим. Но теперь это уже не имело значения. Отныне полковник не желал кривить душой, давать ложные сведения и приукрашивать действительное положение вещей. Гусиное церо нервно скользило по бумаге, он писал решительно, все как есть. Будь что будет, думал он. Сказать правду - его долг. Пусть думают и говорят, что хотят. Мне. все равно. До каких пор это терпеть? До каких пор давить и душить этих иноверцев, глумиться, не разбирая правых и виноватых?