Рагимов Сулейман. Орлица Кавказа (Книга 1)

   И ему виделся самодержец, недовольный, грозный, выговаривавший ему, и он, главноуправляющий, стоял с повинной головой. Неприятное видение сменялось реальностью, вновь переносившей его из петербургских далей в южный чертог, где он, главноуправляющий, чувствовал себя полновластным хозяином.
   Он намеревался радеть на этой державной стезе до конца дней своих, служа империи, и отойти в мир иной под гром пушек.
   Глава семьдесят седьмая
   Да, главноуправляющий мог обольщаться высочайшим доверием, своей "полуимператорской" миссией, ролью одного из высокопоставленных вершителей судеб, который, помимо всего прочего, решительно терпеть не мог вольнодумцев-литераторов. Он мог бы, продолжая воображаемую исповедь перед высочайшим повелителем, поделиться своими чувствами на этот счет: "Никак я не могу взять в толк, отчего эти наши российские сочинители, причем из благородных сословий, вместо того, чтобы клеймить позором здешних бунтарей и разбойников, живописуют их в сочувственных тонах?.. Странная, больная приязнь! И как сии просвещенные мужи... не разумеют, что их "сантименты" подрывают предприятия отечества, повсеместно расширяющего свою мощь, оттирающего надменную Европу... Мы ее не трогали - так Наполеон пошел на нас, Москва первопрестольная сгорела... Благодушие нам дорого обошлось! Либо господство, либо холопство! Либо имперские ощеренные штыки, либо новая "Золотая Орда"! Везде бы надо их давить, чтобы их глазки-щелочки и вовсе закрылись! Так бы и с кавказскими татарами! Пусть прислуживают нам! Пусть черной работой занимаются, перебиваются с хлеба на воду...- и поправляет себя: - ...Если бы его величеству было угодно обратить внимание на эту сторону вопроса... а также... гм... не быть столь беспечным к сохранению тайн интимной жизни и пресечению неблагоприятных слухов относительно... гм... этой жизни... то, право же, государственные дела приобрели бы надлежащее равновесие... и мы были бы избавлены от многих неприятностей в столице и здесь..."
   Главноуправляющий, не смея поднять глаз на царский портрет, похолодел от того, что в мысли его закрались столь непочтительные нотки. Но, должно быть, и в его верноподданической душе оставались затаенные, глухие уголки, куда уже не проникал ни свет божественного ореола, ни холодный страх "святотатства". И потому, преодолев оторопь, он не осторожничал в своих рассуждениях: "Царь должен умело вести имперский корабль через все бури! Царь должен навести порядок у себя дома! Не позволять никому совать нос в державные дела, не быть под башмаком..."
   - Да, Кавказ за мной... Я за Кавказ в ответе...- Наместник, избавившись от тайного холодка страха, положил руку на увешанную крестами и медалями грудь.Я. должен утихомирить Кавказ и тем подать пример служения империи. Покончить с этими "террористами" в бурках и черкесках, с этими "амазонками" и "орлицами".
   Его превосходительство прошелся по кабинету, не без усилий избавившись от навязчивых, сбивчивых мыслей, от неприятного горького осадка в душе.
   Вошел начальник штаба.
   Наместник придал лицу приветливое выражение.
   - Что скажете, генерал?
   - Признаться, ваше превосходительство, конфуз вышел.
   - Конфуз?
   - Так точно, ваше превосходительство... Лучше для нас, если бы в том самом погребке поболее врагов находилось... хоть с полсотни Сандро.
   - Что ж - одного вам мало?
   - Я не о том... Брошенные силы оказались несоразмерны цели.
   - Оплошали, значит, генерал?
   - Так точно, ваше превосходительство.
   - Как бы не так...- усмехнулся главноуправляющий.- Мы вовсе не стреляли из пушек по воробьям. Ты ведь слышал: "Из искры возгорится пламя..." Так вот, в Гачаге Наби есть такая искорка. И из нее может... понимаешь? Ты, кстати, видел орлов над Тифлисом? Раньше я их что-то не замечал...
   - Действительно... Знаменье какое-то. Или учуяли что...
   - Ну да, кавказские орлы заранее знают, где запахнет порохом! - Кулак главноуправляющего обрушился на стол.- А не вернее ли сказать, что их привлек "пороховой погреб" - тот, где Сандро орудовал?!
   Генерал коротко и нерешительно хихикнул. Он попросил разрешения закурить и, достав золоченый портсигар, извлек папиросу, чиркнул спичкой, задымил.
   - Право же, ваше превосходительство... Мы, кажется, склонны преувеличивать опасность.
   - А "Орлица"? Эти открытки-своего рода прокламации! И эти орлы в небе неспроста, голубчик... умысел тут...
   - Да, странное явление. Что-то я не припомню, чтобы орлы сюда наведывались.
   - Короче говоря, мое мнение: надобно показать силу.
   - Где? - генерал отставил папиросу.
   - Пока - здесь! Надо привести в движение войска...- Начальник канцелярии Его императорского величества выразительно рубанул по воздуху.- Чтобы сбить крамольную спесь, осадить смутьянов.
   Генерал откинулся на спинку кресла.
   - Я, право, не ожидал увидеть вас столь решительно настроенным...
   - Так вот,- наместник отодвинул кресло с гнутыми ножками и поднялся из-за стола.- Устроить бы смотр, маневры...
   - Если угодно...
   - Я приказываю...
   - Слушаюсь, ваше превосходительство!
   - Пусть наши сапоги порастрясут тифлисские мостовые, пусть знают бунтари, что с нами шутки плохи. Пусть гремит канонада, рухнет небо на этих гачагов. Вот так - мощь, всесокрушающая мощь,- главноуправляющий выпятил грудь.- Пусть их слепит блеск наших штыков! Пусть знают, что мы с ними церемониться не станем, и по головке гладить не собираемся!
   - У местных смутьянов, ваше превосходительство, и заступники нашлись, либеральные доброхоты... Из числа сочинителей русских... - Генерал "попал в точку".- Витийствуют о любви к ближнему! А нам, верно изволите заметить, не до "сантиментов". Нам штыки и шашки нужны.- Генерал погасил папиросу.- На кой нам черт эти литературные "кисейные барышни", эти благотворители от изящной словесности!
   Наместник подошел к карте, увлекая за собой генерала.
   - Вот он, Зангезур... Здесь они, в горах. А мы их - цап! За горло. Никуда не денутся. И с этим усатым Сандро поговорим... Попляшет он у меня. Покончим с ними, водворим порядок и доложим Его императорскому величеству: "На Кавказе все спокойно". И его верные солдаты готовы снова - хоть на Царьград...
   ... И - заработала машина. Застучали телеграфисты, полетели депеши, затрубили трубы, загремели барабаны. Полки двинулись маршем... По булыжным мостовым загромыхали орудия, зацокали копыта.
   В горах прошли стрельбы...
   Глава семьдесят восьмая
   Гоги и Тамара, переплывшие Куру и затаившиеся в прибрежных зарослях, не могли долго оставаться на месте. Облава была неминуема. Возвращение в Тифлис исключалось, так же, как поиски прибежища в окрестностях. Ищейки и жандармы рыскали повсюду.
   Путь на север, в Россию, наверняка, усиленно контролировался.
   Наиболее приемлемым представлялось одно: двинуться вниз по правобережью, пойменными лесами, а оттуда, глухими тропами, в горы, в сторону Зангезура.
   Ночью они направились к сторожке лесника, которого знали, как надежного человека. Переночевав у него, чуть свет они двинулись в соседнее село, где жил связной тайного общества "Орлица"- тот раздобыл одежду, заставил друзей переодеться и провел окольной дорогой дальше. Так, с провожатыми из верных людей, переход за переходом, эйлаг за эйлагом,- долгая дорога, в конце концов приведшая их в зангезурские края.
   Распахнулось горное приволье, воздух бодрил их. Дымы от костров, разведенных перед бедняцкими жилищами, уходили ввысь, туда, где сверкали седоглавые вершины. Гоги и Тамара невольно залюбовались распахнувшимися перед их взором чарующими картинами первозданной природы, поэзией могучего и дикого великолепия. И это очарование настолько властно овладело ими, что они порой забывали об опасностях преодоленного и предстоящего пути, о тоске по покинутому родному крову. В их сердце жило благородное чувство к неожиданному союзнику и помощнику, который предупредил их о надвигающейся беде, и выручил их, быть может, ценой собственной жизни, хотя они и долго уговаривали его покинуть их пристанище, вокруг которого уже затягивалась петля... Но Дато убедил их, что его уход с ними делал бессмысленным побег и обрекал их всех на неминуемый арест, а то, что он остался, усыпило бдительность преследователей и помогло двоим благополучно скрыться.
   Всего-то минуту-другую они с Дато говорили, но Гоги и Тамара запомнят эти мгновения на всю жизнь. Они никогда не могли бы забыть своего спасителя, бывшего сыщика канцелярии главноуправляющего на Кавказе, который пошел против своих хозяев... Уже переплыв Куру, из зарослей, они видели, как враги подступают к заброшенному подворью, видели стоявших поодаль конных стражников, подползающих солдат, слышали выстрелы... Славно дрался Дато... Они видели и то, как он вышел к врагам-с поднятой головой, непокоренный, гордый... Он дрался как воин "Орлицы Кавказа".
   И как бы ни было важно дело, которому они посвятили себя и ради которого они согласились на предложение Дато уйти вдвоем,- их сердца грызла совесть: спасенные - они вынуждены были покинуть своего спасителя.
   Но опасность таилась повсюду, беспощадная рука власти, недреманное око императорских соглядатаев подстерегало их повсеместно.
   Верно, и "крамола" давала о себе знать на всем пространстве империи, от окраин до самого Санкт-Петербурга, помнившего дерзкие посягательства, покушения на венценосцев.
   И при внимательном взгляде можно было понять, что стольный северный град гигантской империи сам оказывался средоточием ропота, гнева. Волны его катились по стране. 198
   Зангезурский уезд не составлял в этом отношении исключения,- сюда докатывалось эхо грозных событий.
   И ведь неспроста иные из земских работников, путешественников, интеллигентов проявляли сочувственный интерес к такому врагу империи как Гачаг Наби, неспроста были с ним на дружеской ноге... Были и среди солдат такие, которые поплатились за помощь повстанцам арестом,- разве не они переправляли патроны через посредников гачагам?
   Да, волны гнева расходились от столицы до самых гор и вновь, отраженные, умножившие силу, возвращались. Кавказские орлы реяли над канцелярией главноуправляющего - кто знает, не предвестие ли это рокового конца?..
   И надо же такому случиться, что это "нашествие" орлов наблюдали на отдаленных эйлагах, горных урочищах Зангезура! И люди, оседло жившие в низинах, и перекочевавшие на летние эйлаги, и сами гачаги диву давались.
   - Что за наваждение?
   Глазели, запрокинув головы, папахи на затылки съехали, ладони - к бровям:
   - Чудеса... и только...
   Открытка с портретом Хаджар и до гачагов дошла; кто-то привез из Зангезура. Наби усмехнулся: "Вот, братцы, дочь Ханали и тут нас обскакала..."
   По-разному рассуждали гачаги.
   Одни говорили, мол, зазорно это женщину изображать, картинки распространять.
   Спрашивали:
   - Отчего?
   - Не по обычаю,- отвечал недовольный. Кто-то подначивал блюстителя нравов:
   - Да какая же она тебе женщина? Она и не таких, как ты, за пояс заткнет. Даром, что ли, львицей, орлицей называем ее!.. Даром, что ли, ашыги о ней песни поют...
   У Наби на душе иной раз всколыхнется, кольнет ревность. После одумается, успокоится, да еще и себя корит: "Чего это взъерепенился? Чего грешу на нее обеими руками за меня держится, и я в ней души не чаю. Молодчина она. По заслугам и честь..."
   И совестливые уколы самому себе захлестывали гордость Наби. Наби воодушевлялся отвагой подруги своей, Наби равнялся на нее, не хотел ничуть уступать!..
   И то верно - Хаджар уродилась такой. Сызмала только и знала, что с мальчишками куролесить, игры затевать,- подружки ей не чета - глядишь, в лапту играет или "папагалды-гач"- была и такая забава у сельской детворы, да в ловкости и силе парням не уступала, заводилой была, верховодила.
   Эта отчаянная недевичья храбрость и привлекла Наби, и они потянулись друг к другу... И вот теперь - задира-заводила детских лет, товарищ по играм стала соратницей по борьбе, закалилась, и пусть она хоть в каземате, хоть в крепости другой за семью стенами, в каменной клетке - какой-такой надзиратель, стражник или прочий душегуб посмел бы взглянуть на нее? Люди верили ей, как самим себе - не сломится, не уронит себя - иначе бы разве стали бы славить ее?..
   ...И вот она, Хаджар-уэница, гордо стоит в камере напротив узкого окна, забранного решеткой, и глядит на башни крепости, а там, за ними, в высоком зангезурском небе, реет и кружит орлиная стая.
   И она сердцем рвалась к ним, крылатым и вольным птицам, парящим в синеве, она уже ощущала себя парящей с ними, такой же вольной орлицей, и сама не подозревая, что восхищенная молва неведомых и далеких друзей провозгласила ее "Орлицей Кавказа"! Она чувствовала в себе крепнущую силу и решимость. И это ощущение своей силы подавляло в ней темную ползущую волну страха. Конечно, она жаждала жить, конечно, она рвалась на волю из душного и мрачного застенка, хотела вознестись на высокие вершины, захлебнуться родным, пьянящим воздухом, испить истрескавшимися иссохшими губами из сладостного родника - родника свободы и жизни!
   Не зная всех подробностей происходящего вокруг, она чувствовала и догадывалась, что после "тюремного бунта" поднялся переполох среди властей, так же, как ропот в народе,- она не чувствовала себя одинокой. Она верила, что в противостоянии гнету и насилию, потоку угроз и приказов, хлынувших в горстке сплотившихся вокруг них смельчаков - она, эта сила, уходит корнями в глубокую гущу народа, в родную землю, в зангезурские горы, эта сила- в орлиной гордости, в высоких гнездовьях на крутых стремнинах, в тех, кто за "потворство" гачагам расплачивается свободой своей, в этих белокурых, русоволосых солдатах в грубых мундирах, брошенных в камеры каземата, в этих доблестных узниках, поднявших голос в ее защиту и поющих песни свободы, песни о ней...
   Орлиные стаи, прорвавшись сквозь черные тучи, сквозь бури и грозы, реяли над казематом, вселяя надежду и веру в грядущую победу...
   И никто из вооруженных стражей тюремного мрака не решался - или не желал? - пальнуть в воздух, разогнать этих вольных птиц...
   "К добру ли?"- думали-гадали наблюдавшие полет...
   Быть может, и с этими легендарными птицами произошла беда?.. Быть может, у них отняли небо, простор, и свободу, и их тесный, скученный, однообразный полет, ограниченный кругами,- это их "небесная" неволя?
   Или орлы, избравшие своим боевым станом седые вершины и крутые стремнины, каким-то наитием угадали земных собратьев по духу, людей с крылатой душой, и устремились к ним?
   Иначе - как объяснить их неожиданное и дружное появление, их сплоченный упрямый полет - от зангезурских гор до Тифлиса? Мало того, шли слухи, что такое скопище видели за хребтами Кавказа, к северу...
   Чем как не судом, сказочным единением птиц и сердец могло выглядеть такое необычайное событие, и не это ли сокровенное единение влекло стаи к ристалищам человеческой борьбы, доблести и подвига?!
   Они летели так высоко, что их было видно далеко окрест, их видели люди, даже не видевшие и не знавшие друг друга.
   Они соединяли в своем полете взоры Наби и Хаджар, гачагов и узников.
   Узники видели в птицах вещий знак грядущего отмщения, летящий символ возмездия!
   "И земля, и небо и орлы - за нас!"
   Они предстали взорам и двух зачарованных пришельцев из Грузии, продолжавших свой долгий и опасный путь в горы с помощью провожатых - местных жителей. Оба - он и она, остановившись у горной поляны, следили за полетом орлиной стаи.
   Оба - он и она - думали об одном и том же,- и их думы и восхищение были похожи на то, что думали и испытывали жители всей округи. Они находились у знаменитого родника Бузбулак, и не сразу услышали голоса провожатых, приглашавших их к скромной трапезе,- поверх скатерти-дастархана, постланной на сочной, цветущей траве их ждал домашний хлеб, свежий сыр...
   Потом они испили родниковой воды, прозрачной и студеной, от которой ломило зубы.
   И вновь устремили взоры на небо, где царствовали орлиные династии...
   И небо было их троном, и солнце - их венцом... Они парили над царями...
   "Боже! Где найти такие краски? - мечтательно думал Гоги.- Как вобрать в глаза это небо и эту землю - колыбель легенды!.."
   Глава семьдесят девятая
   Гачаг Наби не желал больше хорониться по темным горным пещерам, по глухим и диким ущельям. Как он мог думать о себе, когда Хаджар томилась в каземате, в камере-одиночке?
   Он понимал, по доносившимся слухам и вестям, что вызволение Хаджар час от часу становится все более сложным, нечеловечески трудным делом.
   Жандармские наряды, казачьи почты, направляемые из губернии, перекрывали все переходы и подступы к уездному центру.
   По почтовому тракту разносился топот копыт - ехали конные стражники.
   Всех путников, следовавших по тракту, останавливали, проверяли, подозрительных подвергали аресту. В каземате уже, считай, не было свободных камер: появились новые узники,- сельчане в папахах, с хурджинами, в чарыхах из сыромятной кожи.
   По сути, упрямое желание Хаджар вырваться на волю самолично, привело к тому, что удобный момент для нападения на охрану был упущен.
   Войска заполонили округу. И сообразно этой растущей силе требовалось все больше вооруженное ополчение для противоборства. Гачаги могли рассчитывать и уповать только на народную поддержку.
   И люди этой земли не шли на попятный, не отступали перед надвигающейся бедой.
   Не перевелись здесь храбрые мужи и доблестные жены - и откуда взялась в них такая отвага и сила! Они вооружались, кто как мог, устраивали засады в самых немыслимых, неожиданных местах вдоль тракта. И в решающий час, стоило войскам двинуться вперед - их ждал град пуль и камней. Тогда держись, ваши благородия! Царскому воинству противостояла пока затаившаяся, невидимая рать. Гачаг Наби был весь порыв, движение, в папахе-бухары, в черкеске с газырями, как говорится, кинжал на боку, всегда на скаку, к патрону патрон, летит, как огонь, с гачагами-молодчагами, а то и переоденется, ходит по селениям, здесь нагрянул, там - отпрянул и как в воду канул.
   По ту сторону - искушенные, видавшие виды их офицерские благородия, обстрелянные, битые, лаврами увитые, в академиях ученые, в походах громких крученые, а по эту сторону - зангезурские горы и долы вдоль и поперек исходившие, вражье кольцо прорывавшие заступники народные, молодые-удалые, отчаянные малые во главе с "генералом крестьянским", сыном крестьянским Наби!
   Не станут кланяться пулям царским, не поступятся честью сестры своей Хаджар,- ни Наби, ни удальцы его, ни люди гор - опора из опор.
   Пусть там рать неисчислимая, сила неодолимая - но и здесь игиты, не лыком шиты, но здесь - воля народная.
   Верно, пока ни больших баталий, ни особых перестрелок, ни сшибок-стычек. Пушки царские молчат, и камни-валуны сверху не летят. Как и велел Наби ополченцы застыли, не лезут на рожон... Как обычно, на исходе лета, когда животина нагуляет жиру, кочевые устремлялись с горных эйлагов в низины, к постоянным очагам, останавливались после переходов на привал, разбивая палатки по обе стороны столбовой дороги, уходящей в зангезурские горы. Со стороны все как положено, возвращаются люди с гор. А полюбопытствует иной урядник: откуда, мол, взялись, чего сшиваетесь, шли бы прочь - растолкуют: так ведь, господин хороший, испокон веков у нас водится, к лету - в горы, к осени вниз. Спросят еще: чего ж на привале не сидится, все по горам, по долам шастаете? Они в ответ: для костров хворост собираем,- кремень-камень ищем для огня.
   - Никто ничем себя не выдавал, никакого предлога властям не давал. Наби задумал: пусть власти первыми и начнут. А как полезут, двинутся на сельчан, тогда и все увидят, какие это господа хорошие, как они бедняцкой крови жаждут. Что касается другой стороны, там не хотели поднимать особого шума. Командиры царские прикидывали и понимали, и за гачагами есть сила, и немалая, поддержка народная, сочувствие тайное и явное, которое могло обернуться против войск...
   ...И никак не резонно было бы для их благородий бездумно слать конных и пеших на эту голь перекатную в папахах и чары-хах, людьми жертвовать почем зря. Так можно и увязнуть в этих нескончаемых ущельях, скалах, силы распылить.
   Гоги и Тамара, с помощью провожатых узнали, наконец, о том, что Гачаг Наби расположился в укреплении под названием "Баш-баша гаялар" - грузинским друзьям обьяснили, что это означает: "Скалы головою к голове".
   Гачаг Наби, где обойдя, где объехав места вероятных столкновений, засады и дозора, вернулся в свой горный штаб. Устал порядком - вот и прислонился, укрывшись мохнатой буркой, к валуну, дремота одолевает и сквозь дрему и усталость тревога точит сердце,- мысли устремляются туда, в Гёрус, к каземату. Ему сообщили, что Хаджар собираются вскорости перевести в другую тюрьму, возможно в Тифлис, а то и в Петербург. Прилег Наби уже, а сон нейдет в глаза, покоя нет. Мысль работала трезво и остро.
   Нельзя терять голову, ведь столько народу на него смотрит: оплошал, растерялся,- гачаги без главаря останутся, разброд и раздор произойдет.
   Наби как раз в минуту опасности, в лихой час умел думать и действовать с особой быстротой.
   Наби был друг - другу, враг - врагу. Друг знал: ради друга он ничего не пожалеет. Враг знал: дорого может стоить вражда с Наби.
   Но суд был крут. Не святоша - до судного дня откладывать
   Бит - будет квит, в долгу не останется.
   Но Гачаг Наби был и милосердным.
   За бедных и сирых горой стоял! За обиженных и слабых богатеям мстил!..
   Там, где Наби сражается, ясно, кто свой, кто чужой, не перепутаешь. Произвол - долой, пристав - староста - или бек - отвечай головой. И пусть его императорские величества знают, с кем имеют дело! Пусть знают, что дух Кероглу жив, что гачаги не оставят Хаджар в беде!
   А власти знали, каково иметь дело с Наби, как же не знать, если он столько лет карал карающих!
   Гоги и Тамара, добравшиеся до лагеря, догадывались, сколько сил стоила Наби эта борьба, как он сейчас нуждался в отдыхе.
   Наби же всегда спал сторожко и чутко, спать - спит, а все слышит, с закрытыми глазами видит.
   Походы закалили его, страх был неведом ему.
   Быть начеку, всегда и везде - вот заповедь гачага.
   Он-то хорошо представлял мощь империи. Всегда старался узнать в точности, оценить силы противостоящего врага. Может, ему и жизнь не дорога, и все трын-трава, и нет разницы - жить или голову сложить? Отнюдь нет! Гачаг Наби любил жизнь, как и Хаджар, жаждал воли и счастья, но он не мог быть вольным и счастливым, видя собратьев своих...
   И не хотел бы он умереть глупой смертью, от шальной царской пули...
   Не мог он видеть, как помыкают батраками, словно скотиной, как бесчестят бедняцких дочерей озверевшие бекские отпрыски, как воцаряются пьяный разгул и распутство власть имущих, не мог он видеть, как гуляют бекские кнуты и полицейские розги по спинам сельчан, на виду у прекрасных жен и невест, как запирают провинившихся, побитых, измордованных в хлеву, как рушатся семьи, как плодятся незаконнорожденные дети у поруганных и бессильных сельчанок, которые по вине насильников обречены всю жизнь давиться стыдом и позором за омраченную, оскверненную святыню материнства.
   Гачаг Наби думал думу о доле народной, не желал, чтобы у пахаря и жнеца не оставалось ничего, кроме мозолей на руках.
   Доколе будут жить они и их дети впроголодь, доколе будут ходить в отрепьях и обносках? Доколе будет бесчинствовать власть, доколе портреты его кровавого величества будут висеть в стенах канцелярий, присутственных мест, земств, и царские глаза будут сверлить душу?
   Не хотел Наби, чтобы прекрасные уголки родного края превращались в ад безжалостной рукой самодуров и чинуш. И он избрал путь борьбы во имя сокрушения зол, и в этой борьбе был не одинок.
   Беднота любила Гачага Наби и его соратников, поддерживала его, тайно или явно, кормила, обувала, одевала, укрывала.
   Как Наби заступился за народ, так и народ стоял за него горой, и был готов сделать все, чтобы вызволить, вырвать Хаджар из неволи.
   Без этой поддержки - будь Наби хоть молнией, хоть грозой - только бы сверкнул и сгорел.
   ... Гоги и Тамара, подойдя к подножью круто взмывшей в небо скалы, молча переглянулись: среди высокой, травы у замшелого валуна, укутавшись мохнатой буркой, полулежал бородатый человек, забывшийся коротким и, наверное, неожиданно сморившим сном, не выпускавший из руки винтовки...
   Вся фигура спящего производила противоречивое впечатление. Усталость и сила, непритязательность и достоинство, блаженная расслабленность и напряженная готовность...
   Так вот он каков, легендарный заступник и вожак бедноты, опора и надежда народная!
   Гоги снова мечтательно подумал о несбыточном, и Тамара, перехватив его неотрывный, пристальный взгляд, догадалась, что у него на душе: "Нарисовать бы!"
   Им виделся воображаемый портрет героя, которому бурка заменяла постель, папаха - подушку, высокое небо - крышу над головой - портрет воина с оружием в руке, наводившего страх на врагов.
   Это был не минутный покой усталого человека - это было красноречивое молчание бойца, готовящегося к неравному бою с вооруженным до зубов врагом. Это был вызов их степенствам и их благородиям, в аксельбантах, портупеях, эполетах, это была уснувшая до времени гроза.
   Гоги перевел взгляд на своих провожатых, в островерхих папахах, в шерстяной чохе, с кинжалами на поясах.
   Они все, по знаку молчаливых вооруженных дозорных, стоявших окрест скал, говорили шепотом, передвигались тихо и осторожно: Наби спит! Провожатые ждали пробуждения Наби, чтобы доложить ему о пришельцах из далекого края.