Рагимов Сулейман. Орлица Кавказа (Книга 1)

   Главноуправляющий выдержал паузу,- часть присутствующих, оцепенев на месте, уставилась на него, другие недоуменно и растерянно косились на елизаветпольского генерал-губернатора. Наместник швырнул врученное ему послание на стол:
   - Вот, ознакомьтесь все с этой реляцией...- и поднялся. Сунув руки в карманы брюк с генеральскими лампасами, он последовал в смежную комнату, бросив на ходу: - прочтите от точки до точки! Вы удостоены всевозможных почестей и наград не для того, чтобы созерцать и попустительствовать смуте, но для того, чтобы крепить и возвышать державу. Вы, достопочтенные господа генералы! - и главнокомандующий в сердцах хлопнул дверью.
   Губернаторы, съежившись под градом обрушившейся на них брани и передавая листы из рук в руки, прочли длинное письмо, поглядывая на елизаветпольского начальника - кто сочувственно, кто снисходительно-иронически, а кто с нескрываемой досадой и раздражением. И все бы хотели дружно призвать незадачливого сослуживца к ответу: как же так, ваше превосходительство, как вы могли допустить такое, милостивый государь, да мы бы этих смутьянов в бараний рог, и тому подобное,- но мысль о том, где они находятся, сдерживала их и заставляла умерить свой пыл. Подумать только, бунт в каземате! Мало "красных петухов" гуляло по усадьбам, мало всяких крамольников и разбойников на больших дорогах, а тут еще и в каземате! Чего доброго и в другие губернии перекинется! Слыхано ли, кандалы разорвали, песни о "татарском" разбойнике Наби распевают!
   Судили-рядили, каждый со своей колокольни, и все сходились на одном: оплошал елизаветпольский генерал-губернатор.
   А тот сидел, потупясь, опустив голову.
   О том думал, как распоясался казачий офицер, как мог уездный начальник позволить тому разворошить осиное гнездо?
   Кто, в конце концов, кому подчиняется - губернатор офицерью, или войска официальной власти? А если губернатор - то их благородия пусть изволят считаться с его людьми, с уездным начальством, не зарываться и не лезть, куда не следует. Однако, зарываются и лезут, и, может быть, неспроста.
   Особенно не по себе генералам стало, когда из письма зангезурского узнали они о дерзких набегах и расправах Наби - губернаторов дрожь охватила. И более, чем Наби, похоже, дразнила их любопытство и повергала в тревогу молва о кавказской горянке Хаджар, воодушевлявшей повстанцев даже в стенах каземата.
   Конечно, кое-кто из них слыхал о песнях в честь Наби и Хаджар, переходивший из уст в уста, в печенках губернаторских сидели эти песни... А вдруг и в их губернии перекинется крамола? Очевидно, одними штыками тут не обойтись, нужна иная тактика, иной маневр и образ действий. Только нагайкой и кнутом, военными демаршами окраины империи не удержать в повиновении.
   Губернаторы ломали голову, снедаемые противоречивыми мыслями, сомнениями и страхами, а массивная дверь из орехового дерева открылась, и вновь появился нахохлившийся, побагровевший главноуправляющий, и медленно выйдя на середину зала, остановился.
   - Ну-с, господа, прочли?
   - Так точно, ваше превосходительство!
   - Я хотел' бы услышать ваше суждение о беспорядках в гёрусском каземате.
   - Мы ждем распоряжений вашего высокопревосходительства,- подобострастно выпалил кто-то из губернаторов.
   - Аркадий Филиппович,- главноуправляющий остановил иронический взгляд на елизаветпольском генерал-губернаторе,- может быть, вы изволите поделиться с нами?
   - Смею заверить ваше высокопревосходительство, что знай я досконально, как развязать этот "гордиев узел", то и письма не стал бы показывать вам...
   - Гордиев узел?! - голос главноуправляющего, холеной рукой, затянутой в перчатку, накрывшего исписанную стопу листов, взвился.- И это называется управлять губернией! Уездом?! Это - развал!
   Елизаветпольский генерал-губернатор, вытянувшийся в струнку перед начальником, опустил голову.
   - Вы вправе наказать меня, ваше высокопревосходительство.
   - Успеется! Возмущен не только я... - царский наместник обвел колючим взглядом остолбеневших губернских начальников.- Государь выражал недовольство положением дел на Кавказе и нашим образом действий! - наместник воздел очи к портрету самодержавца в золоченой раме.- Изволите знать, почему? Потому, что уже столько лет мы не можем справиться с разбойником Наби!
   И дальше стал отчитывать генералов, как мальчишек, ругать их последними словами - так народная молва говорит.
   - Ваше высокопревосходительство... - выдавил из себя в воцарившейся тишине елизаветпольский страж империи, облизнув сухие губы.- Я совершенно виноват перед вами.- Губернатор втайне надеялся смягчить признанием разгневанного начальника и хоть как-то отвести угрозу, нависшую над его головой.
   - Вы виноваты перед всей империей!
   - Так точно, ваше превосходительство!
   Наместник, морщась от раздражения и досады, отрезал:
   - Д главноуправляющий, жду от вас всех решительного четкого ответа! губернаторы продолжали стоять у кресел.- Вы вот извольте мне ответить, на руку ли нам было оскорблять кавказскую женщину, почитаемую среди местного населения?
   Губернаторы продолжали хранить молчание, опасаясь сказать что-то невпопад.
   - По-моему, такое по меньшей мере неумно, господа!
   И только теперь, воодушевленные тоном и позицией его высокопревосходительства, губернаторы встрепенулись, ожили и в дружном подобострастии заговорили, косясь на елизаветпольского коллегу, стоявшего с убитым видом.
   Каждый из них на свой лад сказал примерно так:
   -- Конечно же, вы правы, ваше высокопревосходительство!
   Глава двадцатая
   Излив свое раздражение и досаду, наместник немного отошел; достав носовой платок, отер пот со взопревшего лица, затем грузно опустился в кресло.
   - Не грех поучиться у бакинского генерал-губернатора,- продолжал он.- Не все, конечно, у него достойно подражания, но кое-чему стоит поучиться.
   Дородный бакинский генерал-губернатор заерзал в кресле, польщенный начальственной похвалой. Взгляд его скользнул по съежившемуся елизаветпольскому гостю, благоговейно устремился к августейшему образу в золоченой раме, минуя фигуру главнокомандующего. Тот не без некоторого неудовольствия заметил губернаторский взгляд, столь бесстрастно обошедший его персону.
   - Может, изволит высказаться наш бакинский генерал-губернатор? А, господин Пудовкин?
   - Покорнейше благодарю, ваше высокопревосходительство,- польщенно отозвался Пудовкин.- Но, право, мне нечего добавить к тому, что вы сказали.Мясистые губернаторские щеки налились краской.
   - Ну, скажем, начнем с этих самых... белорубашечников... - Наместник сопроводил слова непринужденно приглашающим жестом.- Как у мусульман шиитского толка вершится обряд самоистязания? Посвятите нас в бакинские подробности.
   - Слушаюсь, ваше высокопревосходительство. Господам известно, что раз в году, в день "ашура", мужчины-шииты, в белых длинных рубахах в поминовение убиенных имамов устраивают ритуальное шествие, надсекают себе головы мечами, кинжалами, заливаясь кровью...
   Наместник удовлетворенно заколыхался в кресле, обведя взглядом губернаторские головы, лысины, плеши, мундиры, кресты, медали, удостоверяясь, что эти властные, именитые> родовитые люди сейчас являли дружное подобострастное внимание.
   - Худо или нет, что наши иноверцы занимаются подобным "кровопусканием"?
   Губернаторы - каждый себе на уме,-- уловили по тону, куда клонит его высокопревосходительство и ответили вперебой:
   - Не худо...
   - Хорошо бы им всем принять шиитство...
   - То-то потешатся...
   Бакинский губернатор, видя поощрительное отношение к жестокому обряду, напыжился. Пудовкин умел напускать на себя сочувственный вид, строить горестную мину, скрестив руки на груди, когда подданные - шииты вершили обряд поминовения убиенных имамов, оплакивая их в безутешном горе и исступленно истязая себя. Губернатор настолько преуспел в своем лицемерном сочувствии, что простодушная толпа могла бы, кажется, предположить его обращение в шиитскую веру...
   - Господа, я всячески поощряю обряд,- сказал он.- Более того, из своих средств я вношу вспомоществование в пользу "белорубашечников", велю обносить их, по обычаю, сладким напитком - шербетом!
   - Слышите,- шербетом угощает шиитов! - В тоне наместника уже сквозила ирония. Он не хотел слишком выделять бакинского подопечного перед остальными, пусть даже в пику елизаветпольскому генерал-губернатору.- Да-с, господа, шербетом! Ну, и когда шииты ваши, вооруженные этими опасными штуками, пускаются шествовать по улицам - как тогда, князь?
   - По моему распоряжению, для сохранения порядка и пущей торжественности, выставляются конные пикеты.
   - Ну и как шииты относятся к усердию нашего губернатора?
   - Все шииты, смею заверить вас, изъявляют искреннюю признательность! Это предмет их религиозной гордости!
   Наместник неспроста завел разговор об этой сложной материи, преследуя цель - довести до сознания присутствующих мысль о том, какую неожиданную службу может сослужить рознь между суннитами и шиитами на Кавказе. Он хотел внушить губернаторам не только мысль о расколе и разжигании межнациональной розни, но и о целесообразности использовать сектантские распри.
   - Почему же они гордятся вашим участием? Сделайте милость, растолкуйте...
   Пудовкин приосанился:
   - Они рассуждают так: дескать, глядите, сколь почитаема наша шиитская вера в отличие от суннитской, что сам генерал-губернатор выказывает к нам расположение, и казачье воинство выставляет для охранения, и шербет с нами пьет, и печаль нашу разделяет!
   Наместник не мог удержаться от смеха. Остальные неуверенно хихикнули.
   - Как же так, губернатор - и вдруг слезу пускать по убиенным имамам?
   - Так точно, ваше высокопревосходительство. Если интересы дела требуют...Тут уж все дружно прыснули, расхохотались, заколыхались в креслах.
   Один лишь елизаветпольский генерал-губернатор, сидевший, как на иголках, оставался серьезен. Главноуправляющий заметно оживился и добавил со смехом:
   - Господа, Пудовкин готов, похоже, заодно с басурманами и за кинжал взяться, кромсать себя почем зря! Грохнул смех.
   - Если понадобится... в интересах отечества,- стараясь перекрыть зычные голоса, проговорил Пудовкин, запоздало сообразив, что выказываемое им усердие склоняется в комическую крайность. Наместник неожиданно изменил тон, встал и сказал сурово и властно:
   - Отечество не станет требовать от своих генералов опускаться до уровня диких туземцев!
   Все губернаторы поднялись с мест, вслед за главнокомандующим. Тот продолжал тем же металлическим голосом:
   - Надо смотреть на подданных с высоты вверенной власти! А не якшаться с ними! Истинное усердие в чувстве меры!- Главнокомандующий повернул беседу к весьма серьезной и щекотливой теме.- Что шииты истязают себя, бьют себя цепями...
   - До синяков,- вставил Пудовкин.
   - До синяков, до крови - так пусть и хлещут! Пусть кромсают свои обритые черепа!- главнокомандующий покачал воздетым указательным пальцем в воздухе.Это-то, господа, предпочтительнее, нежели бунт в каземате, как о том нам доносят из Зангезура!- потирая руки, наместник стал прохаживаться по залу, и губернаторские головы поворачивались за ним.
   - Лучше им бить себя цепями, нежели рвать оковы и горланить крамольные песни!
   - Так точно, ваше превосходительство!- поддакнул Пудовкин. Он с прежним самодовольством смерил взглядом елизаветпольского губернатора. Выказывая верноподданический пыл, он даже ухитрился сделать шаг к главнокомандующему и коснуться его локтя со словами - "Разделяй и властвуй". - Я так понимаю суть дела, ваше высокопревосходительство. Так наставляет нас его императорское величество.
   - Итак предписываем мы - вам, господа!- отвечал наместник, отстраняя руку бакинского губернатора. Он вновь воцарился в своем кресле, и все расселись по местам. Изложив мнение о целесообразности и выгоде для империи разобщения и разжигания розни среди инородцев-мусульман, он пространно говорил и об использовании кавказских христиан в этом деле.- Надо повсеместно укреплять церковь! Надо основательно встряхнуть наших святых отцов, чтобы они пускали в дело евангелие в проповеди религиозной нетерпимости к иноверцам! Вдалбливали пастве в голову мысль о непримиримости с исламом!
   - Весьма тонко и резонно изволите заметить, ваше высокопревосходительство!- вставил один из губернаторов, до сих пор хранивший молчание.- Церковь против мечети! Евангелие против Корана!
   - Вот именно, господа,- подхватил главнокомандующий, убеждаясь во впечатлении, произведенном своей инструкцией.- Не только силой надобно действовать, но и умением! А то ведь дров наломать недолго - оскорбить кавказскую женщину, предводительницу, обозвать ее, и дать нашим врагам в руки козырь! Не годится так, господа!
   - Так точно, ваше высокопревосходительство!- раздались голоса.
   - А что - годится?- риторически спросил главнокомандующий.- Как подобает действовать? Если не удается подавить движение Гачага Наби силой, надобно его подорвать изнутри, обезглавить!- Он снова встал из кресла, прошелся по залу, жестом повелев губернаторам, порывающимся подняться с мест: "сидите". Его высокопревосходительство собирался подытожить свое затянувшееся наставление, преисполненный сознания собственной мудрости и проницательности.
   - Что можно предпринять, чтобы пресечь присоединение людей из грузин, армян к гачагам?.. Сунниты-шииты, христиане-мусульмане!.. Используйте их рознь! Но - с умом! Создавайте впечатление, что все они для нас равны. Кто бы ни был, шиит ли, суннит ли, про-персидски настроен или про-турецки, все равно,- дескать, вот вам свобода вероисповедания и свобода совести, мы не вмешиваемся! И ничего не навязываем грубой силой! Мы, империя, ничуть не принижаем закон правоверных перед православными! Более того, при случае, можно и польстить... В меру, разумеется...
   - Совершенно верно!- встрепенулся в кресле один из губернаторов с сонным отечным лицом, не меняющим дремотного выражения. Судя по всему, этот губернатор еще не оправился от недавнего возлияния. Главнокомандующий, сверкнув на похмельного подопечного глазами, продолжал раздраженным тоном:
   - Так-то, достопочтенные господа! Его императорское величество, удостоивший нас высочайшего доверия, внушает нам, что в нашей воле и власти расширять владения империи, осененной двуглавым орлом и победоносными знаменами! В нашей воле уберечь и отстоять завоеванные территории, держать в узде и в повиновении иноверцев и инородцев на окраинах державы!
   Наместник прошелся по кабинету.
   - Я излагаю волю его императорского величества!- раздраженно уточнил он вслух, стараясь придать голосу грозную внушительность, и его недовольство относилось к нерасторопности и нерадивости всех губернаторов, за исключением, очевидно, одного - бакинского.- Да, господа, его императорское величество не погладит нас по головке за то, что там-сям дает о себе знать дух крамолы и печальной памяти декабристов, посягнувших некогда на трон и понесших заслуженную кару; он не допустит, чтобы вы неблагодарно относились к высочайшему доверию.- Главнокомандующий обратил лицо к елизаветпольскому губернатору, и голос его перешел в хриплый крик:- Его императорское величество не допустит, чтобы генерал-губернатор Елизаветполя пускал правление губернией на самотек! Вы не изволили даже наведаться в Занге-зурский уезд, где Гачаг Наби по горам, по долам скачет, а его сподвижница в каземате верховодит бунтарями! Вы предпочитаете сидеть в губернаторском кресле, но долго в нем вы таким образом не усидите...
   Глава двадцать первая
   Кузнец Томас, ловко избавившись от слежки, обошел весь Гёрус, где знал каждый закоулок, порасспросил, разузнал у знакомых людей подробности о положении дел в каземате, сопоставил, где истина, а где выдумка, намотал на ус. Как ни крепки и высоки тюремные стены, а правды не утаишь. Удивился старый кузнец, что вот оно, железо, где сгодилось, вот как обернулось, что и оно, родимое, в арестантских руках грозно заговорило, загремело, голос подняло за правду-матушку.
   Он-то, Томас, знал, что железо, хоть какое-никакое, а всегда сгодится, на снасть, на всякое рабочее, мастеровое орудие... Хлеб растить, поля пахать,без него не обойдешься... Траву косить, скирды возводить, чтобы перезимовать и скотину до весны продержать, концы с концами свести,- опять же, железо. Верно, что из него и всякое смертоубийственное оружие мастерят, друг другу на пагубу. Но все ж, кому-кому, а Томасу, сызмала перенимающему кузнечную науку у отца, Тевоса, железо - это польза и благодать. В умелых, сноровистых руках оно и есть орудие - орудие труда. И служить бы ему во веки веков добру и благодати. И зачем железу быть цепями - оковами на руках, кандалами; зачем ему рты затыкать, волю душить, замками и воротами казематы всякие ограждать! Нет же, во благо должно идти железо! А где еще не служило - пусть впредь послужит, чтобы люди по-людски и жили, добра наживали, с нуждой и голодом покончили!
   И то, что в каземате кандалы-оковы загремели,- так они гремели - говорили точь в точь о том, что у Томаса на сердце наболело. Кто волю людям нес? Кто заступником им стал? Конечно же, Гачаг Наби и Гачаг Хаджар, их удальцы-молодцы, ополчившиеся против мироедов и насильников! И те, кто помогал им, укрывал их, кормил, чем бог послал!
   И гордился Томас, что всем сердцем он на стороне Гачага Наби. И воодушевлялся тем, что оно, сердце, вторит ропоту и бунту в каземате. Он-то видел, что ни Наби, ни Хаджар никто другой из гачагов не печется о своем, никакой себе выгоды-поживы не ждет. Слышал он о большой награде, объявленной за поимку, выдачу Наби,- сулили даже возвести в бекское сословие, землей, поместьем наделить. И Наби знал об этом. А вот никто не позарился на жирный куш, никто не пошел на подлость и на предательство. С голоду умрут, а подачки подлой не примут. Кремень-люди и помогать им - тоже ведь храбрость. Подвести их под удар, выдать их - подлость. Выдай, положим, он, Томас, офицеру тому тайну, заикнись о затее гачагов,- потекло бы золото из царской казны ему в руки, и бросай, скажут, Томас, свою кузню, самое малое - будь старостой своего села Каравинч и цепочку золотую на груди носи... Шагай-расхаживай по селу, грудь колесом, нос кверху, полы голубой чохи развеваются, ходи, как пуп земли, подмигивай молодицам розовощеким, крути себе ус, пальцем о палец не ударь, все равно, глядишь, на месте твоей развалюхи - хоромы в два, а то и в три этажа, крытые красной жестью, с петухом расписным... Словом, катайся себе, как сыр в масле, живи припеваючи. Не месил и не пек, а в руках - колобок, ешь, надувайся, вширь раздавайся! Чего проще,- продать - раз плюнуть!
   Тогда, как говорится, и власть в руке, и сласть в кулаке! Нет, тогда бы железо по-другому зазвенело-заговорило. Тогда бы оно сказало:
   - Ты, сын Тевоса, Томас, насквозь труха, иуда, каких свет не видел, ты предал кунака, с которым хлеб-соль делил, ты предал друга за тридцать сребреников. Грош цена твоей золотой цепочке старосты, кресту, врученному от имени царя-батюшки, твоей чохе льняной, расшитой! И этой твоей папахе, спеси твоей петушиной!
   Да, думал Томас, плевое было б дело,- без труда вынуть золотую рыбку из пруда, и вдруг, одним разом, выбиться из грязи в князи. А какой ценой?
   А на сердце-то каково будет? Спокойно ли? Куда уж спокойно - душа в пятках... Продажный - и есть продажный, знает, .что купил, что продал. Знает, небось, как же не знать, не терзаться страхом, что он хуже во сто крат и торгаша, и вора последнего, и хлеб его замешен на крови, и поперек горла ему станет! Как ни красуйся, ни пыжься на миру, а все нутро - стужа лютая, нет ни сна, ни покоя!
   Нет, Томас и близко не подпускал такие черные мысли, не мог он ни за какие золотые горы запятнать свои крепкие, натруженные руки праведной кровью, кровью тех, кто бился за волю и долю!
   Как бы он ни оставался в стороне, а все ж ощущал свою причастность к узникам каземата, видел себя в их строю, среди тех, кто заставил гневно заговорить железо. Томас гордился своим честным ремеслом. Открещиваться от честного хлеба, зариться на легкую поживу - не про него! Этого быть не могло, для него -- нет! Среди зангезурского люда, среди настоящих мужчин - быть не могло! Честь и доброе имя!
   Вот, гляди, за доблесть и честь как превознесли люди женщину - Хаджар, дочь Ханали, выше гор снеговых поднялась слава ее!- гордо вздымалась широкая грудь кузнеца, наливаясь упоением отваги, предчувствием выбранного опасного пути.
   Вот, думал кузнец, горы-то какие высокие! И туманы, и бураны, а все нипочем, ничего, пробилась Хаджар, взошла на самую высокую вершину, туда воспарила, где солнечное сияние без конца и края! И стоит она, залитая сиянием, непомраченная, незапятнанная героиня наша Хаджар ханум! И платок на голове ее в тысячу раз дороже, чем папахи тысячи иных продажных мужчин! И этот платок она, львица, может носить везде и всюду с честью! А у продажного мужчины,- бывает, папаха сползет, покатится под ноги, а головы-то на плечах не видать, одна шишка торчит, вроде голыша!
   Продажный - у него и папаха на голове не держится!
   Шаг за шагом, дума за думой - кузнец Томас и добрался до своего дома. Аллахверди, забывшийся в каморке чутким, сторожким сном, тут же вскочил.
   Томас, не торопясь, описал ему все гёрусские свои приключения, выложил подробности и сведения. И добавил:
   - И я с тобой пойду, кум!
   - Куда?
   - В горы, к Наби!
   - Да ты что? Наби и меня-то самого не хочет взять к себе, здесь, говорит, оставайся.
   - Тогда я сам и потопаю. Уговорю!
   - Нет, Наби ни за что не согласится, чтобы ты оставил кузню без хозяина и примкнул к гачагам.
   - Это почему же, кум?- обиделся Томас.
   - Наби тебе скажет: пусть наш кум остается там, в народе - и опора и подмога.- Аллахверди сообразил, что кузнец может заподозрить недоверие к себе, и потому пояснил:- Нам и тут свои люди нужны, кум! А без такого тыла, глядишь, власть волком подкрадется, врасплох застанет, загрызет! Нам свой человек здесь может и нужнее, чем там, в горах. Он-то, Наби, на такую поддержку и опирается, потому и цел-невредим выходит изо всех передряг.
   Кузнец раздосадованно и сокрушенно покачал головой:
   - Выходит, не хочешь ты меня взять с собой в горы.
   - Да, пока - не беру.
   - Может, кум, я иной веры - потому и сердце не лежит.
   Аллахверди рассердился:
   - Я с тобой, Томас, хлеб-соль делил! И потому от тебя никакого подвоха не жду!
   - Тогда в чем же дело, кум любезный?
   - Я же сказал: здесь, в кузне, Томас нужнее! Отсюда рукой подать до Гёруса, под носом у войск царских, пристава, солдат, казаков!
   Томас, однако, считавший это все отговорками, выпрямился во весь свой великанский рост, как на присяге:
   - Тогда передай от меня Наби, чтобы он отныне, с этой вот самой минуты числил меня в своем отряде! Передай ему, что я, Томас, сын Тевоса, готов лечь костьми ради спасения Хаджар из неволи!
   - Передам, кум, все передам!
   Томас взял лом, прислоненный к углу.
   - Вот лом, гляди! Клянусь святой верой, братья - иноверцы мои, такой подкоп я в каземат подведу, что не одну Хаджар, а хоть всех узников через него на волю отправляй!
   - Я так и скажу Наби!
   - Мы тоже не лыком шиты, Аллахверди.- Томас, вставший во весь рост, словно заполнил собой комнатушку.- У нас тоже на голове - папаха! Скажи Наби, что с сегодняшнего дня я здесь, в кузне, тайком для них и оружие стану ковать. Порох у солдат за тутовку раздобуду.
   - А может, сразу так: за тутовку - дай винтовку?
   - И то - можно, кум!- выпятил грудь Томас.- Ведь и в каземате наш племянник, надзиратель Карапет, не даром хлеб ест! Если ружье надо - беру на себя!
   - По правде, я про винтовку, про ружье - к слову сказал, у гачагов в этом особой нужды нет.
   - Откуда ж у них? л
   - Как откуда, - у тех же солдат, казаков и прочих убитых не сосчитать. Столько набито по разным потайным пещерам - арсенал.
   - Вон оно как! - кузнец даже крякнул от удовольствия.
   - А придется когда туго - Наби и чабанов под ружье скликает, и- на врага ведет!
   - Клянусь тебе, из нашего Гачага Наби - такой боевой подишах бы вышел,равных в мире не будет! - простодушно проговорил Томас.- Ведь и для падишахства, и для боя голова нужна, и еще какая!
   - Верно! А Хаджар еще толковее, кум.
   - Да, орлице летать и летать! Какой бы мужской крови ни стоило - а надо ее вызволить!
   - Клянусь тебе, из нашего Гачага Наби - такой боевой пади-самой капли отдам!
   - А если на Зангезур, на весь Кавказ посмотреть - сотни тысяч вызовутся!
   - Вот какая у Наби вдохновительница! Она-то ему и силу дала: до вершин подняла, куда и птице не долететь! И отвагу Кёроглу вселила в сердце его!Томас сжал руки в кулаки.- Хаджар-то, Хаджар подняла до солнца славу Наби!Томас вдруг осекся и не удержался от чистосердечного признания:- По правде, кум, зависть меня берет. Отчего, думаю, и моей Хамансур не быть бы отвагой-доблестью подстать дочери Ханали?!
   - И я своей Хатун говорю: мол, и ты должна стать храброй, чтобы сравняться с Хаджар.
   - Ну нет, клянусь, равной Хаджар нет и не сыщется на всем белом свете!Томас взял своей железной лапищей друга за руку, такую же крепкую, узловатую, привычную к серпу и плугу, к тяжкому труду.- Нам бы сообща принести обет - ив мечети, и в церкви - зарок в том, чтобы вместе биться против мучителей. А будем врозь - нас царевы слуги сомнут и раздавят по отдельности. Потому и посуди: если уж биться, так какая между нами разница?