Страница:
Очень строга оценка Расселом американского прагматизма в целом и Пирса, Джеймса, Дьюи в частности. Он соглашается с тем, что прагматизм "новое название старых способов мышления". А так как прагматисты прилагали все усилия, чтобы создать нечто новое по существу, то миру было предъявлено "метафизическое учение самого сомнительного свойства".
Определения Рассела могут показаться очередными парадоксами остроумного и желчного писателя, но это далеко не так. Его анализ "неясных взглядов" Пирса и "чересчур ясных" (до пустоты!) конструкций Джеймса более чем убедителен. Рассел уверен, что история науки "не может быть выражена в традициях прагматистских концепций". Сходный взгляд у него и на "научный позитивизм" Эрнста Маха.
Рассел выставляет против эмпириокритицизма Маха два убийственных возражения. Первое: самый факт, что наука продолжает существовать, показывает возможности таких людей, как Мах. Второе: отвержение Махом значения гипотетического знания обнаруживает определенную ограниченность и скудость мышления.
Мы, резюмирует Рассел, не можем объяснить все одним махом, но из этого вовсе не следует, что мы не в состоянии объяснить что-либо. Если бы мы не были в состоянии делать этого, резонно замечает он, то "как же тогда мы могли бы заниматься наукой?". В самом деле, как? В свете этих возражений Маху и другим агностикам особенную ценность приобретают вставные номера "Мудрости Запада" - очерки развития логических и математических идей в XIXXX вв. Расселовские описания мира чистой математики, воздвигнутого трудами Кантора, Пеано и Фреге, подкупают точностью анализа и адекватностью выводов. Его заключение, что "чистая математика - это просто продолжение логики" (мысль, известная со времен "Principia Mathematica"; 1910 г.), стало ныне расхожей истиной. Возможно, отчасти этим объясняется, что он, как человек науки, не желает отожествления своих взглядов с логическим позитивизмом, хотя это мнение и широко распространено в мире. Еще менее того он желает сближения их с аналитико-лингвистической школой. Это "новый вид схоластики". Новый схоластицизм обязан своим возникновением так называемому Венскому кружку теоретиков, мыслящих в схоластическо-аналитическом ключе (Нейрат, Шлик, Карнап и др.). Попытки вникнуть в философский
смысл их занятий не принесли ничего утешительного.
Людвиг Витгенштейн, изложением и критикой взглядов которого Рассел заканчивает
свою "Мудрость Запада", вышел из венской сферы. Переехав в Англию, он испытал сильное влияние Рассела, но пошел своим путем. На этом пути он совершил ту же претенциозную ошибку, что и Огюст Конт, полагая, что философия до него была недопустимой метафизикой. Витгенштейн надеялся совершить революцию в философии, развив принципы символизма языка как истинного образа реальности. (Ср. с концепцией символизации языка другого заблудшего гения, Андрея Белого: Андрей Белый. Символизм как миропонимание). Поскольку философы прошлого не понимали этого, большая часть их суждений и высказываний не просто ложны, а бессмысленны. Рассел в свойственном ему стиле высмеивает самомнение Витгенштейна, убежденного, что философия "действительно началась в 1921 году", когда появился витгенштейновский "Логико-философский трактат".
Рассел подвергает взгляды своего ученика философскому остракизму, отвергая один из основных постулатов Витгенштейна - о философии как логике и логическом анализе языка. Витгенштейн и аналитики ведут философию в никуда. Их замысел был благороден:
"построить теорию логики, которая ни в одном пункте не является ложной". Как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад, в данном случае, по-видимому, в чистилище, ибо частичные результаты все же достигнуты: уточнения в понятиях знания и незнания, сомнения и достоверности, во взаимозависимости логики и языка, порядок опровержения неверных аналогий, коррекции в теории вывода. Само по себе это немало. Тем не менее претензии Витгенштейна на ультрановое понимание философии, как и декларации Айера, Райла и других аналитиков о революции в философии, оказались сильно преувеличенными.
Рассел утверждает, что проблемы философии не могут быть сведены к проблемам языкознания или к вопросам языка (понятий) науки. Тем более глупо думать, будто глубокомыслие философии упирается в тайны обыденной речи, которые непостижимы. "Кто стремится обожествить обыденную речь так, будто она вне законов исследования", тот исповедует агностицизм наихудшего сорта. Вообще, аналитики не ведают, что они творят. Рассел предлагает оценить такую жанрово-философскую сценку, где действуют философствующие лавочники.
Путник просит владельца придорожной лавочки указать путь на Винчестер. - Джентльмен хочет знать кратчайший путь на Винчестер? - Да.
Лавочник зовет другого лавочника. - На Винчестер? - спрашивает второй лавочник. - Да, - отвечает путник. - Путь на Винчестер. - Да. - Кратчайший путь? - Да. - Нет, не знаю".
Так что же такое философия?
Артур Хюбнер, наименовав Бертрана Рассела "новым Кантом", отнес его к философскому братству "неудовлетворенных формами и функциями"'. (Хюбнер А. Мыслители нашего времени (62 портрета). Это напоминает возражение Льва Шестова Эдмунду Гуссерлю, который не замечает в мире ничего, кроме математики и ее формул, хотя мир не сводится к формулам и функциям математики. Старый Кант полагал, что философия - это наука, которая "содержит принципы познания вещей разумом посредством понятий". Рассел имеет свое мнение об этом предмете.
Философия, полагает он, занимает обширную ничейную полосу между теологией и наукой. Догмы теологии занимают ее лишь как объект для критики. К науке философия относится доброжелательно, хотя и несколько по-менторски: "приводит науки в некоторый порядок".
Наука наук? Нет, отвечает Рассел, - просто благодаря регулятивной функции философии и ее рефлексии разъясняются основания научного метода: "исследование канонов научного метода есть философское исследование".
Судя по неоднократным напоминаниям в "Мудрости Запада", Рассел склонялся к тому, чтобы признать в качестве метода философии "бритву Оккама": при исследовании сути вещей следует отметать все, что загромождает "независимую природу истины". Эта истина открывается исследователю во многом благодаря его научной честности или искренности. Именно последняя, как думает Рассел, предохраняет ученого и философа от соблазнов и лжи всякого рода, неизбежных "в сумбуре противоречащих друг другу фактов". Казалось бы, благая мысль. Но тут Рассела подстерегает социальный подводный камень.
Сократ был искренен - и погиб. Его вздорные судьи были искренними и приговорили его к цикуте, убежденные, что действуют по закону. Примеров взаимоисключающих явлений искренности - тьма. Субъективная честность в конечном счете определяется объективными данными, а если их нет или они сомнительны, то самая пронзительная искренность окажется убийственной или невостребованной. Хуже того: она может быть признана вредной для общества. Ранний Рассел был един с Уайтхедом в мнении, что традиционные понятия философии, начиная с категорий материи и духа, сомнительны и в будущем их перестанут употреблять. Позже он признал, что нигилизм молодости не всегда оправдан. (См. его превосходный перечень основных вопросов и проблем философии. Рассел Б. История западной философии).
Рассел верит в философию, считая ее вечной проблемой: "Каков мир в его самых общих чертах" - вопрос, которым никакая наука, кроме философии, не занималась, не занимается и не будет заниматься". Он не разделяет мнения философствующих пессимистов, ожидающих поглощения философии не то наукой, не то религией. Рассел же, допуская, что в будущем философия вряд ли будет иметь такое значение, какое она имела для древних греков (с этим мнением не обязательно соглашаться), подчеркивает тем не менее ее благотворное воздействие на современное общество: "Она умеряет религиозные и философские страсти, а занятия ею делают людей более интеллектуальными особями, что не так уж плохо для мира, в котором немало глупостей". Глупость наказуема. Философы и люди науки не могут ограничиться функциями объяснения, они действуют: "Одни философы защищают общественное status quo, другие стремятся изменить мир". (Суждение Рассела - вольное переложение одиннадцатого тезиса Маркса из его "Тезисов о Фейербахе"). Действительность такова, что обстоятельства слишком часто оказываются сильнее нас.
Изменить мир, как полагает Рассел, можно лучше всего и вернее всего путем морального совершенствования и самосовершенствования. Наука не занимается вопросами о добре или зле, она не может объяснить "целей, к которым мы стремимся, или оправдать этические принципы, которым следуем". Философия может, должна и способна сделать это, включая разъяснения и критику этических принципов веры.
Рассел если не благожелателен, то терпим к экзистенциалистам, хотя и не ко всем. Он признает их исконную, так сказать, человечность, определяя философию существования как субъективный гуманизм. Его аналогия с объективным гуманизмом мыслителей Ренессанса вполне уместна и логично связана с трактовкой экзистенциализма как теории человека и мира в эпоху упадка. Рассел не согласен с саморекламой экзистенциально настроенных богемных интеллектуалов, считающих свои философские искания вершиной интеллектуализма. Он видит в этом субъективном гуманизме, например у Хайдеггера, признаки антиинтеллектуализма.
Со свойственным Расселу глубокомыслием он отмечает и то, что обычно не отмечается: в основе идейно-философского багажа экзистенциально ориентированных мыслителей лежит идея Свободы, а философски содержательная ее трактовка восходит к критике Шеллингом Гегеля. (Рассел подразумевает критику Гегеля, развитую Шеллингом в его "Философии Откровения" Позитивная философия свободы обоснована Шеллингом в другом его труде - "Философские исследования о сущности человеческой свободы и связанных с нею предметов". (См.: Шеллинг Ф. В. Соч. М.. 1989. Т. 2.).
Как заметит читатель, Рассел в каждом из разделов своего труда обращается к нравственной философии эпохи. Поэтому определенный интерес вызывают его собственные представления об этике. Наиболее полно и сжато они изложены в нашумевшей беседе с Юэттом. Рассел утверждал, что беда многих основателей даже оригинальных систем этики - в признании зависимости теории этики от теологии, а практической морали - от веры. Это - ошибка.
Этика - теория поведения человека общественного; в обществе отношения между людьми могут быть санкционированы или не санкционированы религией и церковью, но они не могут быть отожествлены с верой или признаны зависящими только от нее. Это знали и показали в своих сочинениях такие умы, как Сенека и Вольтер, Руссо и Кант, Гегель и Маркс. На вопрос Юэтта, верит ли он, Рассел, в какую-либо "общую систему этики", поскольку "он не верит в религию", последовал ответ, что, конечно, у него есть своя философия жизни, или "общая система этики"; он предпочел бы связывать ее "не с религией, а, скорее, с политикой". В современном мире, поясняет лорд Рассел, так называемые моральные табу есть в сущности нормы, санкционированные политикой. На вопрос Юэтта, существуют ли в таком случае принципы, ценные для всех, Рассел замечает, что ценность принципов относительна и зависит от мировоззрения человека. Современный человек - более сложное существо, чем человек античности или средних веков. В расколотом обществе отчуждения человек часто не знает толком, чего он хочет, хотя и верит, что знает, что такое добро и зло, истина и ложь. Вообще для личности лучше всего действовать на основе своей мысли и своей воли. Условие здесь одно для всех: не покушайся на свободу других, зная, что "свобода речи и мысли является величайшим достижением свободного общества". К сожалению, "на земле несчастья часто первыми настигают тех, кто самый добродетельный". А счастье, продолжает допытываться дотошный интервьюер, возможно ли оно? Возможно, обнадеживает Рассел, если у вас есть здоровье, благосостояние и способность к творческому труду.
Хороша та политическая система, замечает он, которая предоставляет индивиду возможности для разумного самопроявления задатков и способностей.
Резюме: Достоевский думал, что мир спасется через красоту. Соловьев возлагал надежды на неискоренимое в человеке влечение к добру. Рассел видит спасение человечества в правильно поставленном воспитании в справедливо устроенном обществе.
Мыслитель признается в Эпилоге, что в его намерения не входило ни превратить читателя в эксперта, ни составить энциклопедию. Он достиг желаемого. Его труд - не энциклопедия. Читатель, ознакомившийся с его рассказом об "исторических делах философии" (выражение, принадлежащее Вл. Соловьеву), рассказом, свободным в полете мысли, блещущим остроумием и неподражаемым расселовским юмором, вряд ли утеряет когда-либо интерес к тому, что названо автором "Мудростью Запада".
В. А. Малинин
ПРЕДИСЛОВИЕ.
"Большая книга, - сказал александрийский поэт Каллимах, - это большое зло!" В целом я склонен разделить подобную точку зрения. Таким образом, если я и отваживаюсь положить эту книгу перед читателем, то только потому, что если это и зло, то - минимальное зло. Как бы то ни было, это требует отдельного объяснения, так как некоторое время назад я написал книгу на ту же тему. "Мудрость Запада" - это целиком новая работа, хотя она, конечно, не могла бы появиться, если бы ей не предшествовала "История западной философии".
Здесь предпринята попытка краткого изложения истории западной философии от Фалеса до Витгенштейна с напоминанием о некоторых исторических обстоятельствах, на фоне которых эта история разворачивалась. Для подтверждения изложенного в книге из источников подобран иллюстративный материал, показывающий людей, места и документы, наиболее близко стоящие по времени к описываемому периоду. Кроме того, была сделана попытка (там, где это представлялось возможным) перевести философские идеи, обычно выражаемые только словами, на язык диаграмм, которые передают ту же информацию с помощью геометрической метафоры. В этом деле мало на что можно опереться, и поэтому результаты не всегда могут быть успешными. Кажется, однако, что такие методы представления материала достойны изучения. Изложение в форме диаграммы, конечно, в тех случаях, когда это возможно, имеет то преимущество, что не привязано ни к какому определенному языку.
Что касается появления еще одной истории философии, то, отчасти в оправдание, можно сказать две вещи. Прежде всего, не много можно найти работ, которые были бы сжатыми и всесторонними одновременно. В мире существует множество книг по истории философии, которые имеют гораздо больший охват и отводят каждому вопросу значительно больше места. С этими работами представляемая книга, очевидно, не может вступать в соревнование. Тех же, кого рассматриваемый предмет интересует более глубоко, эта книга, без сомнения, направит должным образом и, возможно, побудит обратиться к первоисточникам. Во-вторых, современная тенденция все большей и более жесткой специализации заставляет людей забывать об их интеллектуальном долге по отношению к своим предшественникам. Наше исследование преследует цель нанести удар по такой забывчивости. Говоря серьезно, вся западная философия есть греческая философия, и бесполезно позволять себе удовольствие мыслить философски, обрывая при этом все нити, связывающие нас с великими мыслителями прошлого. Когда-то было принято считать, возможно ошибочно, что философу подобает знать кое-что обо всем. Философия претендовала на роль науки наук. Однако, возможно, самая преобладающая точка зрения, что философ может не знать ничего обо всем, совершенно определенно неправильна. Те, кто думают, что философия "по-настоящему" началась только в 1921 г. или незадолго до этого, не видят того, что современные философские проблемы не возникли неожиданно из ничего. Отсюда следует, что снисходительное отношение к греческой философии непростительно.
История философии может быть изложена двумя способами. Или рассказ будет чисто описательный, показывающий, что сказал такой-то человек и как это повлияло на другого человека. Или же описание может сочетаться с известной долей критического отношения к описываемому, для того чтобы показать, как философская дискуссия развивалась. Этот второй способ и был принят при написании данной книги. Можно добавить, что это не должно вводить читателя в заблуждение и заставлять думать, что мыслитель может быть сразу же отвергнут просто из-за того, что его мысли находят недостаточными. Кант однажды сказал, что он не так сильно боялся быть отвергнутым, как - неправильно понятым. Прежде чем мы отвергнем философов, мы должны постараться понять, что они пытались сказать нам. И все равно следует сознаться, что усилия иногда могут казаться не соответствующими достигнутому. В конце концов, это дело вкуса каждого, и каждый это решит для себя.
Эта книга отличается по объему и характеру изложения от моих более ранних книг. Появлением новых материалов я во многом обязан моему редактору д-ру Полу Фулкесу, который помогал мне в написании текста, а также помог отобрать иллюстрации и придумал большинство диаграмм. Цель этой книги исследование некоторых основных вопросов, которые обсуждали философы. Если, прочитав эти страницы, читатель испытает искушение углубиться в тему дальше, чем он бы это сделал раньше, значит, основная цель достигнута.
ПРОЛОГ.
Что делают философы, когда они работают? Это действительно странный вопрос, и мы могли бы попытаться ответить на него, выяснив сначала, чего они не делают. В мире вокруг нас существует много вещей, которые хорошо понятны. Возьмите, например, работу паровой машины. Это относится к области механики и термодинамики. Опять же, мы знаем многое о строении и функционировании человеческого тела. Эти вопросы изучают анатомия и физиология. Или, наконец, подумаем о движении звезд, о котором мы знаем очень много. Оно относится к области астрономии. Все эти элементы конкретного знания принадлежат к той или иной науке.
Но все эти области знания граничат в окружающем нас пространстве с неизвестным. Когда человек входит в пограничные области или заходит за них, он попадает из науки в сферу умозрения. Его умозрительная деятельность тоже вид изучения, и это, помимо всего прочего, есть философия. Как мы увидим в дальнейшем, различные области науки начали развиваться вначале как философские исследования в соответствующих областях знания. Как только наука твердо встает на ноги, она начинает развиваться более или менее самостоятельно, за исключением пограничных областей и вопросов методологии. Но исследовательский процесс до некоторой степени развивается как таковой, он просто продолжается и находит себе новое применение.
В то же время мы должны отличать философию от других видов умозрения. Философия сама по себе не намерена ни решать наши проблемы, ни спасать наши души. Она, как рассматривают это греки, - разновидность предприятия по изучению достопримечательностей, предпринятого ради самого себя. Таким образом, в принципе в философии нет вопроса о догме, или ритуалах, или о священной сущности любого рода, даже если отдельные философы могут оказаться догматиками. Действительно, существует два подхода по отношению к неизведанному. Один - это признавать заявления людей, которые говорят о том, что они знают, на основе книг, тайны или других источников вдохновения. Другой путь - это выйти на улицу и постараться найти самого себя; это как раз тот путь, по которому идут наука и философия. Наконец, мы можем отметить одну особенную черту философии. Если кто-то задаст вопрос: "Что такое математика?", мы можем дать ему определение из словаря, скажем, "наука о числах", за неимением других определений. В таком виде это неоспоримое утверждение, более того, оно легко будет понято тем, кто задает вопрос, хотя он, возможно, и не разбирается в математике. Такие определения могут быть даны в любой области, которая имеет дело с конкретным знанием. Но философию так определить невозможно. Любое определение будет спорным и к тому же содержать в себе философский подход. Единственный способ выяснить, что такое философия, - заняться философией. Показать, как люди делали это в прошлом, - основная цель данной книги.
Есть много вопросов, которые мыслящие люди задают себе в какой-то момент и на которые наука не может предложить ответа. Те, кто пытаются мыслить, не желают принимать на веру готовые ответы, которые дают пророки. Задача философии - изучать эти вопросы, а иногда и избавляться от них.
Таким образом, мы можем испытывать искушение задавать себе вопросы типа: в чем смысл жизни, если он вообще есть? есть ли у мира цель, ведет ли куда-нибудь развитие истории или все это бессмысленные вопросы?
Далее, существуют такие проблемы, как: действительно ли природой управляют какие-то законы, или мы только так думаем из-за того, что нам нравится видеть во всем какой-то порядок? Опять же существует общий вопрос: разделен ли мир на две в корне различные части - дух и материю, и если это так, то как они сосуществуют?
А что мы должны сказать о человеке? Частица ли он пыли, беспомощно копошащаяся на маленькой и незначительной планете, как это видится астрономам? Или он, как это могут представлять себе химики, - кучка химических веществ, соединенная вместе хитроумным образом? Или, наконец, человек таков, каким он представляется Гамлету, - в основе своей благородный, с безграничными способностями. А может быть, человек - все это, вместе взятое?
Вместе с тем возникают этические вопросы о добре и зле. Существует ли один жизненный путь - хороший, и другой - плохой, или не имеет значения, как мы живем. А если существует хороший жизненный путь, то что это такое и как нам научиться жить, следуя ему? Существует ли нечто, что мы можем назвать мудростью, или то, что нам кажется таковой, - просто пустое сумасшествие?
Все это загадочные вопросы. Ответы на них нельзя установить, поставив опыты в лаборатории, и люди, имеющие независимый склад ума, не желают опираться на мнения тех, кто раздает универсальные рецепты. Таким людям история философии рассказывает, какие ответы могут быть даны. Изучая этот трудный предмет, мы узнаем, что другие в другое время думали об этих вопросах. И получается, что мы их понимаем лучше, так как их подход к философии - это важная составляющая их отношения к жизни. В конце концов, это может объяснить нам, как жить, мало зная о жизни.
ДО СОКРАТА.
Философия, как и наука, начинается тогда, когда люди начинают задавать себе общие вопросы. Первыми людьми, проявившими такой вид любопытства, были греки. Философия и наука, какими мы знаем их сейчас, - изобретение греков. Расцвет греческой цивилизации, которая породила этот взрыв интеллектуальной активности, - одно из самых захватывающих событий в истории. Ничего подобного не происходило ни до, ни после этого. За короткий отрезок времени - в два века - в области искусства, литературы, науки и философии греки явили на свет изумляющий поток шедевров, которые установили основные стандарты для западной цивилизации.
Философия и наука начались с Фалеса из Милета в начале VI в. до нашей эры. Какая цепь предшествующих событий способствовала тому, что неожиданно развернулся этот греческий гений? Самое лучшее, что мы можем сделать. - Это попытаться найти ответ. С помощью археологии, которая сделала громадные успехи с начала века, мы можем собрать по кусочкам целое и получить совершенно ясное представление о том, как развивался греческий мир.
По сравнению с другими мировыми цивилизациями греческая появилась довольно поздно. Цивилизации Египта и Месопотамии старше ее на несколько тысячелетий. Эти земледельческие общества возникали вдоль великих рек. Ими управляли обожествленные цари, военная аристократия и влиятельный класс жрецов, которые возглавляли развитую религиозную систему многобожия политеизма. Основная масса населения - рабы - обрабатывала землю.
И Египет, и Вавилон обладали некоторыми знаниями, которые греки позднее переняли у них. Но ни в той ни в другой стране не развились наука или философия. Произошло ли это вследствие недостатка природных гениев или социальных условий - не столь уж важно, но, без сомнения, и то и другое сыграло свою роль. Важно, что существование религии не способствовало развитию возможностей интеллекта.
В Египте религия большей частью была направлена на объяснение жизни после смерти. Пирамиды - это надгробные памятники. Некоторое знание астрономии было необходимо, чтобы эффективно предсказывать паводки на Ниле, и влиятельное жречество поддерживало одну из форм письменности пиктографию. Но больших возможностей для развития в других направлениях там не было.
В Месопотамии великие семитские империи вытеснили живших там прежде шумеров, от которых была перенята клинопись. Что касается религии, то она больше интересовалась достижением благоденствия в этом мире. Наблюдение за движением звезд и предпочтение колдовства и предсказаний были направлены к этому.
Определения Рассела могут показаться очередными парадоксами остроумного и желчного писателя, но это далеко не так. Его анализ "неясных взглядов" Пирса и "чересчур ясных" (до пустоты!) конструкций Джеймса более чем убедителен. Рассел уверен, что история науки "не может быть выражена в традициях прагматистских концепций". Сходный взгляд у него и на "научный позитивизм" Эрнста Маха.
Рассел выставляет против эмпириокритицизма Маха два убийственных возражения. Первое: самый факт, что наука продолжает существовать, показывает возможности таких людей, как Мах. Второе: отвержение Махом значения гипотетического знания обнаруживает определенную ограниченность и скудость мышления.
Мы, резюмирует Рассел, не можем объяснить все одним махом, но из этого вовсе не следует, что мы не в состоянии объяснить что-либо. Если бы мы не были в состоянии делать этого, резонно замечает он, то "как же тогда мы могли бы заниматься наукой?". В самом деле, как? В свете этих возражений Маху и другим агностикам особенную ценность приобретают вставные номера "Мудрости Запада" - очерки развития логических и математических идей в XIXXX вв. Расселовские описания мира чистой математики, воздвигнутого трудами Кантора, Пеано и Фреге, подкупают точностью анализа и адекватностью выводов. Его заключение, что "чистая математика - это просто продолжение логики" (мысль, известная со времен "Principia Mathematica"; 1910 г.), стало ныне расхожей истиной. Возможно, отчасти этим объясняется, что он, как человек науки, не желает отожествления своих взглядов с логическим позитивизмом, хотя это мнение и широко распространено в мире. Еще менее того он желает сближения их с аналитико-лингвистической школой. Это "новый вид схоластики". Новый схоластицизм обязан своим возникновением так называемому Венскому кружку теоретиков, мыслящих в схоластическо-аналитическом ключе (Нейрат, Шлик, Карнап и др.). Попытки вникнуть в философский
смысл их занятий не принесли ничего утешительного.
Людвиг Витгенштейн, изложением и критикой взглядов которого Рассел заканчивает
свою "Мудрость Запада", вышел из венской сферы. Переехав в Англию, он испытал сильное влияние Рассела, но пошел своим путем. На этом пути он совершил ту же претенциозную ошибку, что и Огюст Конт, полагая, что философия до него была недопустимой метафизикой. Витгенштейн надеялся совершить революцию в философии, развив принципы символизма языка как истинного образа реальности. (Ср. с концепцией символизации языка другого заблудшего гения, Андрея Белого: Андрей Белый. Символизм как миропонимание). Поскольку философы прошлого не понимали этого, большая часть их суждений и высказываний не просто ложны, а бессмысленны. Рассел в свойственном ему стиле высмеивает самомнение Витгенштейна, убежденного, что философия "действительно началась в 1921 году", когда появился витгенштейновский "Логико-философский трактат".
Рассел подвергает взгляды своего ученика философскому остракизму, отвергая один из основных постулатов Витгенштейна - о философии как логике и логическом анализе языка. Витгенштейн и аналитики ведут философию в никуда. Их замысел был благороден:
"построить теорию логики, которая ни в одном пункте не является ложной". Как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад, в данном случае, по-видимому, в чистилище, ибо частичные результаты все же достигнуты: уточнения в понятиях знания и незнания, сомнения и достоверности, во взаимозависимости логики и языка, порядок опровержения неверных аналогий, коррекции в теории вывода. Само по себе это немало. Тем не менее претензии Витгенштейна на ультрановое понимание философии, как и декларации Айера, Райла и других аналитиков о революции в философии, оказались сильно преувеличенными.
Рассел утверждает, что проблемы философии не могут быть сведены к проблемам языкознания или к вопросам языка (понятий) науки. Тем более глупо думать, будто глубокомыслие философии упирается в тайны обыденной речи, которые непостижимы. "Кто стремится обожествить обыденную речь так, будто она вне законов исследования", тот исповедует агностицизм наихудшего сорта. Вообще, аналитики не ведают, что они творят. Рассел предлагает оценить такую жанрово-философскую сценку, где действуют философствующие лавочники.
Путник просит владельца придорожной лавочки указать путь на Винчестер. - Джентльмен хочет знать кратчайший путь на Винчестер? - Да.
Лавочник зовет другого лавочника. - На Винчестер? - спрашивает второй лавочник. - Да, - отвечает путник. - Путь на Винчестер. - Да. - Кратчайший путь? - Да. - Нет, не знаю".
Так что же такое философия?
Артур Хюбнер, наименовав Бертрана Рассела "новым Кантом", отнес его к философскому братству "неудовлетворенных формами и функциями"'. (Хюбнер А. Мыслители нашего времени (62 портрета). Это напоминает возражение Льва Шестова Эдмунду Гуссерлю, который не замечает в мире ничего, кроме математики и ее формул, хотя мир не сводится к формулам и функциям математики. Старый Кант полагал, что философия - это наука, которая "содержит принципы познания вещей разумом посредством понятий". Рассел имеет свое мнение об этом предмете.
Философия, полагает он, занимает обширную ничейную полосу между теологией и наукой. Догмы теологии занимают ее лишь как объект для критики. К науке философия относится доброжелательно, хотя и несколько по-менторски: "приводит науки в некоторый порядок".
Наука наук? Нет, отвечает Рассел, - просто благодаря регулятивной функции философии и ее рефлексии разъясняются основания научного метода: "исследование канонов научного метода есть философское исследование".
Судя по неоднократным напоминаниям в "Мудрости Запада", Рассел склонялся к тому, чтобы признать в качестве метода философии "бритву Оккама": при исследовании сути вещей следует отметать все, что загромождает "независимую природу истины". Эта истина открывается исследователю во многом благодаря его научной честности или искренности. Именно последняя, как думает Рассел, предохраняет ученого и философа от соблазнов и лжи всякого рода, неизбежных "в сумбуре противоречащих друг другу фактов". Казалось бы, благая мысль. Но тут Рассела подстерегает социальный подводный камень.
Сократ был искренен - и погиб. Его вздорные судьи были искренними и приговорили его к цикуте, убежденные, что действуют по закону. Примеров взаимоисключающих явлений искренности - тьма. Субъективная честность в конечном счете определяется объективными данными, а если их нет или они сомнительны, то самая пронзительная искренность окажется убийственной или невостребованной. Хуже того: она может быть признана вредной для общества. Ранний Рассел был един с Уайтхедом в мнении, что традиционные понятия философии, начиная с категорий материи и духа, сомнительны и в будущем их перестанут употреблять. Позже он признал, что нигилизм молодости не всегда оправдан. (См. его превосходный перечень основных вопросов и проблем философии. Рассел Б. История западной философии).
Рассел верит в философию, считая ее вечной проблемой: "Каков мир в его самых общих чертах" - вопрос, которым никакая наука, кроме философии, не занималась, не занимается и не будет заниматься". Он не разделяет мнения философствующих пессимистов, ожидающих поглощения философии не то наукой, не то религией. Рассел же, допуская, что в будущем философия вряд ли будет иметь такое значение, какое она имела для древних греков (с этим мнением не обязательно соглашаться), подчеркивает тем не менее ее благотворное воздействие на современное общество: "Она умеряет религиозные и философские страсти, а занятия ею делают людей более интеллектуальными особями, что не так уж плохо для мира, в котором немало глупостей". Глупость наказуема. Философы и люди науки не могут ограничиться функциями объяснения, они действуют: "Одни философы защищают общественное status quo, другие стремятся изменить мир". (Суждение Рассела - вольное переложение одиннадцатого тезиса Маркса из его "Тезисов о Фейербахе"). Действительность такова, что обстоятельства слишком часто оказываются сильнее нас.
Изменить мир, как полагает Рассел, можно лучше всего и вернее всего путем морального совершенствования и самосовершенствования. Наука не занимается вопросами о добре или зле, она не может объяснить "целей, к которым мы стремимся, или оправдать этические принципы, которым следуем". Философия может, должна и способна сделать это, включая разъяснения и критику этических принципов веры.
Рассел если не благожелателен, то терпим к экзистенциалистам, хотя и не ко всем. Он признает их исконную, так сказать, человечность, определяя философию существования как субъективный гуманизм. Его аналогия с объективным гуманизмом мыслителей Ренессанса вполне уместна и логично связана с трактовкой экзистенциализма как теории человека и мира в эпоху упадка. Рассел не согласен с саморекламой экзистенциально настроенных богемных интеллектуалов, считающих свои философские искания вершиной интеллектуализма. Он видит в этом субъективном гуманизме, например у Хайдеггера, признаки антиинтеллектуализма.
Со свойственным Расселу глубокомыслием он отмечает и то, что обычно не отмечается: в основе идейно-философского багажа экзистенциально ориентированных мыслителей лежит идея Свободы, а философски содержательная ее трактовка восходит к критике Шеллингом Гегеля. (Рассел подразумевает критику Гегеля, развитую Шеллингом в его "Философии Откровения" Позитивная философия свободы обоснована Шеллингом в другом его труде - "Философские исследования о сущности человеческой свободы и связанных с нею предметов". (См.: Шеллинг Ф. В. Соч. М.. 1989. Т. 2.).
Как заметит читатель, Рассел в каждом из разделов своего труда обращается к нравственной философии эпохи. Поэтому определенный интерес вызывают его собственные представления об этике. Наиболее полно и сжато они изложены в нашумевшей беседе с Юэттом. Рассел утверждал, что беда многих основателей даже оригинальных систем этики - в признании зависимости теории этики от теологии, а практической морали - от веры. Это - ошибка.
Этика - теория поведения человека общественного; в обществе отношения между людьми могут быть санкционированы или не санкционированы религией и церковью, но они не могут быть отожествлены с верой или признаны зависящими только от нее. Это знали и показали в своих сочинениях такие умы, как Сенека и Вольтер, Руссо и Кант, Гегель и Маркс. На вопрос Юэтта, верит ли он, Рассел, в какую-либо "общую систему этики", поскольку "он не верит в религию", последовал ответ, что, конечно, у него есть своя философия жизни, или "общая система этики"; он предпочел бы связывать ее "не с религией, а, скорее, с политикой". В современном мире, поясняет лорд Рассел, так называемые моральные табу есть в сущности нормы, санкционированные политикой. На вопрос Юэтта, существуют ли в таком случае принципы, ценные для всех, Рассел замечает, что ценность принципов относительна и зависит от мировоззрения человека. Современный человек - более сложное существо, чем человек античности или средних веков. В расколотом обществе отчуждения человек часто не знает толком, чего он хочет, хотя и верит, что знает, что такое добро и зло, истина и ложь. Вообще для личности лучше всего действовать на основе своей мысли и своей воли. Условие здесь одно для всех: не покушайся на свободу других, зная, что "свобода речи и мысли является величайшим достижением свободного общества". К сожалению, "на земле несчастья часто первыми настигают тех, кто самый добродетельный". А счастье, продолжает допытываться дотошный интервьюер, возможно ли оно? Возможно, обнадеживает Рассел, если у вас есть здоровье, благосостояние и способность к творческому труду.
Хороша та политическая система, замечает он, которая предоставляет индивиду возможности для разумного самопроявления задатков и способностей.
Резюме: Достоевский думал, что мир спасется через красоту. Соловьев возлагал надежды на неискоренимое в человеке влечение к добру. Рассел видит спасение человечества в правильно поставленном воспитании в справедливо устроенном обществе.
Мыслитель признается в Эпилоге, что в его намерения не входило ни превратить читателя в эксперта, ни составить энциклопедию. Он достиг желаемого. Его труд - не энциклопедия. Читатель, ознакомившийся с его рассказом об "исторических делах философии" (выражение, принадлежащее Вл. Соловьеву), рассказом, свободным в полете мысли, блещущим остроумием и неподражаемым расселовским юмором, вряд ли утеряет когда-либо интерес к тому, что названо автором "Мудростью Запада".
В. А. Малинин
ПРЕДИСЛОВИЕ.
"Большая книга, - сказал александрийский поэт Каллимах, - это большое зло!" В целом я склонен разделить подобную точку зрения. Таким образом, если я и отваживаюсь положить эту книгу перед читателем, то только потому, что если это и зло, то - минимальное зло. Как бы то ни было, это требует отдельного объяснения, так как некоторое время назад я написал книгу на ту же тему. "Мудрость Запада" - это целиком новая работа, хотя она, конечно, не могла бы появиться, если бы ей не предшествовала "История западной философии".
Здесь предпринята попытка краткого изложения истории западной философии от Фалеса до Витгенштейна с напоминанием о некоторых исторических обстоятельствах, на фоне которых эта история разворачивалась. Для подтверждения изложенного в книге из источников подобран иллюстративный материал, показывающий людей, места и документы, наиболее близко стоящие по времени к описываемому периоду. Кроме того, была сделана попытка (там, где это представлялось возможным) перевести философские идеи, обычно выражаемые только словами, на язык диаграмм, которые передают ту же информацию с помощью геометрической метафоры. В этом деле мало на что можно опереться, и поэтому результаты не всегда могут быть успешными. Кажется, однако, что такие методы представления материала достойны изучения. Изложение в форме диаграммы, конечно, в тех случаях, когда это возможно, имеет то преимущество, что не привязано ни к какому определенному языку.
Что касается появления еще одной истории философии, то, отчасти в оправдание, можно сказать две вещи. Прежде всего, не много можно найти работ, которые были бы сжатыми и всесторонними одновременно. В мире существует множество книг по истории философии, которые имеют гораздо больший охват и отводят каждому вопросу значительно больше места. С этими работами представляемая книга, очевидно, не может вступать в соревнование. Тех же, кого рассматриваемый предмет интересует более глубоко, эта книга, без сомнения, направит должным образом и, возможно, побудит обратиться к первоисточникам. Во-вторых, современная тенденция все большей и более жесткой специализации заставляет людей забывать об их интеллектуальном долге по отношению к своим предшественникам. Наше исследование преследует цель нанести удар по такой забывчивости. Говоря серьезно, вся западная философия есть греческая философия, и бесполезно позволять себе удовольствие мыслить философски, обрывая при этом все нити, связывающие нас с великими мыслителями прошлого. Когда-то было принято считать, возможно ошибочно, что философу подобает знать кое-что обо всем. Философия претендовала на роль науки наук. Однако, возможно, самая преобладающая точка зрения, что философ может не знать ничего обо всем, совершенно определенно неправильна. Те, кто думают, что философия "по-настоящему" началась только в 1921 г. или незадолго до этого, не видят того, что современные философские проблемы не возникли неожиданно из ничего. Отсюда следует, что снисходительное отношение к греческой философии непростительно.
История философии может быть изложена двумя способами. Или рассказ будет чисто описательный, показывающий, что сказал такой-то человек и как это повлияло на другого человека. Или же описание может сочетаться с известной долей критического отношения к описываемому, для того чтобы показать, как философская дискуссия развивалась. Этот второй способ и был принят при написании данной книги. Можно добавить, что это не должно вводить читателя в заблуждение и заставлять думать, что мыслитель может быть сразу же отвергнут просто из-за того, что его мысли находят недостаточными. Кант однажды сказал, что он не так сильно боялся быть отвергнутым, как - неправильно понятым. Прежде чем мы отвергнем философов, мы должны постараться понять, что они пытались сказать нам. И все равно следует сознаться, что усилия иногда могут казаться не соответствующими достигнутому. В конце концов, это дело вкуса каждого, и каждый это решит для себя.
Эта книга отличается по объему и характеру изложения от моих более ранних книг. Появлением новых материалов я во многом обязан моему редактору д-ру Полу Фулкесу, который помогал мне в написании текста, а также помог отобрать иллюстрации и придумал большинство диаграмм. Цель этой книги исследование некоторых основных вопросов, которые обсуждали философы. Если, прочитав эти страницы, читатель испытает искушение углубиться в тему дальше, чем он бы это сделал раньше, значит, основная цель достигнута.
ПРОЛОГ.
Что делают философы, когда они работают? Это действительно странный вопрос, и мы могли бы попытаться ответить на него, выяснив сначала, чего они не делают. В мире вокруг нас существует много вещей, которые хорошо понятны. Возьмите, например, работу паровой машины. Это относится к области механики и термодинамики. Опять же, мы знаем многое о строении и функционировании человеческого тела. Эти вопросы изучают анатомия и физиология. Или, наконец, подумаем о движении звезд, о котором мы знаем очень много. Оно относится к области астрономии. Все эти элементы конкретного знания принадлежат к той или иной науке.
Но все эти области знания граничат в окружающем нас пространстве с неизвестным. Когда человек входит в пограничные области или заходит за них, он попадает из науки в сферу умозрения. Его умозрительная деятельность тоже вид изучения, и это, помимо всего прочего, есть философия. Как мы увидим в дальнейшем, различные области науки начали развиваться вначале как философские исследования в соответствующих областях знания. Как только наука твердо встает на ноги, она начинает развиваться более или менее самостоятельно, за исключением пограничных областей и вопросов методологии. Но исследовательский процесс до некоторой степени развивается как таковой, он просто продолжается и находит себе новое применение.
В то же время мы должны отличать философию от других видов умозрения. Философия сама по себе не намерена ни решать наши проблемы, ни спасать наши души. Она, как рассматривают это греки, - разновидность предприятия по изучению достопримечательностей, предпринятого ради самого себя. Таким образом, в принципе в философии нет вопроса о догме, или ритуалах, или о священной сущности любого рода, даже если отдельные философы могут оказаться догматиками. Действительно, существует два подхода по отношению к неизведанному. Один - это признавать заявления людей, которые говорят о том, что они знают, на основе книг, тайны или других источников вдохновения. Другой путь - это выйти на улицу и постараться найти самого себя; это как раз тот путь, по которому идут наука и философия. Наконец, мы можем отметить одну особенную черту философии. Если кто-то задаст вопрос: "Что такое математика?", мы можем дать ему определение из словаря, скажем, "наука о числах", за неимением других определений. В таком виде это неоспоримое утверждение, более того, оно легко будет понято тем, кто задает вопрос, хотя он, возможно, и не разбирается в математике. Такие определения могут быть даны в любой области, которая имеет дело с конкретным знанием. Но философию так определить невозможно. Любое определение будет спорным и к тому же содержать в себе философский подход. Единственный способ выяснить, что такое философия, - заняться философией. Показать, как люди делали это в прошлом, - основная цель данной книги.
Есть много вопросов, которые мыслящие люди задают себе в какой-то момент и на которые наука не может предложить ответа. Те, кто пытаются мыслить, не желают принимать на веру готовые ответы, которые дают пророки. Задача философии - изучать эти вопросы, а иногда и избавляться от них.
Таким образом, мы можем испытывать искушение задавать себе вопросы типа: в чем смысл жизни, если он вообще есть? есть ли у мира цель, ведет ли куда-нибудь развитие истории или все это бессмысленные вопросы?
Далее, существуют такие проблемы, как: действительно ли природой управляют какие-то законы, или мы только так думаем из-за того, что нам нравится видеть во всем какой-то порядок? Опять же существует общий вопрос: разделен ли мир на две в корне различные части - дух и материю, и если это так, то как они сосуществуют?
А что мы должны сказать о человеке? Частица ли он пыли, беспомощно копошащаяся на маленькой и незначительной планете, как это видится астрономам? Или он, как это могут представлять себе химики, - кучка химических веществ, соединенная вместе хитроумным образом? Или, наконец, человек таков, каким он представляется Гамлету, - в основе своей благородный, с безграничными способностями. А может быть, человек - все это, вместе взятое?
Вместе с тем возникают этические вопросы о добре и зле. Существует ли один жизненный путь - хороший, и другой - плохой, или не имеет значения, как мы живем. А если существует хороший жизненный путь, то что это такое и как нам научиться жить, следуя ему? Существует ли нечто, что мы можем назвать мудростью, или то, что нам кажется таковой, - просто пустое сумасшествие?
Все это загадочные вопросы. Ответы на них нельзя установить, поставив опыты в лаборатории, и люди, имеющие независимый склад ума, не желают опираться на мнения тех, кто раздает универсальные рецепты. Таким людям история философии рассказывает, какие ответы могут быть даны. Изучая этот трудный предмет, мы узнаем, что другие в другое время думали об этих вопросах. И получается, что мы их понимаем лучше, так как их подход к философии - это важная составляющая их отношения к жизни. В конце концов, это может объяснить нам, как жить, мало зная о жизни.
ДО СОКРАТА.
Философия, как и наука, начинается тогда, когда люди начинают задавать себе общие вопросы. Первыми людьми, проявившими такой вид любопытства, были греки. Философия и наука, какими мы знаем их сейчас, - изобретение греков. Расцвет греческой цивилизации, которая породила этот взрыв интеллектуальной активности, - одно из самых захватывающих событий в истории. Ничего подобного не происходило ни до, ни после этого. За короткий отрезок времени - в два века - в области искусства, литературы, науки и философии греки явили на свет изумляющий поток шедевров, которые установили основные стандарты для западной цивилизации.
Философия и наука начались с Фалеса из Милета в начале VI в. до нашей эры. Какая цепь предшествующих событий способствовала тому, что неожиданно развернулся этот греческий гений? Самое лучшее, что мы можем сделать. - Это попытаться найти ответ. С помощью археологии, которая сделала громадные успехи с начала века, мы можем собрать по кусочкам целое и получить совершенно ясное представление о том, как развивался греческий мир.
По сравнению с другими мировыми цивилизациями греческая появилась довольно поздно. Цивилизации Египта и Месопотамии старше ее на несколько тысячелетий. Эти земледельческие общества возникали вдоль великих рек. Ими управляли обожествленные цари, военная аристократия и влиятельный класс жрецов, которые возглавляли развитую религиозную систему многобожия политеизма. Основная масса населения - рабы - обрабатывала землю.
И Египет, и Вавилон обладали некоторыми знаниями, которые греки позднее переняли у них. Но ни в той ни в другой стране не развились наука или философия. Произошло ли это вследствие недостатка природных гениев или социальных условий - не столь уж важно, но, без сомнения, и то и другое сыграло свою роль. Важно, что существование религии не способствовало развитию возможностей интеллекта.
В Египте религия большей частью была направлена на объяснение жизни после смерти. Пирамиды - это надгробные памятники. Некоторое знание астрономии было необходимо, чтобы эффективно предсказывать паводки на Ниле, и влиятельное жречество поддерживало одну из форм письменности пиктографию. Но больших возможностей для развития в других направлениях там не было.
В Месопотамии великие семитские империи вытеснили живших там прежде шумеров, от которых была перенята клинопись. Что касается религии, то она больше интересовалась достижением благоденствия в этом мире. Наблюдение за движением звезд и предпочтение колдовства и предсказаний были направлены к этому.