- Привет, Закир, - почему-то тихо сказал Карен, хотя в классе за несколько минут до урока стоял гул голосов.
- Привет, - отозвался Закир, несколько удивленно глянув на своего соседа по парте.
- Вот ты все не хотел меня брать с собой, хотя я тебя очень просил, сказал Карен так же тихо. - А посмотри, что у меня есть.
Некоторое время он с таинственным видом оглядывался, не замечая на себе усмешки Закира, наконец полез в карман и достал узлом повязанный платок, торопливо развязал узел и показал Закиру большой кусок анаши.
Закир с подчеркнуто равнодушным видом, чтобы раньше времени не отпугивать Карена, протянул руку, взял анашу, помял в пальцах, будто пробуя качество наркотика, и вдруг неожиданно для Карена положил к себе в карман.
- Что ты?! Что ты делаешь?! - возмутился Карен, но продолжал говорить шепотом: - Это же мой кусок.
- Зачем он тебе?
- Хотел попробовать... Вот с тобой и хотел попробовать. Ты же мне не достал, вот я сам...
- Где взял?
- Один парень дал. Знакомый.
- Просто так взял и дал? За красивые глаза?
- Нет, - помявшись, признался Карен, - на зажигалку обменял.
Тут в класс вошла учительница, и все встали со своих мест.
- Поcле уроков поговорим, - пообещал Закир.
- Ага, - почему-то обрадовался Карен.
После уроков Закир вывел Карена на школьный двор, отвел в укромный уголок и неожиданно взял его за грудки и сильно тряхнул.
- Ты что?! - испугался Карен. - Что с тобой?!
- Со мной ничего, а вот ты запомни на всю жизнь, - проговорил Закир. Заруби себе на носу - еще раз увижу у тебя это, изобью как собаку! Так тебя еще твой папа не бил, как я изобью. Усек? Так тебе накостыляю, что костей не соберешь, сопляк... Иди давай, пока я добрый... Он попробовать хочет, засранец...
- А что, тебе можно, да, тебе можно, а мне нельзя? - зашмыгал носом Карен.
- А это не твое дело, понял? - негромко, но внушительно произнес Закир. Иди, сопли утри... Попробовать он хочет... А ты,'гаденыш, подумал, что, когда расхочешь, это уже будет не в твоих силах, подумал ты?! - Он вдруг вскипел, кулаки сжались сами собой. - Ты еще не знаешь, что это такое, а туда же... Попробовать он хочет... Короче, еще раз увижу тебя с этим... Пошел!
* * *
А кто мог подумать тогда, что все это окажется так серьезно?.. Она сидела за журнальным столиком с подругой и пила пепси-колу из большого светло-зеленого бокала. И бокал и пепси-кола в нем показались ему верхом безвкусицы, сочетание двух цветов: светло-зеленого и коричневого резануло глаз, и он моментально почувствовал какой-то необъяснимый дискомфорт (тогда он уже начал курить эту дрянь, и перепады в настроении стали привычным явлением). Может, именно потому, что он хотел объяснить причину ухудшившегося настроения, он еще раз посмотрел в ту сторону, где эта девушка со своей подругой, как показалось, чуть напряженно беседовали, будто с той минуты, как он вошел в комнату, ждали, что он подойдет и пригласит кого-нибудь из них потанцевать. Когда он вошел, Сайда - девочка-именинница, его ;одноклассница (тогда его еще приглашали на подобные семейные торжества, это уже позже его объявили персоной нон грата), очень мило и непринужденно представила его всем присутствующим. Но он опоздал, и многие к его приходу нашли уже себе занятие - одни танцевали, на диване мальчики, тыча пальцами в какой-то журнал, негромко, вполне пристойно спорили, ни на минуту не забывая, что они находятся на именинах, где разговоры должны в основном вестись вокруг именинницы, несколько человек за накрытым столом пробовали курицу, набитую изюмом, и вот она... Он в третий раз поглядел в ее сторону. Бокал был пуст, и теперь сочетание двух цветов не резало глаз, хотя сам по себе бокал тоже ему не нравился. Э, сказал он сам себе, остановись, у тебя плохое настроение, так не порти его другим. Она с подругой по-прежнему сидела за столиком, и теперь подруга ей что-то рассказывала, а она тихо, чуть рассеянно улыбалась... И так как в эту минуту, как любой юноша его лет, явившийся с опозданием в компанию, он думал только о себе, он с огорчением должен был признать, что эффекта своим появлением он не произвел никакого. Да что там эффект! На него, можно сказать, не обратили внимания. Только девочки, танцевавшие в углу возле допотопного магнитофона, задергались сильнее и в такт увеличивающемуся темпу музыки закачали головами, когда Сайда, вводя его в комнату, представила присутствующим. Впрочем, он готов был принять это за приветствие. Кстати, он с удивлением обнаружил вокруг одни только незнакомые лица - так сказать, внешкольных друзей и подруг Сайды, из их же класса, кроме него, Закира, Сайда пригласила еще одну девочку, но у той в последнюю минуту вдруг появилось неотложное дело на сегодняшний вечер. Впрочем, компания оказалась вовсе неплохой, и вскоре Закир повеселел и уже готов был благосклонно простить всем страшное невнимание, которым был встречен и которое по молодости лет воспринималось им поначалу не иначе, как весьма болезненный удар по самолюбию. Но все-таки он до конца не успокоился, нужно было им доказать, что он не то, что они думают, не мелкая сошка, и главное он не как все, а что-то выдающееся из общей серой массы.
Да! Еще мать Сайды. Она в тот вечер порхала по комнате, где сидели они, молодежь, предлагая всем отведать пирог Саидиного изготовления, и почему-то никто не хотел взять себе кусочек. Может, оттого, что пирог на вид был слишком роскошным, и нельзя было его есть, не рискуя измазаться в креме по уши. Ведь именно в ту минуту, когда он собирался уже подойти к девочкам за журнальным столиком, мама Сайды, проходя мимо него, чуть не выронила этот злополучный пирог на большом блюде, с которым она неслась, как официант с подносом, держа блюдо на согнутой руке. Он непроизвольно сделал -неловкое движение; и девочки, конечно же, заметили это, потому что обе так и ахнули, когда мама Сайды чуть не выронила пирог. Это неуклюжее движение было, конечно, мелочью, но мелочью, показавшей его в невыгодном свете, неловким и неуклюжим, и потому чуть охладившей его пыл, когда он решился подойти к ней; но все-таки он подошел к столику, за которым сидела Репа с подругой. На ней было коротенькое черное платье, делавшее ее совсем девчонкой, но в то же время придававшее ее бледному лицу с тонкими и несколько мелкими чертами лица некоторую строгость. Он уселся рядом с ней на свободное кресло, чуть более развязно, чем ему хотелось бы. Она глянула на него.
- Я не помешаю вам? - спросил он с улыбкой.
Он считал, что это была обаятельная улыбка, перед которой трудно устоять. Это было почти справедливо, потому что улыбка его и в самом деле была искренняя и заразительная. Как все очень молодые люди привлекательной внешности, которые на многое претендуют, многого хотят, и хотят сразу, он был уверен, что все, что он делает, получается неотразимо и производит впечатление. У него уже была женщина, и потому в его душе зародилась уверенность, что ему никогда не придется долго возиться, чтобы найти себе девчонку по вкусу. А сознание впечатляющей неотразимости своих поступков, жестов, слов сидело глубоко в нем, впиталось в кровь, и поэтому многое из того, что он делал и говорил, на самом деле производило впечатление своей постоянной артистичной естественностью. Но на этот раз что-то сломалось в хорошо настроенном инструменте, первый же аккорд вышел фальшивым. Он сразу же почувствовал робость перед этой девчонкой в черном платьице и, почувствовав, испугался. Может, все это ее взгляд сделал?
Она смотрела на него просто, не улыбаясь, не хмурясь, не кокетничала взглядом и даже не отвернулась, чтобы похихикать с подружкой, которая, по всему было видно, с удовольствием поддержала бы ее хихиканье. Смотрела она серьезно и немного задумчиво, чуть дольше, чем было необходимо. Он вдруг засмущался. Кажется, даже побледнел немного, а то и вовсе струсил. И странное дело - она будто мысли его читала. Время от времени он ловил себя на том, что смотрит на нее глупым, почти влюбленным взглядом. Она давно уже говорила с подружкой, отвернувшись от него, однако позиций он своих сдавать не хотел - он все еще старался быть чуточку нахальным, вставлял смешные словечки, лез в разговор и вообще вел себя, как вел бы в действительности отвергнутый мальчишка.
Позднее, когда они ближе узнали друг друга и вся она предстала перед ним смелая в своей беззащитности, хрупкая, тонко чувствующая, как цветок, раскрытый его дыханием, предстала перед ним со своей сумасшедшей любовью, безграничной и возрождающей, тогда он понял, как это было много - сидеть с ней рядом в тот далекий и такой, казалось бы, недавний вечер и ловить Jе взгляд, и робеть под ее взглядом...
* * *
Туман стлался над пропастью молочно-белый, густой, до того густой, что казалось, его можно было резать ножом или комкать, как снег. Туман скрывал под собой пропасть и шаткий мостик над ней, которого только начало - узкая дощечка и кусок веревочных перил с одной стороны - и было видно. Надо было пройти по мостику, это было необходимо, потому что это был единственный путь здесь; и зависело от того, сумеет ли он пройти по мостику над пропастью, очень многое, может, вся его оставшаяся жизнь, но и оступиться было очень страшно и жутко тогда вся его оставшаяся жизнь исчислялась бы в минутах. Однако думать было некогда: он стоял над обрывом, над самым краешком пропасти, следующий шаг вынес бы его на шаткие доски мостика над бездной. О.н сделал этот шаг, случайно задев камень ногой и уронив его в пропасть. Долго, застыв, прислушивался он к удаляющимся редким стукам о выступы горы упавшего в пропасть камня, и, по мере того, как летел камень все дальше вниз, звуки ударов делались все глуше, но все же слышались вполне отчетливо из-за тишины, царившей здесь, какой-то неестественной тишины, нарушаемой лишь робким похрустыванием камней у него под ногами, когда он в страхе переминался с ноги на ногу, и вот этими редкими стуками летящего в бездну камня. Он так и не услышал, как долетел камень до дна пропасти, хотя и напрягал слух изо всех сил. И тогда ему стало жутко, страх обступил его со всех сторон. Обливаясь холодным потом, стоял он на краю пропасти, возле какого-то несерьезного, игрушечного по сравнению с умопомрачительной бездной под ним мостика и старался успокоиться, взять себя в руки, потому что все равно предстояло ступить на мостик и пройти по нему до конца, и от этого некуда было деваться. Сердце бешено стучало где-то в горле, в ушах, в животе, стучало, ломая и поглощая неестественную тишину, и чудилось ему - стук этот, стук его собственного сердца отдавался пугающим небесным эхом здесь, будто эхо это, подхватив стук его сердца, возникало из бездонной пропасти. Ему казалось, прошла вечность, прежде чем он сумел побороть в себе робость, переходящую уже в какой-то тошнотворный, суеверный ужас, леденящий внутренности, прошла вечность, прежде чем он смог ступить на мостик. Уже через три шага мостик предательски затанцевал у него под ногами, он крепко ухватился за ненадежные с виду веревочные перила и с большой осторожностью переставлял ноги, ставшие будто ватными. Больше всего его угнетало то, что конец мостика был скрыт в тумане - да какой там конец! - из-за тумана дальше чем за пять шагов ничего нельзя было разглядеть, и неизвестно, где мостик кончался, сколько еще шагов оставалось до противоположного края обрыва: десять, пятьдесят, сто?.. На другом конце обрыва, на другой стороне его ожидала другая жизнь, к которой он стремился таким образом: скованными от страха ногами, еле передвигаясь по плящущему, ненадежному мостику, ничего не видя теперь ни впереди себя, ни позади, ощущая только ужасающую бездну под ногами и готовое выскочить из груди сердце. По усилившемуся раскачиванию мостика он понял, что находится где-то близко к середине этой дороги над пропастью. Значит, оставалась почти половина пути. Он не знал, сколько потратил времени на преодоление первой половины, казалось - очень много, может, час, или полдня, или половину жизни; но определив, что находится примерно на середине мостика, воспрянул духом и совершенно неожиданно для себя понял вдруг, что сейчас он пойдет гораздо свободнее и раскованнее, ноги его налились силой, страх ушел из сердца, шаги сделались легкими, будто он ступал, по привычным тротуарам своего города, а не по узенькому мостику над покрытой туманом бездной. Он воспрянул духом и торопливо пошел по мостику. И тут из молочно-белого, густого тумана возникли такие же белые, неживые руки, костлявые, будто гипсовые, сотни рук, разом взметнувшиеся из пропасти, стали хватать его; мешая друг другу, отталкивая друг друга, улыбающиеся мертвыми улыбками, призраки выскочили, воздушные, из бездны, из тумана, скрывавшего их до поры, появились и стали стаскивать его с мостика, стремясь утащить с собой вниз, в пропасть. Он отчаянно сопротивлялся, чувствуя мерзкое прикосновение ледяных, мертвых рук к своему телу, умирая от страха, тем не менее отчаянно сопротивлялся, потому что рассудок твердил ему, что если он даст стащить себя с этого мостика, с этой узенькой, жалкой, ненадежной тропинки в другую жизнь, даст им стащить себя и увлечь в бездну, никто и ничто ему больше не поможет, и недолгой жизни его наступит конец. И потому он отчаянно сопротивлялся, почти теряя сознание от омерзения, усталости, страха, все же сопротивлялся, чтобы не смогли они, эти призраки, взять его с собой на дно ущелья, чтобы не стал он одним из них, таким же, как сами они. Он жестоко сопротивлялся, а ледяные, белые руки жутко улыбавшихся призраков цепко держали его, тянули вниз, старались стащить с мостика, и сотни других мертвых рук тянулись к нему, к его лицу, к горлу, к ногам...
Закир проснулся среди ночи весь в поту, сердце колотилось в груди, он включил ночник над изголовьем кровати, взгляд его случайно упал на зеркало он вздрогнул от страха: он сейчас был так же бледен, как призраки, что снились ему всю ночь...
* * *
И снова вдруг все исчезло. Ой вернулся к прежнему состоянию, жизнь казалась пресной без наркотиков, но время от времени, когда накатывали неуютные мысли о будущем, он на короткий миг приходил в ужас, думая, что с ним будет дальше и чем все это кончится; он чувствовал, как все глубже увязает в этом проклятом болоте, среди своих подозрительных товарищей, воров и наркоманов, отторгнутых обществом, изгоев, среди товарищей-призраков, чьи холодные прикосновения он все чаще, со все возрастающим чувством омерзения испытывал на себе, чьи мертвые улыбки и неестественный смех он видел и слышал; к ним его тянуло, он сам сделал себя пленником этих призраков, но в то же время холодный, трезвый рассудок, еще не до конца погибший в нем, твердил ему: уйди, брось, погибнешь, полетишь в пропасть, остановись! И он на некоторое время подчинялся голосу разума, но вновь тянуло испытать то блаженное состояние, вновь он оказывался среди призраков, неестественно улыбающихся мертвыми улыбками, непонятно чему смеющихся, и в'новь летел головой в пропасть, стянутый с шаткого мостика ледяными руками и успокоенный улыбками монстров. Ничего теперь не оставалось, шептал он себе, ничего, кроме...
Оставалась дорога. Широкая бетонированная солнечная автострада, ведущая в замок.
Он плавно отпустил педаль, сбавляя скорость. Впереди виднелся поворот, еще дальше, впереди - темно-серый замок. Величественный, спокойный с виду, напоминающий рассудительного старика - добрый, мудрый, всемогущий старик... Вдруг накатило неожиданное желание ударить этим прекрасным "мустангом" обо что-нибудь, измять стремительную машину в лепешку, прекратить этот бешеный бег, почувствовать силу удара, увидеть пламя взрыва и самому сгореть в нем, в этом пламени. Такое желание уже не раз возникало в нем, оно появлялось неожиданно, внезапно, неизвестно откуда и на чем основанное, но являлось всегда, необузданное, сильное, неумолимое, и ему стоило немалых усилий задушить в себе это чувство, подавить его другим - чувством самосохранения.
Серый, взметнувшийся ввысь замок, странной, неоднородной архитектуры, с прекрасным садом...
Вот последний поворот, который "мустанг" взял, почти не сбавляя скорости, поворот по загибающемуся с востока на север шоссе... он вздохнул всей грудью... крикнул от радости... теперь ровная дорога до самого замка... всегда ровная... и - вперед!
И снова "мустанг" тонко запел, набирая предельную скорость...
* * *
Однажды Закир, в очередной раз поругавшись с матерью (такие стычки между ними теперь случались довольно часто), ушел ночью из дома. Он слонялся по пустынным холодным улицам, когда вдруг ему пришла мысль пойти в кочегарку, где работал ночами Сеид. В кочегарке большого пятиэтажного дома Сеид сидел на табурете, тупо уставившись перед собой, и, по всей видимости, отчаянно скучал. Он обрадовался Закиру и предложил сыграть в нарды, чтобы скоротать ночь. Закир отказался, сославшись на усталость, и лег спать на провисшую чуть ли не до пола раскладушку Сеида. Но спать ему почти не пришлось. Всего через каких-нибудь полчаса в кочегарку Сеида набилось уже человек десять. Закира разбудил гул их голосов. Он поднялся, сел на раскладушке, поздоровался. Многих из собравшихся здесь Закир знал как отъявленных наркоманов, были здесь и два-три мелких вора. Только Хромого - запевалы в подобных сборищах - не было, так как после того дела с Чинаром Хромой надолго пропал неизвестно куда. К тому времени, как Закира разбудил шум в кочегарке, многие из ребят уже закурили, и в воздухе поплыл знакомый, дурманящий запах анаши; другие сидели рядом с курящими, но им было вполне достаточно, чтобы опьянеть. Скоро всё опьянели. В кочегарке было жарко, как в бане, и дым анаши густым слоем, как туман, висел под потолком, это тоже способствовало опьянению. Предложили папиросу и Закиру. Он отказался, сославшись на то, что здесь вовсе необязательно курить самому, и так закей-фуешь. Первая мысль, мелькнувшая в голове, как только он обнаружил вокруг себя столь веселую компанию, была уйти отсюда, но, подумав, он остался: идти было некуда - домой не хотелось, спать на вокзале - холодно, да и сиденья, которые никак иначе не назовешь, ни креслами, ни стульями, были неудобными, жесткими, слоняться же всю ночь по улицам - тоже не дело... А здесь так тепло... Беспричинный, глупый смех царил в кочегарке, перемешиваясь с таким же беспричинным громким" матом. И только Сеид, который каким-то образом оказался трезвее остальных (наверно, потому, что находился, так сказать, при исполнении...), ходил по кочегарке и урезонивал особо шумных, грозясь, что если не перестанут шуметь, компанию могут застукать. Двое парней, один - Гасанбала, по кличке Черный Гасан, и другой, худой и длинный, с руками, покрытыми наколками, Чингиз, уселись играть в нарды. Играли, конечно, на деньги. Их окружили остальные, время от времени комментируя игру преимущественно грязными ругательствами и заливаясь идиотским смехом.
И вот, когда Черный Гасан сделал необдуманный ход и пожелал переиграть, а Чингиз, ссылаясь на правила игры, не разрешил, брат Черного Гасана Гусейн, завзятый игрок, ударил ногой по нардам, смешав игру. И так как выигрывал Чингиз, он вскочил и влепил Гусейну затрещину, от которой Гусейн отлетел в угол кочегарки, хоть и был намного здоровее Чингиза. Ну и тут, как водится, пошла потеха. Черный ударил Чингиза, Чингиз не удержался на ногах, Гусейн, поднявшись, схватил табуретку и швырнул ее в голову Чингиза, но тот вовремя увернулся и почему-то сгоряча, видимо, не разобрав, двинул изо всех сил Закира по скуле, Закир, в свою очередь, не пожелав оставаться в долгу, ударил Чингиза, целясь кулаком ему в зубы, но попал в подбородок. Чингиз опрокинулся на асфальтовый пол и крепко ударился затылком.
- Болван, - прохрипел он, - у меня же сотрясение мозга могло быть!
- А зачем тебе мозг? - спросил Закир, готовясь отразить новое нападение, если оно последует.
Нападение последовало, но на этот раз Закира оставили в покое. Кто-то из ребят вступился за Чингиза, и братья, Чингиз и его защитник после короткой драки вдруг вытащили ножи. Остальные тут же навалились на них, разнимая, ножи отняли. Сеид бегал по кочегарке, как встревоженная курица в курятнике, и старался всех успокоить, подсел к Закиру на раскладушку, зло поглядывая на постепенно утихомиривающихся драчунов. Кто-то, размахивая руками, случайно разбил единственную лампочку в кочегарке, в кромешной тьме стоял стон голосов. Все кричали, ругались разом, никто никого не хотел слушать. "Накроют, всех накроют сейчас..." - хныкал Сеид. Наконец Сеиду с Закиром удалось вытолкать парней на улицу, но еще долго на улице возле дверей котельной слышалась перебранка между подравшимися и голоса ребят, миривших их.
- Вот всегда так, - жаловался Сеид Закиру. - Придут, накурятся, напьются, насвинячат, а потом еще разнимай их... А я ведь на работе, не как эти бездельники... С меня потом ведь спросят за все... А когда выгоняю обижаются, говорят, ты, Сеид, друзей не помнишь, падло ты... А чего мне помнить таких друзей? Напачкают, а мне убирать, да? Суки...
Сеид, по всему было видно, завелся надолго, и Закир, прилегший вновь на раскладушку, понял, что здесь ему в эту ночь спать не придется. Он надел пальто, вышел на улицу и 'остаток ночи пробродил по городу.
* * *
После уроков в школе Закир медленно брел по направлению к дому. Очень не хотелось возвращаться домой, но деваться было некуда - к деду не пойдешь, он был болен, лежал после инфаркта в кардиологическом центре, и в его квартире временно хозяйничали ближайшие родственники, которых, Закиру видеть не хотелось (обязательно начались бы нудные и оскорбительные для самолюбия расспросы; все родственники были твердо уверены, что Закир сбился с пути и стал настоящим хулиганом, и не очень любили, когда их дети, сверстники Закира, общались с ним); можно было бы позвонить и вытащить из дома Рену, но она болела - уже третий день у нее была сильнейшая ангина. Кстати, подумал Закир, почему бы просто не позвонить и не справиться о ее здоровье? На улице Низами одной из центральных улиц города, по которой он в этот послеобеденный час бесцельно слонялся, не зная куда себя девать, - он подошел к таксофону и набрал номер Рены.
Трубку подняла ее мама.
- Рену, пожалуйста, - подчеркнуто вежливым голосом, поздоровавшись, попросил Закир.
- А кто ее спрашивает? - настороженно спросила она. В это время в трубке что-то завозилось, зашипело, и вдруг отчетливо послышалось:
- Ну дай, мам... Подожди. - И Ренин голос, запыхавшись, сказал в трубку: Это ты?
- Кто именно? - спросил он.
- Не дурачься... Как дела?
- Отвоевала трубку?
- Да... Вот так и живем...
- А теперь говорить не можешь?
- Нет, почему же... Мама ушла на кухню... О чем ты хотел поговорить?
- Так... Ни о чем... Позвонил спросить, как ты себя чувствуешь...
- Чувствую, но не очень...
- Остришь?..
- Пытаюсь, - сказала она, подождала немного и спросила: - Ну, что ты молчишь? Что-нибудь случилось?
- Нет, нет... Просто я думал, что... - Он не договорил, вдруг почувствовав, что не хочется разговаривать, у него резко изменилось настроение, и очень хотелось скомкать разговор, закруглиться поспешно, распрощаться и повесить трубку.
- Думал что? - спросила она. - Ну, говори, Закир, не томи, я чувствую, что-то случилось...
- Да говорю же тебе - нет.
- Тогда почему ты так разговариваешь?
- Как?
- Как будто из тебя жилы тянут.
- Не хочется разговаривать, - сказал он. - Что-то пакостно мне на душе...
- Я тебя умоляю, Закир, что случилось? - встревоженно спросила она.
- Ну, ты пристанешь, как клещ. Успокойся - абсолютно ничего. Просто настроение плохое.
- Отчего же у тебя плохое настроение? Ты чем-то недоволен в наших отношениях? - второй вопрос она задала очень осторожно, словно боясь говорить об этом.
- Да нет, все нормально в наших отношениях, - сказал он.
Разговор, начавшись неплохо, внезапно перестал ладиться, говорили они с большими паузами, напряженно.
- Знаешь, - сказала она, - позавчера ночью у меня была высокая температура...
- Да, ты говорила, - сказал он.
- Может, от этого, не знаю... Мне приснился дурной сон... Про тебя... Я боюсь за тебя, Закир.
- Чепуха, - сказал он не очень уверенно. - Кстати, мне тоже снился сон, будто я над пропастью среди призраков иду по мостику, ну и что такого?.. Не обращай внимания. Ладно, давай закругляться, я тут из автомата звоню, ждут телефон, - соврал он, подставляя микрофон под шум улицы.
- Скажи мне, Закир, у тебя на самом деле все в порядке? - спросила она, понимая, что становится назойливой, но не умея остановиться, для собственного самоуспокоения ей надо было знать, точно ли ничего не случилось и он звонил просто поболтать.
Несколько крупных капель бакинского зимнего дождя упало ему на лицо. Закир рассеянно посмотрел на улицу, а в трубке послышался ее голос:
- Почему ты молчишь, Закир?
Он не отвечал и все смотрел на улицу, на дождь, смотрел, как неожиданно стемнело, стало пасмурно, очертания вокруг сделались размытыми, нечеткими. (Как в тумане, подумал он, вспомнив свой сон.)
- Привет, - отозвался Закир, несколько удивленно глянув на своего соседа по парте.
- Вот ты все не хотел меня брать с собой, хотя я тебя очень просил, сказал Карен так же тихо. - А посмотри, что у меня есть.
Некоторое время он с таинственным видом оглядывался, не замечая на себе усмешки Закира, наконец полез в карман и достал узлом повязанный платок, торопливо развязал узел и показал Закиру большой кусок анаши.
Закир с подчеркнуто равнодушным видом, чтобы раньше времени не отпугивать Карена, протянул руку, взял анашу, помял в пальцах, будто пробуя качество наркотика, и вдруг неожиданно для Карена положил к себе в карман.
- Что ты?! Что ты делаешь?! - возмутился Карен, но продолжал говорить шепотом: - Это же мой кусок.
- Зачем он тебе?
- Хотел попробовать... Вот с тобой и хотел попробовать. Ты же мне не достал, вот я сам...
- Где взял?
- Один парень дал. Знакомый.
- Просто так взял и дал? За красивые глаза?
- Нет, - помявшись, признался Карен, - на зажигалку обменял.
Тут в класс вошла учительница, и все встали со своих мест.
- Поcле уроков поговорим, - пообещал Закир.
- Ага, - почему-то обрадовался Карен.
После уроков Закир вывел Карена на школьный двор, отвел в укромный уголок и неожиданно взял его за грудки и сильно тряхнул.
- Ты что?! - испугался Карен. - Что с тобой?!
- Со мной ничего, а вот ты запомни на всю жизнь, - проговорил Закир. Заруби себе на носу - еще раз увижу у тебя это, изобью как собаку! Так тебя еще твой папа не бил, как я изобью. Усек? Так тебе накостыляю, что костей не соберешь, сопляк... Иди давай, пока я добрый... Он попробовать хочет, засранец...
- А что, тебе можно, да, тебе можно, а мне нельзя? - зашмыгал носом Карен.
- А это не твое дело, понял? - негромко, но внушительно произнес Закир. Иди, сопли утри... Попробовать он хочет... А ты,'гаденыш, подумал, что, когда расхочешь, это уже будет не в твоих силах, подумал ты?! - Он вдруг вскипел, кулаки сжались сами собой. - Ты еще не знаешь, что это такое, а туда же... Попробовать он хочет... Короче, еще раз увижу тебя с этим... Пошел!
* * *
А кто мог подумать тогда, что все это окажется так серьезно?.. Она сидела за журнальным столиком с подругой и пила пепси-колу из большого светло-зеленого бокала. И бокал и пепси-кола в нем показались ему верхом безвкусицы, сочетание двух цветов: светло-зеленого и коричневого резануло глаз, и он моментально почувствовал какой-то необъяснимый дискомфорт (тогда он уже начал курить эту дрянь, и перепады в настроении стали привычным явлением). Может, именно потому, что он хотел объяснить причину ухудшившегося настроения, он еще раз посмотрел в ту сторону, где эта девушка со своей подругой, как показалось, чуть напряженно беседовали, будто с той минуты, как он вошел в комнату, ждали, что он подойдет и пригласит кого-нибудь из них потанцевать. Когда он вошел, Сайда - девочка-именинница, его ;одноклассница (тогда его еще приглашали на подобные семейные торжества, это уже позже его объявили персоной нон грата), очень мило и непринужденно представила его всем присутствующим. Но он опоздал, и многие к его приходу нашли уже себе занятие - одни танцевали, на диване мальчики, тыча пальцами в какой-то журнал, негромко, вполне пристойно спорили, ни на минуту не забывая, что они находятся на именинах, где разговоры должны в основном вестись вокруг именинницы, несколько человек за накрытым столом пробовали курицу, набитую изюмом, и вот она... Он в третий раз поглядел в ее сторону. Бокал был пуст, и теперь сочетание двух цветов не резало глаз, хотя сам по себе бокал тоже ему не нравился. Э, сказал он сам себе, остановись, у тебя плохое настроение, так не порти его другим. Она с подругой по-прежнему сидела за столиком, и теперь подруга ей что-то рассказывала, а она тихо, чуть рассеянно улыбалась... И так как в эту минуту, как любой юноша его лет, явившийся с опозданием в компанию, он думал только о себе, он с огорчением должен был признать, что эффекта своим появлением он не произвел никакого. Да что там эффект! На него, можно сказать, не обратили внимания. Только девочки, танцевавшие в углу возле допотопного магнитофона, задергались сильнее и в такт увеличивающемуся темпу музыки закачали головами, когда Сайда, вводя его в комнату, представила присутствующим. Впрочем, он готов был принять это за приветствие. Кстати, он с удивлением обнаружил вокруг одни только незнакомые лица - так сказать, внешкольных друзей и подруг Сайды, из их же класса, кроме него, Закира, Сайда пригласила еще одну девочку, но у той в последнюю минуту вдруг появилось неотложное дело на сегодняшний вечер. Впрочем, компания оказалась вовсе неплохой, и вскоре Закир повеселел и уже готов был благосклонно простить всем страшное невнимание, которым был встречен и которое по молодости лет воспринималось им поначалу не иначе, как весьма болезненный удар по самолюбию. Но все-таки он до конца не успокоился, нужно было им доказать, что он не то, что они думают, не мелкая сошка, и главное он не как все, а что-то выдающееся из общей серой массы.
Да! Еще мать Сайды. Она в тот вечер порхала по комнате, где сидели они, молодежь, предлагая всем отведать пирог Саидиного изготовления, и почему-то никто не хотел взять себе кусочек. Может, оттого, что пирог на вид был слишком роскошным, и нельзя было его есть, не рискуя измазаться в креме по уши. Ведь именно в ту минуту, когда он собирался уже подойти к девочкам за журнальным столиком, мама Сайды, проходя мимо него, чуть не выронила этот злополучный пирог на большом блюде, с которым она неслась, как официант с подносом, держа блюдо на согнутой руке. Он непроизвольно сделал -неловкое движение; и девочки, конечно же, заметили это, потому что обе так и ахнули, когда мама Сайды чуть не выронила пирог. Это неуклюжее движение было, конечно, мелочью, но мелочью, показавшей его в невыгодном свете, неловким и неуклюжим, и потому чуть охладившей его пыл, когда он решился подойти к ней; но все-таки он подошел к столику, за которым сидела Репа с подругой. На ней было коротенькое черное платье, делавшее ее совсем девчонкой, но в то же время придававшее ее бледному лицу с тонкими и несколько мелкими чертами лица некоторую строгость. Он уселся рядом с ней на свободное кресло, чуть более развязно, чем ему хотелось бы. Она глянула на него.
- Я не помешаю вам? - спросил он с улыбкой.
Он считал, что это была обаятельная улыбка, перед которой трудно устоять. Это было почти справедливо, потому что улыбка его и в самом деле была искренняя и заразительная. Как все очень молодые люди привлекательной внешности, которые на многое претендуют, многого хотят, и хотят сразу, он был уверен, что все, что он делает, получается неотразимо и производит впечатление. У него уже была женщина, и потому в его душе зародилась уверенность, что ему никогда не придется долго возиться, чтобы найти себе девчонку по вкусу. А сознание впечатляющей неотразимости своих поступков, жестов, слов сидело глубоко в нем, впиталось в кровь, и поэтому многое из того, что он делал и говорил, на самом деле производило впечатление своей постоянной артистичной естественностью. Но на этот раз что-то сломалось в хорошо настроенном инструменте, первый же аккорд вышел фальшивым. Он сразу же почувствовал робость перед этой девчонкой в черном платьице и, почувствовав, испугался. Может, все это ее взгляд сделал?
Она смотрела на него просто, не улыбаясь, не хмурясь, не кокетничала взглядом и даже не отвернулась, чтобы похихикать с подружкой, которая, по всему было видно, с удовольствием поддержала бы ее хихиканье. Смотрела она серьезно и немного задумчиво, чуть дольше, чем было необходимо. Он вдруг засмущался. Кажется, даже побледнел немного, а то и вовсе струсил. И странное дело - она будто мысли его читала. Время от времени он ловил себя на том, что смотрит на нее глупым, почти влюбленным взглядом. Она давно уже говорила с подружкой, отвернувшись от него, однако позиций он своих сдавать не хотел - он все еще старался быть чуточку нахальным, вставлял смешные словечки, лез в разговор и вообще вел себя, как вел бы в действительности отвергнутый мальчишка.
Позднее, когда они ближе узнали друг друга и вся она предстала перед ним смелая в своей беззащитности, хрупкая, тонко чувствующая, как цветок, раскрытый его дыханием, предстала перед ним со своей сумасшедшей любовью, безграничной и возрождающей, тогда он понял, как это было много - сидеть с ней рядом в тот далекий и такой, казалось бы, недавний вечер и ловить Jе взгляд, и робеть под ее взглядом...
* * *
Туман стлался над пропастью молочно-белый, густой, до того густой, что казалось, его можно было резать ножом или комкать, как снег. Туман скрывал под собой пропасть и шаткий мостик над ней, которого только начало - узкая дощечка и кусок веревочных перил с одной стороны - и было видно. Надо было пройти по мостику, это было необходимо, потому что это был единственный путь здесь; и зависело от того, сумеет ли он пройти по мостику над пропастью, очень многое, может, вся его оставшаяся жизнь, но и оступиться было очень страшно и жутко тогда вся его оставшаяся жизнь исчислялась бы в минутах. Однако думать было некогда: он стоял над обрывом, над самым краешком пропасти, следующий шаг вынес бы его на шаткие доски мостика над бездной. О.н сделал этот шаг, случайно задев камень ногой и уронив его в пропасть. Долго, застыв, прислушивался он к удаляющимся редким стукам о выступы горы упавшего в пропасть камня, и, по мере того, как летел камень все дальше вниз, звуки ударов делались все глуше, но все же слышались вполне отчетливо из-за тишины, царившей здесь, какой-то неестественной тишины, нарушаемой лишь робким похрустыванием камней у него под ногами, когда он в страхе переминался с ноги на ногу, и вот этими редкими стуками летящего в бездну камня. Он так и не услышал, как долетел камень до дна пропасти, хотя и напрягал слух изо всех сил. И тогда ему стало жутко, страх обступил его со всех сторон. Обливаясь холодным потом, стоял он на краю пропасти, возле какого-то несерьезного, игрушечного по сравнению с умопомрачительной бездной под ним мостика и старался успокоиться, взять себя в руки, потому что все равно предстояло ступить на мостик и пройти по нему до конца, и от этого некуда было деваться. Сердце бешено стучало где-то в горле, в ушах, в животе, стучало, ломая и поглощая неестественную тишину, и чудилось ему - стук этот, стук его собственного сердца отдавался пугающим небесным эхом здесь, будто эхо это, подхватив стук его сердца, возникало из бездонной пропасти. Ему казалось, прошла вечность, прежде чем он сумел побороть в себе робость, переходящую уже в какой-то тошнотворный, суеверный ужас, леденящий внутренности, прошла вечность, прежде чем он смог ступить на мостик. Уже через три шага мостик предательски затанцевал у него под ногами, он крепко ухватился за ненадежные с виду веревочные перила и с большой осторожностью переставлял ноги, ставшие будто ватными. Больше всего его угнетало то, что конец мостика был скрыт в тумане - да какой там конец! - из-за тумана дальше чем за пять шагов ничего нельзя было разглядеть, и неизвестно, где мостик кончался, сколько еще шагов оставалось до противоположного края обрыва: десять, пятьдесят, сто?.. На другом конце обрыва, на другой стороне его ожидала другая жизнь, к которой он стремился таким образом: скованными от страха ногами, еле передвигаясь по плящущему, ненадежному мостику, ничего не видя теперь ни впереди себя, ни позади, ощущая только ужасающую бездну под ногами и готовое выскочить из груди сердце. По усилившемуся раскачиванию мостика он понял, что находится где-то близко к середине этой дороги над пропастью. Значит, оставалась почти половина пути. Он не знал, сколько потратил времени на преодоление первой половины, казалось - очень много, может, час, или полдня, или половину жизни; но определив, что находится примерно на середине мостика, воспрянул духом и совершенно неожиданно для себя понял вдруг, что сейчас он пойдет гораздо свободнее и раскованнее, ноги его налились силой, страх ушел из сердца, шаги сделались легкими, будто он ступал, по привычным тротуарам своего города, а не по узенькому мостику над покрытой туманом бездной. Он воспрянул духом и торопливо пошел по мостику. И тут из молочно-белого, густого тумана возникли такие же белые, неживые руки, костлявые, будто гипсовые, сотни рук, разом взметнувшиеся из пропасти, стали хватать его; мешая друг другу, отталкивая друг друга, улыбающиеся мертвыми улыбками, призраки выскочили, воздушные, из бездны, из тумана, скрывавшего их до поры, появились и стали стаскивать его с мостика, стремясь утащить с собой вниз, в пропасть. Он отчаянно сопротивлялся, чувствуя мерзкое прикосновение ледяных, мертвых рук к своему телу, умирая от страха, тем не менее отчаянно сопротивлялся, потому что рассудок твердил ему, что если он даст стащить себя с этого мостика, с этой узенькой, жалкой, ненадежной тропинки в другую жизнь, даст им стащить себя и увлечь в бездну, никто и ничто ему больше не поможет, и недолгой жизни его наступит конец. И потому он отчаянно сопротивлялся, почти теряя сознание от омерзения, усталости, страха, все же сопротивлялся, чтобы не смогли они, эти призраки, взять его с собой на дно ущелья, чтобы не стал он одним из них, таким же, как сами они. Он жестоко сопротивлялся, а ледяные, белые руки жутко улыбавшихся призраков цепко держали его, тянули вниз, старались стащить с мостика, и сотни других мертвых рук тянулись к нему, к его лицу, к горлу, к ногам...
Закир проснулся среди ночи весь в поту, сердце колотилось в груди, он включил ночник над изголовьем кровати, взгляд его случайно упал на зеркало он вздрогнул от страха: он сейчас был так же бледен, как призраки, что снились ему всю ночь...
* * *
И снова вдруг все исчезло. Ой вернулся к прежнему состоянию, жизнь казалась пресной без наркотиков, но время от времени, когда накатывали неуютные мысли о будущем, он на короткий миг приходил в ужас, думая, что с ним будет дальше и чем все это кончится; он чувствовал, как все глубже увязает в этом проклятом болоте, среди своих подозрительных товарищей, воров и наркоманов, отторгнутых обществом, изгоев, среди товарищей-призраков, чьи холодные прикосновения он все чаще, со все возрастающим чувством омерзения испытывал на себе, чьи мертвые улыбки и неестественный смех он видел и слышал; к ним его тянуло, он сам сделал себя пленником этих призраков, но в то же время холодный, трезвый рассудок, еще не до конца погибший в нем, твердил ему: уйди, брось, погибнешь, полетишь в пропасть, остановись! И он на некоторое время подчинялся голосу разума, но вновь тянуло испытать то блаженное состояние, вновь он оказывался среди призраков, неестественно улыбающихся мертвыми улыбками, непонятно чему смеющихся, и в'новь летел головой в пропасть, стянутый с шаткого мостика ледяными руками и успокоенный улыбками монстров. Ничего теперь не оставалось, шептал он себе, ничего, кроме...
Оставалась дорога. Широкая бетонированная солнечная автострада, ведущая в замок.
Он плавно отпустил педаль, сбавляя скорость. Впереди виднелся поворот, еще дальше, впереди - темно-серый замок. Величественный, спокойный с виду, напоминающий рассудительного старика - добрый, мудрый, всемогущий старик... Вдруг накатило неожиданное желание ударить этим прекрасным "мустангом" обо что-нибудь, измять стремительную машину в лепешку, прекратить этот бешеный бег, почувствовать силу удара, увидеть пламя взрыва и самому сгореть в нем, в этом пламени. Такое желание уже не раз возникало в нем, оно появлялось неожиданно, внезапно, неизвестно откуда и на чем основанное, но являлось всегда, необузданное, сильное, неумолимое, и ему стоило немалых усилий задушить в себе это чувство, подавить его другим - чувством самосохранения.
Серый, взметнувшийся ввысь замок, странной, неоднородной архитектуры, с прекрасным садом...
Вот последний поворот, который "мустанг" взял, почти не сбавляя скорости, поворот по загибающемуся с востока на север шоссе... он вздохнул всей грудью... крикнул от радости... теперь ровная дорога до самого замка... всегда ровная... и - вперед!
И снова "мустанг" тонко запел, набирая предельную скорость...
* * *
Однажды Закир, в очередной раз поругавшись с матерью (такие стычки между ними теперь случались довольно часто), ушел ночью из дома. Он слонялся по пустынным холодным улицам, когда вдруг ему пришла мысль пойти в кочегарку, где работал ночами Сеид. В кочегарке большого пятиэтажного дома Сеид сидел на табурете, тупо уставившись перед собой, и, по всей видимости, отчаянно скучал. Он обрадовался Закиру и предложил сыграть в нарды, чтобы скоротать ночь. Закир отказался, сославшись на усталость, и лег спать на провисшую чуть ли не до пола раскладушку Сеида. Но спать ему почти не пришлось. Всего через каких-нибудь полчаса в кочегарку Сеида набилось уже человек десять. Закира разбудил гул их голосов. Он поднялся, сел на раскладушке, поздоровался. Многих из собравшихся здесь Закир знал как отъявленных наркоманов, были здесь и два-три мелких вора. Только Хромого - запевалы в подобных сборищах - не было, так как после того дела с Чинаром Хромой надолго пропал неизвестно куда. К тому времени, как Закира разбудил шум в кочегарке, многие из ребят уже закурили, и в воздухе поплыл знакомый, дурманящий запах анаши; другие сидели рядом с курящими, но им было вполне достаточно, чтобы опьянеть. Скоро всё опьянели. В кочегарке было жарко, как в бане, и дым анаши густым слоем, как туман, висел под потолком, это тоже способствовало опьянению. Предложили папиросу и Закиру. Он отказался, сославшись на то, что здесь вовсе необязательно курить самому, и так закей-фуешь. Первая мысль, мелькнувшая в голове, как только он обнаружил вокруг себя столь веселую компанию, была уйти отсюда, но, подумав, он остался: идти было некуда - домой не хотелось, спать на вокзале - холодно, да и сиденья, которые никак иначе не назовешь, ни креслами, ни стульями, были неудобными, жесткими, слоняться же всю ночь по улицам - тоже не дело... А здесь так тепло... Беспричинный, глупый смех царил в кочегарке, перемешиваясь с таким же беспричинным громким" матом. И только Сеид, который каким-то образом оказался трезвее остальных (наверно, потому, что находился, так сказать, при исполнении...), ходил по кочегарке и урезонивал особо шумных, грозясь, что если не перестанут шуметь, компанию могут застукать. Двое парней, один - Гасанбала, по кличке Черный Гасан, и другой, худой и длинный, с руками, покрытыми наколками, Чингиз, уселись играть в нарды. Играли, конечно, на деньги. Их окружили остальные, время от времени комментируя игру преимущественно грязными ругательствами и заливаясь идиотским смехом.
И вот, когда Черный Гасан сделал необдуманный ход и пожелал переиграть, а Чингиз, ссылаясь на правила игры, не разрешил, брат Черного Гасана Гусейн, завзятый игрок, ударил ногой по нардам, смешав игру. И так как выигрывал Чингиз, он вскочил и влепил Гусейну затрещину, от которой Гусейн отлетел в угол кочегарки, хоть и был намного здоровее Чингиза. Ну и тут, как водится, пошла потеха. Черный ударил Чингиза, Чингиз не удержался на ногах, Гусейн, поднявшись, схватил табуретку и швырнул ее в голову Чингиза, но тот вовремя увернулся и почему-то сгоряча, видимо, не разобрав, двинул изо всех сил Закира по скуле, Закир, в свою очередь, не пожелав оставаться в долгу, ударил Чингиза, целясь кулаком ему в зубы, но попал в подбородок. Чингиз опрокинулся на асфальтовый пол и крепко ударился затылком.
- Болван, - прохрипел он, - у меня же сотрясение мозга могло быть!
- А зачем тебе мозг? - спросил Закир, готовясь отразить новое нападение, если оно последует.
Нападение последовало, но на этот раз Закира оставили в покое. Кто-то из ребят вступился за Чингиза, и братья, Чингиз и его защитник после короткой драки вдруг вытащили ножи. Остальные тут же навалились на них, разнимая, ножи отняли. Сеид бегал по кочегарке, как встревоженная курица в курятнике, и старался всех успокоить, подсел к Закиру на раскладушку, зло поглядывая на постепенно утихомиривающихся драчунов. Кто-то, размахивая руками, случайно разбил единственную лампочку в кочегарке, в кромешной тьме стоял стон голосов. Все кричали, ругались разом, никто никого не хотел слушать. "Накроют, всех накроют сейчас..." - хныкал Сеид. Наконец Сеиду с Закиром удалось вытолкать парней на улицу, но еще долго на улице возле дверей котельной слышалась перебранка между подравшимися и голоса ребят, миривших их.
- Вот всегда так, - жаловался Сеид Закиру. - Придут, накурятся, напьются, насвинячат, а потом еще разнимай их... А я ведь на работе, не как эти бездельники... С меня потом ведь спросят за все... А когда выгоняю обижаются, говорят, ты, Сеид, друзей не помнишь, падло ты... А чего мне помнить таких друзей? Напачкают, а мне убирать, да? Суки...
Сеид, по всему было видно, завелся надолго, и Закир, прилегший вновь на раскладушку, понял, что здесь ему в эту ночь спать не придется. Он надел пальто, вышел на улицу и 'остаток ночи пробродил по городу.
* * *
После уроков в школе Закир медленно брел по направлению к дому. Очень не хотелось возвращаться домой, но деваться было некуда - к деду не пойдешь, он был болен, лежал после инфаркта в кардиологическом центре, и в его квартире временно хозяйничали ближайшие родственники, которых, Закиру видеть не хотелось (обязательно начались бы нудные и оскорбительные для самолюбия расспросы; все родственники были твердо уверены, что Закир сбился с пути и стал настоящим хулиганом, и не очень любили, когда их дети, сверстники Закира, общались с ним); можно было бы позвонить и вытащить из дома Рену, но она болела - уже третий день у нее была сильнейшая ангина. Кстати, подумал Закир, почему бы просто не позвонить и не справиться о ее здоровье? На улице Низами одной из центральных улиц города, по которой он в этот послеобеденный час бесцельно слонялся, не зная куда себя девать, - он подошел к таксофону и набрал номер Рены.
Трубку подняла ее мама.
- Рену, пожалуйста, - подчеркнуто вежливым голосом, поздоровавшись, попросил Закир.
- А кто ее спрашивает? - настороженно спросила она. В это время в трубке что-то завозилось, зашипело, и вдруг отчетливо послышалось:
- Ну дай, мам... Подожди. - И Ренин голос, запыхавшись, сказал в трубку: Это ты?
- Кто именно? - спросил он.
- Не дурачься... Как дела?
- Отвоевала трубку?
- Да... Вот так и живем...
- А теперь говорить не можешь?
- Нет, почему же... Мама ушла на кухню... О чем ты хотел поговорить?
- Так... Ни о чем... Позвонил спросить, как ты себя чувствуешь...
- Чувствую, но не очень...
- Остришь?..
- Пытаюсь, - сказала она, подождала немного и спросила: - Ну, что ты молчишь? Что-нибудь случилось?
- Нет, нет... Просто я думал, что... - Он не договорил, вдруг почувствовав, что не хочется разговаривать, у него резко изменилось настроение, и очень хотелось скомкать разговор, закруглиться поспешно, распрощаться и повесить трубку.
- Думал что? - спросила она. - Ну, говори, Закир, не томи, я чувствую, что-то случилось...
- Да говорю же тебе - нет.
- Тогда почему ты так разговариваешь?
- Как?
- Как будто из тебя жилы тянут.
- Не хочется разговаривать, - сказал он. - Что-то пакостно мне на душе...
- Я тебя умоляю, Закир, что случилось? - встревоженно спросила она.
- Ну, ты пристанешь, как клещ. Успокойся - абсолютно ничего. Просто настроение плохое.
- Отчего же у тебя плохое настроение? Ты чем-то недоволен в наших отношениях? - второй вопрос она задала очень осторожно, словно боясь говорить об этом.
- Да нет, все нормально в наших отношениях, - сказал он.
Разговор, начавшись неплохо, внезапно перестал ладиться, говорили они с большими паузами, напряженно.
- Знаешь, - сказала она, - позавчера ночью у меня была высокая температура...
- Да, ты говорила, - сказал он.
- Может, от этого, не знаю... Мне приснился дурной сон... Про тебя... Я боюсь за тебя, Закир.
- Чепуха, - сказал он не очень уверенно. - Кстати, мне тоже снился сон, будто я над пропастью среди призраков иду по мостику, ну и что такого?.. Не обращай внимания. Ладно, давай закругляться, я тут из автомата звоню, ждут телефон, - соврал он, подставляя микрофон под шум улицы.
- Скажи мне, Закир, у тебя на самом деле все в порядке? - спросила она, понимая, что становится назойливой, но не умея остановиться, для собственного самоуспокоения ей надо было знать, точно ли ничего не случилось и он звонил просто поболтать.
Несколько крупных капель бакинского зимнего дождя упало ему на лицо. Закир рассеянно посмотрел на улицу, а в трубке послышался ее голос:
- Почему ты молчишь, Закир?
Он не отвечал и все смотрел на улицу, на дождь, смотрел, как неожиданно стемнело, стало пасмурно, очертания вокруг сделались размытыми, нечеткими. (Как в тумане, подумал он, вспомнив свой сон.)