Райт Синтия. Любви тернистый путь

   Лайон повернулся, и глаза их встретились Сострадание мудрости смягчило боль молодости. Доктор Франклин вновь заговорил. Сочувственно.
   — Я, мои мальчик, не могу повлиять на вас. Мы с вами люди разные, и вы не должны прожить свою жизнь по моим правилам или в соответствии с моими наклонностями. Но я познакомлю вас с одной мудростью. Это было написано покойным мужем мадам Гельвециус. Он утверждал, что, «уничтожая желания, вы уничтожаете мысль. Каждый человек, не обладающий страстями, не обладает в своей душе никакими принципами для совершения поступков, никакими мотивами для действий». И следовательно, — заключил Франклин, — только вы сами должны решить, какая из ваших страстей сильнее. Важнее Но совершенно ясно, что вам не дано счастья удовлетворить обе эти страсти.

Глава 35

   В комнате для игр в карты было уютно и благопристойно — во всяком случае, внешне. Энн и Уильям перебрасывались в старинный вист, но длинные ногти Энн, наблюдавшей за Присциллой, нервно постукивали по столу.
   За невестой своего врага наблюдал и Маркус Риме, сидевший на той самой покрытой ковром софе, где так исступленно Лайон целовал Присциллу.
   Нынешним вечером мисс Уэйд была выведена из равновесия Видимо, гнев и обиды ее были столь сильны, что она уже не могла контролировать свои поступки. Присцилла взволнованно расхаживала по комнате, останавливалась то у одного, то у другого окна, выглядывая наружу, без надобности все время притрагивалась к шторам. Глаза Маркуса цвета камня тигровый глаз были настороженны, но лучились от удовольствия, с которым он обдумывал последние детали своего плана. «Все получается легко и просто», — заключил он.
   Закончив партию, Уильям и Энн вышли из комнаты, чтобы перед сном поцеловать своих детей. Маркус сознательно сохранял равнодушное молчание.
   — Вы надеетесь, что Лайон нанесет визит? — спросил он Присциллу, когда та в очередной раз взглянула на стенные часы.
   Она круто обернулась, удивленная и смущенная.
   — Что? Да нет же! Впрочем, его визит был бы по меньшей мере уместным! Хотя я и написала, что в силу своей занятости не смогу уделить ему много времени, Лайон все-таки мог бы ради приличия возразить против этого. Вы так не считаете?
   От волнения она не могла больше говорить. Маркус молча поднялся и, как только на глазах Присциллы появились слезы, обнял ее.
   — Дорогая Присцилла, как я презираю его за неблагородное отношение к вам! Вы заслуживаете гораздо лучшего. Я готов убить Хэмпшира за боль, которую он вам причиняет!
   Присцилла посмотрела на Маркуса влажными изумрудными глазами и даже не попыталась унять свою дрожь. Ведь Маркус отреагировал так, как она и хотела.
   — О, Маркус! Я просто не понимаю, почему он столь жесток ко мне? Что я сделала? — И сентиментально всхлипнула на его широкой груди. — Завтра день рождения Лайона, я приготовила подарок более недели назад: красивейшую булавку с жемчужиной для галстука… Я думала, что мы могли бы преодолеть наши противоречия, если бы Лайон пообещал отослать Миген назад.
   Она умолкла, и Маркус галантно предложил ей свой носовой платок.
   — Я никому не призналась бы в этом, кроме вас… Но за все эти дни я не получила и записки от Лайона. Я была уверена, что сегодня вечером он придет и пригласит отметить с ним день его рождения…
   — Моя дорогая, я не должен был бы говорить это, но видя, как вы переживаете — и все из-за такого негодяя! — я прихожу в ярость. Моя сладкая, я не могу допустить, чтобы вы вышли замуж за подобного хама. Я люблю вас, Присцилла! Я скоро стану таким же богатым, как Лайон. Если вы согласны быть со мной, я стану достойнее и богаче его! Пожалуйста… — Маркус поцеловал ее с рассчитанной нежностью. — Пожалуйста, моя любовь, скажите, что вы станете моей женой. Вы заслуживаете мужчину, который любил бы вас, как я… А Лайон заслужил крах, который наша свадьба принесет ему!
   Присцилла чуть не упала в обморок. Она так долго и так упорно старалась заставить Лайона относиться к ней так, как Маркус! Ее успех был теперь головокружительным.
   — Да! О да, Маркус!
   Они целовались несколько минут. Сладостное ощущение победы и власти над мужчиной сделало Присциллу легкомысленной.
   — Поступая так по отношению к Лайону, я чувствую себя ужасно. Но, как вы правильно говорите, он меня не заслужил. К тому же теперь ему достанется Миген. Я уверена, что она наконец расскажет ему правду…
   — Какую правду? — спросил Маркус, покусывая ее алебастрово-белое ушко.
   — Да о том, кто она такая! Разве я вам об этом никогда не говорила? Она никакая не Саут. Сэйерс — вот ее настоящая фамилия! — Присцилла хихикнула и не заметила, как лицо Маркуса окаменело.
   Она повернулась к окну, казалось, для того, чтобы посмотреть на улицы, ведущие от Светского холма к плантациям графства Фэрфекс. За минувшие недели выражение ее лица ни разу не было таким мягким и доброжелательным, как сейчас.
   — Отец Миген, понимаете, был богаче моего папочки, ее кровь аристократичнее, как говорится, «голубее». Родословная Миген начинается в Англии. Но мистер Сэйерс свои деньги растранжирил. В этом он ничем не отличался от других виргинских богачей. У мамы Миген все было самое лучшее. Как славились ее званые вечера! Красивее ее дома мне ничего не приходилось видеть… За исключением, конечно, этого особняка!
   Маркус Риме застыл, предчувствуя неприятные новости…
   — Но в минувшем году, — продолжала Присцилла, — мистер и миссис Сэйерс погибли, и Миген была наказана за экстравагантный образ жизни своих родителей: плантацию «Ореховая роща» собирались продать для покрытия долгов.., всю. До последних ковров, кресел и рабов. Их дочери предстояло жить в Бостоне у какой-то престарелой тетки. Но Миген сбежала на плантацию «Зеленые холмы»…
   — Только не говорите, что вы еще и знали друг друга! — воскликнул Маркус.
   — Не будьте глупы! Мы были лучшими подругами. Точнее, мы больше походили на сестер, которые не очень-то ладили друг с другом. Я никогда не понимала Миген. Она была неистова и упряма, как необъезженная лошадь. Никто, кроме нее, не мог бы выдать себя за горничную, лишь бы не поехать к тете…
   Присцилла почувствовала, что ее горло неожиданно сдавил странный спазм, и ей пришлось сделать несколько глотков, чтобы к ней вернулся голос. Маркус Риме внимательно слушал продолжение.
   — Все это было ее идеей. Миген почти силой убедила меня согласиться. Я не могу отвечать за всю страшную путаницу, которую она сама сотворила! Возможно, Миген и Лайон подходят друг другу, как вы подходите мне. Слава Господу, что все это выяснилось, пока не стало слишком поздно!
   Присцилла снова прильнула к плечу Маркуса, попыталась найти его губы. Но его реакция неожиданно оказалась более чем сдержанной.

* * *

   Лайон отметил свое тридцатитрехлетие на вилле «Марквуд» вместе с Миген. Ему и в голову не пришло посетить свою невесту.
   Он только был в ужасе от необходимости взять ее с собой днем позже на прием по случаю прибытия Джорджа Вашингтона.
   Лайон и Миген сначала совершили длительную прогулку вокруг виллы по начавшему зеленеть лесу и организовали для себя ленч в саду на лужайке. Хэмпшир дорожил каждым мгновением, проведенным вместе с Миген. Он восхищался ее внешностью, жестами, мимикой, голосом… Лайон подумал, что никогда еще не встречал знатную по происхождению женщину, которая врожденной грацией, наблюдательностью и острым умом могла бы сравниться с Миген. В ее обществе под ослепительным апрельским солнцем Лайон забывал о своих проблемах, так четко сформулированных доктором Франклином.
   Когда наступили сумерки, они приготовили на огромной кухне легкий ужин, добродушно споря о рецепте блюд. Лайон откупорил бутылку шампанского, и они ели и пили, сидя рядом друг с другом в декорированной в восточном стиле столовой.
   Миген знала, что Лайон хотел бы вернуться к себе домой на Пейн-стрит до наступления полной темноты. Но ей удалось задержать его еще на один, последний бокал шампанского. Миген скрупулезно откладывала деньги на подарок Лайону ко дню рождения и ежедневно обходила лавки в поисках чего-то, что символизировало бы ее чувства.
   Лайон был глубоко тронут и потерял дар речи, когда Миген вручила ему сверток. Это был небольшой лев (снова напоминание о его имени!) из знаменитой стаффордширской керамической мастерской. Охровый с темной гривой, он стоял на бледно-зеленом постаменте. Голова льва была гордо и высокомерно поднята…
   — Кажется, это то, что нужно, — произнес наконец Лайон. — Только вы… — начал он, но чувства захлестнули их обоих…

* * *

   Серебряный полумесяц висел в иссиня-черном небе, бросая вниз резкие и яркие, как алмаз, лучи, которые проникали сквозь муслиновые драпировки в спальне Миген.
   Лишь несколько мгновений назад высокие часы в вестибюле пробили полночь. Но ни Лайон, ни Миген этого не заметили.
   Они лежали, обнаженные, на прохладных льняных простынях, занимаясь любовью с тем же пылом, как и в первое, а затем в каждое последующее соитие.
   Когда они достигли упоения, их сердца бились в унисон.
   Миген посмотрела Лайону в глаза и поразилась своему открытию.
   — Вы любите меня! — импульсивно провозгласила она, словно обвиняя Лайона в его чувствах.
   Он медленно отодвинулся от Миген. Камин был темен, и лишь лунные лучи освещали его тело, когда Лайон встал и подошел к окну. Миген, глядя на него, почувствовала себя странно отчужденной. «Даже самый превосходный скульптор, — подумала она, — не смог бы изваять более прекрасную мужскую фигуру и более классический профиль».
   — Может быть, вы и правы. — Он вернулся в постель, тут же обняв Миген. — Полагаю, что наступило время рассказать вам правду о себе. Я никогда не праздную день рождения, потому что это напоминает мне о моем детстве, о моих корнях. Возможно, выслушав мою историю, вы поймете, почему я не решаюсь верить в любовь. Она всегда оставалась для меня феноменом, который, как я считал, мне никогда не дано будет испытать…
   — Вы уверены, что хотите рассказать мне об этом?
   — Не перебивайте. А то я могу передумать!
   Лайон закрыл глаза и начал свой рассказ.
   — Я родился ночью в пригороде Нью-Йорка. Подробности этого события сейчас не важны, изложу лишь факты. Моя мать в браке с моим отцом не состояла. Люди называли меня ублюдком, но я себя таковым почувствовал только позже… Мать была привлекательной, образованной женщиной. Она встретила моего отца, когда была слишком молода, чтобы не доверять мужчине, который признался ей в любви. Он был, конечно, женат.
   Миген чувствовала, что при упоминании об отце напряженность в голосе Лайона переросла в гнев.
   — Я в то время не знал, но, оказывается, на протяжении всего моего детства отец давал ей деньги, хотя этого мужчину я никогда не встречал.
   — Какой была ваша мать?
   — Она была умной сердечной, но часто болела. Я родился, когда ей было всего шестнадцать лет. Это-то и подорвало ее здоровье. Мама меня любила… У нее была бы совсем иная судьба, если бы не мой отец и не мое рождение. Родители так и не простили маму, и у нее не было истинных друзей. Вот почему за каждой ее улыбкой скрывалась печаль.
   — О, Лайон… — Миген, как котенок, потерлась носом о его жесткую руку. — Вы на нее похожи?
   — Нет. — Показалось, что он запнулся на этом слове. — У меня действительно ее глаза, но мама была шатенкой. Еще я помню тонкие черты лица и изящную фигуру.
   — Она умерла? — осторожно спросила Миген и почувствовала, как сильно застучало его сердце.
   — Да. Мне тогда было четырнадцать лет.
   — И…
   — И появился мой отец, испытавший только неудобство: ведь надо было решать, где мне теперь жить. К удивлению отца, я оказался чуть ли не его двойником. Это привело отца в такой восторг, что он решил взять меня к себе домой и воспитать как своего сына… Представляете! После того как полностью игнорировал меня четырнадцать лет!.. Можно подумать, что он жил не за двадцать миль от нас.
   — Вы поехали с ним?
   — Я должен был. Я превратился из бедного, не имеющего отца мальчика в любимого сына богатого землевладельца. В его доме я встретил смуглую, темпераментную мачеху и сводного брата с такими же черными волосами, как у нее. Мой же отец, замечу, был блондином. Правда, брат унаследовал от нашего отца пронизывающие, золотистого цвета глаза.
   Он умолк, а на Миген снизошло понимание:
   — Золотистые глаза?.. Вы имеете в виду, что Маркус Риме… ваш сводный брат? — Она встала на колени.
   Лайон нежно погладил ее груди, поцеловал их, и ответил:
   — Да. Казалось, что на долю Маркуса с самого его рождения выпала тяжелая участь. Что бы он ни пытался сделать, все получалось недостаточно хорошо, дабы заслужить одобрение отца.
   Он не обладал такими качествами, как умение приспосабливаться и привлекать к себе людей. Маркус вечно расстраивал отца, напоминая обладающую тяжелым характером жену.
   Незаконнорожденный сын без всяких усилий затмевал своего сводного брата во всех отношениях. Риме принялся настойчиво добиваться любви Лайона. Но это ему не удалось.
   — По своей природе я не был ненавистником. Но я не мог найти в своей душе хоть какие-нибудь ростки любви и привязанности к отцу. Тот, подобно Маркусу, был расчетлив, у них обоих были взлелеянные эгоизмом амбиции. Чувства отца уходили своими корнями в его собственное "я", а не в искреннюю любовь ко мне. Он был одержим мечтами о славе, которую я мог бы принести ему в последующие годы.
   — Это ужасно, Лайон! Как же вы справились?
   — Убедил его послать меня в школу. Мне было отвратительно зависеть от отца, но в том возрасте это представлялось неизбежным. Во всяком случае, другого пути для получения образования, к которому я так стремился, не было. Я учился в Гарвардском колледже и Филадельфийской академии, пока меня не призвала война.
   — А Маркус?
   — О, он все время был рядом со мной и с каждым годом все более и более ненавидел меня. Едва ли кто-нибудь может винить меня за то, что я внезапно появился на сцене, был почти копией нашего отца и получал ею одобрение, которого не мог никогда завоевать Маркус. — Лайон горько рассмеялся. — Боже мой, какая нелепая ирония! Меньше всего я жаждал похвалы от такого человека.
   На несколько минут наступило молчание. Лайон потерял нить, а Миген наблюдала за жесткими чертами его лица, искренне жалея того мальчика, которого так озлобили родственники.
   — Так или иначе, — тихо продолжил он, — я сражался на войне, которая, видимо, стала хорошей разрядкой для моего гнева. После победы над английскими колонизаторами под Йорктауном, одержанной под руководством Джорджа Вашингтона, я отправился «домой», чтобы уладить кое-какие дела с отцом. Я хотел закончить образование, но не на его деньги, поэтому я думал предъявить право на собственность своей матери — на обстановку, драгоценности и на отложенную ею небольшую сумму денег.
   Но когда я прибыл, то встретился с Маркусом, который сообщил о смерти нашего отца. И Маркус, и моя мачеха были уверены, что я потерплю фиаско в своей поспешной попытке предъявить право на свою долю в его имуществе. Они сообщили, что перед смертью отец написал новое завещание, оставив мне более половины своей собственности… А потом стали как безумные смеяться и сказали, что были свидетелями со стороны отца при составлении этого документа, а позже сожгли его.
   Я не думаю, что Маркус когда-нибудь ненавидел меня сильнее, чем в тот момент, когда я сказал, что не замарал бы руки этими деньгами, что если бы они и не сожгли это завещание, то я сам сделал бы это. И все последующие годы Маркус жил с мыслью навредить мне, причем тем же самым способом, каким я причиняю неудобство ему, то есть самим своим благополучным существованием. А недавно я снова сокрушил его планы отмщения.
   — Лайон! Выходит, вам жаль его! Этот человек преследует вас, как озлобленный пес…
   — О, не воображайте, что я храню в душе некую тайную любовь к Маркусу! — холодно заметил он. — Маркус, несомненно, был мелочным и ущербным человеком задолго до моего появления в их доме, и я, наверное, ненавижу его почти столь же сильно, как он ненавидит меня. Давайте будем считать, что я понимаю его мотивы. И тем не менее в некотором смысле мне жаль Маркуса.
   — Меня всегда поражало, почему вы не приходите в бешенство при одном только имени брата — особенно в ту ночь, когда он и Кларисса собрались похитить меня! Все говорят о том, что вы враги…
   — Я просто надеюсь, что настанет время, когда он преодолеет свою ненависть и оставит меня в покое. Всякий раз, когда я вижу Маркуса, я вспоминаю о моих корнях.., об отце, который навсегда поставил клеймо сына-ублюдка на мне уже тем, что мы похожи. Даже моя улыбка — это его…
   — Нет! Ваша улыбка — это только ваша улыбка. Возможно, на первый взгляд вы с отцом и похожи. — Миген замолчала, заалев под его проницательным, изучающим взглядом. — Теперь я понимаю, почему вы не используете имя Томас.
   — Откуда вы знаете, что это мое истинное имя? — спросил Лайон.
   — Понимаете, я случайно увидела Библию вашей матери в ту ночь, когда работала над счетами в библиотеке.
   — И никогда меня об этом не спрашивали?
   — Это не мое дело. Ваше прошлое — это ваше прошлое. Я лишь признаюсь в проявленном любопытстве!
   Лайон стал целовать ее медленно-медленно, пока пальцы Миген не запутались в его волосах. Она едва услышала хрипло сказанные им слова:
   — Моя любовь, вы так восхитительны…

Глава 36

   Эту ночь Миген спала плохо, и еще до рассвета вновь оказалась во власти грустных размышлений. Наступило время для принятия решения. С приходом нового дня в Филадельфию прибывает генерал Вашингтон. Для Миген это — начало конца.
   Лайон берет Присциллу с собой на празднества, за которыми последует обед в таверне «Сити», даваемый элитой Филадельфии в честь Вашингтона. Миген знала, что в череде торжественных событий числится свадьба мисс Уэйд и мистера Хэмпшира.
   Трезво рассуждать и ощущать бронзовое теплое тело Лайона рядом было невозможно. Его аромат пропитал простыни и подушки, опьянил ее, пробуждая в душе тоску и меланхолию.
   Когда она была рядом с Лайоном, идея стать его любовницей казалась вполне приемлемой. В эти моменты она едва слышала свой протестующий внутренний голос.
   Миген осторожно выскользнула из постели, решив, что сумеет здраво мыслить поодаль от Лайона. Набросив шелковый халат, она прошла в уютную библиотеку. Миген села за письменный стол Лайона и позволила себе предаться воспоминаниям о минувших днях… Первая встреча с Клариссой здесь,.. Ночь, когда Лайон привел Миген сюда после того, как Кларисса ранила ее… Минуту, когда, проснувшись, увидела Лайона, примостившегося на полу и прижавшегося щекой к ее руке… В воспоминаниях было так много поцелуев, так много нежности, так много смеха! Ностальгически милыми были даже воспоминания об их яростных спорах.
   Пришел восход солнца, и библиотеку осветил золотисто-розовый поток его лучей. Миген потерла виски и заставила себя думать, думать, думать…
   Один болезненный вывод был ей, во всяком случае, ясен.
   После рассказанного Лайоном прошлой ночью она не может и надеяться стать его женой. Теперь выяснилось, что толкало его на «респектабельный» брак. «Я должна была бы понимать, — подумала Миген, — что для подобных хладнокровных амбиций нужна серьезная причина! Все, что я говорила и думала, было в отношении Лайона нечестно и жестоко…»
   Оставалось лишь несколько вопросов. Может ли оказаться их любовь важнее его мечты о служении правительству? Что решил бы капитан, узнав о ее прошлом? Существует ли шанс на то, что его репутация, выдержит скандал разорванной перед свадьбой помолвки с Присциллой?
   Позже она удивится тому, что в момент, решающий их судьбы, на столе Лайона лежала книга публициста Томаса Пейна, участника войны за независимость в Северной Америке, известного представителя радикального направления. Книга уже была основательно зачитана и заложена газетной вырезкой. Миген открыла ее на отмеченной странице и прочла абзац, который взывал, казалось, прямо к ней:
   «В наших силах начать мир заново… Это тревога не дня, не года и не века. В борьбу вовлечены последующие поколения, и на них в большей или меньшей степени воздействуют события, развертывающиеся теперь. Сейчас время посева зерен для зарождения Континентального союза в Северной Америке».
   Слова Пейна произвели на Миген не меньшее впечатление, чем вид здания администрации штата. Слезы наполнили ее глаза, когда она читала эти вдохновенные слова.

* * *

   Жизнерадостный ранее, Кевин Браун чувствовал недомогание вот уже несколько недель. Он болезненно вспоминал о потере своей уверенности той ночью на лужайке особняка Бингхэмов.
   Миген была прекрасной розой на поляне диких цветов, поэтому Брауна не удивило, что она не только не поддалась его очарованию, но что и сам капитан Хэмпшир имел виды на эту очаровательную служанку.
   После той ночи, когда Лайон небрежным ударом кулака отправил его в нокаут, Браун предпринял несколько неудачных попыток найти Миген. Узнать о ее пребывании в доме капитана на Пейн-стрит, много времени не потребовалось. Однако что это значило? Кевин идеализировал Миген настолько, что считал ее совершенно неспособной на поведение, недостойное порядочной девушки. С другой стороны, он достаточно хорошо знал Хэмпшира и был уверен, что тот не применит силу.
   Сегодня исполнился месяц после ухода Миген из особняка Бингхэмов. Браун думал о ней каждый день. Размышлял и размышлял о том, что могло случиться, пока окончательно не сбился с толку.
   Нынешним утром Браун узнал, что Лайон будет сопровождать Присциллу Уэйд на паром Грея, и был несказанно рад тому, что мистер Бингхэм разрешил ему присутствовать на праздничных мероприятиях. Но Кевин, охваченный веселой храбростью, импульсивно решил вместо этого нанести визит в известный дом на Пейн-стрит.
   «Все, что я хочу, — думал он, — это выяснить, каковы ее истинные чувства. И если окажется, что Миген меня не любит, то мы могли бы остаться друзьями…»
   Кевин Браун оделся в свой лучший костюм, волосы его были по такому случаю напудрены, а башмаки с пряжками вычищены.
   Убедившись, что капитан Хэмпшир вместе с Присциллой уехали, он отправился чуть ли не бегом на Пейн-стрит, задержавшись лишь для того, чтобы купить охапку розовых азалий.
   Яркое солнце сверкало в ясном синем небе, но улицы были почти пустынны. Браун слышал свое дыхание, ускорившееся, как только его взгляду открылся особняк Хэмпшира. Волнение — снова увидеть Миген! — было столь велико, что он не заметил единственный стоящий напротив дома черный экипаж, а также слуг, наблюдавших за ним из дома, когда он нервно постучал в дверь.

* * *

   «Если на то пошло, — подумал Браун, — она скорее похожа на хозяйку дома и стала красивее, чем раньше».
   На Миген было элегантное, обшитое рюшами платье из шелка в черную и белую полоску. Ее блестящие локоны были высоко подколоты, лишь один длинный локон, к которому была приколота прекрасная белая роза из теплицы, ниспадал на точеную шею.
   Казалось, Миген было приятно увидеть его. «Как же она изменилась! — подумал Кевин. — Платье и искусная прическа делали ее старше». Но она осталась все той же известной ему суматошной, веселой служанкой со всеми своими улыбками и остроумными репликами. Они сели за стол на кухне. Миген налила ему мадеры, и Кевин не увидел в глубинах ее фиалковых глаз прошлой настороженности.
   Браун уже опрокинул два бокала вина, а Миген пила чай и говорила о Смит и о том, с каким теплом вспоминает о Кевине и обо всем добром, что он сделал для нее. Когда часы в вестибюле пробили очередной час, она побледнела.
   — Миген, вы хотели бы пойти на паром Грея? Смит и Уикхэм тоже будут там. Мы вместе отпраздновали бы!
   — Вы слишком добры ко мне, хотя у вас, конечно, для этого нет никаких оснований. — Маленькие пальчики Миген коснулись его руки, и ее улыбка при этом была печальной. — Я очень сожалею, Кевин, по поводу той ночи. До некоторой степени я виновата в том, что подзадорила вас тогда. Мне надо было догадаться о ваших намерениях и разъяснить вам свои. Я была эгоистична и чувствовала себя одинокой. К тому же я знаю, что и Лайон сожалеет о своем излишне сильном ударе. Впрочем, он хотел бы урегулировать отношения между вами сам.
   Брауну, казалось, нечем было дышать. «Миген говорит так, — скептически подумал он, — будто считает меня переусердствовавшим мальчиком, а капитана Хэмпшира считает своим мужем!»
   — Значит, это правда! Разве не так? — спросил Кевин охрипшим голосом. — Мистер Хэмпшир затащил вас в постель!
   А я, как, видимо, предполагается, позволю ему удержать вас после того, как госпожа Уэйд станет его женой!
   Лицо Миген побелело как мел, что еще более оттенило грусть в ее фиалковых глазах.
   — Кевин, я не стану это обсуждать с вами, и не закатывайте истерику. Каковы бы ни были ваши чувства, вы не вправе претендовать на мою привязанность. Я надеялась, что мы станем друзьями… — Неожиданно слезы навернулись ей на глаза. — А ведь Бог знает, что только друг мог бы мне сегодня помочь!
   Кевин увидел такое страдание, что его гнев мгновенно испарился. Он подошел к ее стулу, и Миген позволила Брауну утешить ее. Внезапно Миген выпрямилась и взяла себя в руки.