Страница:
– Ну, благословясь, будем. – Бродов-старший поднял стакашек, на мгновение замер, посмотрел на Данилу: – За тебя, сынок. Расти большой.
Данила ему нравился. И даже не потому, что сын, наследник, кровинка, а потому что мужик в него, Бродова-старшего, пошел. Вырвался из океана-тайги к настоящим морям, выучился, заматерел, офицером стал. Старшим, морским, вперед положенного срока. И потом, когда приперло, жопу никому лизать не стал, плюнул и на карьеру, и на чины, в одной шинелишке вернулся домой. И ведь не пропал, не сгинул, показал себя, в люди выбился. Да еще как выбился. Ладный мужик, бродовской породы. Такой и на зоне будет человек. Хотя упаси его, господи, от напасти такой, сохрани и пронеси. Самого-то Глеба Ивановича бог не уберег, положил ему однажды путь извилистый, тернистый – за колючий орнамент. Только там старший Бродов не потерялся, выжил, остался человеком. Хотя и понял со всей отчетливостью, что не в больших деньгах счастье. Освободился по УДО[26], вернулся домой и с тех пор ни-ни, на золотые горы не зарился. Занялся хозяйством, слился с землей, летом, ближе к осени, подавался в тайгу – за панцуем, за корнем жизни женьшенем, говорят, рожденным от удара молнии[27]. И ведь везло же ему чертовски, ни разу не возвращался без добычи. Причем не без какого-нибудь там панцуя-танзаны – в руки ему шли сипие и упие, а однажды он нашел шестилистный липие[28]. Вот было шуму-то, гаму. И денег…
Графинчик между тем потихонечку пустел, брусничная аква вита летела птицей под оленину, неспешно текла, согревала душу, по-родственному сердечная негромкая беседа. Потом все захотели песен и затянули ладно, хором, с подголосками: «Ох ты горе мое горе, злая мачеха Сибирь». Хорошо пели у Бродовых, слаженно, с чувством, с душой. Правда, не долго – едва дошли до баллады о бродяге, который Байкал переехал, как в окошко постучали. Это по-соседски зашел на огонек знакомец Бродова-старшего, бурят Хагдаев. Собственно, не просто знакомый – любезный друг, испытанный подельник, правая рука. Свой человек в доску.
– Здравствуйте, однако, – ухмыльнулся он, показал прокуренные зубы и, будучи немедленно определен за стол, шмыгнул носом дружески и добро. – Ну что, Данилка, как дела? Как, командир, однако, живешь-можешь?
Вот так, хоть и ростом под потолок, и плечищи не про всякую дверь, а все одно – Данилка. Даром что столько лет прошло, все одно остался Бродов-младший для Хагдаева мальчишкой. Шустрым пареньком, трепетно внимающим занимательнейшим байкам – о Золотой Бабе, о Чертовой скале, о легендарной бурятской шаманке Одэгон, очень-очень сильной шаманке, однако. Да, что-что, а рассказывать Хагдаев умел, да и темы разговоров знал не понаслышке. Потому как сам происходил с байкальского острова Ольхон, энергетического центра всей великой Сибири, из тамошних шаманов, и та самая ведунья Одэгон приходилась ему дальней Родней. Все предки у Хагдаева скакали на бубне, который по шаманским понятиям является конем, а колотушка – кнутом, по всем трем мирам, Нижнему, Среднему и Верхнему. Они почитали верховного бога Бурхана и врачевали людей, так что хочешь не хочешь, а получил он в наследство неподъемное бремя сокровеннейших знаний. Однако же держался скромно, в бубен хэсэ не бил, использовал свои волшебные способности для нужд сугубо земных – отыскивал в трясине для Бродова-старшего все эти «Камацу», «Като» и «Катерпиллеры». Ну а еще попутно общался с Бродовым-младшим – своих-то детей у Хагдаева не было. Кого только ни просил – и хозяев скалы Саган-Заба Бурал саган нойона с Буралше саган хатан, и духов горы Сахюртэ Сарма саган нойона с Сахюртэ саган хатан, и рядовых богов бумал-бурханов, и самого Бурхана – без толку. Как видно, без дьявола Шитхыра и его треклятых злых духов бохолдоев дело здесь не обошлось.
– Как можем, дядя Степан, так и живем, – отозвался Данила, уважительно кивнул и вилкой загарпунил маринованный грибок. – Стоим на страже результатов приватизации.
Приватизацию, честно говоря, он не одобрял. Ну да, раскромсали, раздербанили, растащили по углам подгоревший пирог социализма. Замешанный на поте, на крови, на слезах миллионов людей. Вот тебе и вся перестройка. А еще говорят, на чужой каравай рот не разевай, – фигня, врет пословица. Жрут в три горла. И ведь никто не подавится.
– Да, приватизация, однако, – согласился Хагдаев, с горечью вздохнул и начал издалека, вроде несколько не в тему: – Вот в Монголии в позапрошлом веке не было воровства. А все потому, что в ущельях Алтая на особых местах стояли большие чугунные козлы. Полые, однако, внутри. По сути это были печи. Так вот, пойманного вора связывали, сажали на такого козла и растапливали смолистые дрова. Потом уходили. Человек, однако, кричал, ощущал запах жареного мяса, звал на помощь. На зов прибегали волки, облизывались, ждали, пока остынет пища… Так вот, к чему это я, Данилка, говорю. – Он засопел, набычился и превратился на мгновение в злобного, алчущего крови болдохая. – На каких же чугунных козлов нужно посадить тех, кто все это, однако, затеял? А? Кто всю Россию, однако, испоганил? Вначале вот в семнадцатом, теперь сейчас…
Коммунистов, равно как и демократов, Хагдаев не любил. Дедушку-то его, шамана, красные комиссары утопили в Байкале. Чтобы не камлал контрреволюционно против власти Советов.
– Ну ты, Степан, загнул. Горы, волки, гураны[29] чугунные, – заметил Бродов-старший, мечтательно вздохнул и зацепил кусочек ароматного, сбрызнутого уксусом сала. – Все это хитро слишком. Про рыбацкую[30] казнь слышал? Вот бы всю эту сволочь на один кукан. И к нам сюда, на Байкал. Уж мы бы лунок навертели. Накрутили…
– Все это, Иваныч, конечно, хорошо, но какой же длины должен быть кукан? – Хагдаев усмехнулся, покачал головой и занялся томленной в казане солянкой. – Ну их всех к шитхыру[31]. Ух ты, забористо, однако, забористо…
– Это верно, пошли они к чертям, – одобрил Бродов-старший, подмигнул и ловко ухватился за графинчик, по счету уже второй. – Давай-ка лучше выпьем. Ну, с богом.
Выпили, тяпнули, добавили, усугубили, и Данила вдруг почувствовал, что змий одолевает. Тот самый, зеленый, с плакатов «Пьянству бой». А тут еще батя с Хагдаевым вытащили трубочки, задымили ядреным, горлодерным табаком. И так-то все было как в тумане, а теперь и вообще…
– Пойду-ка я подышу, – поднялся Бродов-младший, виновато кивнул и по строгой эллипсоиде направился к дверям. «Эх, старею, видно, толерантность падает».
Вышел на крыльцо, глотнул морозный воздух и, задержав дыхание, принялся крутить головой. Не спеша, размеренно, двадцать раз в одну сторону, двадцать раз в другую. По всей науке, как учили. Организм отреагировал, выделил углекислоту, муть перед глазами рассеялась. Стали видны небо, звезды, полная луна, возвратилось представление о сторонах света. Вон там Байкал, вон там Иркутск, вон там Черная скала. Где-то рядом с ней, по словам Хагдаева, и стояла некогда Золотая Баба. В священной роще-айхе на Месте силы, где нельзя рубить деревья и даже косить траву, чтобы не потревожить духов. Бродов, помнится, мальчишкой исходил там все окрестности, излазил вдоль и поперек все камни и расщелины, однако Золотой Бабы не обнаружил. Зато нашел во множестве странные, будто ножом водили по маслу, наскальные изображения. Звери, птицы, рыбы, загадочные письмена.
– Добрый знак, однако, добрый, – удивился тогда Хагдаев, быстро посмотрел по сторонам и почему-то шепотом сказал: – Зураг[32] на Черной скале кому попало не открывается. Эти изображения огами созданы, боги их каждый месяц и обновляют. Любят же тебя, Данилка, духи. Быть тебе великим богатуром, однако.
Господи, сколько же лет прошло с тех пор? Двадцать? Двадцать пять? Больше…
В общем, пообщался Бродов с дедушкой Морозом, крепко прищемил змеюге хвост и, не попадая зубом на зуб, но уже ни в одном глазу, подался наконец в дом. Там уже вовсю готовились к чаепитию. На столе появились мед, варенье, сахар и, конечно же, пироги, Бродов-старший лично внес пышущий жаром самовар. На боках дореволюционного еще красавца польского серебра, престижной ваныкинской фирмой изготовленного, было написано: «Где есть чай, там и под елью рай».
И в самом деле, хорошо было у Бродовых в доме. Спокойно, несуетно. Даром что выпито изрядно.
– Пробирает, однако, – сообщил Хагдаев после третьего стакана, встал, вежливо икнул и начал собираться. – Ну, хозяева, спасибо за хлеб, за соль, а также за ласку. Рыбников таких давно не ел, однако. Да и брусничный хорош, ох хорош. В общем, ладно, благодарствую, пойду…
– Эй, Степан Васильевич, что-то ты нынче рано. Мы ведь и не выпили толком-то, – сразу не то что огорчился – озадачился Бродов-старший. В голосе его, на удивление трезвом, звучали озабоченность и рассудительность. – Никак ты не в настроении? Или случилось чего?
– Да радоваться нечему, – нахмурился Хагдаев. – Сегодня ночью дух-хранитель прилетал. Крыльями бил, плохое вещал. Такого накаркал, такого… Ладно, после расскажу, время еще есть.
Он посмотрел на женщин, поручкался с мужчинами и ушел, ступая уверенно и твердо, будто и не пил совсем. Неторопливый, приземистый, чем-то похожий на медведя.
– М-да, а ведь этот дух-то его никогда не врал, – заметил, выждав паузу, Бродов-старший. – Помню, ЗИЛа «сто тридцатого» на шестиметровой глубине взял. Да, дела, – отхлебнул он чаю, задумчиво вздохнул и, поставив чашку, повернулся к сыну: – Ну что, сыграем? Даю пешку форы. Даже две…
И было дальше все как всегда – приятный вечер в отчем доме, шахматный турнир в одни ворота, потому как Бродов-старший играл как зверь, разговоры с матерью, общение с котом, поход в теплицу с целью восхищения плодами агротехники. Особенно впечатляли торпеды огурцов, наливающиеся соками в бутылках из-под водки. Затем был ужин, без спиртного и излишеств, после которого полагалось готовиться ко сну – ложились, впрочем, как и вставали, у Бредовых рано. Традиция-с, против нее не попрешь.
А Бродов-младший и не стал. Пожелал всем спокойной ночи, прошелся по удобствам да и подался в свою комнату на второй этаж. Время там словно остановилось, замерло, все было таким же, как и четверть века назад: стол, шкаф, диванчик, перекладина в дверном проеме, бесформенный, истертый кулаками, многострадальный боксерский мешок.
«Вот ведь, блин, будто в детство дали обратный билет», – подумал Данила, прерывисто вздохнул, однако презрел грусть-тоску и занялся реалиями момента – вытащил мобильник и позвонил в Иркутск Рыжему.
– Привет, брат. Как дела? Идут? «Апорт» деньги перевел? Все, как договорились? Ну вот и хорошо, вот и ладно. А что «Ривьера»? Сам ездил? Дозрела? Ну ты молодец, возьми с полки пирожок. А у нас тоже все хорошо, идем к финалу. Да-да, на базе буду завтра, где-то ближе к вечеру. Ну все, покеда, Марьяне привет. Конечно, конечно, пламенный и революционный.
Он на мгновение представил рожу Рыжего, славную, конопатую, очень располагающую, впал на миг в подобие экстаза – как же все-таки здорово, что у него такие друзья, и вырубил связь. Сделал круг по комнате, с уханьем зевнул и, уже зная наперед, что его ждет, отправился к Морфею. А ждал его все один и тот же знакомый до одури сон. Фантастический, полный звуков, и на сон-то даже совсем не похожий. Странная, будоражащая сознание явь, виденная уже тысячи раз. Парящая над землей махина, вращающаяся крестообразная тень, и женский певучий голос, звучащий из ниоткуда. Негромкий волнующий зов на незнакомом языке. И о чем это она? М-да. Свалидор, вот тот все молчком, молчком…
«Надо будет спросить мать, не роняла ли она меня головкой на пол», – подумал поутру Данила, Умылся, позавтракал, попрощался с родней и с ревом отчалил на снегоходе. Причем без особого энтузиазма – погода за ночь переменилась, и конкретно к худшему. Небеса нахмурились, поднялся ветер, сверху летели белые дохлые мухи. Деревья стояли скучные, понурые, словно одетые в саван. Тоска.
Зато в учебно-тренировочном центре охранного предприятия «Скат» было весело. Слышались выстрелы из пистолетов, чмоканье втыкаемых ножей, мощные удары по манекенам, яростные молодецкие крики. Кныш, Небаба и Наговицын старались вовсю, дабы финита ля комедия была до боли запоминающейся. А тут еще и Бродов подключился, да не один, со Свалидором. Такое устроили напоследок, такое заварили веселье, что самому шихтыру стало тошно.
Потом был заключительный обед повышенной жирности, волнительные тирады, недолгие сборы и наконец команда «По машинам!».
– Ну так когда теперь ждать прикажете? – спросил уже на крыльце повеселевший Звонков, который совершенно справедливо полагал, что начальство с возу – завхозу легче.
– Недели через три у нас очередной заезд, дней через десять плановые сборы, а на эту пятницу напросились федералы, у них сломался пульт во «дворце забав»[33]. Да ты, Павел Юрьевич, не беспокойся, Семен позвонит тебе загодя, введет в курс дела. – Бродов усмехнулся, посмотрел на Небабу, мусолящего с важным видом потухшую беломорину. – Ну как, Семен Ильич, введешь?
– А як же. Что имеем, то и введем, – бородато пошутил тот, попрощался со Звонковым и полез в кабину «Урала», за рулем которого сидел Кныш. Несмотря на габариты и вес, он двигался легко, шустро, с проворством обезьяны. Да и вообще в нем было что-то от Кинг-Конга.
– Ну, счастливо оставаться, – поручкался Бродов с Павлом Юрьевичем и, взглядом командира оценив колонну, забрался в головной автомобиль, свой «хаммер-концепт». Конечно, это был не угловатый монстр-однофамилец, способный силой своих колес забраться на метровый поребрик. Но тоже ничего, очень даже. Веселого красного цвета, с надписью по левому борту: «Не зная броду, не суйся в воду», с целым табуном под капотом.
– Поехали, – скомандовал Бродов в рацию, включил пониженную передачу и плавно надавил на газ.
Следом за ним двинулся «Урал» с двадцатью семью живыми душами на борту, а замыкала колонну «Нива» Наговицына – неказистая, поносно-желтая, зато идущая по бездорожью ничуть не хуже франта «хаммера». К слову сказать, стоящего раз в двадцать поболее. Однако слов нет, рулить на нем было приятно, даже по зимнему проселку. Мягко урчал кондиционер, звучали несчитанные динамики, автоматика контролировала клиренс, режимы двигателя, состояние подвески и еще добрую тысячу всяческих параметров. Правда, не дай бог, если что-нибудь сломается. С «Нивой»-то оно попроще, весьма, хотя и громыхает в ней, как в гвардейском танке.
Между тем музыка по радио выдохлась, гнусно пробубнила реклама, и пошел выпуск последних новостей. В Иркутске, оказывается, стали меньше болеть гепатитом и больше вензаболеваниями. Депутатский корпус уточнял бюджет, а заодно планировал организовать рабочую группу по решению проблемы чистоты города. Библиотеки области стали в два раза лучше удовлетворять запросы своих читателей, а из города-побратима Иркутска Юджина, что в американском штате Орегон, пришла…
– Ну уж на фиг. – Бродов, не выдержав, взялся за пульт, выбрал наобум станцию и снова напоролся на новости, правда, зарубежные. Хотел было опять переключить, но передумал, внимательно стал слушать дальше. Сколько же, блин, дивного творилось на этом свете, Горацио шекспировскому и не снилось, – кто-то с боем взял в Египте пирамиду Хеопса. Успокоил охрану, забаррикадировался изнутри и собирался, если кто-то сунется, седьмое чудо света взорвать. То ли сионисты, то ли экстремисты, то ли террористы. Какая-либо достоверная информация отсутствует. Известно только, что стреляли из автоматов Калашникова.
«Господи, пирамида-то им зачем?» – удивился Бродов, покачал головой и вспомнил кое-какие подробности, касающиеся египетской диковины. Ну да, занимает площадь около пяти гектаров, весит больше шести миллионов тонн и являет собой математическую загадку. В соотношении ее размеров зашифрованы и число Пи, и золотое сечение, и расстояние до Солнца, и радиус Земли. И кому же только понадобилась она, эта махина с интеллектуальным уклоном. Да, странно, очень странно. Проселок между тем описал дугу, вытянулся из-за деревьев, повернул налево и закончился знаком: «Уступите дорогу». Слава труду – выбрались на трассу. Прибавили газу и покатили в колонне, однако не так быстро, как хотелось бы, поскольку стихия разыгралась не на шутку. Снег вдруг повалил стеной, ветер развел спирали вьюги, видимость сделалась скверной, все стало белым-бело. А белый – это цвет похоронных тапок, савана и медицинских халатов, так что лучше судьбу не искушать… В общем, когда добрались до Иркутска, был уже вечер, зимний, ненастный и угрюмый. Мутно светили фонари, улицы превратились в пустыни, машины оставляли извилистые, мгновенно заметаемые следы. Бр-р-р.
– Все, братцы, разбегаемся, – весело сказал Бродов в рацию. – Физкульт-привет, до завтра.
Вечер, холодный и хмурый, обещал ему массу приятного.
– Счастливо всем, – отозвался Кныш, впрочем, без особой экспрессии – ему нужно было ехать на вокзал, по пути завезти Небабу, а потом еще припарковать «Урал». Хорошо еще, база недалеко от дома.
– Удачи всем, – рявкнул Наговицын, сделал погромче музыку и не поехал – полетел по белому ковру. К молодой, надо полагать, ждущей его жене. Какая там стихия, какая там метель…
«Да, какой русский не любит быстрой езды, – глянул ему вслед Бродов и порулил вдумчиво, степенно, безо всякой суеты. – Однако тише едешь – дальше будешь. Особенно на зимней дороге».
За окнами джипа плыли городские, не радующие взор ландшафты, узенькие улицы, ископаемые дома, ветхие, покосившиеся заборы. Новостроек, впрочем, тоже хватало, как и протяженных, детых в белое зеленых зон. Иркутск как бы состоял из лоскутков, новое в нем безуспешно пока еще боролось со старым.
«А еще говорят, что Париж – город контрастов, – с долей патриотизма подумал Бродов, глянул на часы и взялся за мобильник. – Как пить дать, еще горит на работе».
– Вы позвонили в агентство недвижимости «Консультант», – скучно отозвался женский дежурный голос. – Слушаю вас.
– Зою Викторовну пожалуйста, – попросил Данила. – Скажите, что Бродов беспокоит.
Сразу он почему-то вспомнил запах ее духов, резкий, будоражащий, нескрываемо сексуальный. Бьющий наповал. Запах опытной, искушенной женщины, знающей, что путь к сердцу мужчины лежит не через желудок – через обоняние.
– Алло, – послышался другой женский голос, только не скучный и усталый – звенящий от оптимизма. – Ты? Уже? Хорошо. Жду. Давай часов в десять. Ну, все.
В голосе звучали радость, нетерпение, ожидание и предвкушение. Своего, кровного, женского, заслуженного по праву.
«Ну, в десять так в десять. – Бродов отключился, вписался в поворот и осторожно объехал „жигуленка“, плотно присоседившегося к „Москвичу“. – Эко как вы, ребята». Путь его лежал на запад, через мост, на левый ангарский берег – в бывшее предместье Глазково. Когда-то это была глухомань, окраина, конкретная периферия – поди-ка ты форсируй могучую реку. Паромная переправа и понтонный мост резко изменили ход вещей, и уже к двадцатому столетию Глазково было популярным дачным местом. Разбивались парки, закладывались сады, открывались ресторации и увеселительные заведения. Сам его превосходительство градоначальник построил здесь дворец и страсть как обожал кататься по зимнему Иркуту. На саночках, шестиконно, при пылающих вдоль высокого берега бочках со смолой. В общем, бесилась с жиру местная буржуазия, давилась рябчиками и жевала ананасы, чем вызывала зависть и крайнее неудовольствие у, к слову сказать, не бедствовавшего местного пролетариата. Со всеми вытекающими революционными последствиями. И вот гром грянул, свершилось – экспроприаторов экспроприировали, добро их поделили, настало равенство и братство. Однако буржуазных палат на всех желающих не хватало, и в Глазково стали, как из-под земли, вырастать хибары пролетариев. Вместительные, барачного типа, где на тридцать восемь комнаток всего одна уборная. Во дворе. Так и простояли они и Гражданскую, и Отечественную, и простой социализм, и развитой – аж до самой перестройки. Ну а когда победила демократия и все вернулось на круги своя, новые русские буржуа опять положили глаз на Глазково. Скупали участки, сносили хибары, возводили – куда его превосходительству градоначальнику! – дворцы. И вот в эту-то обитель контрастов, богатства и нищеты и направлялся Бродов – выехал на набережную, зарулил на мост и неспешно покатился по огромному железобетонному монолиту[34]. Красавица Ангара внизу выглядела безобразно – льдины, промоины, пар над водой. Где уж дедушке Морозу тягаться с Иркутской ГЭС[35].
«Вот она, цивилизация, блин. – Бродов посмотрел на черные проталины, выругался про себя, горестно вздохнул. – Калечим природу, такую мать. Все вокруг себя калечим». Выключил неизвестно почему радио, пересек железнодорожные пути и, съехав в молчании с моста, принялся забирать вправо, на улицу акына Джамбула. Снег валил по-прежнему стеной, проезжая часть не радовала, спешить, делать резкие движения совершенно не хотелось.
«Это называется у них незначительные осадки», – вспомнил Бродов с едкостью прогноз метеорологов, непроизвольно фыркнул и вдруг заметил в снежной каше «Волгу», черную, «двадцать четвертую», скорбно завалившуюся набок. Рядом лежало колесо и стояла женщина в куртке-«аляске», вся ее фигура выражала безотрадность, траур и непротивление судьбе. Понятное дело – проколоться в такую-то погоду. Да еще на «Волге». Колеса у этой дурынды большие, тяжелые и крепятся не болтами, а гайками, что крайне неудобно. Менять их, тем более в непогоду, удовольствие еще то, никаких дамских сил не хватит. Грустное зрелище, навевающее тоску, ни один хоть мало-мальски уважающий себя мужик мимо бы точно не проехал.
«Снегопад, снегопад… если женщина просит…» – пропел, как это ему самому показалось, Бродов, мигнул поворотником, прижался вправо и вылез из машины.
– Вечер добрый. Помочь?
Несмотря на кажущуюся банальность ситуации, он не расслаблялся и ухо держал востро: а ну как явится сейчас пятерка крепких мужичков, дабы дать ему, Бродову, по голове, сесть в его, Бродова, кровный «хаммер» и с песнями отчалить. А может, и сама красотуля в «аляске» вытащит парализатор и жахнет стабилизированной стрелой, несущей пятьдесят тысяч вольт. Случаев таких масса. В России живем. Эх, снегопад, снегопад, если женщина просит…
– Здравствуйте, – встрепенулась женщина, поправила капюшон и браться за парализатор не стала, очень по-мужски протянула руку. – Спасибо, что остановились.
Рука ее, невзирая на мороз, была теплой и неожиданно сильной, голос – низкий, бархатистый, похоже, с прибалтийским акцентом. И на удивление знакомый. Интересно, интересно, где ж это они встречались раньше? Вот чертов снег, не видно ни зги, и лица-то не разглядишь. Да и капюшон этот с опушкой…
– Да ну, пустяки, – усмехнулся Бродов, бережно отнял руку и вытащил из «хаммера» «башмаки»[36], домкрат и специальную, чтоб домкрат не проваливался в снег, доску. – Балонник-то у вас найдется?
Дело мастера боится – скоро колесо было заменено, гайки затянуты, запаска упрятана в недра багажника.
– Ну вот, пожалуй, и все, – сообщил Бродов, – можете ехать.
И понял вдруг со всей отчетливостью, что не хочет этого. Страшно, непереносимо, до зубовного скрежета, до сердечной муки.
– Не знаю, как вас и благодарить, – сказала незнакомка, подошла поближе, и на мгновение стало видно, что глаза у нее голубые, бездонные, похожие на омуты. – Хотя… – Она стремительно шагнула к «Волге», открыла водительскую дверь и возвратилась к Бродову с книгой. – Скажите, вы любите сказки?
Данила ему нравился. И даже не потому, что сын, наследник, кровинка, а потому что мужик в него, Бродова-старшего, пошел. Вырвался из океана-тайги к настоящим морям, выучился, заматерел, офицером стал. Старшим, морским, вперед положенного срока. И потом, когда приперло, жопу никому лизать не стал, плюнул и на карьеру, и на чины, в одной шинелишке вернулся домой. И ведь не пропал, не сгинул, показал себя, в люди выбился. Да еще как выбился. Ладный мужик, бродовской породы. Такой и на зоне будет человек. Хотя упаси его, господи, от напасти такой, сохрани и пронеси. Самого-то Глеба Ивановича бог не уберег, положил ему однажды путь извилистый, тернистый – за колючий орнамент. Только там старший Бродов не потерялся, выжил, остался человеком. Хотя и понял со всей отчетливостью, что не в больших деньгах счастье. Освободился по УДО[26], вернулся домой и с тех пор ни-ни, на золотые горы не зарился. Занялся хозяйством, слился с землей, летом, ближе к осени, подавался в тайгу – за панцуем, за корнем жизни женьшенем, говорят, рожденным от удара молнии[27]. И ведь везло же ему чертовски, ни разу не возвращался без добычи. Причем не без какого-нибудь там панцуя-танзаны – в руки ему шли сипие и упие, а однажды он нашел шестилистный липие[28]. Вот было шуму-то, гаму. И денег…
Графинчик между тем потихонечку пустел, брусничная аква вита летела птицей под оленину, неспешно текла, согревала душу, по-родственному сердечная негромкая беседа. Потом все захотели песен и затянули ладно, хором, с подголосками: «Ох ты горе мое горе, злая мачеха Сибирь». Хорошо пели у Бродовых, слаженно, с чувством, с душой. Правда, не долго – едва дошли до баллады о бродяге, который Байкал переехал, как в окошко постучали. Это по-соседски зашел на огонек знакомец Бродова-старшего, бурят Хагдаев. Собственно, не просто знакомый – любезный друг, испытанный подельник, правая рука. Свой человек в доску.
– Здравствуйте, однако, – ухмыльнулся он, показал прокуренные зубы и, будучи немедленно определен за стол, шмыгнул носом дружески и добро. – Ну что, Данилка, как дела? Как, командир, однако, живешь-можешь?
Вот так, хоть и ростом под потолок, и плечищи не про всякую дверь, а все одно – Данилка. Даром что столько лет прошло, все одно остался Бродов-младший для Хагдаева мальчишкой. Шустрым пареньком, трепетно внимающим занимательнейшим байкам – о Золотой Бабе, о Чертовой скале, о легендарной бурятской шаманке Одэгон, очень-очень сильной шаманке, однако. Да, что-что, а рассказывать Хагдаев умел, да и темы разговоров знал не понаслышке. Потому как сам происходил с байкальского острова Ольхон, энергетического центра всей великой Сибири, из тамошних шаманов, и та самая ведунья Одэгон приходилась ему дальней Родней. Все предки у Хагдаева скакали на бубне, который по шаманским понятиям является конем, а колотушка – кнутом, по всем трем мирам, Нижнему, Среднему и Верхнему. Они почитали верховного бога Бурхана и врачевали людей, так что хочешь не хочешь, а получил он в наследство неподъемное бремя сокровеннейших знаний. Однако же держался скромно, в бубен хэсэ не бил, использовал свои волшебные способности для нужд сугубо земных – отыскивал в трясине для Бродова-старшего все эти «Камацу», «Като» и «Катерпиллеры». Ну а еще попутно общался с Бродовым-младшим – своих-то детей у Хагдаева не было. Кого только ни просил – и хозяев скалы Саган-Заба Бурал саган нойона с Буралше саган хатан, и духов горы Сахюртэ Сарма саган нойона с Сахюртэ саган хатан, и рядовых богов бумал-бурханов, и самого Бурхана – без толку. Как видно, без дьявола Шитхыра и его треклятых злых духов бохолдоев дело здесь не обошлось.
– Как можем, дядя Степан, так и живем, – отозвался Данила, уважительно кивнул и вилкой загарпунил маринованный грибок. – Стоим на страже результатов приватизации.
Приватизацию, честно говоря, он не одобрял. Ну да, раскромсали, раздербанили, растащили по углам подгоревший пирог социализма. Замешанный на поте, на крови, на слезах миллионов людей. Вот тебе и вся перестройка. А еще говорят, на чужой каравай рот не разевай, – фигня, врет пословица. Жрут в три горла. И ведь никто не подавится.
– Да, приватизация, однако, – согласился Хагдаев, с горечью вздохнул и начал издалека, вроде несколько не в тему: – Вот в Монголии в позапрошлом веке не было воровства. А все потому, что в ущельях Алтая на особых местах стояли большие чугунные козлы. Полые, однако, внутри. По сути это были печи. Так вот, пойманного вора связывали, сажали на такого козла и растапливали смолистые дрова. Потом уходили. Человек, однако, кричал, ощущал запах жареного мяса, звал на помощь. На зов прибегали волки, облизывались, ждали, пока остынет пища… Так вот, к чему это я, Данилка, говорю. – Он засопел, набычился и превратился на мгновение в злобного, алчущего крови болдохая. – На каких же чугунных козлов нужно посадить тех, кто все это, однако, затеял? А? Кто всю Россию, однако, испоганил? Вначале вот в семнадцатом, теперь сейчас…
Коммунистов, равно как и демократов, Хагдаев не любил. Дедушку-то его, шамана, красные комиссары утопили в Байкале. Чтобы не камлал контрреволюционно против власти Советов.
– Ну ты, Степан, загнул. Горы, волки, гураны[29] чугунные, – заметил Бродов-старший, мечтательно вздохнул и зацепил кусочек ароматного, сбрызнутого уксусом сала. – Все это хитро слишком. Про рыбацкую[30] казнь слышал? Вот бы всю эту сволочь на один кукан. И к нам сюда, на Байкал. Уж мы бы лунок навертели. Накрутили…
– Все это, Иваныч, конечно, хорошо, но какой же длины должен быть кукан? – Хагдаев усмехнулся, покачал головой и занялся томленной в казане солянкой. – Ну их всех к шитхыру[31]. Ух ты, забористо, однако, забористо…
– Это верно, пошли они к чертям, – одобрил Бродов-старший, подмигнул и ловко ухватился за графинчик, по счету уже второй. – Давай-ка лучше выпьем. Ну, с богом.
Выпили, тяпнули, добавили, усугубили, и Данила вдруг почувствовал, что змий одолевает. Тот самый, зеленый, с плакатов «Пьянству бой». А тут еще батя с Хагдаевым вытащили трубочки, задымили ядреным, горлодерным табаком. И так-то все было как в тумане, а теперь и вообще…
– Пойду-ка я подышу, – поднялся Бродов-младший, виновато кивнул и по строгой эллипсоиде направился к дверям. «Эх, старею, видно, толерантность падает».
Вышел на крыльцо, глотнул морозный воздух и, задержав дыхание, принялся крутить головой. Не спеша, размеренно, двадцать раз в одну сторону, двадцать раз в другую. По всей науке, как учили. Организм отреагировал, выделил углекислоту, муть перед глазами рассеялась. Стали видны небо, звезды, полная луна, возвратилось представление о сторонах света. Вон там Байкал, вон там Иркутск, вон там Черная скала. Где-то рядом с ней, по словам Хагдаева, и стояла некогда Золотая Баба. В священной роще-айхе на Месте силы, где нельзя рубить деревья и даже косить траву, чтобы не потревожить духов. Бродов, помнится, мальчишкой исходил там все окрестности, излазил вдоль и поперек все камни и расщелины, однако Золотой Бабы не обнаружил. Зато нашел во множестве странные, будто ножом водили по маслу, наскальные изображения. Звери, птицы, рыбы, загадочные письмена.
– Добрый знак, однако, добрый, – удивился тогда Хагдаев, быстро посмотрел по сторонам и почему-то шепотом сказал: – Зураг[32] на Черной скале кому попало не открывается. Эти изображения огами созданы, боги их каждый месяц и обновляют. Любят же тебя, Данилка, духи. Быть тебе великим богатуром, однако.
Господи, сколько же лет прошло с тех пор? Двадцать? Двадцать пять? Больше…
В общем, пообщался Бродов с дедушкой Морозом, крепко прищемил змеюге хвост и, не попадая зубом на зуб, но уже ни в одном глазу, подался наконец в дом. Там уже вовсю готовились к чаепитию. На столе появились мед, варенье, сахар и, конечно же, пироги, Бродов-старший лично внес пышущий жаром самовар. На боках дореволюционного еще красавца польского серебра, престижной ваныкинской фирмой изготовленного, было написано: «Где есть чай, там и под елью рай».
И в самом деле, хорошо было у Бродовых в доме. Спокойно, несуетно. Даром что выпито изрядно.
– Пробирает, однако, – сообщил Хагдаев после третьего стакана, встал, вежливо икнул и начал собираться. – Ну, хозяева, спасибо за хлеб, за соль, а также за ласку. Рыбников таких давно не ел, однако. Да и брусничный хорош, ох хорош. В общем, ладно, благодарствую, пойду…
– Эй, Степан Васильевич, что-то ты нынче рано. Мы ведь и не выпили толком-то, – сразу не то что огорчился – озадачился Бродов-старший. В голосе его, на удивление трезвом, звучали озабоченность и рассудительность. – Никак ты не в настроении? Или случилось чего?
– Да радоваться нечему, – нахмурился Хагдаев. – Сегодня ночью дух-хранитель прилетал. Крыльями бил, плохое вещал. Такого накаркал, такого… Ладно, после расскажу, время еще есть.
Он посмотрел на женщин, поручкался с мужчинами и ушел, ступая уверенно и твердо, будто и не пил совсем. Неторопливый, приземистый, чем-то похожий на медведя.
– М-да, а ведь этот дух-то его никогда не врал, – заметил, выждав паузу, Бродов-старший. – Помню, ЗИЛа «сто тридцатого» на шестиметровой глубине взял. Да, дела, – отхлебнул он чаю, задумчиво вздохнул и, поставив чашку, повернулся к сыну: – Ну что, сыграем? Даю пешку форы. Даже две…
И было дальше все как всегда – приятный вечер в отчем доме, шахматный турнир в одни ворота, потому как Бродов-старший играл как зверь, разговоры с матерью, общение с котом, поход в теплицу с целью восхищения плодами агротехники. Особенно впечатляли торпеды огурцов, наливающиеся соками в бутылках из-под водки. Затем был ужин, без спиртного и излишеств, после которого полагалось готовиться ко сну – ложились, впрочем, как и вставали, у Бредовых рано. Традиция-с, против нее не попрешь.
А Бродов-младший и не стал. Пожелал всем спокойной ночи, прошелся по удобствам да и подался в свою комнату на второй этаж. Время там словно остановилось, замерло, все было таким же, как и четверть века назад: стол, шкаф, диванчик, перекладина в дверном проеме, бесформенный, истертый кулаками, многострадальный боксерский мешок.
«Вот ведь, блин, будто в детство дали обратный билет», – подумал Данила, прерывисто вздохнул, однако презрел грусть-тоску и занялся реалиями момента – вытащил мобильник и позвонил в Иркутск Рыжему.
– Привет, брат. Как дела? Идут? «Апорт» деньги перевел? Все, как договорились? Ну вот и хорошо, вот и ладно. А что «Ривьера»? Сам ездил? Дозрела? Ну ты молодец, возьми с полки пирожок. А у нас тоже все хорошо, идем к финалу. Да-да, на базе буду завтра, где-то ближе к вечеру. Ну все, покеда, Марьяне привет. Конечно, конечно, пламенный и революционный.
Он на мгновение представил рожу Рыжего, славную, конопатую, очень располагающую, впал на миг в подобие экстаза – как же все-таки здорово, что у него такие друзья, и вырубил связь. Сделал круг по комнате, с уханьем зевнул и, уже зная наперед, что его ждет, отправился к Морфею. А ждал его все один и тот же знакомый до одури сон. Фантастический, полный звуков, и на сон-то даже совсем не похожий. Странная, будоражащая сознание явь, виденная уже тысячи раз. Парящая над землей махина, вращающаяся крестообразная тень, и женский певучий голос, звучащий из ниоткуда. Негромкий волнующий зов на незнакомом языке. И о чем это она? М-да. Свалидор, вот тот все молчком, молчком…
«Надо будет спросить мать, не роняла ли она меня головкой на пол», – подумал поутру Данила, Умылся, позавтракал, попрощался с родней и с ревом отчалил на снегоходе. Причем без особого энтузиазма – погода за ночь переменилась, и конкретно к худшему. Небеса нахмурились, поднялся ветер, сверху летели белые дохлые мухи. Деревья стояли скучные, понурые, словно одетые в саван. Тоска.
Зато в учебно-тренировочном центре охранного предприятия «Скат» было весело. Слышались выстрелы из пистолетов, чмоканье втыкаемых ножей, мощные удары по манекенам, яростные молодецкие крики. Кныш, Небаба и Наговицын старались вовсю, дабы финита ля комедия была до боли запоминающейся. А тут еще и Бродов подключился, да не один, со Свалидором. Такое устроили напоследок, такое заварили веселье, что самому шихтыру стало тошно.
Потом был заключительный обед повышенной жирности, волнительные тирады, недолгие сборы и наконец команда «По машинам!».
– Ну так когда теперь ждать прикажете? – спросил уже на крыльце повеселевший Звонков, который совершенно справедливо полагал, что начальство с возу – завхозу легче.
– Недели через три у нас очередной заезд, дней через десять плановые сборы, а на эту пятницу напросились федералы, у них сломался пульт во «дворце забав»[33]. Да ты, Павел Юрьевич, не беспокойся, Семен позвонит тебе загодя, введет в курс дела. – Бродов усмехнулся, посмотрел на Небабу, мусолящего с важным видом потухшую беломорину. – Ну как, Семен Ильич, введешь?
– А як же. Что имеем, то и введем, – бородато пошутил тот, попрощался со Звонковым и полез в кабину «Урала», за рулем которого сидел Кныш. Несмотря на габариты и вес, он двигался легко, шустро, с проворством обезьяны. Да и вообще в нем было что-то от Кинг-Конга.
– Ну, счастливо оставаться, – поручкался Бродов с Павлом Юрьевичем и, взглядом командира оценив колонну, забрался в головной автомобиль, свой «хаммер-концепт». Конечно, это был не угловатый монстр-однофамилец, способный силой своих колес забраться на метровый поребрик. Но тоже ничего, очень даже. Веселого красного цвета, с надписью по левому борту: «Не зная броду, не суйся в воду», с целым табуном под капотом.
– Поехали, – скомандовал Бродов в рацию, включил пониженную передачу и плавно надавил на газ.
Следом за ним двинулся «Урал» с двадцатью семью живыми душами на борту, а замыкала колонну «Нива» Наговицына – неказистая, поносно-желтая, зато идущая по бездорожью ничуть не хуже франта «хаммера». К слову сказать, стоящего раз в двадцать поболее. Однако слов нет, рулить на нем было приятно, даже по зимнему проселку. Мягко урчал кондиционер, звучали несчитанные динамики, автоматика контролировала клиренс, режимы двигателя, состояние подвески и еще добрую тысячу всяческих параметров. Правда, не дай бог, если что-нибудь сломается. С «Нивой»-то оно попроще, весьма, хотя и громыхает в ней, как в гвардейском танке.
Между тем музыка по радио выдохлась, гнусно пробубнила реклама, и пошел выпуск последних новостей. В Иркутске, оказывается, стали меньше болеть гепатитом и больше вензаболеваниями. Депутатский корпус уточнял бюджет, а заодно планировал организовать рабочую группу по решению проблемы чистоты города. Библиотеки области стали в два раза лучше удовлетворять запросы своих читателей, а из города-побратима Иркутска Юджина, что в американском штате Орегон, пришла…
– Ну уж на фиг. – Бродов, не выдержав, взялся за пульт, выбрал наобум станцию и снова напоролся на новости, правда, зарубежные. Хотел было опять переключить, но передумал, внимательно стал слушать дальше. Сколько же, блин, дивного творилось на этом свете, Горацио шекспировскому и не снилось, – кто-то с боем взял в Египте пирамиду Хеопса. Успокоил охрану, забаррикадировался изнутри и собирался, если кто-то сунется, седьмое чудо света взорвать. То ли сионисты, то ли экстремисты, то ли террористы. Какая-либо достоверная информация отсутствует. Известно только, что стреляли из автоматов Калашникова.
«Господи, пирамида-то им зачем?» – удивился Бродов, покачал головой и вспомнил кое-какие подробности, касающиеся египетской диковины. Ну да, занимает площадь около пяти гектаров, весит больше шести миллионов тонн и являет собой математическую загадку. В соотношении ее размеров зашифрованы и число Пи, и золотое сечение, и расстояние до Солнца, и радиус Земли. И кому же только понадобилась она, эта махина с интеллектуальным уклоном. Да, странно, очень странно. Проселок между тем описал дугу, вытянулся из-за деревьев, повернул налево и закончился знаком: «Уступите дорогу». Слава труду – выбрались на трассу. Прибавили газу и покатили в колонне, однако не так быстро, как хотелось бы, поскольку стихия разыгралась не на шутку. Снег вдруг повалил стеной, ветер развел спирали вьюги, видимость сделалась скверной, все стало белым-бело. А белый – это цвет похоронных тапок, савана и медицинских халатов, так что лучше судьбу не искушать… В общем, когда добрались до Иркутска, был уже вечер, зимний, ненастный и угрюмый. Мутно светили фонари, улицы превратились в пустыни, машины оставляли извилистые, мгновенно заметаемые следы. Бр-р-р.
– Все, братцы, разбегаемся, – весело сказал Бродов в рацию. – Физкульт-привет, до завтра.
Вечер, холодный и хмурый, обещал ему массу приятного.
– Счастливо всем, – отозвался Кныш, впрочем, без особой экспрессии – ему нужно было ехать на вокзал, по пути завезти Небабу, а потом еще припарковать «Урал». Хорошо еще, база недалеко от дома.
– Удачи всем, – рявкнул Наговицын, сделал погромче музыку и не поехал – полетел по белому ковру. К молодой, надо полагать, ждущей его жене. Какая там стихия, какая там метель…
«Да, какой русский не любит быстрой езды, – глянул ему вслед Бродов и порулил вдумчиво, степенно, безо всякой суеты. – Однако тише едешь – дальше будешь. Особенно на зимней дороге».
За окнами джипа плыли городские, не радующие взор ландшафты, узенькие улицы, ископаемые дома, ветхие, покосившиеся заборы. Новостроек, впрочем, тоже хватало, как и протяженных, детых в белое зеленых зон. Иркутск как бы состоял из лоскутков, новое в нем безуспешно пока еще боролось со старым.
«А еще говорят, что Париж – город контрастов, – с долей патриотизма подумал Бродов, глянул на часы и взялся за мобильник. – Как пить дать, еще горит на работе».
– Вы позвонили в агентство недвижимости «Консультант», – скучно отозвался женский дежурный голос. – Слушаю вас.
– Зою Викторовну пожалуйста, – попросил Данила. – Скажите, что Бродов беспокоит.
Сразу он почему-то вспомнил запах ее духов, резкий, будоражащий, нескрываемо сексуальный. Бьющий наповал. Запах опытной, искушенной женщины, знающей, что путь к сердцу мужчины лежит не через желудок – через обоняние.
– Алло, – послышался другой женский голос, только не скучный и усталый – звенящий от оптимизма. – Ты? Уже? Хорошо. Жду. Давай часов в десять. Ну, все.
В голосе звучали радость, нетерпение, ожидание и предвкушение. Своего, кровного, женского, заслуженного по праву.
«Ну, в десять так в десять. – Бродов отключился, вписался в поворот и осторожно объехал „жигуленка“, плотно присоседившегося к „Москвичу“. – Эко как вы, ребята». Путь его лежал на запад, через мост, на левый ангарский берег – в бывшее предместье Глазково. Когда-то это была глухомань, окраина, конкретная периферия – поди-ка ты форсируй могучую реку. Паромная переправа и понтонный мост резко изменили ход вещей, и уже к двадцатому столетию Глазково было популярным дачным местом. Разбивались парки, закладывались сады, открывались ресторации и увеселительные заведения. Сам его превосходительство градоначальник построил здесь дворец и страсть как обожал кататься по зимнему Иркуту. На саночках, шестиконно, при пылающих вдоль высокого берега бочках со смолой. В общем, бесилась с жиру местная буржуазия, давилась рябчиками и жевала ананасы, чем вызывала зависть и крайнее неудовольствие у, к слову сказать, не бедствовавшего местного пролетариата. Со всеми вытекающими революционными последствиями. И вот гром грянул, свершилось – экспроприаторов экспроприировали, добро их поделили, настало равенство и братство. Однако буржуазных палат на всех желающих не хватало, и в Глазково стали, как из-под земли, вырастать хибары пролетариев. Вместительные, барачного типа, где на тридцать восемь комнаток всего одна уборная. Во дворе. Так и простояли они и Гражданскую, и Отечественную, и простой социализм, и развитой – аж до самой перестройки. Ну а когда победила демократия и все вернулось на круги своя, новые русские буржуа опять положили глаз на Глазково. Скупали участки, сносили хибары, возводили – куда его превосходительству градоначальнику! – дворцы. И вот в эту-то обитель контрастов, богатства и нищеты и направлялся Бродов – выехал на набережную, зарулил на мост и неспешно покатился по огромному железобетонному монолиту[34]. Красавица Ангара внизу выглядела безобразно – льдины, промоины, пар над водой. Где уж дедушке Морозу тягаться с Иркутской ГЭС[35].
«Вот она, цивилизация, блин. – Бродов посмотрел на черные проталины, выругался про себя, горестно вздохнул. – Калечим природу, такую мать. Все вокруг себя калечим». Выключил неизвестно почему радио, пересек железнодорожные пути и, съехав в молчании с моста, принялся забирать вправо, на улицу акына Джамбула. Снег валил по-прежнему стеной, проезжая часть не радовала, спешить, делать резкие движения совершенно не хотелось.
«Это называется у них незначительные осадки», – вспомнил Бродов с едкостью прогноз метеорологов, непроизвольно фыркнул и вдруг заметил в снежной каше «Волгу», черную, «двадцать четвертую», скорбно завалившуюся набок. Рядом лежало колесо и стояла женщина в куртке-«аляске», вся ее фигура выражала безотрадность, траур и непротивление судьбе. Понятное дело – проколоться в такую-то погоду. Да еще на «Волге». Колеса у этой дурынды большие, тяжелые и крепятся не болтами, а гайками, что крайне неудобно. Менять их, тем более в непогоду, удовольствие еще то, никаких дамских сил не хватит. Грустное зрелище, навевающее тоску, ни один хоть мало-мальски уважающий себя мужик мимо бы точно не проехал.
«Снегопад, снегопад… если женщина просит…» – пропел, как это ему самому показалось, Бродов, мигнул поворотником, прижался вправо и вылез из машины.
– Вечер добрый. Помочь?
Несмотря на кажущуюся банальность ситуации, он не расслаблялся и ухо держал востро: а ну как явится сейчас пятерка крепких мужичков, дабы дать ему, Бродову, по голове, сесть в его, Бродова, кровный «хаммер» и с песнями отчалить. А может, и сама красотуля в «аляске» вытащит парализатор и жахнет стабилизированной стрелой, несущей пятьдесят тысяч вольт. Случаев таких масса. В России живем. Эх, снегопад, снегопад, если женщина просит…
– Здравствуйте, – встрепенулась женщина, поправила капюшон и браться за парализатор не стала, очень по-мужски протянула руку. – Спасибо, что остановились.
Рука ее, невзирая на мороз, была теплой и неожиданно сильной, голос – низкий, бархатистый, похоже, с прибалтийским акцентом. И на удивление знакомый. Интересно, интересно, где ж это они встречались раньше? Вот чертов снег, не видно ни зги, и лица-то не разглядишь. Да и капюшон этот с опушкой…
– Да ну, пустяки, – усмехнулся Бродов, бережно отнял руку и вытащил из «хаммера» «башмаки»[36], домкрат и специальную, чтоб домкрат не проваливался в снег, доску. – Балонник-то у вас найдется?
Дело мастера боится – скоро колесо было заменено, гайки затянуты, запаска упрятана в недра багажника.
– Ну вот, пожалуй, и все, – сообщил Бродов, – можете ехать.
И понял вдруг со всей отчетливостью, что не хочет этого. Страшно, непереносимо, до зубовного скрежета, до сердечной муки.
– Не знаю, как вас и благодарить, – сказала незнакомка, подошла поближе, и на мгновение стало видно, что глаза у нее голубые, бездонные, похожие на омуты. – Хотя… – Она стремительно шагнула к «Волге», открыла водительскую дверь и возвратилась к Бродову с книгой. – Скажите, вы любите сказки?