Страница:
– Вашему подполковнику? Хм? А кто ж тогда наши? А книгу прочитал, это действительно источник знаний.
– Наши – это те, кто не делит людей на своих и чужих. Человечество едино. – Дорна перестала улыбаться, с плеском убрала ногу и, перевернувшись в вертикаль солдатиком, стала придвигаться к Бродову. – Если мы это не поймем, то так и будем грызть друг другу глотки.
– Нет, ты не русалка, ты философ, – сделал вывод Бродов, тяжело вздохнул и тоже встал солдатиком, правда, бочком, чтобы дама невзначай не напоролась. – Не знаешь случаем, а что это за ребятки мне насекомых сунули в постель? Где бы их найти? – негромко так сказал, почти шепотом, но получилось страшно.
– Не заморачивайся, расслабься, – успокоила его Дорна, тряхнула головой и сделала еще гребок навстречу. – Клопы – это так, мелочь, перестраховка, выстрел наугад. А вот как только те ребятки удостоверятся, что ты это действительно ты, они постараются тебя убить. Так что долго беседовать нам пока нельзя, я единственное связующее звено. Давай поговорим завтра. Ты ведь едешь в Карнакский храм?
Нет, блин, она не философ – страшный человек, телепат.
– Угу, еду, – сознался Бродов, очень по-мужски вздохнул и повернулся еще больше боком, потому как расстояние все сокращалось. – Скажи, ведь это ты меня зовешь во сне? Куда? Покайся, женщина, я все прощу.
Он уже явственно чувствовал, как пахнет от нее – морем, солью, травами, ухоженной кожей. Это был тот самый запах женщины, от которого мужчины сходят с ума.
– Вот об этом-то мы завтра и поговорим. – Дорна показала белые, словно сахарные, зубы и сделала еще гребок навстречу, приблизившись почти вплотную. – Там, у священного бассейна, есть задрипанная кафешка. Напротив нее, левее водоема, находится гипостильный зал в развалинах. Там я и буду ждать тебя, у самой дальней от кафешки колонны. Сообразил? Бери с собой все самое необходимое, сюда ты уже больше не вернешься. Обратной дороги нет.
Она приблизилась к Бродову вплотную, твердо заглянула в глаза и вдруг порывисто, без всякого перехода, крепко обняла его за шею. Помедлила, прильнула в поцелуе, погладила вздыбленную плоть.
– Мы еще будем вместе, потерпи.
Резко, с каким-то стоном, отстранилась, сверкнула ягодицами и, не прощаясь, поплыла кролем. Причем поплыла-то не к берегу – в сторону моря. Ну, блин, и впрямь женщина-загадка. Наговорила всего, что голова пухнет, растравила душу и воображение и свинтила в направлении фарватера, оставив в бледном виде, с мыслями и с эрекцией. А потом еще небось и во сне заявляться будет, давить на психику своим певучим голосом. «Значит, говоришь, потерпеть», – усмехнулся Бродов, тронул губы языком и, почувствовав, что весь дрожит, энергичным брассом пошел к берегу. Буйное воображение неизвестно почему рисовало ему картины в стиле Босха: вот из зловещих морских глубин поднимается рыба-кит, раскрывает свою хищную пасть и пытается отхватить у него, Бродова, это самое вздыбленное, все никак не успокаивающееся. Все блестит, блестит глазищами, страшно топорщит плавники, щелкает опасной близости своими жуткими зубищами… – хо-хо-хо-хо.
Однако ничего такого страшного не случилось: Бродов при всем своем доплыл до берега, быстренько оделся и, стуча зубами, двинулся в апартаменты – на воздухе было куда прохладнее, чем в воде. Затем был горячий душ, растирание полотенцем и вдумчивое одевание – неспешное, обстоятельное, после тщательной проверки на вшивость. Эти сволочи внедрили «насекомых» в сумку, в куртку, в обувь, в ноутбук, в белье и даже в дезодорант. Причем не только простеньких доносчиков-клопов, тупо барабанящих в эфир, что услышат, нет, еще и элитных, интеллектуальных кровей, натасканных привлекать к себе внимание[76]. Вот гады.
«Ладно, разберемся. Вы еще, ребята, пожалеете. Очень». Бродов наконец остановился на достигнутом и начал было думать о перекусе, как вдруг проснулся местный телефон. Звонил потомственный колдун, судя по голосу поддатый.
– Даник? Это Алик. Ты меня уважаешь? А? Что? Тогда давай к нам. Сюда. Ко мне. В номера. У нас здесь так весело. Весело. От родины вдали. Снега России, снега России, где хлебом пахнет дым. Давай двигай, я тебе говорю. Мы тебе говорим. Всем, блин, обществом говорим. Дамским.
Да, судя по визгу и по женскому заливистому хохоту, у экстрасенса было весело, веселее не придумаешь. И никаких тебе клопов, тайн мадридского двора, полуночных купаний и загадочных незнакомок. Никакого воздержания. Все просто и без мудрствований, как на собачьей свадьбе. И никто не собирается – если это действительно ты – тебя убить. Шик, блеск, красота, мы везем с собой кота. Все хорошо, прекрасная маркиза…
В общем, внял Бродов увещаниям волшебника, начал собираться. Сделал тише из чувства сострадания ящик, вытащил из холодильника, облизываясь, дареные пироги, не забыл взять – напрасно, что ли, вез? – коньяк и пошел. Через маленький, напоминающий колодец двор, утопающий в море южной зелени.
Общество у хиллера, не считая его самого, было исключительно дамским: две хорошо одетые средней упитанности тетки с оценивающей игривостью в очах и гроздьями бриллиантов в ушах. Одну, пожилистее, потощей, звали Любой, вторая, плотненькая, с бюстом, откликалась на Наташу. Однако в общем и целом, невзирая на нюансы, дамы были похожи, как две капли воды. Ушлые, тертые, не объезжаемые на кривой козе, прошедшие огонь, воду, Совдепию и медные трубы. Какие-нибудь валютные феи, стодолларовые кудесницы, опутавшие в свое время чарами кого-то из скандинавских парней. Самая подходящая компашка для хиллера, мага и экстрасенса.
– О, – удивились барышни, увидев Бродова. – О-го-го-го-го.
Во взгляде их читался немой вопрос – мафия? милиция? безопасность? Впрочем, какая разница.
Одно говно.
– Это мой любимый ассистент Данило, – с важностью пояснил друид. – Титан, кремень, скала. Подковы гнет, гандоны, то есть я имел в виду презервативы, рвет. Зверь. У вас, Любочка, случайно подковы не найдется?
Судя по интонации, артикуляции и телодвижениям, он уже был изрядно на рогах, однако же держался с достоинством, как это и положено для hommes de desir[77], прошедших initiatio[78].
– Мы что, парнокопытные, что ли? За телок держишь? – хмыкнули дамы, закурили и очень выразительно взглянули на Бродова. – А вот презеры, может, и найдем. О Данила, да вы еще и с пряниками. То есть с пирогами. Ну, класс. И кто же такое у вас печет?
– Любимая жена. Умница и красавица, – с гордостью сознался Бродов, очень натурально вздохнул и принялся четвертовать пирог. – Берите, барышни, берите, вот с рисом, вот с капустой, вот… один бог знает с чем. – Устроился с комфортом, налил стаканчик сока и с чувством, вспомнив Клару, принялся жевать. Ему было и горько и смешно – что, блин, расслабиться решил? Сбросить напряжение, рассеять стресс, мило отдохнуть душой и телом в приятном женском обществе? Ну и мудак. Да после встречи с Дорной все эти Любы и Наташи казались ему механическими, ярко раскрашенными куклами. Искусственными поделками без разума и ума. Только-то и есть что груди, ноги, бедра. А в глазах – пустота.
Потомственному колдуну все эти разговоры про жену, брачные узы и домашние пироги очень не понравились. А потому он сделал волшебный пасс, взялся за бутылку коньяку и изрек густым басом, подражая пастырю Божьему:
– Чада мои! Братья и сестры! Как напитал всех алчущих святой преподобный Иаков Железкоборский, чудом от паралича излечивающий, так и вы примите толику малую от благостей и щедрот Господних. Говорю вам истинно: вкушайте, плодитесь и размножайтесь, ибо короток век человечий. – Экстрасенс мужественно поборол икоту, качал разливать коньяк и заговорил уже током ниже, без надрыва и понтов: – Да, ребята, а ведь не за горами двенадцатый год, когда двадцать третьего декабря приключится конец света, как это следует из календаря древних майя. А уж когда он наступит, если майя не врут, то все, хана, край, амба, пишите письма мелким почерком. Да и индейцы хопи в своих резервациях толкуют примерно о том же самом[79]. Сядем все. Вернее, ляжем. Так что времени терять не след, надо плодиться и размножаться.
– Все это фигня, – отреагировала Лена. – Лапша лохам на уши, банальный охмуреж.
Было не ясно, что ока имела в виду – то ли пророчества древних майя, то ли словоизлияния пьяного мага.
– Фигня, и еще какая, – обрадовалась Наташа. – Полное дерьмо. Мне вот цыганка нагадала, что я останусь у пирамид. Это с какой же такой стати? В гарем не собираюсь, евреев[80] всех извели, в море ни ногой и летаю самолетами «Аэрофлота», у которых, как известно, все посадки мягкие. Нет, нет, все эти прогнозы-пророчества для легковерных дураков. А мы на бога хоть и надеемся, зато и сами не плошаем.
– Это точно, – одобрил Бродов, с удовольствием съел пирог и, глянув на часы, начал собираться.
– Ой, надо еще супруге позвонить, как у нее там с анализами. Она ведь у меня в положении, на третьем месяце.
Данила встал, махнул всем ручкой и свинтил, провожаемый убийственным взглядом экстрасекса. Во сне он опять услышал голос Дорны, таинственный и манящий, звучащий головоломкой. Ну нет бы по-простому, по-нашему, по-русски. Не жизнь была бы – песня… Эй, девочка Надя, и чего тебе надо? Ох женщины, женщины, загадки мироздания.
Глава 4
– Наши – это те, кто не делит людей на своих и чужих. Человечество едино. – Дорна перестала улыбаться, с плеском убрала ногу и, перевернувшись в вертикаль солдатиком, стала придвигаться к Бродову. – Если мы это не поймем, то так и будем грызть друг другу глотки.
– Нет, ты не русалка, ты философ, – сделал вывод Бродов, тяжело вздохнул и тоже встал солдатиком, правда, бочком, чтобы дама невзначай не напоролась. – Не знаешь случаем, а что это за ребятки мне насекомых сунули в постель? Где бы их найти? – негромко так сказал, почти шепотом, но получилось страшно.
– Не заморачивайся, расслабься, – успокоила его Дорна, тряхнула головой и сделала еще гребок навстречу. – Клопы – это так, мелочь, перестраховка, выстрел наугад. А вот как только те ребятки удостоверятся, что ты это действительно ты, они постараются тебя убить. Так что долго беседовать нам пока нельзя, я единственное связующее звено. Давай поговорим завтра. Ты ведь едешь в Карнакский храм?
Нет, блин, она не философ – страшный человек, телепат.
– Угу, еду, – сознался Бродов, очень по-мужски вздохнул и повернулся еще больше боком, потому как расстояние все сокращалось. – Скажи, ведь это ты меня зовешь во сне? Куда? Покайся, женщина, я все прощу.
Он уже явственно чувствовал, как пахнет от нее – морем, солью, травами, ухоженной кожей. Это был тот самый запах женщины, от которого мужчины сходят с ума.
– Вот об этом-то мы завтра и поговорим. – Дорна показала белые, словно сахарные, зубы и сделала еще гребок навстречу, приблизившись почти вплотную. – Там, у священного бассейна, есть задрипанная кафешка. Напротив нее, левее водоема, находится гипостильный зал в развалинах. Там я и буду ждать тебя, у самой дальней от кафешки колонны. Сообразил? Бери с собой все самое необходимое, сюда ты уже больше не вернешься. Обратной дороги нет.
Она приблизилась к Бродову вплотную, твердо заглянула в глаза и вдруг порывисто, без всякого перехода, крепко обняла его за шею. Помедлила, прильнула в поцелуе, погладила вздыбленную плоть.
– Мы еще будем вместе, потерпи.
Резко, с каким-то стоном, отстранилась, сверкнула ягодицами и, не прощаясь, поплыла кролем. Причем поплыла-то не к берегу – в сторону моря. Ну, блин, и впрямь женщина-загадка. Наговорила всего, что голова пухнет, растравила душу и воображение и свинтила в направлении фарватера, оставив в бледном виде, с мыслями и с эрекцией. А потом еще небось и во сне заявляться будет, давить на психику своим певучим голосом. «Значит, говоришь, потерпеть», – усмехнулся Бродов, тронул губы языком и, почувствовав, что весь дрожит, энергичным брассом пошел к берегу. Буйное воображение неизвестно почему рисовало ему картины в стиле Босха: вот из зловещих морских глубин поднимается рыба-кит, раскрывает свою хищную пасть и пытается отхватить у него, Бродова, это самое вздыбленное, все никак не успокаивающееся. Все блестит, блестит глазищами, страшно топорщит плавники, щелкает опасной близости своими жуткими зубищами… – хо-хо-хо-хо.
Однако ничего такого страшного не случилось: Бродов при всем своем доплыл до берега, быстренько оделся и, стуча зубами, двинулся в апартаменты – на воздухе было куда прохладнее, чем в воде. Затем был горячий душ, растирание полотенцем и вдумчивое одевание – неспешное, обстоятельное, после тщательной проверки на вшивость. Эти сволочи внедрили «насекомых» в сумку, в куртку, в обувь, в ноутбук, в белье и даже в дезодорант. Причем не только простеньких доносчиков-клопов, тупо барабанящих в эфир, что услышат, нет, еще и элитных, интеллектуальных кровей, натасканных привлекать к себе внимание[76]. Вот гады.
«Ладно, разберемся. Вы еще, ребята, пожалеете. Очень». Бродов наконец остановился на достигнутом и начал было думать о перекусе, как вдруг проснулся местный телефон. Звонил потомственный колдун, судя по голосу поддатый.
– Даник? Это Алик. Ты меня уважаешь? А? Что? Тогда давай к нам. Сюда. Ко мне. В номера. У нас здесь так весело. Весело. От родины вдали. Снега России, снега России, где хлебом пахнет дым. Давай двигай, я тебе говорю. Мы тебе говорим. Всем, блин, обществом говорим. Дамским.
Да, судя по визгу и по женскому заливистому хохоту, у экстрасенса было весело, веселее не придумаешь. И никаких тебе клопов, тайн мадридского двора, полуночных купаний и загадочных незнакомок. Никакого воздержания. Все просто и без мудрствований, как на собачьей свадьбе. И никто не собирается – если это действительно ты – тебя убить. Шик, блеск, красота, мы везем с собой кота. Все хорошо, прекрасная маркиза…
В общем, внял Бродов увещаниям волшебника, начал собираться. Сделал тише из чувства сострадания ящик, вытащил из холодильника, облизываясь, дареные пироги, не забыл взять – напрасно, что ли, вез? – коньяк и пошел. Через маленький, напоминающий колодец двор, утопающий в море южной зелени.
Общество у хиллера, не считая его самого, было исключительно дамским: две хорошо одетые средней упитанности тетки с оценивающей игривостью в очах и гроздьями бриллиантов в ушах. Одну, пожилистее, потощей, звали Любой, вторая, плотненькая, с бюстом, откликалась на Наташу. Однако в общем и целом, невзирая на нюансы, дамы были похожи, как две капли воды. Ушлые, тертые, не объезжаемые на кривой козе, прошедшие огонь, воду, Совдепию и медные трубы. Какие-нибудь валютные феи, стодолларовые кудесницы, опутавшие в свое время чарами кого-то из скандинавских парней. Самая подходящая компашка для хиллера, мага и экстрасенса.
– О, – удивились барышни, увидев Бродова. – О-го-го-го-го.
Во взгляде их читался немой вопрос – мафия? милиция? безопасность? Впрочем, какая разница.
Одно говно.
– Это мой любимый ассистент Данило, – с важностью пояснил друид. – Титан, кремень, скала. Подковы гнет, гандоны, то есть я имел в виду презервативы, рвет. Зверь. У вас, Любочка, случайно подковы не найдется?
Судя по интонации, артикуляции и телодвижениям, он уже был изрядно на рогах, однако же держался с достоинством, как это и положено для hommes de desir[77], прошедших initiatio[78].
– Мы что, парнокопытные, что ли? За телок держишь? – хмыкнули дамы, закурили и очень выразительно взглянули на Бродова. – А вот презеры, может, и найдем. О Данила, да вы еще и с пряниками. То есть с пирогами. Ну, класс. И кто же такое у вас печет?
– Любимая жена. Умница и красавица, – с гордостью сознался Бродов, очень натурально вздохнул и принялся четвертовать пирог. – Берите, барышни, берите, вот с рисом, вот с капустой, вот… один бог знает с чем. – Устроился с комфортом, налил стаканчик сока и с чувством, вспомнив Клару, принялся жевать. Ему было и горько и смешно – что, блин, расслабиться решил? Сбросить напряжение, рассеять стресс, мило отдохнуть душой и телом в приятном женском обществе? Ну и мудак. Да после встречи с Дорной все эти Любы и Наташи казались ему механическими, ярко раскрашенными куклами. Искусственными поделками без разума и ума. Только-то и есть что груди, ноги, бедра. А в глазах – пустота.
Потомственному колдуну все эти разговоры про жену, брачные узы и домашние пироги очень не понравились. А потому он сделал волшебный пасс, взялся за бутылку коньяку и изрек густым басом, подражая пастырю Божьему:
– Чада мои! Братья и сестры! Как напитал всех алчущих святой преподобный Иаков Железкоборский, чудом от паралича излечивающий, так и вы примите толику малую от благостей и щедрот Господних. Говорю вам истинно: вкушайте, плодитесь и размножайтесь, ибо короток век человечий. – Экстрасенс мужественно поборол икоту, качал разливать коньяк и заговорил уже током ниже, без надрыва и понтов: – Да, ребята, а ведь не за горами двенадцатый год, когда двадцать третьего декабря приключится конец света, как это следует из календаря древних майя. А уж когда он наступит, если майя не врут, то все, хана, край, амба, пишите письма мелким почерком. Да и индейцы хопи в своих резервациях толкуют примерно о том же самом[79]. Сядем все. Вернее, ляжем. Так что времени терять не след, надо плодиться и размножаться.
– Все это фигня, – отреагировала Лена. – Лапша лохам на уши, банальный охмуреж.
Было не ясно, что ока имела в виду – то ли пророчества древних майя, то ли словоизлияния пьяного мага.
– Фигня, и еще какая, – обрадовалась Наташа. – Полное дерьмо. Мне вот цыганка нагадала, что я останусь у пирамид. Это с какой же такой стати? В гарем не собираюсь, евреев[80] всех извели, в море ни ногой и летаю самолетами «Аэрофлота», у которых, как известно, все посадки мягкие. Нет, нет, все эти прогнозы-пророчества для легковерных дураков. А мы на бога хоть и надеемся, зато и сами не плошаем.
– Это точно, – одобрил Бродов, с удовольствием съел пирог и, глянув на часы, начал собираться.
– Ой, надо еще супруге позвонить, как у нее там с анализами. Она ведь у меня в положении, на третьем месяце.
Данила встал, махнул всем ручкой и свинтил, провожаемый убийственным взглядом экстрасекса. Во сне он опять услышал голос Дорны, таинственный и манящий, звучащий головоломкой. Ну нет бы по-простому, по-нашему, по-русски. Не жизнь была бы – песня… Эй, девочка Надя, и чего тебе надо? Ох женщины, женщины, загадки мироздания.
Глава 4
– Пошло говно по трубам, – сообщил Шамаш, мгновение подождал и, затаив дыхание, по чуть-чуть принялся притормаживать гипердвигателем. На приборы, даром что взбесившиеся, даже и не взглянул, полностью полагался на интуицию. Да и какие, на хрен, тут приборы, когда все делается наобум, на ощупь, на авось. Уповая лишь на удачу.
Ан и Парсукал молчали, судорожно сглатывали слюну, лица их превратились в меловые маски, по телу струился пот. Не февральские[81] и не вольтанутые[82], они хорошо врубались, чем все может кончиться. Ведь что такое Канал? Это трасса, бетонка, столбовая магистраль, от которой отходят разъезды, грунтовки, второстепенные дороги. И если лоханешься, свернешь не на них, а, боже упаси, притрешься к обочине, то все, финита, аллес, с концами, пишите письма мелким почерком. И здесь имеют место быть три варианта. Первый, это если повезет, то просто смерть, аннигиляция, мгновенный распад. Во втором – всего лишь с концами съедет крыша. Ну а уж третий вариант не пожелаешь и врагу. Впрочем, нет, врагу как раз такое и пожелаешь. Оказаться замкнутым во временной петле, дабы снова и снова – вечность – переживать все ужасы последнего мига. Да, перспективочка. Нет, право же, только полные кретины суются в гиперпостракство без программы зэт.
– Ну, сука, бля. – Шамаш тем временем вздохнул, сгорбился, уткнулся подбородком в грудь и сделал еле уловимое последнее движение рукой. – Трындец.
Двигатель, повинуясь его воле, смолк, наступила мертвая тишина, махина звездолета потеряла ход на торной дороге в бесконечность. Куда занесет его нелегкая? Дай-то бог, чтобы не на обочину. Лучше уж сразу в кювет.
Однако Шамаш, как видно, родился под счастливой звездой. Да не под одной. Звездолет едва заметно вздрогнул, в воздухе почудилось движение, и на экранах внешнего обзора возникли мириады звезд. Тех самых, от фортуны, счастливых до одури.
– Ни хрена себе, сработало, – только-то и шепнул Шамаш, всхлипнув. Парсукал заржал, Ан же, как это и положено начальнику, сразу обозначил дистанцию:
– Ну что, бля, гиперканалов не видали? Хорош впадать в истерику, лучше мозгой шевелите, прикидывайте хрен к носу, в какую жопу попали. Гм… Я хотел сказать, в какую галактику.
В это время заурчал сервомотор, створки прохода разошлись и пожаловал разбойник Красноглаз, отвечающий за охрану потерпевших.
– Утес, терпилы вроде оклемались, начинают вошкаться. Многие блюют. Я на всякий пожарный скомандовал их всех стреножить. И приземлить на пузо. Все как положено, мальчиков направо, девочек налево. Таки какие мысли, утес?
Один глаз у него и в самом деле был налит кровью, как память о живодерах[83] из «Черного селезня»[84]. Об их крепких, подкованных ментовских сапогах.
– Значит, так. – Ан задумался, глянул на экран, где мерцали гроздья неизвестных созвездий. – Наблеванное убрать. Скважин поделить, по-честному, я проверю. Терпил – вывернуть налицо[85], раздербакить по мастям, выстроить по струнке. Честные фраера – в сторону, жуланы невысоковольтные[86] – в другую, фрукты[87], черносотенцы[88], фиги[89] и помидоры[90] – налево. Упритесь рогом, буду через два часа. Да, кстати. Певичку эту эстрадную[91] откантуйте-ка ко мне в хату. Будем в натуре посмотреть, какая она солистка[92]. Ну, вроде все. Давай шевели грудями. Действуй.
Для себя и для своего клака Ан ангажировал все пять президентских люксов – больше на звездолете не было.
– Лады, утес, мы – шементом[93]. Мокрощелок на конус. Оперсосов на мясо.
Красноглаз усмехнулся, с одобрением кивнул и вразвалочку, напоминая со спины шкаф, вышел из рубки. На экраны он даже не взглянул – небо, блин, в блестках мы, что ли, не видали. Хрен бы с ними, со звездными скоплениями, светят, светят, а ни фига не греют.
– Ну что, прикинули? – повернулся Ан к сумрачному Шамашу. – Где мы?
Честно говоря, ему было плевать, где именно. Главное – на свободе, в добром здравии. И не с пустыми руками, и не с голой жопой.
– Я что, Фликасовский? – загрустил Шамаш, горестно набычился, всем видом изобразил скорбь и нетерпение. – Это вон ГЭВН пусть кумекает, рогом шерудит, она железная. А я вот, утес, не железный. Ты мне про звезду, а я тебе про… Пока будем с поктом здесь пеленги брать, всех трещин путевых там точно разберут. Останутся только швабры, чувырлы, да чувихи с сиккача[94]. Эх, бля, нет в жизни счастья.
Все правильно, вначале надо определиться с бабами, а потом уже со своим положением во вселенной.
– А, вот ты о чем, брат, – сразу понял его Ан, подобрел, само собой, пошел навстречу. – Давай, давай. Только в темпе вальса.
– И мне чувиху забей, – обрадовался Парсукал. – Пошедевральней[95]. И чтобы с литаврами была, цветная, трехпрограммная.
– Тебе, пес, будет не шахка[96], а Дунька Кулакова, – с ходу огорчил его Шамаш. – Давай-ка лучше на малой фотонной двигай в квадрат 3А. Там, если сканер не врет, есть какая-то планетная система. Помацай ее, пощупай детектором насчет атмосферы и воды. Давай, давай, мудакам везет. И лучше тебе пошевелиться, а то яйца оторву.
Он показал, как именно это сделает, зверски зарычал и, подгоняемый кипением гормонов, испарился.
И кто это там сказал, что половой инстинкт не основной?
– Вы позволите, утес? – прогнулся Парсукал, шмякнул задом о штурманское кресло и, задав автопилоту курс, активировал фотонный двигатель. Звездолет вздрогнул, вышел из режима дрейфа и неторопливо поплыл в квадрат 3А. Не так уж и неторопливо – уже через час на экране показалась группа тел – желтая горячая звезда в окружении десяти планет. ГВЭН сразу же дополнила картину – рассчитала параметры, вычертила орбиты, прикинула массу, плотность, инерцию, периоды обращения. Это была типичная, ничем не примечательная система, стабильная и гелиоцентрическая, каких в Галактике не счесть. Без катаклизмов, странностей и пищи для размышлений. Без изюминки. М-да, видит бог, ничто не ново под лукой.
– Разрешите сократить дистанцию? – снова мастерски прогнулся Парсукал, взялся было за рога штурвала, но в это время разлетелись створки и в рубку зарулил Шамаш.
– Утес, за задержку пардон. Мал золотник, да долго… Зря дергался, переживал, семейники пропасть не дали, таких шкурей забили, таких тигриц[97] – до сих пор штаны шевелятся. Эх, ляжки по пятяшке, эх, качок-пятачок. Скажи, братан?
Он был весь какой-то добрый, вальяжный и умиротворенный, равно как и заявившийся вместе с ним уркач Мочегок.
– Ага, шевелятся, – веско хмыкнул тот, сладострастно оскалился и с уважением выкатил бельма на Ана. – Утес, у Красноглаза все путем. Телки поделены по стойлам, гуси раздербанекы, но пока не ощипаны. Тебя ждут. С нетерпением.
– Говоришь, поделены? – сразу вспомнил Ан об артистке-солистке, почувствовал прилив сил и, небрежно глянув на экран с оранжевым чужим солнцем, направил свои стопы на стадион – тот размещался в зимнем саду, стилизованном под дикую природу. В центре его пульсировало с полдюжины гейзеров, рядом был устроен водопад. С грохотом сбегая по отвесным скалам, он превращался в тихий, с удобным пляжем речной заток, на дальнем берегу которого виднелись девственные джунгли и раздавались дикие, на редкость экзотические крики. Справа, у песчаной косы, начинались заросли непроходимого буша, слева, на укромной полянке, стояла маленькая деревушка – с пяток построенных из прутьев и травы туземных хижин, где от прохладительного и горячительного ломились бары. Здорово, ох как здорово было в зимнем саду, только как-то невесело. Повсюду – на траве, в кустах, на трибунах стадиона валялось женское белье, виднелись отвратительные лужи рвоты, а на берегу, на золотом песочке лежали связанные акукнаки. Лицами в землю, кверху задами, правильными, ровными рядами. Другие анукнаки при пешках и плашках[98] похаживали поблизости, следили за порядком и восстанавливали гармонию при помощи пинков. Гармония была полной, порядок – образцовым.
– Утес, далан, – сразу подскочил к Ану Красноглаз, вежливо кивнул и принялся толково, не торопясь, с рачительностью доброго хозяина вводить в курс дела: – Вот там, утес, фраерня, вот там сапоги, вот здесь самый цимес – псы высоковольтные[99], гниды из налоговой, гниль из-под венца[100]. Есть даже митрополит[101], в натуре. Та еще устрица, хитровак, хотел партачки[102] свои заначить. Вот он, сука, вот он, гад. А ну-ка, пидор, подъем. – И он размашисто приголубил в печень грузного лысого акукнака. – Давай, давай, грабки[103] к осмотру.
– И-и-и-и! – Тот задохнулся от боли, по-заячьи заверещал и, тяжело поднявшись, стал показывать татуированные запястья. – Вот, вот, пожалуйста, смотрите. Только не бейте.
Да, полюбоваться было на что – Верховный Судья, Наставник Хустиции, Куратор Процедуры, Бывалый Советник, Доверенный Сказитель и Толкователь Закона. Татуированные звезды, ржаные колосья, эмблема государства, опахала, мечи… Только Ану было наплевать на всю эту начальственную атрибутику, на весь этот командный антураж – у самого куда покруче чернело на запястьях. Нет, он смотрел в глаза, лживые, бегающие, какие-то до отвращения фальшивые. Очень хорошо знакомые. А память, сука, сразу показала ему прошлое – Имперский бункер, Верховный Суд и Государственного Прокламатора, требующего для него, Ана, не просто ссылки на Нибиру, но еще и прилюдной кастрации. Отлично понимающего, что это перебор и дело наверняка не выгорит, но все равно выслуживающегося, обличающего, захлебывающего слюной, блистающего потоком красноречия. Умело набивающего себе цену в заплывших императорских глазах. М-да, а ведь тесен мир.
– А ты ведь совсем не изменился, бывший прокламатор Мут, – сделал наконец вывод Ан, благожелательно кивнул и пнул своего знакомца в пах. – Все такое же дерьмо. – Ударил играючи, без «волны», можно сказать, шутливо, однако экс-прокламатор скорчился, застонал и грузно упал на землю. Вот ведь гад, привык всю жизнь притворяться.
– А ну поднять его, – рявкнул Ан, – и всю эту сволочь тоже!
– Ха, – воодушевился Красноглаз, сделал знак своим, и скоро уже все были на ногах – экс-прокламатор Мут с подбитыми яйцами и его товарищи-коллеги по несчастью: зубры Прокламатуры, киты Хустиции, шакалы Налогов, Поборов и Сборов. Хранители Законности, Государственности и Вершители жизней акункакских.
– Так ты все еще горишь желанием отрезать мне яйца? – тихо так спросил Ан у Мута, подмигнул и требовательно повернулся к скалящемуся Красноглазу: – Две пики подгони. Поострее? – Получив желаемое, он бросил одну Муту, вторую устроил в руке и, сделав быстрый, едва заметный перевод[104], негромко попросил: – Ты столбом-то не стой, а то будет совсем плохо. Шевелись.
– Не надо, не надо, не надо, – подал голос тот, однако же клинок схватил и принялся размахивать им с завидным энтузиазмом. – Не подходи ко мне, ты, сволочь! Я не виноват! Я просто делал свое дело, я ануккак подневольный.
Швырк – Ан увернулся, сорвал дистанцию и с наслаждением прошелся сталью по бледному лицу врага. Однако же обдуманно, без суеты, распарывая кожу на лбу. Самое милое дело – опасности для жизни ноль, зато кровь, боль, шок, потеря зрения и боевого духа. Впрочем, какой уж там боевой дух – экс-прокламатор потерялся, в ужасе закричал и принялся размахивать ножом абы как, с исступлением обреченного. Это была своеобразная истерика, только вместо слез бежала кровь.
Опаньки – Ан опять увернулся, вошел в темп Движения и, не удержавшись, зверея, располосовал врагу штаны – конечно, боже упаси, не ширинку, так, всадил отточенную сталь неглубоко в бедро. В ответ опять крик, боль, вой, стон, судорожные суетные телодвижения. Смертельная забава матерого кота с вонючей, отожравшейся на мертвечине крысой. Продолжалась она недолго – дергался, визжал, исходил на кровь разделываемый страж Закона, молнией сверкал клинок в умелых пальцах Ана, нервничали, делали в штаны зубры, шакалы и пернатые. Им с предельной очевидностью и невероятной отчетливостью было ясно, что в жизни грядут перемены. И очень скорые.
Наконец Аку надоели все эти кошки-мышки, твердо он вонзил клинок экс-прокламатору в пах, сделал мощное разворачивающее движение и, не глядя более на поверженного врага, зверем посмотрел на зубров и иже с ними.
– Ну что, падлы, поняли, откуда дует ветер? Дышать будете теперь, как я скажу. Или не будете вообще. А ну, блик, все на брюхо. Лежать у меня!
Ан посмотрел, как устраиваются на песочке Советники, Корректоры и Члены Великой Гильдии, с омерзением сплюнул и отправился знакомиться с рядовыми потерпевшими. Не спеша продефилировал мимо грустных финансистов, по-отечески взглянул на недовольный комсостав, удивился бледному виду интеллигентов всех мастей и, почувствовав скуку, уже собрался уходить, как услышал голос, негромкий и знакомый:
– Корректору и патриоту респект. Не проходите мимо.
Голос подавали с надеждой и экспрессией. Шел он с левой стороны, оттуда, где размещались Светила и Светильники Разума.
«Хм». Ан остановился, сделал шаг назад, и внезапно губы его раздвинулись в улыбке:
– А-а-а. Тотхэс, коллега Тотхэс. Старый добрый Тотхэс…
Ну, положим, не коллега, любимый ученик, но все одно друг. Старый, добрый. Не отвернувшийся, не предавший, единственный из всех решившийся прийти на суд. Да еще выступить с защитой. А ведь и впрямь тесен этот мир, чертовски тесен.
– Ну, давай-давай, вставай. – Ан помог Тотхэсу подняться, лично развязал веревки, обнял и, непроизвольно глянув на татуировки на запястьях, сделался угрюм, мрачнее тучи. – Они там что, рехнулись наверху? Ты что же, до сих пор не член Совета? И не посвящен?
Действительно, как можно до сих пор не сделать Академиком самого талантливого, старательного и упорного?
– Да нет, наверху не идиоты. – Тотхэс усмехнулся, с юмором вздохнул, дернул угловатыми, узкими, как у подростка, плечами. – С головой у них, дражайший учитель, все в порядке. Они ведь следом за тобой взяли и меня, дали пять с полтиной, чтобы не болтал, затем с волчьим паспортом бросили на гной, держали за шестерку при Академии наук и уже совсем недавно устроили сюрприз – лишили права доступа на генную дезактивацию. Взамен дали конфету – вот этот круиз. Чтобы сладкого нахавался на всю оставшуюся жизнь. Вот такой, дорогой учитель, расклад, вот такие, блин, у нас беляши с крольчатами. А ты говоришь, калган, кумпол, балда, бестолковка[105]. Да с мозгами у наших главных наиполнейший порядок. Это они с простыми трудовыми массами не дружат, а со своим серым веществом – в лучшем виде. Суки, падлы, гниды…
Ан и Парсукал молчали, судорожно сглатывали слюну, лица их превратились в меловые маски, по телу струился пот. Не февральские[81] и не вольтанутые[82], они хорошо врубались, чем все может кончиться. Ведь что такое Канал? Это трасса, бетонка, столбовая магистраль, от которой отходят разъезды, грунтовки, второстепенные дороги. И если лоханешься, свернешь не на них, а, боже упаси, притрешься к обочине, то все, финита, аллес, с концами, пишите письма мелким почерком. И здесь имеют место быть три варианта. Первый, это если повезет, то просто смерть, аннигиляция, мгновенный распад. Во втором – всего лишь с концами съедет крыша. Ну а уж третий вариант не пожелаешь и врагу. Впрочем, нет, врагу как раз такое и пожелаешь. Оказаться замкнутым во временной петле, дабы снова и снова – вечность – переживать все ужасы последнего мига. Да, перспективочка. Нет, право же, только полные кретины суются в гиперпостракство без программы зэт.
– Ну, сука, бля. – Шамаш тем временем вздохнул, сгорбился, уткнулся подбородком в грудь и сделал еле уловимое последнее движение рукой. – Трындец.
Двигатель, повинуясь его воле, смолк, наступила мертвая тишина, махина звездолета потеряла ход на торной дороге в бесконечность. Куда занесет его нелегкая? Дай-то бог, чтобы не на обочину. Лучше уж сразу в кювет.
Однако Шамаш, как видно, родился под счастливой звездой. Да не под одной. Звездолет едва заметно вздрогнул, в воздухе почудилось движение, и на экранах внешнего обзора возникли мириады звезд. Тех самых, от фортуны, счастливых до одури.
– Ни хрена себе, сработало, – только-то и шепнул Шамаш, всхлипнув. Парсукал заржал, Ан же, как это и положено начальнику, сразу обозначил дистанцию:
– Ну что, бля, гиперканалов не видали? Хорош впадать в истерику, лучше мозгой шевелите, прикидывайте хрен к носу, в какую жопу попали. Гм… Я хотел сказать, в какую галактику.
В это время заурчал сервомотор, створки прохода разошлись и пожаловал разбойник Красноглаз, отвечающий за охрану потерпевших.
– Утес, терпилы вроде оклемались, начинают вошкаться. Многие блюют. Я на всякий пожарный скомандовал их всех стреножить. И приземлить на пузо. Все как положено, мальчиков направо, девочек налево. Таки какие мысли, утес?
Один глаз у него и в самом деле был налит кровью, как память о живодерах[83] из «Черного селезня»[84]. Об их крепких, подкованных ментовских сапогах.
– Значит, так. – Ан задумался, глянул на экран, где мерцали гроздья неизвестных созвездий. – Наблеванное убрать. Скважин поделить, по-честному, я проверю. Терпил – вывернуть налицо[85], раздербакить по мастям, выстроить по струнке. Честные фраера – в сторону, жуланы невысоковольтные[86] – в другую, фрукты[87], черносотенцы[88], фиги[89] и помидоры[90] – налево. Упритесь рогом, буду через два часа. Да, кстати. Певичку эту эстрадную[91] откантуйте-ка ко мне в хату. Будем в натуре посмотреть, какая она солистка[92]. Ну, вроде все. Давай шевели грудями. Действуй.
Для себя и для своего клака Ан ангажировал все пять президентских люксов – больше на звездолете не было.
– Лады, утес, мы – шементом[93]. Мокрощелок на конус. Оперсосов на мясо.
Красноглаз усмехнулся, с одобрением кивнул и вразвалочку, напоминая со спины шкаф, вышел из рубки. На экраны он даже не взглянул – небо, блин, в блестках мы, что ли, не видали. Хрен бы с ними, со звездными скоплениями, светят, светят, а ни фига не греют.
– Ну что, прикинули? – повернулся Ан к сумрачному Шамашу. – Где мы?
Честно говоря, ему было плевать, где именно. Главное – на свободе, в добром здравии. И не с пустыми руками, и не с голой жопой.
– Я что, Фликасовский? – загрустил Шамаш, горестно набычился, всем видом изобразил скорбь и нетерпение. – Это вон ГЭВН пусть кумекает, рогом шерудит, она железная. А я вот, утес, не железный. Ты мне про звезду, а я тебе про… Пока будем с поктом здесь пеленги брать, всех трещин путевых там точно разберут. Останутся только швабры, чувырлы, да чувихи с сиккача[94]. Эх, бля, нет в жизни счастья.
Все правильно, вначале надо определиться с бабами, а потом уже со своим положением во вселенной.
– А, вот ты о чем, брат, – сразу понял его Ан, подобрел, само собой, пошел навстречу. – Давай, давай. Только в темпе вальса.
– И мне чувиху забей, – обрадовался Парсукал. – Пошедевральней[95]. И чтобы с литаврами была, цветная, трехпрограммная.
– Тебе, пес, будет не шахка[96], а Дунька Кулакова, – с ходу огорчил его Шамаш. – Давай-ка лучше на малой фотонной двигай в квадрат 3А. Там, если сканер не врет, есть какая-то планетная система. Помацай ее, пощупай детектором насчет атмосферы и воды. Давай, давай, мудакам везет. И лучше тебе пошевелиться, а то яйца оторву.
Он показал, как именно это сделает, зверски зарычал и, подгоняемый кипением гормонов, испарился.
И кто это там сказал, что половой инстинкт не основной?
– Вы позволите, утес? – прогнулся Парсукал, шмякнул задом о штурманское кресло и, задав автопилоту курс, активировал фотонный двигатель. Звездолет вздрогнул, вышел из режима дрейфа и неторопливо поплыл в квадрат 3А. Не так уж и неторопливо – уже через час на экране показалась группа тел – желтая горячая звезда в окружении десяти планет. ГВЭН сразу же дополнила картину – рассчитала параметры, вычертила орбиты, прикинула массу, плотность, инерцию, периоды обращения. Это была типичная, ничем не примечательная система, стабильная и гелиоцентрическая, каких в Галактике не счесть. Без катаклизмов, странностей и пищи для размышлений. Без изюминки. М-да, видит бог, ничто не ново под лукой.
– Разрешите сократить дистанцию? – снова мастерски прогнулся Парсукал, взялся было за рога штурвала, но в это время разлетелись створки и в рубку зарулил Шамаш.
– Утес, за задержку пардон. Мал золотник, да долго… Зря дергался, переживал, семейники пропасть не дали, таких шкурей забили, таких тигриц[97] – до сих пор штаны шевелятся. Эх, ляжки по пятяшке, эх, качок-пятачок. Скажи, братан?
Он был весь какой-то добрый, вальяжный и умиротворенный, равно как и заявившийся вместе с ним уркач Мочегок.
– Ага, шевелятся, – веско хмыкнул тот, сладострастно оскалился и с уважением выкатил бельма на Ана. – Утес, у Красноглаза все путем. Телки поделены по стойлам, гуси раздербанекы, но пока не ощипаны. Тебя ждут. С нетерпением.
– Говоришь, поделены? – сразу вспомнил Ан об артистке-солистке, почувствовал прилив сил и, небрежно глянув на экран с оранжевым чужим солнцем, направил свои стопы на стадион – тот размещался в зимнем саду, стилизованном под дикую природу. В центре его пульсировало с полдюжины гейзеров, рядом был устроен водопад. С грохотом сбегая по отвесным скалам, он превращался в тихий, с удобным пляжем речной заток, на дальнем берегу которого виднелись девственные джунгли и раздавались дикие, на редкость экзотические крики. Справа, у песчаной косы, начинались заросли непроходимого буша, слева, на укромной полянке, стояла маленькая деревушка – с пяток построенных из прутьев и травы туземных хижин, где от прохладительного и горячительного ломились бары. Здорово, ох как здорово было в зимнем саду, только как-то невесело. Повсюду – на траве, в кустах, на трибунах стадиона валялось женское белье, виднелись отвратительные лужи рвоты, а на берегу, на золотом песочке лежали связанные акукнаки. Лицами в землю, кверху задами, правильными, ровными рядами. Другие анукнаки при пешках и плашках[98] похаживали поблизости, следили за порядком и восстанавливали гармонию при помощи пинков. Гармония была полной, порядок – образцовым.
– Утес, далан, – сразу подскочил к Ану Красноглаз, вежливо кивнул и принялся толково, не торопясь, с рачительностью доброго хозяина вводить в курс дела: – Вот там, утес, фраерня, вот там сапоги, вот здесь самый цимес – псы высоковольтные[99], гниды из налоговой, гниль из-под венца[100]. Есть даже митрополит[101], в натуре. Та еще устрица, хитровак, хотел партачки[102] свои заначить. Вот он, сука, вот он, гад. А ну-ка, пидор, подъем. – И он размашисто приголубил в печень грузного лысого акукнака. – Давай, давай, грабки[103] к осмотру.
– И-и-и-и! – Тот задохнулся от боли, по-заячьи заверещал и, тяжело поднявшись, стал показывать татуированные запястья. – Вот, вот, пожалуйста, смотрите. Только не бейте.
Да, полюбоваться было на что – Верховный Судья, Наставник Хустиции, Куратор Процедуры, Бывалый Советник, Доверенный Сказитель и Толкователь Закона. Татуированные звезды, ржаные колосья, эмблема государства, опахала, мечи… Только Ану было наплевать на всю эту начальственную атрибутику, на весь этот командный антураж – у самого куда покруче чернело на запястьях. Нет, он смотрел в глаза, лживые, бегающие, какие-то до отвращения фальшивые. Очень хорошо знакомые. А память, сука, сразу показала ему прошлое – Имперский бункер, Верховный Суд и Государственного Прокламатора, требующего для него, Ана, не просто ссылки на Нибиру, но еще и прилюдной кастрации. Отлично понимающего, что это перебор и дело наверняка не выгорит, но все равно выслуживающегося, обличающего, захлебывающего слюной, блистающего потоком красноречия. Умело набивающего себе цену в заплывших императорских глазах. М-да, а ведь тесен мир.
– А ты ведь совсем не изменился, бывший прокламатор Мут, – сделал наконец вывод Ан, благожелательно кивнул и пнул своего знакомца в пах. – Все такое же дерьмо. – Ударил играючи, без «волны», можно сказать, шутливо, однако экс-прокламатор скорчился, застонал и грузно упал на землю. Вот ведь гад, привык всю жизнь притворяться.
– А ну поднять его, – рявкнул Ан, – и всю эту сволочь тоже!
– Ха, – воодушевился Красноглаз, сделал знак своим, и скоро уже все были на ногах – экс-прокламатор Мут с подбитыми яйцами и его товарищи-коллеги по несчастью: зубры Прокламатуры, киты Хустиции, шакалы Налогов, Поборов и Сборов. Хранители Законности, Государственности и Вершители жизней акункакских.
– Так ты все еще горишь желанием отрезать мне яйца? – тихо так спросил Ан у Мута, подмигнул и требовательно повернулся к скалящемуся Красноглазу: – Две пики подгони. Поострее? – Получив желаемое, он бросил одну Муту, вторую устроил в руке и, сделав быстрый, едва заметный перевод[104], негромко попросил: – Ты столбом-то не стой, а то будет совсем плохо. Шевелись.
– Не надо, не надо, не надо, – подал голос тот, однако же клинок схватил и принялся размахивать им с завидным энтузиазмом. – Не подходи ко мне, ты, сволочь! Я не виноват! Я просто делал свое дело, я ануккак подневольный.
Швырк – Ан увернулся, сорвал дистанцию и с наслаждением прошелся сталью по бледному лицу врага. Однако же обдуманно, без суеты, распарывая кожу на лбу. Самое милое дело – опасности для жизни ноль, зато кровь, боль, шок, потеря зрения и боевого духа. Впрочем, какой уж там боевой дух – экс-прокламатор потерялся, в ужасе закричал и принялся размахивать ножом абы как, с исступлением обреченного. Это была своеобразная истерика, только вместо слез бежала кровь.
Опаньки – Ан опять увернулся, вошел в темп Движения и, не удержавшись, зверея, располосовал врагу штаны – конечно, боже упаси, не ширинку, так, всадил отточенную сталь неглубоко в бедро. В ответ опять крик, боль, вой, стон, судорожные суетные телодвижения. Смертельная забава матерого кота с вонючей, отожравшейся на мертвечине крысой. Продолжалась она недолго – дергался, визжал, исходил на кровь разделываемый страж Закона, молнией сверкал клинок в умелых пальцах Ана, нервничали, делали в штаны зубры, шакалы и пернатые. Им с предельной очевидностью и невероятной отчетливостью было ясно, что в жизни грядут перемены. И очень скорые.
Наконец Аку надоели все эти кошки-мышки, твердо он вонзил клинок экс-прокламатору в пах, сделал мощное разворачивающее движение и, не глядя более на поверженного врага, зверем посмотрел на зубров и иже с ними.
– Ну что, падлы, поняли, откуда дует ветер? Дышать будете теперь, как я скажу. Или не будете вообще. А ну, блик, все на брюхо. Лежать у меня!
Ан посмотрел, как устраиваются на песочке Советники, Корректоры и Члены Великой Гильдии, с омерзением сплюнул и отправился знакомиться с рядовыми потерпевшими. Не спеша продефилировал мимо грустных финансистов, по-отечески взглянул на недовольный комсостав, удивился бледному виду интеллигентов всех мастей и, почувствовав скуку, уже собрался уходить, как услышал голос, негромкий и знакомый:
– Корректору и патриоту респект. Не проходите мимо.
Голос подавали с надеждой и экспрессией. Шел он с левой стороны, оттуда, где размещались Светила и Светильники Разума.
«Хм». Ан остановился, сделал шаг назад, и внезапно губы его раздвинулись в улыбке:
– А-а-а. Тотхэс, коллега Тотхэс. Старый добрый Тотхэс…
Ну, положим, не коллега, любимый ученик, но все одно друг. Старый, добрый. Не отвернувшийся, не предавший, единственный из всех решившийся прийти на суд. Да еще выступить с защитой. А ведь и впрямь тесен этот мир, чертовски тесен.
– Ну, давай-давай, вставай. – Ан помог Тотхэсу подняться, лично развязал веревки, обнял и, непроизвольно глянув на татуировки на запястьях, сделался угрюм, мрачнее тучи. – Они там что, рехнулись наверху? Ты что же, до сих пор не член Совета? И не посвящен?
Действительно, как можно до сих пор не сделать Академиком самого талантливого, старательного и упорного?
– Да нет, наверху не идиоты. – Тотхэс усмехнулся, с юмором вздохнул, дернул угловатыми, узкими, как у подростка, плечами. – С головой у них, дражайший учитель, все в порядке. Они ведь следом за тобой взяли и меня, дали пять с полтиной, чтобы не болтал, затем с волчьим паспортом бросили на гной, держали за шестерку при Академии наук и уже совсем недавно устроили сюрприз – лишили права доступа на генную дезактивацию. Взамен дали конфету – вот этот круиз. Чтобы сладкого нахавался на всю оставшуюся жизнь. Вот такой, дорогой учитель, расклад, вот такие, блин, у нас беляши с крольчатами. А ты говоришь, калган, кумпол, балда, бестолковка[105]. Да с мозгами у наших главных наиполнейший порядок. Это они с простыми трудовыми массами не дружат, а со своим серым веществом – в лучшем виде. Суки, падлы, гниды…