Страница:
— Как изобретательно. А где ваш брат сейчас? Дант нахмурился:
— Его убили во время кромвелевских воин. Он похоронен здесь, в Уайлдвуде. Рядом с отцом, матерью и нашей младшей сестренкой Элизабет.
— Прошу прощения, милорд. Скажите, у вас еще осталась какая-то родня?
— Нет, я последний из рода Тремейнов. Беатрис опустила глаза. У нее вдруг пропал аппетит.
— Значит, мы с вами оба сироты… Дант не ответил. Комната на несколько минут погрузилась в молчание.
— Я вот думаю… — проговорил он наконец, дав знак лакею унести суп, — еще рано, и, если у вас есть желание, я почел бы для себя за честь прогуляться с вами. А завтра я организую для вас экскурсию по дому, чтобы вы познакомились с расположением комнат.
— Это будет очень любезно с вашей стороны милорд. Спасибо. Простите, что я вам так навязалась.
— Что за глупости! Я рад помочь вам. Между прочим, я уже начал наводить о вас справки. Увы, на это уйдет какое-то время. Пока же делать все равно нечего. Впрочем, вам нужно сосредоточиться на выздоровлении. Как физически, так и в психическом отношении. Верно?
Беатрис посмотрела на него и улыбнулась:
— Верно.
В сущности, Дант не жил в родовом имении с того самого времени, как уехал учиться в Оксфорд. Последний раз он был здесь почти десять лет назад, когда умер отец. Да и то задержался ровно настолько, чтобы разобраться с делами и официально принять графский титул. Жить вдали от Уайлдвуда было легче. Покинув имение, Дант оставил в прошлом и кое-какие тяжелые воспоминания. Теперь же, когда он вернулся, ему пришлось вновь окунуться в их атмосферу.
— У вас красивый дом, милорд. Он давно построен?
— Тот особняк, который вы сейчас видите перед собой, по дербиширским меркам, не такой древний. Он был заложен моим дедом, первым графом Морганом, во времена королевы Елизаветы. Был и другой дом, гораздо древнее, но, правда, и скромнее по размерам. Он и сейчас еще стоит на северной границе поместья. А рядом с ним развалины от самого первого жилища моих предков. Это был дом, в котором жил первый из Тремейнов. Тот самый, который дал название всей нашей земле.
— Боже мой, могу себе представить! Не удивлюсь, если узнаю, что вы ведете свой род от самой Книги Страшного суда *!
* кадастровая книга, земельная опись Англии, произведенная Вильгельмом Завоевателем в 1086 году.
Дант бросил на Беатрис внимательный взгляд. Он вдруг подумал: «Каково это — не помнить самого себя? Кто ты, откуда? Не знать даже собственного имени?» Если честно, то в этом смысле он мог только позавидовать Беатрис.
— Первым Тремейном, о котором сохранились упоминания в истории, был некий Годрик де Тремейн — фамилия писалась несколько иначе, — который появился в этих местах в четырнадцатом веке, во времена правления Эдуарда II. Он происходил из рыцарского рода и оказался последним оставшимся в живых из своей семьи, которая вся умерла во время страшной эпидемии. Кстати, тоже чумы.
— Это была эпидемия 1348 года, которая унесла жизни почти половины населения всей Англии, — проговорила Беатрис.
Дант покосился на нее, удивившись, что она знает то, что было неизвестно даже самым образованным девушкам ее времени. Он продолжал:
— Да. Так вот, Годрику де Тремейну каким-то чудом удалось выжить. Он женился на корнуолльской девушке по имени Розия. Они приехали жить сюда и назвали свое имение Уайлдвудом из-за густого леса, который окружал его с трех сторон. Построили первый дом. Тот самый, развалины которого и сейчас еще можно найти на северной границе поместья. У них было семнадцать детей. Четверо умерли в младенчестве, а остальные благополучно выросли и продолжили наш род. И вот через три столетия на Англию опять обрушилась чума. По какой-то грустной иронии судьбы в живых остался опять-таки один-единственный носитель, фамилии Тремейнов. То есть я.
Они прошли вдоль фасадной части дома и завернули за угол. Тут Дант остановился. Впереди, там, где рос огромный дуб, раскидистые ветви которого давали широкую тень, начиналась грубо сложенная невысокая стена из серого камня. А за ней располагалось последнее пристанище всех Тремейнов, которые жили здесь на протяжении последних трех столетий. Солнце спряталось за облаками, и Данту стало зябко. Он замер на месте как вкопанный.
— Здесь похоронены ваши родные, — тихо проговорила Беатрис.
— Да.
— Служанка, которую вы прислали ко мне, объяснила, что вы приехали в Уайлдвуд с тем, чтобы поклониться могиле матери. Я понимаю, как вам тяжело было лишиться ее. Я сейчас оставлю вас и не стану мешать.
Дант удержал ее за руку:
— Я бы хотел, чтобы вы остались.
Беатрис согласно кивнула. Они вместе направились в сторону маленького кладбища. Остановились перед могилами отца и матери Данта. По обеим сторонам находились могилы его брата и сестры.
— Уильяма назвали в честь отца, — сказал Дант. Непонятно с чего, но он вдруг ощутил потребность рассказать об этом и был рад, что рядом оказалась слушательница. — Он был первенцем, и именно Уильям должен был стать наследником. Но брат погиб во время гражданских войн. Погиб за монархию. А сестра оказалась мертворожденной. Это случилось в тот год, когда умер отец. Я ее даже не видел.
Дант только сейчас неожиданно остро почувствовал, что действительно остался на этом свете один-одинешенек. Именно ему повезло пройти живым сквозь горнило войн, чумы и всех прочих напастей. И теперь только от него зависит, продолжится ли род Тремейнов или навечно канет в Лету. Впрочем, если бы мать не умерла во время эпидемии, это ничего не изменило бы. Но почему все это пришло ему в голову именно сейчас? Может быть, три века назад его предка Годрика тоже посетили эти мысли, когда он стоял у могил своих родных?
Всю свою взрослую жизнь, начиная с шестнадцати лет — тогда Дант стал мужчиной, переспав с молодой женой дряхлого графа Истхорпа, — он никогда не задумывался о будущем. Гордился своей отрешенностью от сильных чувств, ибо в этом было кредо людей его круга.
Он никогда не укладывал в постель девственницу, понимая, что в этом случае взвалит на себя ответственность за то, что сломал жизнь юной девушке, на которой все равно не женится. Вдовы, которых после всех обрушившихся на Англию гражданских войн стало очень много, тоже не привлекали его. Дант не хотел жениться на вдове. Он всегда имел дело только с замужними, да и то лишь с теми из них, кто жил в несчастливом браке. Ему не хотелось рушить счастливые семьи. Благо недостатка в предложении не было, ибо стояли такие времена, когда браки заключались с такой же легкостью, как, скажем, делались заказы у портного.
И все же теперь, спустя пятнадцать лет такой жизни, начали давать себя знать неизбежные последствия. Когда умерла мать, Дант твердо решил измениться. Он как будто по-новому взглянул на ту беззаботную и беспечную жизнь, которую вел до сих пор. И впервые усомнился в нравственности, а потом и в своей долговечности. Где гарантия, что он доживет до следующего года? Войны, а теперь еще и чума унесли жизни бессчетного числа молодых людей… Семьи остались без наследников, жены без мужей и сыновей. Многие благородные фамилии пресеклись теперь навечно.
Разве он застрахован от подобной участи? Кто знает, может быть, он ляжет сегодня вечером в постель с тем, чтобы больше уже никогда не открыть глаз? И что останется на этой земле после него? Какое наследство оставит после себя Дант Чарльз Уильям Рутберт Тремейн, третий граф Морган?
Лицо его омрачилось.
«Обо мне только и вспомнят как о повесе. О человеке, который переспал с бесчисленным множеством женщин. О последнем и самом распутном представителе угасающего рода Тремейнов».
Глава 7
— Его убили во время кромвелевских воин. Он похоронен здесь, в Уайлдвуде. Рядом с отцом, матерью и нашей младшей сестренкой Элизабет.
— Прошу прощения, милорд. Скажите, у вас еще осталась какая-то родня?
— Нет, я последний из рода Тремейнов. Беатрис опустила глаза. У нее вдруг пропал аппетит.
— Значит, мы с вами оба сироты… Дант не ответил. Комната на несколько минут погрузилась в молчание.
— Я вот думаю… — проговорил он наконец, дав знак лакею унести суп, — еще рано, и, если у вас есть желание, я почел бы для себя за честь прогуляться с вами. А завтра я организую для вас экскурсию по дому, чтобы вы познакомились с расположением комнат.
— Это будет очень любезно с вашей стороны милорд. Спасибо. Простите, что я вам так навязалась.
— Что за глупости! Я рад помочь вам. Между прочим, я уже начал наводить о вас справки. Увы, на это уйдет какое-то время. Пока же делать все равно нечего. Впрочем, вам нужно сосредоточиться на выздоровлении. Как физически, так и в психическом отношении. Верно?
Беатрис посмотрела на него и улыбнулась:
— Верно.
В сущности, Дант не жил в родовом имении с того самого времени, как уехал учиться в Оксфорд. Последний раз он был здесь почти десять лет назад, когда умер отец. Да и то задержался ровно настолько, чтобы разобраться с делами и официально принять графский титул. Жить вдали от Уайлдвуда было легче. Покинув имение, Дант оставил в прошлом и кое-какие тяжелые воспоминания. Теперь же, когда он вернулся, ему пришлось вновь окунуться в их атмосферу.
— У вас красивый дом, милорд. Он давно построен?
— Тот особняк, который вы сейчас видите перед собой, по дербиширским меркам, не такой древний. Он был заложен моим дедом, первым графом Морганом, во времена королевы Елизаветы. Был и другой дом, гораздо древнее, но, правда, и скромнее по размерам. Он и сейчас еще стоит на северной границе поместья. А рядом с ним развалины от самого первого жилища моих предков. Это был дом, в котором жил первый из Тремейнов. Тот самый, который дал название всей нашей земле.
— Боже мой, могу себе представить! Не удивлюсь, если узнаю, что вы ведете свой род от самой Книги Страшного суда *!
* кадастровая книга, земельная опись Англии, произведенная Вильгельмом Завоевателем в 1086 году.
Дант бросил на Беатрис внимательный взгляд. Он вдруг подумал: «Каково это — не помнить самого себя? Кто ты, откуда? Не знать даже собственного имени?» Если честно, то в этом смысле он мог только позавидовать Беатрис.
— Первым Тремейном, о котором сохранились упоминания в истории, был некий Годрик де Тремейн — фамилия писалась несколько иначе, — который появился в этих местах в четырнадцатом веке, во времена правления Эдуарда II. Он происходил из рыцарского рода и оказался последним оставшимся в живых из своей семьи, которая вся умерла во время страшной эпидемии. Кстати, тоже чумы.
— Это была эпидемия 1348 года, которая унесла жизни почти половины населения всей Англии, — проговорила Беатрис.
Дант покосился на нее, удивившись, что она знает то, что было неизвестно даже самым образованным девушкам ее времени. Он продолжал:
— Да. Так вот, Годрику де Тремейну каким-то чудом удалось выжить. Он женился на корнуолльской девушке по имени Розия. Они приехали жить сюда и назвали свое имение Уайлдвудом из-за густого леса, который окружал его с трех сторон. Построили первый дом. Тот самый, развалины которого и сейчас еще можно найти на северной границе поместья. У них было семнадцать детей. Четверо умерли в младенчестве, а остальные благополучно выросли и продолжили наш род. И вот через три столетия на Англию опять обрушилась чума. По какой-то грустной иронии судьбы в живых остался опять-таки один-единственный носитель, фамилии Тремейнов. То есть я.
Они прошли вдоль фасадной части дома и завернули за угол. Тут Дант остановился. Впереди, там, где рос огромный дуб, раскидистые ветви которого давали широкую тень, начиналась грубо сложенная невысокая стена из серого камня. А за ней располагалось последнее пристанище всех Тремейнов, которые жили здесь на протяжении последних трех столетий. Солнце спряталось за облаками, и Данту стало зябко. Он замер на месте как вкопанный.
— Здесь похоронены ваши родные, — тихо проговорила Беатрис.
— Да.
— Служанка, которую вы прислали ко мне, объяснила, что вы приехали в Уайлдвуд с тем, чтобы поклониться могиле матери. Я понимаю, как вам тяжело было лишиться ее. Я сейчас оставлю вас и не стану мешать.
Дант удержал ее за руку:
— Я бы хотел, чтобы вы остались.
Беатрис согласно кивнула. Они вместе направились в сторону маленького кладбища. Остановились перед могилами отца и матери Данта. По обеим сторонам находились могилы его брата и сестры.
— Уильяма назвали в честь отца, — сказал Дант. Непонятно с чего, но он вдруг ощутил потребность рассказать об этом и был рад, что рядом оказалась слушательница. — Он был первенцем, и именно Уильям должен был стать наследником. Но брат погиб во время гражданских войн. Погиб за монархию. А сестра оказалась мертворожденной. Это случилось в тот год, когда умер отец. Я ее даже не видел.
Дант только сейчас неожиданно остро почувствовал, что действительно остался на этом свете один-одинешенек. Именно ему повезло пройти живым сквозь горнило войн, чумы и всех прочих напастей. И теперь только от него зависит, продолжится ли род Тремейнов или навечно канет в Лету. Впрочем, если бы мать не умерла во время эпидемии, это ничего не изменило бы. Но почему все это пришло ему в голову именно сейчас? Может быть, три века назад его предка Годрика тоже посетили эти мысли, когда он стоял у могил своих родных?
Всю свою взрослую жизнь, начиная с шестнадцати лет — тогда Дант стал мужчиной, переспав с молодой женой дряхлого графа Истхорпа, — он никогда не задумывался о будущем. Гордился своей отрешенностью от сильных чувств, ибо в этом было кредо людей его круга.
Он никогда не укладывал в постель девственницу, понимая, что в этом случае взвалит на себя ответственность за то, что сломал жизнь юной девушке, на которой все равно не женится. Вдовы, которых после всех обрушившихся на Англию гражданских войн стало очень много, тоже не привлекали его. Дант не хотел жениться на вдове. Он всегда имел дело только с замужними, да и то лишь с теми из них, кто жил в несчастливом браке. Ему не хотелось рушить счастливые семьи. Благо недостатка в предложении не было, ибо стояли такие времена, когда браки заключались с такой же легкостью, как, скажем, делались заказы у портного.
И все же теперь, спустя пятнадцать лет такой жизни, начали давать себя знать неизбежные последствия. Когда умерла мать, Дант твердо решил измениться. Он как будто по-новому взглянул на ту беззаботную и беспечную жизнь, которую вел до сих пор. И впервые усомнился в нравственности, а потом и в своей долговечности. Где гарантия, что он доживет до следующего года? Войны, а теперь еще и чума унесли жизни бессчетного числа молодых людей… Семьи остались без наследников, жены без мужей и сыновей. Многие благородные фамилии пресеклись теперь навечно.
Разве он застрахован от подобной участи? Кто знает, может быть, он ляжет сегодня вечером в постель с тем, чтобы больше уже никогда не открыть глаз? И что останется на этой земле после него? Какое наследство оставит после себя Дант Чарльз Уильям Рутберт Тремейн, третий граф Морган?
Лицо его омрачилось.
«Обо мне только и вспомнят как о повесе. О человеке, который переспал с бесчисленным множеством женщин. О последнем и самом распутном представителе угасающего рода Тремейнов».
Глава 7
Дант опустился на низенькую грубую каменную лавку перед могилой своей матери. Беатрис тихо села рядом, стараясь не мешать его мыслям. Он довольно долго сидел молча, уставившись взглядом прямо перед собой, глядя на закатывающееся за вершины Пеннинских гор солнце и не видя его, слушая звуки уходящего дня и не слыша их.
Сумерки опустились быстро. Ветер посвежел и, угрожая наступлением очередного ненастья, шумел листвой узловатых ветвей дуба, нависавших над головой.
Вдруг где-то, совсем рядом, раздалось знакомое мяуканье. Дант опустил глаза и увидел кошку Беатрис, которая терлась о его ноги.
— Рад сознавать, что тебе удалось выжить и дождаться меня, пушистый шарик. — Он потрепал кошку за ухом и оглянулся на Беатрис. — Хотите верьте, хотите нет, но вашей тезке совсем скоро стукнет уже четверть века.
Беатрис изумленно взглянула на него:
— Не может быть. Вы разыгрываете меня, милорд.
— Вовсе нет. Мне было восемь лет, когда она появилась в моей жизни. И, между прочим, бедняжка уже в тот самый день могла прекратить свое существование, если бы я не пробегал мимо, торопясь на лягушачий пруд с удочкой в руке. Отлично помню, как она завопила, призывая на помощь. Звук был душераздирающий, все равно что у несмазанной заржавленной калитки. Она влезла на огромный дуб и, похоже, не знала, как спуститься вниз. Заметив бедняжку, я взобрался следом. Но о том, как спускаться оттуда, тоже не подумал.
— Вы хотите сказать, что тоже там застряли?
Дант усмехнулся.
— Я сидел на дереве, прижимал к себе обезумевшего котенка, отчаянно царапавшего своими коготочками мою шею, и орал во всю силу своих легких. Прежде я никогда не забирался так высоко. Земля казалась такой далекой, что было страшно смотреть вниз. Я звал на помощь, но меньше всего мне хотелось, чтобы на мой призыв откликнулся отец. Увы, это был именно он. У меня до сих пор стоит перед глазами то хмурое выражение, которое было у него на лице, когда он подошел к дереву. В ту минуту я боялся отца даже сильнее, чем высоты. Не знаю, что его тогда разозлило больше: то, что я забрался так высоко из-за какой-то кошки, или то, что по моим щекам текли слезы. Мой отец был человеком, не отличавшимся особой душевной чуткостью. Как сейчас помню его слова, произнесенные тогда: «Плюнь на эту вшивую тварь и живо слезай вниз!» Я отказался бросить котенка и стал умолять, чтобы он помог нам спуститься обоим. Но в ответ он сказал лишь одну мудрую фразу, после чего повернулся и ушел. Слова те я запомнил на всю жизнь.
— Что он сказал?
— «Будь мужчиной и найди выход из положения без посторонней помощи».
Беатрис нахмурилась.
— И что вы сделали?
— Я последовал его совету. У меня не было другого выбора. В конце концов я, конечно, спустился вместе с Беатрис на землю. С того самого дня я проникся твердым убеждением, что отец меня ненавидит. Лишь спустя годы я понял, что это была отнюдь не ненависть. Просто он не мог позволить себе отвлекаться на меня. Видите ли, как младший сын, я не играл важной роли в его жизни. Зато он единолично воспитывал Уильяма, своего наследника, вбивая ему в голову представления о долге перед родом Морганов, начиная с того самого дня, когда мальчишка появился на свет. Меня же воспитывала мягкая мама. На Уильяма ее влияние не распространялось. Старшего сына буквально отняли у нее, едва он родился. Он даже питался не материнским молоком, а молоком кормилицы. Что касается всего остального в его жизни, то этим заправлял отец и больше никто.
— Как это жестоко. По отношению к вам и вашей маме.
Дант покачал головой:
— Дело не в том, что мой отец был жестоким человеком. Он выказывал матери все знаки уважения, которых она была достойна. Просто он был типичным продуктом своей эпохи, когда мужчины из поколения в поколение воспитывались на представлениях о том, что для полноценной жизни им достаточно силы, чести и бесстрастности. Все остальное, как-то: душевная чуткость, способность понимать и сопереживать — вещи необязательные. Моя мама была наделена этими качествами, но отец считал, что это все глупости и женские капризы. Он рассуждал так: она выполнила свой долг — произвела на свет наследника. На этом все. Его воспитание — сугубо отцовская прерогатива.
Дант снова улыбнулся.
— Но затем появился я. Со мной дело обстояло совершенно иначе. Мать с самого начала заявила на меня свои права. Первым делом она сама выбрала мне имя. Я появился, когда отец был в отъезде в Лондоне, поэтому меня крестили без него. Мать назвала меня в честь своего любимого поэта. Между прочим, поэзию отец также зачислял в разряд глупых причуд. Детство моего старшего брата Уильяма было наполнено совсем другими вещами: как правильно стрелять, как отдавать нужные приказы. Это и понятно: его готовили в преемники отцу. Когда ему исполнилось четырнадцать, для него уже подыскали выгодную невесту. Я же — другое дело. Мне повезло родиться благородным и вместе с тем быть избавленным от всех повинностей, сопряженных с этим.
— Но в итоге все же именно вы стали графом.
— Да. Судьба порой поворачивается к нам неожиданной стороной. Мне кажется, отец так и не смог примириться с этим. Я хорошо помню тот день, когда он призвал меня в свой кабинет. Это было вскоре после того, как мы похоронили Уильяма на нашем семейном кладбище. Отец сказал, что я женюсь только на нареченной брата. Причем заявил это безапелляционно, дав понять, что моего мнения спрашивать никто не собирается.
— Ну, а вы?
— Я, разумеется, отказался. Он хотел, чтобы я женился на девушке, которая была старше меня на два года. У нее были огромные темные глаза, и оттого лицо ее всегда напоминало мне мордочку горностая. Мне кажется, лишь в ту минуту отец впервые до конца осознал, что перед ним стоит не Уильям.
— И он не стал настаивать? — с надеждой в голосе спросила Беатрис.
— Не совсем… Он пригрозил лишить меня наследства. Со своей стороны я решил избавить его от лишних хлопот, и сам покинул Уайлдвуд, дав клятву никогда сюда больше не возвращаться. — Дант сделал паузу. — Но спустя три недели мой отец умер, упав с лестницы в библиотеке, когда потянулся за какой-то книгой. Он рухнул вниз и свернул себе шею. И тогда я вернулся в Уайлдвуд, но уже не как безответственный младший сын, а как новый хозяин имения, третий граф Морган. Полагаю, отец из-за этого так и не упокоился с миром.
Дант поднялся и протянул руку Беатрис.
— Но хватит предаваться мрачным воспоминаниям. Может быть, вернемся в дом? Становится холодно, а мне не хочется, чтобы вы еще и простудились.
Беатрис оперлась на его руку, и они направились обратно. Всю дорогу Дант был задумчив. Может, ему стоило тогда уступить отцу и ради долга перед родом Морганов все-таки жениться на невесте старшего брата? Может, тогда вся жизнь сложилась бы иначе? Впрочем, нет. Все было бы так же. Но вдобавок он был бы еще и мужем женщины, к которой не испытывал никаких чувств, кроме неприязни. Нет, если уж и жениться, то только на такой красивой, умной, духовно развитой и сильной женщине, какой была его мать.
Подумав об этом, Дант украдкой бросил взгляд на Беатрис, которая шла рядом.
«Я не знаю даже своего собственного имени». Беатрис отложила гребень и посмотрелась в зеркало. Она не узнавала себя. Лицо, глядевшее на нее, было совершенно чужим и никаких мыслей в связи с ним у нее не возникало.
Откуда у нее эти серые глаза? От матери или от отца? И волосы какие странные. И не светлые, и не рыжие. Она вдруг заметила маленький шрам на лбу. Если бы не повязка, приподнявшая волосы, он был бы незаметен. Шрам давно зажил и, конечно, не был связан с ее недавней травмой. Откуда он у нее взялся? Может быть, она и раньше падала?
Беатрис поднялась и подошла к письменному столу у камина. Обмакнув кончик гусиного пера в хрустальной чернильнице, она вывела на чистом листе пергаментной бумаги одно единственное слово:
Беатрис.
Как странно оно написалось. Руке было неловко, и она выполняла явно незнакомые движения. Девушка до сих пор не смогла привыкнуть отзываться на это имя. Нет, разумеется, по-настоящему ее зовут совсем не так. Но как же? Она сделала на бумаге еще несколько попыток:
Мэри, Анна, Элизабет…
Нет, все не то. Эти имена ничем не отозвались в ее сердце.
Беатрис встала и прошлась по комнате. «Интересно, сколько мне лет? Боже мой, ведь я даже не знаю своего дня рождения. Может, оно наступит завтра. А может, было вчера». Впрочем, ей пришло в голову, что своим днем рождения она может отныне считать тот самый, когда Дант Тремейн, граф Морган, нашел ее на дороге и спас ей жизнь.
Ей вспомнилось, как она давеча сидела вместе с ним на кладбище. В глазах его сквозила грусть, корни которой, как она чувствовала, уходили в самое сердце. Он показался ей удивительно интересным и сложным человеком. Порой он был беззаботен и все время улыбался. Как тогда, когда она впервые увидела его, очнувшись в спальне его матери. Но бывали моменты, когда он, казалось, взваливал на свои плечи бремя всего белого света.
Он так много для нее сделал. Спас жизнь. Ей хотелось как-то отблагодарить его за это. Но как?
Ведь она даже собственного имени не помнит.
— Видите ли, Тремейны всегда были завзятыми коллекционерами. Мои предки никогда и ничего не выбрасывали. Однажды в детстве я отыскал в погребе деревянный ящик, и знаете, что там обнаружил? Не поверите!
— Что же? — спросила Беатрис, в очередной раз за последние два часа откидывая со лба непослушный локон.
— Ящик был доверху набит перчатками.
— Чем?
— Перчатками, причем все они были на левую руку. Каких перчаток там только не было! Всех возможных размеров и фасонов! И лайковые, и шелковые, украшенные красивым бисером. Были и перчатки по локоть длиной. Но, заметьте, все до одной только на левую руку. Я прямо не знал, что и подумать. То ли один из моих предков был однорукий, то ли у меня в роду вообще были разбойники, промышлявшие в перчатках.
Беатрис рассмеялась:
— Однорукие разбойники!
Вдруг смех ее оборвался, улыбка исчезла с лица, и на нем отразилась грусть.
— Что такое? — обеспокоено спросил Дант.
— Просто я подумала… как жаль, что про свою родню я не могу вспомнить даже этого.
Дант взял ее за руку. Ему стало горько, когда он заметил печаль и боль в ее удивительных серебристо-серых глазах.
— Прошу прощения, я не хотел наталкивать вас этим рассказом на грустные мысли. Вы, конечно, скучаете по близким?
— Нет, нет, ничего. Как я могу скучать по тем, кого не помню? И потом, мне нравится слушать ваши рассказы. — Она глубоко вздохнула и улыбнулась. — В какой мы сейчас комнате?
Все утро Дант водил ее по дому, с этажа на этаж, из комнаты в комнату, знакомя с огромным пространством елизаветинского особняка. Дом был выстроен в форме буквы Е в честь королевы. Возводили его из местного песчаника и известняка. Яркие цветы, взятые из сада, красиво оттеняли серый природный цвет камня. Зрелище было восхитительное.
Беатрис очень понравилось, что у каждой комнаты в этом доме была не только своя, связанная только с ней история, но и свое название.
Скажем, в северо-западной части дома на втором этаже располагалась Желудевая комната. Она называлась так потому, что однажды долгое время пустовала, и в ней обосновались белки, рассовавшие по всем углам свои запасы на зиму.
Тюремная комната… На протяжении последнего столетия в разные годы именно из нее трем девушкам из рода Тремейнов под покровом ночной темноты удалось сбежать к своим истинным возлюбленным, чтобы обвенчаться с ними против воли родных тайным браком.
Другим комнатам давались названия по цвету их отделки, а остальные прозывались по названиям месяцев года. Здесь была даже комната, которая называлась Peu de Chose *, потому что в ней никогда ничего значительного не происходило.
* здесь — никчемная.
Поначалу Беатрис это казалось немного странным, но, погуляв по дому подольше, она обнаружила в этом свою логику. Действительно, если бы все многочисленные помещения были безымянными, в доме запросто можно было бы заблудиться.
— А эта комната, — проговорил Дант, когда они остановились перед очередной дверью, — называется просто Музыкальной.
Он повернул ручку и толкнул дверь от себя, отступив в сторону и освобождая дорогу Беатрис. Девушка переступила порог комнаты и застыла как вкопанная.
Комната была очень красива. Сквозь высокие окна солнце, казалось, заливало все ее пространство. На одной из стен висел огромный красочный гобелен, изображавший смеющихся херувимов, которые водили хоровод вокруг майского дерева. В дальнем конце комнаты, у самых окон, стоял ореховый клавесин, его лакированный корпус был украшен перламутровой инкрустацией. Рядом — арфа, очаровательная арфа с двойным рядом струн, которые искрились от солнечного света. Вся комната была заставлена различными музыкальными инструментами, которые размещались на подставках или лежали в чехлах. Двойные ореховые скамейки, обтянутые шелковой светло-желтой парчой, стояли в центре комнаты и предназначались для слушателей. Рядом находился украшенный красивой резьбой станок для вышивания с начатым шаблоном. В край ткани была воткнута игла с ниткой.
Беатрис медленно вошла в комнату. При первом же ее осмотре в душе девушки что-то отозвалось. Она присела на низенькую скамеечку перед клавесином и заиграла. Дант стоял рядом. Беатрис играла долго. Пальцы ее с легкостью бегали по обеим клавиатурам инструмента, извлекая из него чарующие звуки. Закончив пьесу, она весело рассмеялась.
— Чему вы радуетесь, Беатрис?
— Вы слышали?
— Что?
— Вы слышали, что я сейчас играла?
— Да.
— И узнали?
— Еще бы. Это одна из модных нынче композиций. Беатрис вновь рассмеялась.
— Я смеюсь, потому что не знаю, что это я только что сыграла. Просто понятия не имею! Во всяком случае, совершенно не помню. А в то же время ведь сыграла так, как будто делала это всю жизнь!
Она поднялась. Глаза ее светились радостью.
— Разве это не забавно? Я умею играть на клавесине, Дант, хотя не знаю названия ни одной пьесы!
Она закружилась по комнате, пока не заметила флейту.
— Можно? Дант кивнул:
— Разумеется. Она снова заиграла.
— Как это называется? — спросила она, закончив.
— М-м, не помню названия. Но это детская песенка, в которой поется о том, как два враждующих между собой скандинавских короля сожгли дотла старый Лондонский мост.
Беатрис на минуту задумалась, а потом вдруг запела:
Бой закипает, мост догорает,
Щиты трещат, горны гудят,
Жар огня…
Злато и славу себе добывают
Два норвежских короля.
Хильдара клич перекрывает
Скрежет кольчуг и пение стрел,
Слабым конец…
Но Один на Олафа сам надевает
Славный победы венец!
Закончив петь, она вновь звонко рассмеялась. Дант тоже не удержался от улыбки. Смех Беатрис был поистине заразителен. И комната словно еще ярче осветилась солнцем. Девушка подбежала к Данту, раскинув руки в стороны.
— Я помню ее, помню! Всю до последнего словечка! Значит, я не все забыла!
С этими словами она обняла его, порывисто поцеловала в губы и тут же, отбежав, вновь закружилась по комнате, как счастливый ребенок.
Дант не мог вымолвить ни слова. Его будто поразило громом. Та реакция, которая родилась в нем, когда она на секунду прижалась к нему своей грудью, и он ощутил нежный вкус ее губ, была настолько сильной, что пришлось призвать на помощь всю свою волю, чтобы сдержаться. Сердце бешено колотилось и готово было выпрыгнуть из груди, дыхание сбилось.
— Интересно, смогу ли я сыграть что-нибудь еще? — воскликнула Беатрис, которая и не подозревала о том, в какое состояние ввергла Данта своим поцелуем.
Подбежав к массивной бас-виоле, она начала было пристраивать ее…
— Беатрис, боюсь, этот инструмент вам не совсем подойдет. Может быть, скрипка?..
Дант не договорил, ибо у него отнялся язык. Он замер на месте с открытым ртом, как последний дурак. Беатрис между тем весьма ловко пристроилась на низенькой скамеечке, пододвинула к себе виолу, а когда юбки стали мешать, девушка без колебаний подняла их. Взяв смычок, она начала водить им по струнам. При этом она, похоже, и не подозревала о том, что ноги ее обнажены больше чем наполовину.
Кровь застучала в висках Данта, пока он оторопело наблюдал за тем, как Беатрис сжимает колени вокруг деревянной деки виолы. Ему хорошо были видны шелковые подвязки. У него так и чесались руки распустить их. Беатрис медленно водила смычком по струнам, исполняя дивную мелодию. Она закрыла глаза, полностью отдавшись музыке, и томно склонила голову набок. Данту ничего больше не оставалось, как только смотреть на нее и представлять себя на месте этого массивного инструмента. Он воображал, как целует девушку в ее нежную шею и одновременно ритмично входит в нее… А она подается навстречу каждому его толчку…
Он даже не заметил, что она доиграла пьесу, и очнулся лишь тогда, когда она его окликнула:
— Дант? Милорд?
— Да? — В горле у него пересохло, и он еле смог выговорить это слово. «Господи, да что же это со мной творится?» Он вспотел так, словно только что принимал участие в скачках. Дант лихорадочно распустил шейный платок, чтобы вздохнуть свободнее.
— Что с вами, милорд?
Дант постепенно справился с собой.
Сумерки опустились быстро. Ветер посвежел и, угрожая наступлением очередного ненастья, шумел листвой узловатых ветвей дуба, нависавших над головой.
Вдруг где-то, совсем рядом, раздалось знакомое мяуканье. Дант опустил глаза и увидел кошку Беатрис, которая терлась о его ноги.
— Рад сознавать, что тебе удалось выжить и дождаться меня, пушистый шарик. — Он потрепал кошку за ухом и оглянулся на Беатрис. — Хотите верьте, хотите нет, но вашей тезке совсем скоро стукнет уже четверть века.
Беатрис изумленно взглянула на него:
— Не может быть. Вы разыгрываете меня, милорд.
— Вовсе нет. Мне было восемь лет, когда она появилась в моей жизни. И, между прочим, бедняжка уже в тот самый день могла прекратить свое существование, если бы я не пробегал мимо, торопясь на лягушачий пруд с удочкой в руке. Отлично помню, как она завопила, призывая на помощь. Звук был душераздирающий, все равно что у несмазанной заржавленной калитки. Она влезла на огромный дуб и, похоже, не знала, как спуститься вниз. Заметив бедняжку, я взобрался следом. Но о том, как спускаться оттуда, тоже не подумал.
— Вы хотите сказать, что тоже там застряли?
Дант усмехнулся.
— Я сидел на дереве, прижимал к себе обезумевшего котенка, отчаянно царапавшего своими коготочками мою шею, и орал во всю силу своих легких. Прежде я никогда не забирался так высоко. Земля казалась такой далекой, что было страшно смотреть вниз. Я звал на помощь, но меньше всего мне хотелось, чтобы на мой призыв откликнулся отец. Увы, это был именно он. У меня до сих пор стоит перед глазами то хмурое выражение, которое было у него на лице, когда он подошел к дереву. В ту минуту я боялся отца даже сильнее, чем высоты. Не знаю, что его тогда разозлило больше: то, что я забрался так высоко из-за какой-то кошки, или то, что по моим щекам текли слезы. Мой отец был человеком, не отличавшимся особой душевной чуткостью. Как сейчас помню его слова, произнесенные тогда: «Плюнь на эту вшивую тварь и живо слезай вниз!» Я отказался бросить котенка и стал умолять, чтобы он помог нам спуститься обоим. Но в ответ он сказал лишь одну мудрую фразу, после чего повернулся и ушел. Слова те я запомнил на всю жизнь.
— Что он сказал?
— «Будь мужчиной и найди выход из положения без посторонней помощи».
Беатрис нахмурилась.
— И что вы сделали?
— Я последовал его совету. У меня не было другого выбора. В конце концов я, конечно, спустился вместе с Беатрис на землю. С того самого дня я проникся твердым убеждением, что отец меня ненавидит. Лишь спустя годы я понял, что это была отнюдь не ненависть. Просто он не мог позволить себе отвлекаться на меня. Видите ли, как младший сын, я не играл важной роли в его жизни. Зато он единолично воспитывал Уильяма, своего наследника, вбивая ему в голову представления о долге перед родом Морганов, начиная с того самого дня, когда мальчишка появился на свет. Меня же воспитывала мягкая мама. На Уильяма ее влияние не распространялось. Старшего сына буквально отняли у нее, едва он родился. Он даже питался не материнским молоком, а молоком кормилицы. Что касается всего остального в его жизни, то этим заправлял отец и больше никто.
— Как это жестоко. По отношению к вам и вашей маме.
Дант покачал головой:
— Дело не в том, что мой отец был жестоким человеком. Он выказывал матери все знаки уважения, которых она была достойна. Просто он был типичным продуктом своей эпохи, когда мужчины из поколения в поколение воспитывались на представлениях о том, что для полноценной жизни им достаточно силы, чести и бесстрастности. Все остальное, как-то: душевная чуткость, способность понимать и сопереживать — вещи необязательные. Моя мама была наделена этими качествами, но отец считал, что это все глупости и женские капризы. Он рассуждал так: она выполнила свой долг — произвела на свет наследника. На этом все. Его воспитание — сугубо отцовская прерогатива.
Дант снова улыбнулся.
— Но затем появился я. Со мной дело обстояло совершенно иначе. Мать с самого начала заявила на меня свои права. Первым делом она сама выбрала мне имя. Я появился, когда отец был в отъезде в Лондоне, поэтому меня крестили без него. Мать назвала меня в честь своего любимого поэта. Между прочим, поэзию отец также зачислял в разряд глупых причуд. Детство моего старшего брата Уильяма было наполнено совсем другими вещами: как правильно стрелять, как отдавать нужные приказы. Это и понятно: его готовили в преемники отцу. Когда ему исполнилось четырнадцать, для него уже подыскали выгодную невесту. Я же — другое дело. Мне повезло родиться благородным и вместе с тем быть избавленным от всех повинностей, сопряженных с этим.
— Но в итоге все же именно вы стали графом.
— Да. Судьба порой поворачивается к нам неожиданной стороной. Мне кажется, отец так и не смог примириться с этим. Я хорошо помню тот день, когда он призвал меня в свой кабинет. Это было вскоре после того, как мы похоронили Уильяма на нашем семейном кладбище. Отец сказал, что я женюсь только на нареченной брата. Причем заявил это безапелляционно, дав понять, что моего мнения спрашивать никто не собирается.
— Ну, а вы?
— Я, разумеется, отказался. Он хотел, чтобы я женился на девушке, которая была старше меня на два года. У нее были огромные темные глаза, и оттого лицо ее всегда напоминало мне мордочку горностая. Мне кажется, лишь в ту минуту отец впервые до конца осознал, что перед ним стоит не Уильям.
— И он не стал настаивать? — с надеждой в голосе спросила Беатрис.
— Не совсем… Он пригрозил лишить меня наследства. Со своей стороны я решил избавить его от лишних хлопот, и сам покинул Уайлдвуд, дав клятву никогда сюда больше не возвращаться. — Дант сделал паузу. — Но спустя три недели мой отец умер, упав с лестницы в библиотеке, когда потянулся за какой-то книгой. Он рухнул вниз и свернул себе шею. И тогда я вернулся в Уайлдвуд, но уже не как безответственный младший сын, а как новый хозяин имения, третий граф Морган. Полагаю, отец из-за этого так и не упокоился с миром.
Дант поднялся и протянул руку Беатрис.
— Но хватит предаваться мрачным воспоминаниям. Может быть, вернемся в дом? Становится холодно, а мне не хочется, чтобы вы еще и простудились.
Беатрис оперлась на его руку, и они направились обратно. Всю дорогу Дант был задумчив. Может, ему стоило тогда уступить отцу и ради долга перед родом Морганов все-таки жениться на невесте старшего брата? Может, тогда вся жизнь сложилась бы иначе? Впрочем, нет. Все было бы так же. Но вдобавок он был бы еще и мужем женщины, к которой не испытывал никаких чувств, кроме неприязни. Нет, если уж и жениться, то только на такой красивой, умной, духовно развитой и сильной женщине, какой была его мать.
Подумав об этом, Дант украдкой бросил взгляд на Беатрис, которая шла рядом.
«Я не знаю даже своего собственного имени». Беатрис отложила гребень и посмотрелась в зеркало. Она не узнавала себя. Лицо, глядевшее на нее, было совершенно чужим и никаких мыслей в связи с ним у нее не возникало.
Откуда у нее эти серые глаза? От матери или от отца? И волосы какие странные. И не светлые, и не рыжие. Она вдруг заметила маленький шрам на лбу. Если бы не повязка, приподнявшая волосы, он был бы незаметен. Шрам давно зажил и, конечно, не был связан с ее недавней травмой. Откуда он у нее взялся? Может быть, она и раньше падала?
Беатрис поднялась и подошла к письменному столу у камина. Обмакнув кончик гусиного пера в хрустальной чернильнице, она вывела на чистом листе пергаментной бумаги одно единственное слово:
Беатрис.
Как странно оно написалось. Руке было неловко, и она выполняла явно незнакомые движения. Девушка до сих пор не смогла привыкнуть отзываться на это имя. Нет, разумеется, по-настоящему ее зовут совсем не так. Но как же? Она сделала на бумаге еще несколько попыток:
Мэри, Анна, Элизабет…
Нет, все не то. Эти имена ничем не отозвались в ее сердце.
Беатрис встала и прошлась по комнате. «Интересно, сколько мне лет? Боже мой, ведь я даже не знаю своего дня рождения. Может, оно наступит завтра. А может, было вчера». Впрочем, ей пришло в голову, что своим днем рождения она может отныне считать тот самый, когда Дант Тремейн, граф Морган, нашел ее на дороге и спас ей жизнь.
Ей вспомнилось, как она давеча сидела вместе с ним на кладбище. В глазах его сквозила грусть, корни которой, как она чувствовала, уходили в самое сердце. Он показался ей удивительно интересным и сложным человеком. Порой он был беззаботен и все время улыбался. Как тогда, когда она впервые увидела его, очнувшись в спальне его матери. Но бывали моменты, когда он, казалось, взваливал на свои плечи бремя всего белого света.
Он так много для нее сделал. Спас жизнь. Ей хотелось как-то отблагодарить его за это. Но как?
Ведь она даже собственного имени не помнит.
— Видите ли, Тремейны всегда были завзятыми коллекционерами. Мои предки никогда и ничего не выбрасывали. Однажды в детстве я отыскал в погребе деревянный ящик, и знаете, что там обнаружил? Не поверите!
— Что же? — спросила Беатрис, в очередной раз за последние два часа откидывая со лба непослушный локон.
— Ящик был доверху набит перчатками.
— Чем?
— Перчатками, причем все они были на левую руку. Каких перчаток там только не было! Всех возможных размеров и фасонов! И лайковые, и шелковые, украшенные красивым бисером. Были и перчатки по локоть длиной. Но, заметьте, все до одной только на левую руку. Я прямо не знал, что и подумать. То ли один из моих предков был однорукий, то ли у меня в роду вообще были разбойники, промышлявшие в перчатках.
Беатрис рассмеялась:
— Однорукие разбойники!
Вдруг смех ее оборвался, улыбка исчезла с лица, и на нем отразилась грусть.
— Что такое? — обеспокоено спросил Дант.
— Просто я подумала… как жаль, что про свою родню я не могу вспомнить даже этого.
Дант взял ее за руку. Ему стало горько, когда он заметил печаль и боль в ее удивительных серебристо-серых глазах.
— Прошу прощения, я не хотел наталкивать вас этим рассказом на грустные мысли. Вы, конечно, скучаете по близким?
— Нет, нет, ничего. Как я могу скучать по тем, кого не помню? И потом, мне нравится слушать ваши рассказы. — Она глубоко вздохнула и улыбнулась. — В какой мы сейчас комнате?
Все утро Дант водил ее по дому, с этажа на этаж, из комнаты в комнату, знакомя с огромным пространством елизаветинского особняка. Дом был выстроен в форме буквы Е в честь королевы. Возводили его из местного песчаника и известняка. Яркие цветы, взятые из сада, красиво оттеняли серый природный цвет камня. Зрелище было восхитительное.
Беатрис очень понравилось, что у каждой комнаты в этом доме была не только своя, связанная только с ней история, но и свое название.
Скажем, в северо-западной части дома на втором этаже располагалась Желудевая комната. Она называлась так потому, что однажды долгое время пустовала, и в ней обосновались белки, рассовавшие по всем углам свои запасы на зиму.
Тюремная комната… На протяжении последнего столетия в разные годы именно из нее трем девушкам из рода Тремейнов под покровом ночной темноты удалось сбежать к своим истинным возлюбленным, чтобы обвенчаться с ними против воли родных тайным браком.
Другим комнатам давались названия по цвету их отделки, а остальные прозывались по названиям месяцев года. Здесь была даже комната, которая называлась Peu de Chose *, потому что в ней никогда ничего значительного не происходило.
* здесь — никчемная.
Поначалу Беатрис это казалось немного странным, но, погуляв по дому подольше, она обнаружила в этом свою логику. Действительно, если бы все многочисленные помещения были безымянными, в доме запросто можно было бы заблудиться.
— А эта комната, — проговорил Дант, когда они остановились перед очередной дверью, — называется просто Музыкальной.
Он повернул ручку и толкнул дверь от себя, отступив в сторону и освобождая дорогу Беатрис. Девушка переступила порог комнаты и застыла как вкопанная.
Комната была очень красива. Сквозь высокие окна солнце, казалось, заливало все ее пространство. На одной из стен висел огромный красочный гобелен, изображавший смеющихся херувимов, которые водили хоровод вокруг майского дерева. В дальнем конце комнаты, у самых окон, стоял ореховый клавесин, его лакированный корпус был украшен перламутровой инкрустацией. Рядом — арфа, очаровательная арфа с двойным рядом струн, которые искрились от солнечного света. Вся комната была заставлена различными музыкальными инструментами, которые размещались на подставках или лежали в чехлах. Двойные ореховые скамейки, обтянутые шелковой светло-желтой парчой, стояли в центре комнаты и предназначались для слушателей. Рядом находился украшенный красивой резьбой станок для вышивания с начатым шаблоном. В край ткани была воткнута игла с ниткой.
Беатрис медленно вошла в комнату. При первом же ее осмотре в душе девушки что-то отозвалось. Она присела на низенькую скамеечку перед клавесином и заиграла. Дант стоял рядом. Беатрис играла долго. Пальцы ее с легкостью бегали по обеим клавиатурам инструмента, извлекая из него чарующие звуки. Закончив пьесу, она весело рассмеялась.
— Чему вы радуетесь, Беатрис?
— Вы слышали?
— Что?
— Вы слышали, что я сейчас играла?
— Да.
— И узнали?
— Еще бы. Это одна из модных нынче композиций. Беатрис вновь рассмеялась.
— Я смеюсь, потому что не знаю, что это я только что сыграла. Просто понятия не имею! Во всяком случае, совершенно не помню. А в то же время ведь сыграла так, как будто делала это всю жизнь!
Она поднялась. Глаза ее светились радостью.
— Разве это не забавно? Я умею играть на клавесине, Дант, хотя не знаю названия ни одной пьесы!
Она закружилась по комнате, пока не заметила флейту.
— Можно? Дант кивнул:
— Разумеется. Она снова заиграла.
— Как это называется? — спросила она, закончив.
— М-м, не помню названия. Но это детская песенка, в которой поется о том, как два враждующих между собой скандинавских короля сожгли дотла старый Лондонский мост.
Беатрис на минуту задумалась, а потом вдруг запела:
Бой закипает, мост догорает,
Щиты трещат, горны гудят,
Жар огня…
Злато и славу себе добывают
Два норвежских короля.
Хильдара клич перекрывает
Скрежет кольчуг и пение стрел,
Слабым конец…
Но Один на Олафа сам надевает
Славный победы венец!
Закончив петь, она вновь звонко рассмеялась. Дант тоже не удержался от улыбки. Смех Беатрис был поистине заразителен. И комната словно еще ярче осветилась солнцем. Девушка подбежала к Данту, раскинув руки в стороны.
— Я помню ее, помню! Всю до последнего словечка! Значит, я не все забыла!
С этими словами она обняла его, порывисто поцеловала в губы и тут же, отбежав, вновь закружилась по комнате, как счастливый ребенок.
Дант не мог вымолвить ни слова. Его будто поразило громом. Та реакция, которая родилась в нем, когда она на секунду прижалась к нему своей грудью, и он ощутил нежный вкус ее губ, была настолько сильной, что пришлось призвать на помощь всю свою волю, чтобы сдержаться. Сердце бешено колотилось и готово было выпрыгнуть из груди, дыхание сбилось.
— Интересно, смогу ли я сыграть что-нибудь еще? — воскликнула Беатрис, которая и не подозревала о том, в какое состояние ввергла Данта своим поцелуем.
Подбежав к массивной бас-виоле, она начала было пристраивать ее…
— Беатрис, боюсь, этот инструмент вам не совсем подойдет. Может быть, скрипка?..
Дант не договорил, ибо у него отнялся язык. Он замер на месте с открытым ртом, как последний дурак. Беатрис между тем весьма ловко пристроилась на низенькой скамеечке, пододвинула к себе виолу, а когда юбки стали мешать, девушка без колебаний подняла их. Взяв смычок, она начала водить им по струнам. При этом она, похоже, и не подозревала о том, что ноги ее обнажены больше чем наполовину.
Кровь застучала в висках Данта, пока он оторопело наблюдал за тем, как Беатрис сжимает колени вокруг деревянной деки виолы. Ему хорошо были видны шелковые подвязки. У него так и чесались руки распустить их. Беатрис медленно водила смычком по струнам, исполняя дивную мелодию. Она закрыла глаза, полностью отдавшись музыке, и томно склонила голову набок. Данту ничего больше не оставалось, как только смотреть на нее и представлять себя на месте этого массивного инструмента. Он воображал, как целует девушку в ее нежную шею и одновременно ритмично входит в нее… А она подается навстречу каждому его толчку…
Он даже не заметил, что она доиграла пьесу, и очнулся лишь тогда, когда она его окликнула:
— Дант? Милорд?
— Да? — В горле у него пересохло, и он еле смог выговорить это слово. «Господи, да что же это со мной творится?» Он вспотел так, словно только что принимал участие в скачках. Дант лихорадочно распустил шейный платок, чтобы вздохнуть свободнее.
— Что с вами, милорд?
Дант постепенно справился с собой.