Реймонт Владислав. Последний сейм Речи Посполитой

   - Спасибо, ничего. Даже палки в руках не было, - простонал Кацпер сконфуженно.
   - Ну, помолчи. Случилось и прошло, - проговорил тихо Заремба, утирая ему влажное от пота и крови лицо. - Подвернется случай, отплатишь ему. Мацюсь, давай лошадей! Не бойся, не оставлю тебя тут. Пан Гласко, как только погоня вернется, соберите наших солдат и отведите туда, откуда их взяли. Выдайте им по три дуката на брата, - хорошо справились. Ваше дело постараться не встретиться с погоней. Увидимся в Гродно. Перенесет ли только он дорогу? - спросил Заремба шепотом отца Серафима, указывая на раненого.
   - Должен перенести. Я поеду с вами. Придется нам колесить для безопасности.
   Явился Качановский, который, дав сигнал к нападению, пропал куда-то, чтобы не попасться на глаза своей компании, и теперь спрашивал, что с ними делать.
   - Снести всех, как лежат, связанными, в клеть, оружие отнять, весь багаж оставить при них. Пригрозить смертью трактирщику, чтобы не развязывал их до полудня. Не очень-то им захочется возвращаться в Гродно. А вот Иванов, если улизнет от нас, наделает нам хлопот. Часа через три-четыре подоспеет погоня.
   - Не стану их ждать. Посажу своих людей на отобранных лошадей, и ищи-свищи, - он вдруг покачнулся и чуть не упал. - Черт возьми, что-то у меня в голове помутилось.
   - В ногах неладно, когда в голове нескладно, - усмехнулся укоризненно монах.
   - Изжога меня мучит, черт, опьянел я, что ли? Эй, ты там, сбегай-ка в гостиницу, принеси мне миску кислой капусты. Самое лучшее лекарство.
   - Налили вы в себя столько, что и бочке не выдержать.
   - Ну, а своего все же добились. Здорово-таки я провел Иванова!
   - Будет он вас поминать со скрежетом зубовным, - заметил Гласко.
   - И-и... - махнул он презрительно рукой. - Пускай ищет ветра в поле. Не сделать ли перекличку вон этим сорвиголовам?
   Заремба, как командир своей экспедиции, направился к людям, возившимся у заново разложенных костров.
   - Стройся! Шеренгой вперед, марш! - скомандовал Качановский, точно на параде. Ватага, сомкнувшись в шеренгу, зашагала так, что земля дрогнула.
   - Раз, два! Раз, два! Стой!
   Солдаты остановились, как вкопанные, перед Зарембой. Он расхохотался; большинство было одето в мундиры и амуницию, сорванную с пленных русских солдат, а те, кому не хватило ружей, держали казацкие пики "на плечо". Даже барабанщики стояли на флангах.
   - Такой парад привлечет внимание.
   Он был недоволен.
   - В лохмотьях были, без сапог, уже вши их носили, - оправдывался Качановский, огорченный его неудовольствием. - В первом же местечке прикажу портным нашить петлицы наших цветов, и кто их узнает. Чуть не на сто человек новое обмундирование, - это не шутки... Лошадей и телеги я отправил к переправе, хочу спрятаться в занеманских лесах еще до наступления утра. Мне пора трогать.
   Отправив людей к переправе, он взял у Зарембы деньги на расходы, инструкции и планы местностей по пути к бригаде Мадалинского, стоявшей где-то на берегу Нарева, близ Остроленки. Трогательно распрощался с товарищами и удалился шатающейся походкой.
   - Шальной человек. Не хотел бы я очутиться в его шкуре, - проговорил Гласко и направился к солдатам, поджидавшим его в огородах.
   - Кацпера возьмем на носилки между нашими лошадьми, - хлопотал Заремба.
   - Ему хуже. Посмотрите на него, - прошептал с тревогой монах.
   - Не оставлю его в Мерече. Перетрясут здесь все, до последней перины. Посажу его впереди себя на лошадь и как-нибудь довезу. Кацпер! - нагнулся Заремба к раненому, но тот не издал ни звука, пошевелил только губами, как будто теряя сознание.
   - Господи! Отче, помогите, - схватился Заремба в отчаянии за голову.
   - Возьму его в свою монастырскую бричку, - ждет меня тут со вчерашнего дня, - и довезу прямо на квартиру пани подкоморши. Надо ее только предупредить.
   - Мацюсь сейчас отправится. Я останусь с вами.
   - Безопаснее будет поехать мне одному, - ответил отец Серафим. Придется сделать крюк, но к вечеру буду в городе. Поезжайте и вы с богом, не мешкайте.
   Перекрестил его на дорогу. С восходом же солнца выехала из Мереча монастырская бричка. Как всегда, впереди шел козел-поводырь, а за ним небольшое стадо овец, наскоро закупленных в местечке. Паренек покачивался на козлах, лошадки тащились лениво, а отец Серафим, шепча молитвы, озабоченно поглядывал на Кацпера, лежавшего под покрышкой, и часто обтирал ему водкой ноздри и лицо. В тот момент, когда сворачивали с Гродненского тракта влево, на проселочную дорогу, ведущую к лесам, огромный багровый диск поднялся на небе.
   XI
   Зарембе удалось при содействии босняков, принимавших участие в заговоре, добраться до своей квартиры еще до открытия застав, бдительно охраняемых казаками. Выспавшись в течение нескольких часов и переодевшись самым модным франтом, бренча цепочками и брелоками, в огромном галстуке, повязанном вокруг шеи, в котором он мог потонуть до самых глаз, в полосатом жилете, голубом фраке, узких белых панталонах, в остроконечной шляпе, красивый, благоухающий ароматом французских духов, улыбающийся, несмотря на глубокое беспокойство о Кацпере, он собирался показаться в городе, чтобы обратить на себя внимание. В это время на пороге появился Гласко. Вид у него был усталый, весь он был забрызган грязью, лицо его пылало от негодования.
   - Что случилось? - забеспокоился Заремба. - Какая-нибудь неприятность?
   - Большущая! Прикажите мне дать чего-нибудь поесть. И слушайте, что со мной приключилось! Помчался я из Мереча и спокойно на рассвете еще доехал до имения, где "мировские" пасут своих лошадей. Раздал дукаты, приказал держать язык за зубами и направляюсь с хорунжим в его палатку, чтобы немного выспаться. Выбегает оттуда поручик Закржевский. Ждал нас, оказывается, со вчерашнего дня, - кто-то из конюхов донес ему, что двадцать пять человек ушло неизвестно куда и зачем. Насел на меня, как на еврейскую клячу. Говорю дураку спокойно, что вы ему все разъясните. Взбесился, болван, еще больше и приказал вязать меня. К счастью, до этого не дошло, потому что его не послушались. Я думал, что с ним удар случится, - избил солдат и пообещал всех отдать под гетманский суд. Я ему рассказываю и то, и другое, советую быть спокойнее, отнестись к делу благоразумно, а он мне все твердит, как попугай: король, служба, долг. Болван неотесанный, такое мне скверное слово сказал, что я его на дуэль вызвал. Весь эскадрон он повел в Гродно, и даю голову на отсечение, что побежит жаловаться королю и гетману и подаст официальный рапорт. Дело примет для нас скверный оборот.
   - Дурак этот Марцин, это верно; но солдат хороший. Из-за большой своей привязанности к королю может нам наделать много бед. Что мы рискуем своей жизнью - это пустяки, лишь бы дело не потерпело ущерба. Если вдруг примутся допрашивать солдат и расследуют, как было дело, так по нитке до клубка доберутся. Черт возьми, этого допустить нельзя, - раздумывал вслух Заремба в большом волнении. - Нельзя терять ни минуты!
   - Что же вы думаете делать?
   - Я должен удержать Закржевского, чтобы он не подавал рапорта, хотя бы пришлось мне употребить насилие. Нет другого выхода. Едемте, лошади ждут.
   Поехали в Старый Замок, представлявший собой почти развалину, где на время сейма квартировали "мировские", несшие личную охрану его величества короля. В воротах, загороженных барьером, стоял караул с примкнутыми штыками. В длинном дворе, заваленном обломками, толпились солдаты и о чем-то совещались, так как в толпе слышались возбужденные голоса и поднимались сжатые кулаки.
   - Что тут творится? - спросил Гласко вахмистра Гродзицкого, поджидавшего их.
   - Я обставил караулами ворота и все выходы. Жду приказов пана ротмистра, - отрапортовал ему Гродзицкий. - Не хотел никого выпускать, шепнул он многозначительно. - Ведь тут и наша шкура может пострадать. Всех нас уже вызывали на допрос.
   - Станьте же у дверей, чтобы нам никто не помешал... и смотрите!
   Закржевский жил в угловой башне, сильно потрескавшейся в верхней части. Занимал он там две комнаты в нижнем этаже, убранные с солдатской простотой. Как раз в то время, когда они вошли, он сидел перед окном и сочинял рапорт. Заслышав шаги, вскочил и, увидев друга, заговорил быстро, не обращая ни на кого внимания.
   - Знаешь, что наделал ротмистр? Взбунтовал моих солдат и повел их на разбой. Ты сам офицер и понимаешь, какое это преступление - напасть в мирное время на союзных солдат, и притом еще где - под боком у короля и сейма. За такое дело можно ответить головой. Это дело сейчас же разнесется, посол потребует у короля удовлетворения, и за все придется отвечать мне, несчастному. Я ответствен за эскадрон перед королем и гетманом. Сейчас отправлюсь со служебным рапортом, а вас, ротмистр, прикажу задержать на гауптвахте. - Он стал лихорадочно одеваться. - Я не хочу потерять свою репутацию, я не переживу такого позора. Господи, чтобы меня заподозрили в разбое! - простонал он в отчаянии и, прицепив саблю к портупее, направился к двери.
   Заремба загородил ему дорогу.
   - Ты не сделаешь ни шагу отсюда без нашего согласия! - Голос его свистел, как взмах сабли в воздухе.
   - Что это? Насилие? Пусти меня! Я имею дело с ротмистром Гласко! Дай дорогу!
   - Молчи, давай поговорим, как друзья. Ты имеешь дело со мной, потому что я командовал всей вылазкой. Ротмистр исполнял только мою команду. Я тебе объясню мотивы...
   У Марцина от сильного волнения на мгновение отнялся язык. Он стоял точно парализованный.
   - Выслушай сначала, в чем дело, а потом поступишь, как тебе подскажет сердце и разум.
   Но Закржевского не убедили, очевидно, мотивы, которые пространно излагал ему Заремба: он все время петушился, размахивал руками, не хотел слушать и прерывал его, ссылаясь на свой долг, на короля, гетмана и воинскую честь. Когда же в конце концов Заремба потребовал, чтобы он отказался от подачи рапорта и предал забвению все, что произошло, Марцин, как человек порывистый, упрямый в принятом решении и преданный королю, выхватил саблю из ножен и крикнул:
   - Рота! Ко мне!
   Он бросился к дверям, но два обнаженных клинка преградили ему дорогу и, выбив саблю из его рук, угрожающе направились в грудь.
   - Молчи. Клянусь тебе, что ты не выйдешь живым, если не дашь честного офицерского слова, что сохранишь все случившееся в глубочайшей тайне. Выбирай! - властно говорил Заремба с такой мрачной решимостью, что Марцин, при всей своей храбрости, отпрянул назад с протестующим возгласом:
   - Рубите, а короля не продам! Рубите!..
   - Твой долг перед родиной больше, чем перед королем! Выбирай, здесь не шутки шутят!
   Видя, что его ожидает неизбежная смерть, Марцин дал торжественное офицерское слово хранить тайну. Но им пришлось раз двадцать поклясться ему, что он поступил честно, не нарушив своего долга по отношению к королю.
   - Хорошо, что сегодня в замке и в сейме несет караул литовская гвардия, - я не смел бы показаться на глаза его величеству, - проговорил Закржевский таким огорченным голосом, что Заремба поцеловал его, сказав ему в утешение:
   - В свое время король все узнает, и именно за этот поступок повысит тебя в чине. Ты еще поблагодаришь меня. Успокой солдат! Мне надо торопиться в город.
   С ним остался только Гласко и, подкрепившись как следует, лег спать на его постель.
   Заремба приказал ехать к подкоморше. Он хотел попросить у нее убежища для Кацпера. День был ужасно жаркий. Город как будто весь вымер, улицы были пусты, двери магазинов прикрыты, а окна на солнечной стороне завешены чем попало, в некоторых местах женской юбкой или грязными тряпками.
   - Хороша нынче жатва в Грабове! - выпалил вдруг ни с того ни с сего Мацюсь с козел.
   - Дурак! Погоняй быстрее! Запахло тебе, вижу, дожинками.
   Мацюсь вздохнул только и, изливая на лошадях свою тоску, погнал быстрее.
   У пани подкоморши они застали весьма трогательную картину: посредине огромной прихожей двое парней сидели верхом на третьем, а четвертый хлестал его изо всех сил. Дворецкий Рустейко, попыхивая трубкой, флегматично считал удары, сопровождая их, точно целебным пластырем, благонамеренными сентенциями:
   - Тридцать пять... К богу взывай, да руку прикладывай, лентяй... Тридцать шесть... Даже в святом писании сказано: дух святый, сударь ты мой, бить розгой следует... Тридцать семь... Розга никогда вреда не принесет... Тридцать восемь... Только тебя, хам, учить все равно что, сударь ты мой, горохом об стену. Сорок!.. Довольно... К вашим услугам, пан паручик. Твое счастье, бездельник, десять горячих от тебя убежало. Очухайся и марш на работу! Да не реви ты мне тут...
   Заремба, не выносивший этих домашних экзекуций, быстро прошел в комнаты. Рустейко, запыхавшись, догнал его.
   - Я доложил пани подкоморше - она еще в спальне. Не подать ли пивка для прохлаждения? Жарко нынче, сударь, - он обтер платком потную лысину. Беда у меня с этими бездельниками, храни бог! Как не побеседуешь с ними плеткой, так не понимают. Присядьте же, пан поручик! Что поделаешь распустила их моя хозяюшка. Школы велит для них устраивать, перевести на право оброка! Слыханное ли дело! - всплеснул он руками, изображая воплощенное страдание. - Чирикают там, в головенке, сударь мой, воробушки, ой чирикают! Каждому говорю: дубинка - лучший для них учитель! Только нынче в моде вольности, революции и какие-то там философии! А есть ведь еще и такие ученые дураки, что проповедуют равенство с крепостными!
   - Спасибо, я принадлежу именно к таким, - проговорил Заремба со злой иронией.
   Но Рустейко, не сбитый с панталыку, ловко перешел на другие предметы, начав длинный перечень всевозможных жалоб и анекдотов, повторяемых изо дня в день. Когда, однако, в комнату вошла княжна Кисель, он быстро скрылся. Княжна, приходившаяся дальней родственницей подкоморше и жившая у нее давно в приживалках, худая и сгорбленная, как кочерга, с таким же крючковатым лицом, смуглая, похожая на старую ворону, одета была по моде эпохи последнего саксонского короля и благоухала лавандой, смешанной с камфорой. С большой важностью выступая в роли заместительницы хозяйки, она повела его в отдаленные комнаты, увешанные клетками с птицами и уставленные креслами и диванами, на которых валялись собачонки разных пород. Вся эта братия, завидев ее, поднимала невероятную возню и гомон. Заремба заткнул уши, оглядываясь по сторонам и ища спасения.
   - Видимо, вы, пан поручик, не любитель божьих тварей, - проговорила она чуть слышным голосом.
   - Почему же, - на вертеле, в рагу и в разных других блюдах, вареных, жареных и копченых... Живыми они мне нравятся меньше, - засмеялся он бесцеремонно.
   - Жаль, что в лагерях не развиваются более нежные чувства! - заметила она с язвительной улыбкой, прижимая к груди разжиревших до безобразия собачонок.
   Избавил Зарембу от затруднительного ответа паюк, пригласивший его к подкоморше.
   Он застал ее еще в широкой кровати из красного дерева, словно в ладье, украшенной художественной резьбой и поддерживаемой четырьмя серебряными грифами, под пунцовым балдахином, который подпирали позолоченные амуры. Золотистые занавески на окнах и обивка стен разливали приятный свет, в котором пани подкоморша казалась красивой, как никогда. Она возлежала на постели, обнаженная почти до пояса, но уже во всеоружии любовных приманок умело расположенных белил и красок. Из-под изящного чепчика выбивались на белоснежную подушку игривые локоны. Блестящие глаза и налитые кровью губы сулили рай, а золотистое шелковое одеяло соблазнительно обрисовывало контуры ее пышных форм. Она, казалось, была поглощена разглядыванием шелков, кружев и вышивок, накиданных высоким ворохом на ковре. Торговец, стоя на коленях у раскрытых коробов, показывал все более и более красивые образцы, расхваливая их со всем своим красноречием. Негритенок стоял у изголовья, держа утренний шоколад и бисквиты и скаля ослепительно белые зубы.
   Завидев входящего Зарембу, пани подкоморша сделала вид, что смущена, и, закрывая скрещенными руками почти обнаженную грудь, выслала всех из комнаты и, подавая ему красиво очерченную руку, велела сесть поближе.
   Заремба изложил ей цель своего посещения и, по ее настоянию, рассказал историю ночной вылазки. Умолчал только о приключении с Марцином.
   - Весь мой дом к вашим услугам, - заявила с жаром пани подкоморша. Берите все, что вам нужно, располагайтесь, как дома. Только в солдате я вижу настоящего человека! - восклицала она, восхваляя героизм, воинственность, пыл битв. Даже крики убиваемых звучали для нее как упоительная мелодия, а шумная лагерная жизнь, походы и опасность казались ей раем. Она восторгалась так пылко, что обнаженные ноги ее выскользнули из-под одеяла, глаза заиграли прелестнейшими искорками, и вся она была охвачена жаром взволнованной крови... Все это ее возбуждало, как возбуждает благородного скакуна звук боевого рожка... Заремба не знал ее еще такою и с восторгом смотрел на ее пылающее лицо. Взгляд Зарембы ударил ей в голову, она схватила его за руку, едва сдерживая внезапно проснувшийся любовный жар.
   Много труда стоило Зарембе не поддаться искушению и сидеть как чурбан, глухим к ее шепоту, изливающему жар, к ее взглядам, полным поцелуев, прикосновениям, опаляющим огнем, томным движениям и безмолвным, но выразительным обещаниям любовных ласк. Делал вид, будто не понимает языка любви. В конце концов, подавив в груди волнение и в душе - обманутые надежды, она позвонила прислуге. Словно в наказание, Заремба должен был присутствовать при церемонии завивки и причесывания волос. Она не отпустила его от себя даже тогда, когда горничные стали одевать ее с самой сорочки. Его отделяли только низкие ширмочки, совершенно не мешавшие любоваться прекрасным зрелищем. Он вынес это зрелище, хотя покраснел весь, как рак, и обливался потом.
   - Сегодня, наверно, жарко на улице, - проговорила она тихо, кусая губы от досады.
   - Ужасно! - заверил он ее таким тоном, что она рассмеялась, сразу простив ему все, и, решив, что он робеет перед ней, захотела сделать его послушным.
   - Мы пообедаем вместе, а ужинать я повезу вас к гетманше Ожаровской, там нам будет прохладнее. Разрешите завязать вам галстук, он у вас развязался...
   Она прижалась к нему выпуклой грудью, наслаждаясь его смущением и румянцем.
   Заремба согласился только на ужин, так как показываться как можно больше на людях входило в его планы и отвечало создавшемуся положению.
   Он уехал, ругаясь на чем свет стоит, и, несмотря на ужасный зной, слонялся по трактирам и бильярдным, внимательно прислушиваясь, не говорят ли в публике о Мерече.
   Весть о ночном происшествии, по-видимому, еще не разнеслась, так как повсюду говорили с большим ожесточением об отношениях с Пруссией, которые должны были со дня на день начать обсуждаться в сейме, за что усиленно боролись Бухгольц, его клевреты, а еще больше его талеры.
   - Подгорский и Юзефович много проиграли вчера Белинскому. Это значит, что прусский король расходуется уже не зря, - шептал на ухо соседям у Сулковского один из всезнаек, шляхтич из-под Ошмян, Янковский.
   - Кто посмеет выступать в сейме за прусский трактат, того исполосовать саблями!
   - Всемилостивейшая союзница укротит этих прусских подлецов, увидите!
   - Чтобы самой наловить побольше рыбы в мутной воде.
   - Чепуха на чепухе, чепухой погоняет, сударь мой! - заметил пренебрежительно Янковский. - Коссаковский именно теперь решил присоединить всю Литву к России и при ее содействии вышибить пруссакам зубы, отнять то, что они награбили, и тем самым укрепить независимость коронной Польши!
   За соседним многолюдным столом поднялся шум. Кто-то произнес иронически:
   Шукшта, Пукшта, Путята, Лопата.
   Дураками, как видно, еще Польша богата!
   Сказавший это стукнул кулаком по столу и направился к двери, не обращая внимания на оскорбленные угрожающие физиономии и еще более угрожающие слова, засвиставшие в воздухе. Обернулся вдруг и проговорил вызывающе:
   - А ежели от моих слов у кого что чешется, так зовут меня Рущиц, и я всегда к услугам в доме почтамта, где квартирую, - гордо обвел он всех взглядом.
   Поднялся спор из-за политики, но Заремба не стал дожидаться конца и вскоре очутился вместе с пани подкоморшей в саду пани Ожаровской, где в широком турецком шатре, разбитом между деревьями, собралось избранное общество. Там уже говорили о Мерече, по секрету сообщая друг другу новость, от души при этом посмеиваясь над приключением конвоирующих офицеров. Все считали это приключение простой авантюрой. Один только гетман Ожаровский, человек пожилой, умный и видавший много видов, понимал дело иначе, так как обратился к Анквичу, стоявшему с Войной:
   - Мне в этом чуется нечто более любопытное.
   - За беглецами повел казаков фон Блюм. Этот задаст им перцу. Пожалуй, уж гонит их нагайками обратно, - вставил один из адъютантов гетмана.
   - Через несколько дней будет известно, как было дело и чем кончилось. Давайте не будем портить себе удовольствия, - заявил Анквич, беря под руку Воину, с которым он с некоторых пор подружился. Оба подошли к маркизе Люлли, окруженной толпой поклонников, восторгавшихся ее красотой. Поговаривали в свете, что он пользуется у нее особой милостью.
   Разговор о Мерече действительно прекратился, - гости были слишком заняты собой и сюрпризами, устроенными хозяевами.
   В шатре заиграл на кларнете толстяк-немец в белом парике. Он быстро перебирал толстыми пальцами и, дуя в инструмент, отчего раздувались его красные щеки, выводил нежные трели, изящные фиоритуры и томные ариетты. Его вознаградили бурными аплодисментами, так как ему протежировал сам Сиверс, которому он нередко наигрывал в личных Сиверсовых апартаментах. Но большинство гостей, предпочитая свободу, рассеялись по прохладным, тенистым беседкам, за шпалерами деревьев и в рощицах. Отовсюду доносились веселые разговоры и взрывы смеха.
   Заремба, чувствовавший себя нехорошо, ощущал этот вечер, как тяжкую повинность, так как скучно ему было в этом обществе, музыка ему надоела до тошноты, а любовное воркование вперемежку с политическими спорами раздражало невыносимо. Выдерживал, однако, с мужеством и, состроив веселое лицо, порхал, как мотылек, вокруг дам, рассыпаясь в цветистых напыщенных комплиментах. И так привлек внимание всех своей красотой, остроумием и безукоризненным французским акцентом, что пани Ожаровская взяла его под особое покровительство. Бедняга отстрадал за все свои грехи, но оставался на своем посту, завоевав большие симпатии гетманши...
   Сжалился над ним Воина и, вырвав из плена, отвел его в сторону.
   - Ухватилась же за тебя эта старая рухлядь.
   - Обещает мне протекцию в гетманский штаб, - засмеялся Заремба.
   - Дорого бы тебе обошелся этот чин. Баба почти совсем труха. Но в любовных делишках имеет большой опыт. Не один мог бы об этом порассказать...
   - Вот бы ей поступить в какой-нибудь полк маркитанткой.
   - По вечерам играют у Анквича. Не хочешь ли померяться с Фортуной?
   - Хватит ли у меня вооружения для такой борьбы! И потом, чересчур уж высокие хоромы...
   - Полная мошна заполняет самые глубокие пропасти. "Фараон" легче уравнивает сословия, чем десятки социальных учений! Что это за история произошла в Мерече?
   - Ты слыхал? - отвел Север глаза. - Подробностей не знаю! - ответил он, удивленный вопросом.
   - Дорогой мой, как у тебя повязан на шее галстук. Если бы увидел Анквич или Нарбут, ты был бы скомпрометирован и объявлен санкюлотом.
   - Я не придаю значения мнениям этих щеголей. Ты видал камергершу?
   - Она не приезжала, справляет, вероятно, дома траур по Зубову. - Воина не представлял себе, как эти слова кольнули Севера. - Ты не замечал, в каких нежных отношениях кастелян с Цициановым? Это обращает на себя внимание, и по этому поводу строятся разные догадки.
   - Я в немилости у кастеляна и вижу его только издали.
   - Пойдешь к Анквичу? Сыграем вместе, в компанию...
   - Когда-нибудь попрошу тебя ввести меня туда. Кстати, - наклонился Заремба к его уху, - если услышишь что-нибудь интересное насчет истории в Мерече, запомни и расскажи мне. Прошу тебя хранить ее в тайне и сам ручаюсь тебе в этом, - доверился он его честности.
   - Я сразу понял, что ты близок к этому делу. Хорошо. Как раз у Анквича больше, чем где бы то ни было, смогу узнать, - пообещал он, протягивая руку, так как к ним подошла величественной походкой пани подкоморша со своим неразлучным негритенком.
   - Смотри, чтобы дети не были в черно-белую клетку или в полоску, бросил Воина со смехом.
   Солнце уже закатилось, на небе стояло пурпурное зарево, что предвещало назавтра жару и ветер. Сумерки стлались уже по земле, когда они уехали домой. Заремба торопил с отъездом в надежде, что уже застанет там Кацпера. Его еще не было, но ждал подкоморшу главный управляющий ее имениями, расположенными в австрийском кордоне, Седлецкий, худощавый тщедушный шляхтич с редкой бороденкой, в очках. Одет он был в польский костюм, сдержан был в речи, и в глазах его светились честность и ум. Пани подкоморша заперлась с ним в конторе, предоставив Зарембе выслушивать ехидные замечания княжны, анекдоты Рустейки и визги домашнего зверинца. Заремба терпел все это, поглощенный тщетным ожиданием, и еще остался на ужин. Ужин прошел довольно весело благодаря Седлецкому, который оказался человеком со светскими манерами и обширным образованием, полученным в Краковской академии. Превратности суровой судьбы оставили его без состояния, одарив взамен более полным пониманием жизни, остроумием и кроткой примиренностью со своей долей. Он рассказывал о потешных приключениях галичан с австрийскими чиновниками, особенно о том, как поступал с ними известный воеводский сын, Гоздский. При этом он совсем не проявлял почтения к австрийским властям, однако собственных убеждений не раскрыл, несмотря на наводящие расспросы Зарембы. Ровно в десять Рустейко проводил его спать, так как он без передышки отмахал всю дорогу от Кракова. Встал и Заремба, чтобы уйти. Пани подкоморша не отпустила его и, проводив в контору, указала на разложенные книги.