Реймонт Владислав. Последний сейм Речи Посполитой

   - Смилуйтесь и помогите! Куда мне, бедной женщине, справиться с такими цифрами! Обкрадывают меня, обманывают и, наверное, доведут до сумы, потому что некому заступиться за несчастную вдову, - плакалась она.
   Но когда он, против воли, засел за проверку, она помогала ему с большим уменьем, обнаруживая незаурядный ум и прекрасное понимание экономики. Кончил Заремба с первыми петухами, найдя все в порядке, до единого гроша. Она поблагодарила его с чувством и достоинством, скромно жалуясь только на свое неумение управлять большим состоянием.
   Заремба был так утомлен приключениями предыдущих ночи и дня, что отдал Мацюсю вожжи, а сам задремал, несмотря на рытвины и ухабы, на которых подскакивала его коляска. Не заметил даже усиленных караулов и патрулей, слонявшихся по городу. Дома его ждало уже приглашение к Дзялынскому, и, как только прозвонили в монастыре к заутрене, ему пришлось поспешить во дворец Огинских. Дзялынский ждал его уже там вместе с Ясинским и Косинским, "военным комиссаром" Прозора. Дзялынский усадил их за составление инструкций для разъезжающихся депутатов относительно заготовки припасов и людей, сборных пунктов и вооружения крестьян. Отдельно составлялись списки усадеб владельцев, преданных делу, в разных местностях, где были расположены неприятельские войска, списки почтовых линий и проезжих путей. Все предполагали восстание в начале сентября. Генеральный план восстания составлял Костюшко в Лейпциге совместно с Потоцким, Коллонтаем, Вейсенгофом и другими. Он же должен был назначить день и место начала восстания.
   Все трое работали в течение трех дней, несмотря на невиданный зной, запершись в небольшой комнате дворца, питаясь чем попало и укладываясь спать на разостланных бурках. Сам Дзялынский прислуживал им со своим денщиком, не забывая приносить по нескольку раз в день известия о том, что делается в городе и сейме. Как раз в первый день он сообщил им слухи, ходившие по городу о Мерече. Заремба признался в том, что принимал там участие, и рассказал все подробности происшествия. Дзялынскому это не понравилось. Косинский весь покраснел от удовольствия. Ясинский же; не вполне чуждый этому предприятию и обладавший живым воображением, воскликнул с восторгом:
   - Вы готовы украсть хоть всю армию у Сиверса!
   - Если будет отдан приказ, - ответил не без хвастовства Заремба. - Я должен отдать справедливость Качановскому - это, главным образом, его заслуга.
   - Этот самого черта проведет. Только бы не напали на его след...
   - Дивлюсь, восторгаюсь вашим молодечеством, но не хвалю! - морщился Дзялынский.
   Не было времени долго рассуждать об этом.
   Но на следующий день после полудня Дзялынский вбежал сильно взволнованный.
   - Знаете? Конвойных офицеров разжаловали, а рядовых прогоняют сквозь строй. Поговаривают уже о Качановском. Взбешенный Раутенфельд уже бегал по этому делу к Сиверсу. Гетман Коссаковский отправил эскадрон на помощь фон Блюму и на собственный страх и риск распустил целую свору шпионов. Хочет их, несчастных, переловить, а через них, чего доброго, доберется до вашей шкуры, поручик, - забеспокоился он о Зарембе.
   - Дешевой ценой меня не возьмут, - ответил тот, взволнованный его предположением.
   Дзялынский, однако, не переставал беспокоиться о его безопасности. Когда работа была окончена, перед самым отъездом из Гродно, он снова сказал ему:
   - Советую вам уложить свой багаж и уезжать. Раутенфельд заявил, что будет действовать не покладая рук, пока не сошлет в Сибирь Качановского и его сообщников. Мне сообщил об этом Мирославский; он слышал от Ожаровского. Я вам даю разрешение, - спрячьтесь на этот месяц где-нибудь в деревне, в глубине Польши, там не посмеют к вам приставать.
   Заремба понимал опасность своего положения, но без сведений о Кацпере не хотел тронуться из Гродно, а этих сведений ждал уже шестой день и беспокоился все больше и больше. Не менее беспокоила его и его собственная судьба, и немедленно после отъезда своего ближайшего начальника он стал показываться где только возможно. Не побоялся пойти на обед к Сиверсу, где с отвращением якшался с самыми низкими и продажными людьми. Старался снискать расположение пани Ожаровской, сопровождая ее верным рыцарем во время прогулок. Постарался добиться приглашения маркизы Люлли, где было немного народу, игра велась на высокие ставки и царили манеры, достойные королевской любовницы. Стал домашним человеком у графини Камелли, у которой собрались сливки авантюристов всякого рода, царил Лайтльплэдж, хозяйничал Бокамп, а иногда украшал общество Сиверс, поклонник ее прелестного голоса. Навестил даже однажды вечером Цицианова на Городнице. Полковник казался радушным, как всегда, угощал его чаем, рассказывал ему о своих любовных делах и о новом примирении с Изой, однако осторожного вопроса Зарембы о Мерече как будто не расслышал. Это заставило Севера задуматься. "Что-то подозревает!" - решил он, бесплодно пытаясь прочесть правду в его блеклых, точно сваренных, глазах и радушно улыбающемся лице. Побывал и на воскресном приеме у епископа, и опять встревожился, так как Коссаковский, особенно выделяя его, заставил сесть рядом с собой и без обиняков приступил к нему с расспросами о том, что говорят в городе о Мерече. Смотрел при этом на него так пристально, как будто о чем-то догадывался. Заремба затрепетал под этим взглядом притаившегося василиска, но, справившись с собой, задумал дерзкий план - провести хитреца-епископа. Начал, однако, осторожно, издалека.
   - Я слышал об этом происшествии столько разных версий, что не знаю, которой из них поверить.
   - Неудивительно, взволнованная публика выдумывает разные небылицы, ищет виновных и требует их наказания. Нападение на солдат императрицы - это не шутка. При этом ограбили русский штаб на несколько тысяч дукатов! Ты, может быть, знаешь какого-то Качановского, капитана? - спросил он его вдруг врасплох.
   - Знаю только, что это верный друг Дзялынского, картежник, пьяница и сорвиголова.
   - Но, я думаю, Дзялынский не послал его на разбой, - возмутился епископ.
   - Я не решился бы предположить. Рассказываю только, каким знаю Качановского. Это не его рук дело. Передают, однако, довольно единодушно, будто всю историю подстроили вербовщики прусского короля. Мне, однако, не думается, чтобы это было так.
   - Вербовщики прусского короля? - задумался епископ. - А знаешь, эта версия не так уж бессмысленна, над этим нужно еще подумать.
   - Случалось, что в Варшаве они выкрадывали солдат прямо из казармы, хитро подсказывал Заремба. - В транспорте, говорят, было человек сто. Это лакомый кусок для вербовщиков и сулил бы им немалую награду. Прусский король никогда не жалел расходов на солдат, - хитроумно сочинял Заремба, отводя подозрение в другую сторону.
   - А может быть, и о Качановском придумали, чтобы замести след? попробовал было защищать капитана епископ. - Выехав из Гродно вместе с конвойными офицерами в одной компании, опоил всех в Мерече, а во время нападения куда-то исчез.
   - Свое получит, если его изловят, - холодно заметил Заремба, глядя епископу в глаза.
   - И поделом. Сколько ни получит, все будет мало. По его вине опять будет отложен уход русских войск, - проговорил епископ притворно опечаленным тоном. - Сиверс будет прикрываться необходимостью упрочения в стране безопасности и спокойствия. Вбил ты мне, однако, клин в голову этими прусскими вербовщиками! Что ты еще знаешь по этому поводу?
   - Что и Бухгольц не чужд этой интриги, - продолжал Заремба беззастенчиво выдумывать. - Говорят, что за последнее время громче зазвенели в Гродно прусские талеры.
   - Вот это уж чистые сплетни. Прусский король не найдет себе у нас пособников, даже если распустит скупой свой кошель, - возмущался епископ, стараясь развязать его язык в этом направлении.
   - Уже называют даже их имена... Кто-то пустил по городу список...
   - Низкая клевета, как и многое другое. Хотел бы я знать фамилии этих Катонов, поносящих достойнейшие имена в своих подлых пасквилях, - посмотрел он выжидающе на Зарембу. - Много бы я дал за это. Не представляю себе, кто бы это мог быть?
   - Право, я в глаза не видал еще никого из пишущих, - отпирался Заремба самым искренним тоном.
   - Наверное, какой-нибудь брехун из коллонтаевской кузницы, - быстро успокоился епископ и, протягивая Зарембе руку для поцелуя, спросил дружеским тоном: - Когда же я увижу тебя в моей канцелярии? Не очень что-то торопишься приняться за работу. Больше тебе нравится кутить с молодежью, заводить любовные интриги, в картишки играть. Что? Рассказывал мне Воина, как ты тут повесничаешь! - засмеялся он, грозя пальцем.
   Заремба пообещал через несколько дней быть в его распоряжении и удалился, дав себе торжественную клятву никогда в жизни больше не переступать порога его дворца. Сам же отправился дальше бродить по местам всяких сборищ, забав, кутежей, по компаниям картежников и вообще повсюду, где только рассчитывал услышать о Мерече, - так терзало его беспокойство о судьбе Качановского, Кацпера и отряда отбитых солдат. Повсюду можно было видеть и слышать его, к удивлению всех, знавших его возвышенный, строгий образ мыслей и горячий патриотизм. Оппозиционеры, с которыми он встречался иногда у Зелинского или у вдовы-подкоморши, не скупились на осуждения, находя неподобающим его разгульный образ жизни.
   - Кто водится с отбросами, того свиньи слопают, - рубнул с плеча Краснодембский.
   - С кем поведешься, таким и станешь! - досказал его мысль Скаржинский, с отеческой серьезностью предостерегая его от компании модных, франтовски одетых бездельников.
   Не имея возможности раскрыть причину, он поблагодарил их за совет, не обещая, впрочем, исправиться, и продолжал толкаться по всем клубам гродненского света, с возрастающим нетерпением ожидая возвращения Кацпера или какого-нибудь известия о нем.
   Однажды, после тяжелой внутренней борьбы, он навестил кастеляна. В гостиной застал только Тереню и Марцина. Поручик сидел посреди гостиной верхом на стуле, вытянув вперед руки, на которых висели желтые шелковые нитки, сматываемые Тереней в клубок.
   - Смотрите, вспомнили о нас! - упрекнула она его с первых же слов. Не оправдывайся, мы знаем, как ты занят по балам и ассамблеям, знаем!
   - Мало тебе, Тереня, одного поручика в гарнизоне? Каждый ищет, где ему лучше. Ты здесь не плакала обо мне?
   - Зато кто-то другой льет горькие слезы, если не видит тебя каждый день, - тараторила она, наматывая нитки с большой ловкостью. - Все дамы рассказывают друг дружке по секрету о твоих любовных делах, приключениях и победах! Марцин, по рукам получишь, - пригрозила она Закржевскому за какой-то совершенно невинный жест.
   Явился камергер в сопровождении неразлучного Кубуся с лекарствами, кучей пледов и печальных жалоб, но поздоровался с Зарембой с демонстративным радушием. Вскоре явилась и кастелянша, более печальная, чем всегда, еще более тихая и задумчивая, созерцательно устремленная в нездешние миры, а за нею - белой тенью испанец, пугающий своим бледным, как бумага, лицом, бездонно черными глазами и всем своим иконописным обликом. Совсем уже под вечер, когда прислуга зажигала канделябры, явилась наконец и Иза. Заремба едва не вскрикнул от удивления, такой странно изменившейся она ему показалась. Она ступала, окутанная полной меланхолии печальной улыбкой, в длинном темном платье, со взглядом монашенки в минуты блаженных видений, такая красивая, величественно благородная и влекущая, что взгляды всех склонились перед ней в безмолвном восторге.
   "Базарная красавица! Лживое божество! Солдатская Афродита!" - говорил презрительный взгляд Зарембы, но тем не менее, хотя он и очень торопился, остался у них на весь вечер. И с необычным любопытством смотрел на Изу, интересовавшуюся теперь вещами высшего порядка, разговорами с монахом и кастеляншей, пытавшимися разобраться в запутанных цитатах святой Терезы.
   - Напялила на себя теологию, как модный наряд, - шепнул Заремба Марцину. Но тот не замечал никого, кроме Терени, и не видел происходящего вокруг.
   Интересовал Зарембу и камергер, его ехидные взгляды, которые он бросал то на жену, то на монаха, и частый, с трудом скрываемый смех. По-видимому, его забавляла эта комедия, разыгрываемая с большим искусством и глубоким проникновением своей ролью. Но меру его изумления в этот день переполнил кастелян: явившись к ужину, он подал ему руку, словно между ними ничего не произошло, не затрагивал даже этой темы и, только уходя, заявил ему:
   - Мать настаивала в письме, чтобы я поторопил тебя уехать из Гродно. По тебе соскучились дома.
   Слова были сказаны таким тоном, что он должен был понять их как предостережение перед какой-то опасностью. Он глубоко задумался над ними; окунувшись опять в уличную толпу, почувствовал безошибочным инстинктом заговорщика и солдата, что за ним бродят какие-то подозрительные личности. Это не была градская полиция пана маршала, так как приключение в Мерече не подлежало его юрисдикции и к тому же сошло уже со сцены общественного внимания, поглощенного в данный момент во сто крат более важным вопросом трактата с Пруссией. Следить за ним могли только польские ищейки, а это грозило похищением и отправкой бог знает куда. В том, что он не ошибался, убедило еще его столкновение с фон Блюмом на вечере у графа Анквича, где он очутился в ту же ночь.
   Явился он довольно поздно, когда игра шла уже во всех залах. Первым попавшимся ему навстречу лицом был фон Блюм, который сначала будто не заметил его, но немного погодя подошел с дружеским приветствием и, отведя в сторону, рассказал ему о своей погоне за беглецами. Он дал понять, что не слишком старался нагнать их и предоставил им возможность улизнуть, расхваливая при этом храбрость и находчивость Качановского.
   Заремба не дал поймать себя на удочку коварных расспросов и зевнул, уверяя фон Блюма, что лучше гоняться за счастьем у зеленого стола, где царил уже вовсю "фараон". Понимал уже, что его подозревают. Мороз пробегал у него по коже, однако он сел за карты и играл с большим увлечением и удачей, не обращая внимания на частые испытующие взгляды фон Блюма.
   Вечер у графа Анквича отличался избранной компанией первейших игроков и пьяниц, игрой на высокие ставки и великолепным угощением. Собрания были исключительно мужские, и хозяйские обязанности нес сам граф, пока все не усаживались за столики. Играли обычно до утра, иногда и позже.
   Было уже совсем светло, и гостям разносили закуски. Многие игроки уже разъезжались. Улизнул потихоньку и Заремба, но, по странному совпадению, наткнулся перед самым дворцом на фон Блюма. Указывая на то, что, несмотря на ранний час, в воздухе пахнет грозой и молнии рассекают грозно склубившиеся тучи, фон Блюм во что бы то ни стало предлагал ему отвезти его домой в своем экипаже. По дороге они дружески беседовали и расстались в самых приятельских отношениях.
   "Не без причины оказывает он мне столько внимания. А может быть, ему хотелось выследить, как я живу?" - размышлял он подозрительно, входя в свою квартиру. И как он обрадовался! На его постели спал монах в рясе и сапогах, как приехал. От скрипа дверей он проснулся и сразу вскочил. Тут же выяснились причины его запоздания. В пути у него чуть не умер в тряской бричке Кацпер, и ему пришлось уложить его у знакомого крестьянина, а потом, когда казаки фон Блюма стали перетряхивать всю округу Мереча, спасаться и как лиса колесить зигзагами по лесам и прятаться в шалашах угольщиков. Рассказывал он веселым тоном, в глазах его блестела отважная предприимчивость и энергия, не останавливающаяся ни перед какими препятствиями.
   Заремба уже не ложился, а пешком, чтобы не обращать на себя внимания, пробрался переулками на квартиру подкоморши.
   Посвященный в тайну Рустейко проводил его к Кацперу. Трудно рассказать, как обрадовался парень, как рвался поскорее уехать, как мечтал в эту минуту очутиться подальше от пределов Гродно. Но приглашенный доктор, основательно выслушав и выстукав его, не хотел и слушать об этом.
   - Недели через две, не раньше! Иначе не ручаюсь за его жизнь, - уверял он.
   Кацпер со слезами умолял, чтобы его немедленно увезли. Но он был так изнурен всеми треволнениями и раной, что не мог встать без посторонней помощи. Таким образом, увозить его можно было, только рискуя его жизнью.
   После разговора с подкоморшей было решено, что больной останется на ее попечении до своего выздоровления, а потом им займется отец Серафим. Заремба же уедет завтра утром, как только откроются шлагбаумы у застав.
   Немало слез пролили прекрасные глаза пани подкоморши, немало нежных признаний и жарких вздохов вырвалось у нее, когда наступила минута расставания. Она утешалась только надеждой, что вскоре увидится с ним в Варшаве. Ему же хотелось очутиться поскорее за Гродно, а еще больше попасть в родной дом, увидеть своих. Он приказал Петреку уложить багаж, а сам отправился еще до ночи за Неман и поджидал его в корчме за францисканским монастырем, где помещалась почта и тайная квартира заговорщиков. Мацюсь с бричкой и парой лошадей должен был остаться. Отдав распоряжение, несмотря на бушевавшую грозу, темень, ветер и частые громовые раскаты, он побежал по лавкам и ларям покупать гостинцы. Истратил много денег, но не забыл ни о ком, для каждого купил что-нибудь. Почти с детским восторгом укладывал все эти сокровища в корзину, заранее представляя себе удивление и радость тех, кому предназначались гостинцы.
   Решил уехать ни с кем не прощаясь и только уже из Грабова написать всем объяснительные письма. Вечером, однако, явился к нему Прозор, опоздавший на съезд заговорщиков из-за каких-то приключений в дороге, и потребовал от него подробного доклада. К несчастью, все посвященные уже разъехались, даже Ясинский уехал из Гродно, и Зарембе волей-неволей пришлось исполнить свои обязанности.
   Кароль Прозор, генерал-квартирмейстер литовский, был опорой в планах повстанцев и первым инициатором вооруженного восстания. Человек он был образованный, богатый, с широкой душой и пользовался уважением по всей Литве. Приручить его старалась даже сама царица, тщетно пытаясь склонить его на свою сторону обещаниями милостей и орденами.
   Заремба провел с ним несколько часов и только вечером вернулся к себе домой. Петрека уже не было, Мацюсь подал ему какое-то письмо, напоминавшее с виду любовное послание, сильно надушенное, но с совершенно неожиданным содержанием: "Беги как можно скорее, тебе грозит опасность". "Твой благожелатель" было приписано внизу по-итальянски. Письмо принес какой-то человек, не пожелал сказать, от кого оно, и поспешил уйти, - как объяснил Мацюсь.
   Предостережение было таким недвусмысленным и так явно исходило из дружественного источника, что Заремба, не ломая головы над тем, кто его писал, сразу же, без всяких оговорок, поверил ему. Необходимо было уезжать немедленно. Но, на беду, пробило девять часов, а уже в восемь закрывались заставы. Сегодня уже было поздно. Побежал посоветоваться с отцом Серафимом.
   На дворе была тьма, дождь лил как из ведра, ветер бушевал, и частые молнии слепили глаза.
   В келье было темно, монах стоял на коленях, поглощенный молитвой.
   - Ничего не остается, как бежать, - посоветовал он, выслушав сообщение Зарембы. - Бегите немедля. В хате у Трояковского переждете до утра, переоденетесь в какие-нибудь лохмотья и потом догоните своих людей и лошадей. Могут явиться к вам еще в эту ночь, посадят в кибитку и прости-прощай. Кто сможет вас тогда вырвать из этих лап?..
   Заремба, лихорадочно расхаживавший взад и вперед, остановился вдруг и проговорил с жаром:
   - Нет, пся крев. Чтоб я в своей стране вынужден был прятаться и убегать, как вор? Нет, этому не бывать! Кто я, ссыльный, каторжник, разбойник?
   - Не думаете же вы защищаться? - испугался монах его безумных слов.
   - А хоть бы и так. - Голос его звенел, как вытаскиваемая из ножен сабля. - Не дамся! И пусть поднимется шум на всю Речь Посполитую. Пусть знает народ, как поступают со свободными гражданами ее союзники! Клянусь дорогой отчизной, не сдамся живым! И горе тому, кто посмеет поднять на меня руку! - угрожал он, охваченный неудержимым гневом. - Если я виновен, пусть судят меня трибуналы и подвергнут наказанию, - я подчинюсь закону; на насилие же отвечу мечом! Не сложу покорно голову перед наглым насилием. Я солдат, и стыдно мне бежать. Вернусь к себе на квартиру и буду их ждать до утра. Не придут, - уеду утром, как решил раньше!
   Он говорил с такой решимостью, что тщетны были и уговоры, и просьбы. В конце концов отец Серафим заявил ему решительно:
   - Если ты так настойчив и готов рисковать собой, то я тоже присоединяюсь к тебе. Будем надеяться, что сегодня они еще не придут...
   Пришли, однако, в ту же ночь, под самое утро.
   Заремба был уже готов: сам привел в порядок пистолеты и три короткие двустволки, приказал Мацюсю отточить саблю, как бритву, научил его, как действовать, надел лосиный полушубок, в котором обычно отправлялся в дорогу, и, бросившись на постель, заснул сном праведника.
   Около четырех часов Мацюсь дернул его за рукав.
   - Смею доложить: приближаются, слышен уже конский топот...
   Заремба встал, владея собой, как никогда, и с каменным выражением лица стал прислушиваться. Только дождь барабанил в стекла и ветер гудел в трубе. Не прошло, однако, и нескольких минут, как на крыльце послышались удары прикладов и бешеный стук в дверь.
   - Открой! Отбеги сразу назад и становись рядом со мной, - шепнул он Мацюсю и, переставив свечу на камин, положил руку на эфес сабли.
   Парадная дверь затрещала, и от тяжелой поступи ворвавшихся солдат задрожали балки и стены. Потом раскрылась настежь дверь в комнату, лес штыков наперевес сверкнул перед его глазами. Солдаты ввалились лавиной. Во главе их шел фон Блюм с шашкой наголо.
   - Отдайте вашу саблю, вы арестованы! - проговорил он, не решаясь взглянуть ему прямо в глаза.
   - А, это вы, капитан! Какой же это счастливой случайности я должен быть благодарен за ваш визит? Какая необычайная свита! - иронизировал Заремба, придвигаясь к столу. - И по какому праву вы осмеливаетесь нападать ночью на свободного гражданина? - В голосе его звучала металлом гневная угроза.
   - Я прикажу вас сейчас же связать, если вы не отдадите сабли.
   - Возьми ее сам, подлый раб. Ну что ж, подойди и бери, негодяй, разбойник! Злодей! Бери!
   - Связать его! Пошевеливайся! Быстрей! - крикнул фон Блюм, давая дорогу солдатам, двинувшимся со штыками наперевес в атаку. Заремба с молниеносной быстротой толкнул на них длинный стол с такой силой, что они рассыпались во все стороны, а сам бросился на фон Блюма. Засверкали сабли, зазвенели клинки, и когда они скрестились в третий раз, капитан, получивший сильный удар по уху и через все лицо, зашатался, откинулся к стенке и упал.
   Закипел беспорядочный бой в тесной комнате и в сенях, поднялся ураган криков и ругательств. Заремба выстрелил в кучу солдат и, вырвав у одного из них ружье, бросился в самую гущу. Мацюсь с неистовым криком работал железным ломом, и осколки летели от черепов и от ружей. Солдаты были оттеснены в сени. Из массы поминутно вырывался нечеловеческий крик, и то тот, то другой падали на землю.
   Оставшиеся без командира, захваченные врасплох неожиданной ожесточенной защитой, столпились они в темных сенях и отступали в беспорядке на крыльцо, с трудом отбиваясь от сыпавшихся на них градом ударов нападающих. Грянуло несколько ружейных залпов. Это оставшиеся на дворе казаки стали стрелять в окна, в стены, куда попало.
   Вдруг стало светло, - крыша была вся в пламени, каким-то непонятным образом все строение было сразу охвачено огнем. Поднялся непередаваемый шум. Монастырские колокола забили тревогу. Сбежались люди с вилами и косами, вооружившись всем, что было под рукой. Напали на солдат в помощь Зарембе.
   - На помощь! Разбойники! На помощь! Караул! - раздавалось из нескольких десятков глоток.
   Прибежали градские стражники, союзнические караулы, даже казацкие патрули. Бой прекратился, так как солдаты убегали куда глаза глядят от ярости сбегающейся толпы. Удрала даже кибитка с конвойными казаками. Остался только тяжело раненный фон Блюм, лежавший без сознания, и несколько зарубленных его соратников. Их связали, как баранов, и, вытащив из пылающего дома, бросили тут же на грязную дорогу, под охрану градских стражников.
   Заремба, обливаясь кровью от многочисленных сабельных ран, в изодранной одежде, но с сверкающими глазами, кричал беспрестанно прибывающей толпе, что на его квартиру напали с целью грабежа союзные солдаты под командой офицера.
   Вставал уже зеленоватый от дождя, слезящийся и холодный рассвет, когда пылающая постройка обрушилась с треском, брызнув в пространство снопом искр и огненными языками. Сбежалось почти полгорода, и в толпе бушевало такое негодование против злодеев, что стражникам приходилось охранять связанных, иначе их разорвали бы в куски.
   Совсем уже рассвело, когда встревоженные волнением, охватившим весь город, приехали на место происшествия градский маршал Мошинский, главнокомандующий Ожаровский и Сиверсов комендант Гродно генерал Раутенфельд, знавший уже, очевидно, о неудачном исходе экспедиции, но молчавший, стиснув зубы и поводя вокруг грозным взглядом.