Резник Леонид. Дом в центре

   Зачем я нужен разведке? Ну, вот идиотский вопрос! Да любая разведка (и не только она) отдала бы свой годовой бюджет за возможность ходить пешком в любую точку в мире, пользуясь только художественными открытками с видами городов (так я, в свой прошлый визит сюда, прибыл в Тверь с толпой местных спецназовцев). А если попасть в такие места, где наука-техника далеко впереди и есть всевозможные невиданные типы оружия (это они так про наш вариант истории понимают)… Ну, без особых объяснений ясно, как это все важно. Потому и отнеслись ко мне с чрезвычайной серьёзностью.
   Можно понять балтийцев. Они не подозревали о существовании Дома и считали, что наша с отцом невероятная способность — либо нечто генетическое, либо (скорее всего) результат использования какого-то таинственного механизма, которым я и отец владеем. Если считать Дом механизмом, то тут балтийцы были правы. Но они предполагали, что механизм этот должен быть чрезвычайно портативен и (после тщательных поисков в моей одежде) вмонтирован у меня внутри.
   Понимая, что сделать меня своим преданным соратником вряд ли возможно, балтийцы решили любой ценой сами овладеть невероятным механизмом. И единственным препятствием на их пути был я.
   Если не считать некоторых «мелких» неудобств, таких как цепи и… э-э-э… параша, поначалу меня содержали прекрасно. Разговаривали более чем вежливо. Кормили просто изумительно. Еду подавали настоящие красавицы, готовые, как я понял, запрыгнуть ко мне на нары при малейшем моем желании как поодиночке, так и в любом количестве. Несколько раз я чуть было не поддался на провокацию. Остановила мысль о том, какую мелодию будут при этом вызванивать мои четыре цепи, и сколько зрителей под разными углами зрения будут наблюдать за моими действиями. Таким образом, и я, и девицы, и мои тюремщики — все остались разочарованы.
   Не исключено, что в еду подмешивали какой-то слабый наркотик. Всё время я был беспричинно весел и беззаботен. Меня ничего не волновало. Я чувствовал себя не как в тюрьме, а как на курорте. Но… Говорил только то, что хотел сам, а не то, что хотели балтийцы. Да, мы с отцом такие. Ходим, куда захотим, способность у нас такая. Откуда? Не знаем. Есть ещё такие же люди, один из них — наш враг (Кардинал). Как ходим? Представляем себе нужное место и выходим именно в него. Механизм? Никакого механизма!!! Не верите — проверьте.
   Проверяли. Притащили портативную рентгеновскую установку, просвечивали не один раз, под разными углами. Даже мне стало интересно: вдруг обнаружат что-то? Не обнаружили.
   Поиски машины временно отложили, рацион немного ухудшили и принялись выяснять: где Седой и чем мы с ним занимались эти четыре года?
   Когда я стал рассказывать про мир скелетов, мой русский язык перестали понимать, позвали специалистов по языку, и те помогали объяснять, что же творится в том странном мире. Когда все поняли, то позвали местных психиатров, и те стали выяснять, нормален ли я. По-моему, признали нормальным. Потом я честно-откровенно признался, что заблудился и не могу вернуться в свой мир (о тотемах я умолчал, не могу — и все). Мне радостно предложили считать Балтийскую Федерацию своим домом и остаться здесь (о том, что снимут цепи, никто даже не заикнулся). Про Седого я тоже рассказал без утайки, о его подвигах в борьбе с Кардиналом и т.д. и т.п. Балтийцы по своим разведывательным каналам уже знали, что несколько отпрысков солидных рязанских шейхов бесследно исчезли при проведении каких-то тайных операций. За это кое-кто в ОИР (Объединённой Исламской Республике) поплатился жизнью.
   Узнав все, что было возможно, меня на время оставили в покое. Рацион ещё раз ухудшился, красавиц сменили когда обыкновенные женщины, а когда и простые охранники. Мне стало скучно (убрали наркотики?), я попросил книги. Увы, мало того, что книги были на языке не особенно похожем на русский, так и написаны они были латиницей. Не особенно разгонишься почитать. Что делать? Я решил, что будет очень интересным ознакомиться с местным изобразительным и прочими искусствами. Опять же, мне пошли навстречу, натащили книг по искусству. Книги с картинами художников, произведениями скульпторов, граверов… Каталоги музеев… Не знаю, интересно ли это было бы нашим искусствоведам, художники-то незнакомые… Мне стало интересно.
   Названия музеев расширяли мои познания о местной географии. Больше половины городов были мне незнакомы. Не было Парижа! Я полюбопытствовал. Париж здесь назывался Лютецией, и его музей выглядел беднее Лувра.
   Моё внимание привлекла фотография: «Зал холодного оружия». Я глянул на обложку книги: «Музей прикладного искусства. Шомрон». Шомрон? Ещё один новый город и, возможно, новая страна. Наверное, где-то в Юго-Восточной Азии. По звучанию похоже: Шом-рон, Ран-гун, Пном-пень…
   «Пень пнём», — подумал я и подозвал наблюдавшего за мной охранника, ставшего в последнее время и искусствоведом-географом.
   — Шомрон? — консультант наморщил лоб. — Слышал, слышал, дай-ка я прочитаю. Да, все правильно. Вот: «Древняя столица Израильского царства. Вместе с Шомронским Университетом музей является главной достопримечательностью…» Пару минут я слушал пересказ статьи о том, как хорош музей, потом до меня дошло, что это в Израиле. Пока охранник читал, я задумался, какое впечатление на моих тюремщиков могло произвести заявление о том, что я еврей и требую выпустить меня в Израиль. Умерли бы со смеху.
   У нас, тех, кого не пускали в Израиль, помниться, называли, отказниками. Отец как-то обмолвился, что двум-трём он помог, через Дом перетащил их куда надо, наплетя невероятных баек и продержав два дня в полной темноте (для маскировки). Ну, отец, он авантюрист известный. А я… известный дурак. Заблудился в трех соснах, потерял родной вариант, клюнул на приманку и сел на цепь. Если ещё потребовать, чтобы меня выпустили в Израиль… Точно, когда они поймут, что мой дар нельзя присвоить, они меня убьют, чтобы не достался никому. Например, Израилю.
   Я принялся листать книгу о музее, мечтая, что когда-нибудь мне самому удастся пройтись по его залам.
 
   То ли терпение тюремщиков иссякло, то ли на них надавило какое-то высокое начальство (меня держали на Новгородчине, а столица же была в Бирке, в Скандинавии), но меня стали пугать. Забрали книги, два дня почти не кормили. Потом пришли новые, свирепого вида мужики и потребовали, чтобы я все рассказал, а то они со мной сделают следующее… Я здорово струхнул. Обещания были серьёзными, особенно неприятно было то, что обещали сделать с яйцами. Ну, что, рассказать всю правду про Дом? Я представил, как местные коммандос пытаются ворваться в Дом этого варианта. Скорее всего, после моего признания он исчезнет из Бирки и возникнет в другом городе. А со мной, после неудачных поисков в Балтийской столице, сделают все, что сулили. И даже если вдруг пожалеют и отпустят, то Дом меня, как предателя, не примет.
   Вышло по-другому. В разведке имелся способ, более гуманный, чем пытки. На следующий после угроз день ко мне явились те же мужики и двое в голубых халатах. По проверкам моей психики я уже знал, что так одеваются врачи. Один из мужиков оскалился:
   — Ну что, не хочешь говорить? Теперь ты нам все скажешь.
   Меня схватили, прижали к нарам. При всей моей силе я ничего не мог сделать, держали профессионалы. Один из докторов вытащил огромный шприц, второй взялся готовить вену на моей левой руке. Ввели, отпустили.
   Я не почувствовал в себе никаких изменений, но, наверное, наркотик действовал не сразу, поэтому меня ни о чём и не спрашивали. В первые секунды я обречённо подумал, что уже сейчас-то мне не по силам ничего изменить, и я могу успокоиться. Потом пришла другая мысль, очень логичная, ещё более успокаивающая, а потому — приятная: "Для Дома, создающего целые миры из фантазии семиэтажников, какой-то шприц с наркотиком — даже не укус комара. Куда местным спецам до палачей из НКВД, а ведь даже те проворонили Дом у себя под носом, в четверти часа ходьбы от Большого Дома на Литейном. Я могу не бояться, Дом не позволит выдать свои секреты. Я могу не бояться. Я могу не бояться. Я… могу… могу… я… не…
   Я, наконец-то, понял, что такое настоящий кайф. Это не опьянение, это не близость с женщиной. Это невесомость! Я парил. Вокруг меня звучала чудесная музыка человеческих голосов. Каждый звук — музыкальный аккорд. Они хотят, чтобы я подпевал? Я могу, я могу даже позвать кого-нибудь, чтобы пел с нами. Ветер сможет выть. Ветер, где ты? Ау-у!
   Тело было лёгким, как воздушный шарик. А шарики полагается привязывать. Вот меня и привязали. Четырьмя стальными цепями, за руки и за ноги. А разве у шариков бывают руки и ноги?
   Мне стало интересно, сколько у меня рук и ног. Кажется, их больше, чем должно быть. Ах, вот в чём дело! Это же не руки-ноги, это лапы, я же пёс, Ветер, у меня много-много лап. И хвост. Конечно, хвост, как же мне без хвоста? Смотрите, я могу шевелить хвостом. Пусть только кто-то попробует отрезать мне хвост. Не позволю! Р-р-р-р-р!
   Рычать неудобно, першит в горле. Я не Ветер, я не пёс, я пошутил. А кто я? Человек. Я? Человек? Не-ет. Я — что-то другое. Есть что-то очень похожее на человека. Папа мне говорил, кто я, но я забыл. Как выяснить? Это где-то глубоко-глубоко во мне.
   Я увидел огромную саблю, кувыркающуюся в воздухе. Вначале я испугался, что мне этой саблей отрубят хвост, потом вспомнил, что хвост мне уже отрубили. Давным-давно. А сабля висит в музее. На стене. И ещё много сабель. И топоров, и булав, и мечей, и копий, и этих… как их… алебард. В этом… как его… Шомроне.
   Я понял, что должен найти себе хороший топор, чтобы меня никто не обидел. Неважно, что с моим хвостом, но если у меня будет хороший топор, то я сам кому угодно отрублю не только хвост, но и что-то ещё.
   Я сделал то, что должна была сделать порядочная собака: залаял, завыл. Потом понял, что запутался. Какая, к чёрту, собака? Я же человек, и могу взять в этом музее все, что угодно, например, мой любимый топор.
   Вокруг залаяли и завыли. Я выключил слух, как выключают радио. Я летал очень далеко, хорошо бы подремать.
 
   Мне приснилось, что я в школе, на уроке испанского языка. От меня требуют, чтобы я по-испански рассказал о походе в рыцарский зал Эрмитажа. А мне так хотелось спать…
   Меня трясли за плечи дёргали за одежду. При этом что-то кричали по-испански, или очень похоже. Я открыл глаза, сел. На полу… Без цепей… В музее, в оружейном зале… Точь-в-точь, как на фотографии из книжки. Где здесь мой топор?
   Меня окружало несколько человек, бурно жестикулирующих, темноволосых и довольно смуглых. Женщина и трое мужчин. Я попытался встать, но удалось подняться только на четвереньки. Неужели я, всё-таки, собака?
   Нет, в гладком до зеркальности гранитном полу отражался хоть зверски всклокоченный, но человек. Серёга Кононов, собственной персоной. А вот с чувством равновесия у меня явный непорядок. Только попытаюсь выпрямиться — шатает, как при землетрясении.
   Я огляделся на висящее на стенах оружие. Ну и ничего себе! Это же музей в Шомроне. Как меня занесло сюда? Без Лестницы? Но ведь и к скелетам меня занесло во сне. И кто может сказать, что тот сон обошёлся без наркотиков?
   Окружающие не оставляли своих попыток разговорить меня. И, если не считать каких-то коротких попыток на непонятных языках, делали это на испанском. Но с каких пор в Израиле говорят по-испански?

4. Другой Израиль.

   В ЭТОМ Израиле говорили не только по-испански. Кроме испанского, государственными языками считались ещё хазарский (тюркская группа языков) и хиджазский, который больше всего походил на арабский. Незадолго до моего прибытия, в Израиль валом повалили евреи из не на шутку развоевавшихся между собой германских княжеств. Польша заявила, что не останется в стороне от германских дел и, предчувствуя близкую войну, евреи Польши и даже всегда нейтральной Чехии, тоже двинулись в Израиль. За три года прибыло больше двух миллионов. Германцы воевали не на шутку, Польша присоединила к себе Саксонию… Ну, это, наверное, не так уж важно. Суть в том, что два миллиона прибывших говорили на идише. Четыре миллиона собирающихся приехать — тоже. Вставал вопрос о введении ещё одного государственного языка, но это только усугубляло проблему разноязычия. В конце концов, правительство сумело уломать религиозные круги и принять закон о введении, через пять лет, единственного государственного языка. Им должен был стать священный язык иврит. Новый закон получил поддержку с самой неожиданной стороны. Хиджазцы, самая буйная и воинственная, но наименее образованная община, дружно проголосовали «за» . Их «почти арабский» был ближе всего к ивриту, да и из-за своей религиозности они почти все прекрасно знали сам иврит. Возможность получить отличную фору перед сефардской интеллигенцией, хазарскими торгашами, а особенно — перед этими новоприбывшими дармоедами из Ашкеназа — радовала. Таким образом вся страна засела учить иврит…
   Если бы не последействие наркотика в первые часы моего пребывания в музее, я, скорее всего, растолкал бы любопытных, добежал до первой подходящей лестницы и… сидел бы в своей семиэтажной суперкамере со всеми удобствами, слушал бы, позевывая, умные речи Генсека Ивашко, разглядывал бы с лупой фотографии собак разных пород, мечтая найти ту самую, свою.
   Но я упустил момент. Вначале меня отвезли к медикам, те сделали анализ крови, проверили мои рефлексы и вкатили такую дозу успокоительного, что я два дня был слаб как ребёнок и кушал, в основном, с ложечки. Пока я так возвращался в человеческий облик, у меня пытались узнать, кто я такой. К делу привлекли полицию, посчитав меня то ли ненормальным, то ли ограбленным новоприбывшим, оле хадашем. Когда выяснилось, что я не знаю идиша, зато пытаюсь говорить на никому не известных и, похоже, очень редких языках (русский, английский), к делу подключили Службу Безопасности. После того, как были найдены знатоки новгородского, со мной стали разговаривать. Я, опасаясь быть прикованным к стене, стал разыгрывать из себя помешанного. Но ещё до того, как я встал на ноги, чтобы убежать, был послан запрос в балтийскую резидентуру. ИИИ оказался абсолютно прозрачен для израильской разведки, одновременно с первыми попытками принять вертикальное положение я получил протоколы своего нарко-допроса.
   Протоколы были небогатые. То ли Дом защитил себя, то ли моя психика на грани ущерба вытащила меня из этой неприятной ситуации.
   Итак, отдышавшись после инъекции балтийских медиков, я, поначалу, говорил, что мы все друзья, и что я хочу петь хором. Когда меня спросили, как я хожу в другие места, я стал звать Лестницу и Мать Всех Лестниц. Потом — Ветра. Потом стал лаять, рычать, выть, скалить зубы и даже… пытался кусаться. Меня оставили, я заснул, и даже новый, протрезвляющий наркотик не мог вернуть меня в сознание. В какую-то из секунд, когда наблюдавший за мной охранник отвёл взгляд, я исчез. Цепи и кандалы остались на месте неповреждёнными.
   Я ломал голову над тем, что произошло. Получается, Дом совсем не обязателен для перемещений? Уже дважды я переместился, не пользуясь лестницей: в мир скелетов и в музей. Было ещё что-то, ещё какой-то случай… не вспомнить. Если бы речь шла только о побеге из тюрьмы, я решил бы, что это Дом меня вытащил, спас. Но тогда, от чего я спасался в мире скелетов? Тогда запишем «прыжок» на счёт наркотиков. Они мобилизовали ресурсы мозга… Остановимся на этой версии.
   Израильтяне не повторили ошибку балтийцев. Меня не приковали и даже не пытались допрашивать. Вся информация, уже добытая в Новгороде, тут была, силовой путь, как известно, никуда не привёл. Что оставалось? Дать мне полную свободу, пообещать что-то вроде статуса национального достояния и, в связи с тем, что я заблудился (я об этом почти честно рассказал в Новгороде) предложить пожить тут, сколько моей душе будет угодно. Что от меня хотели взамен? Чтобы я, по просьбе руководства разведки, отводил нужных людей в нужные места и, изредка, кое-кого забирал.
   Я подумал и… согласился. Конечно, я был эгоистом и индивидуалистом. Смешно было бы вести речь, что меня стали интересовать проблемы еврейского государства, не имеющего ничего общего с теми евреями, которых я знал. Знал я, кстати, Эйнштейна, Ландау и Спилберга. Что удержало меня в Израиле варианта Медведя? Утеря корней. Мир, в котором я жил, исчез. Исчезли родители. Миры, в которые я мимоходом попадал, производили угнетающее впечатление своей фальшью. И тот, с анекдотической армяно-азербайджанской войной, и другой, с «конструктивной перестройкой». Да вообще, за время, проведённое среди скелетов, я забыл, каким на самом деле был мой мир! И что-то меня уже не тянуло к нему. Вот если бы родители… Увы.
   Очень забавным мне показалось языковое совпадение: в своё время я попал в редкую — возможно единственную — испанскую школу в Ленинграде, а теперь, столько лет спустя, попал в экзотический вариант к испано-говорящим евреям. Мимоходом промелькнула в очередной раз мысль о загадочном сверхчеловеческом сценаристе сочиняющем, с непонятной целью, мою биографию. Что же это, очередной зигзаг моей судьбы был предусмотрен давным-давно? Честно говоря, мне понравилась лёгкость, с которой я усвоил английский язык. Почему бы не повторить этот же номер с испанским? Тем более, перед тем, как приступить к исполнению обета, я должен был отдохнуть в нормальных человеческих условиях. А заблудившись между мирами, в каком ещё из вариантов я мог рассчитывать на заботливых гидов, готовых водить меня за ручку? Правда, при условии, что иногда водить за ручку буду я.
   Когда мне представили человека, обязанностью которого отныне становилась забота о моей сверхважной персоне, я сделал молниеносный вывод, что уж этого парня я точно завербую сопровождать меня в мир скелетов. Ещё бы! Несмотря на скромное имя Моше, мой ангел-хранитель выглядел как возмужавший Д'Артаньян и, по идее, должен был обладать соответствующей любовью к приключениям. Увы, внешность обманчива. В теле героя жил исполнительный чиновник и добропорядочный семьянин. Как такой человек мог попасть в контрразведку? Неужели местных кадровиков, как и меня, запутал обманчивый внешний вид? Ах да, они же не могли читать Дюма…
   Игра слов: я, обитатель и властелин Дома, прикинулся бездомным. Меня поселили в Хевроне, огромном древнем городе в Иудейских Горах. В одном из новых районов, живописно карабкающихся по поросшим лесом холмам, находился мой коттедж. Я делил его с семьёй какого-то офицера. Хеврон славился хорошим нежарким климатом, новоприбывшие из Германии валили туда валом, спасаясь от влажности побережья и жары расположенных в пустынях городов. Я, если и выделялся на их фоне, то только габаритами и незнанием идиша. Но особенно долго «выделяться» не пришлось. Догадываясь, что рано или поздно я заскучаю и смоюсь, контрразведка приступила к эксплуатации моего таланта.
 
   Человек, стоящий на проходе, обречён на то, что его всё время будут толкать. Государство, расположенное на стыке Азии с Африкой, да ещё и на кратчайшем пути из них в Европу, обречено на войны. А если учесть, что в том же месте находятся религиозные святыни и удобный подход к огромным запасам нефти, то война в таком государстве должна выглядеть куда более естественным состоянием, чем мир.
   Когда 500 лет тому назад лидеры евреев, покидающих Испанию и Португалию под страхом смерти на кострах инквизиции, договорились с правившими в Египте мамелюками, — беженцев просто использовали. Мамелюки тогда владели территорией библейского Израиля, но натиск турок османов становился всё сильнее и сильнее. Турки не нравились не только своим египетским единоверцам. Ещё меньше они нравились христианским владыкам Европы. Набеги Рязанского Халифата на Польшу и Трансильванию становились все разрушительней, казалось, что вот-вот — и из всех щелей на Европу полезет мусульманская чума. Четверть миллиона испанских евреев не были нужны никому. И их решили использовать так же, как шахматист использует пешку в гамбите. Была заключена, если пользоваться терминологией ХХ века нашего варианта, «пакетная сделка». Христиане, мусульмане, иудеи.
   Евреям, за их же деньги, было позволено добраться до Святой Земли и основать там, под протекцией мамелюков, очень зависимое государство Иудея. Какое-то время спустя, турки действительно напали, но тогда же рязанцы вторглись на Балканы, и турки сцепились с более сильным, опасным и близким противников. Так мусульманская не-Россия, сама о том не зная, ухитрилась спасти местный Израиль. А он жил не очень лёгкой, какой-то «политически ненормальной» жизнью. То пиренейские монархи, изгнавшие еретиков, вдруг вспомнили о том, как долго жили с этими же еретиками в мире, бок о бок (обыкновенные торговые и политические интересы), и испанцы стали соперничать с португальцами, кто пошлёт больше пышных посольств в Иерусалим. То вдруг папа римский решил изгнать евреев из Италии, а те, разумеется, перебрались в Иудею. О протекторатах даже смешно говорить: Иудея прыгала как мячик то под крыло Турции, то под крыло Египта, не забывая о мачехе Испании. В какой-то момент началось жуткое истребление евреев в Персии и Междуречье, уцелевшие бежали в Иудею, оставляя в пустынях тысячи трупов, лежавших вдоль караванных путей. А откуда взялись хазарские евреи, и почему Иудея стала вдруг называться Израилем, я уже не понял. И куда делась страна, которую в нашем мире называли Сирией — тоже. Так далеко моя любознательность не простиралась.
   Границы местного Израиля (даже при моем не очень хорошем знакомстве с географией нашего варианта) выглядели намного логичней и удобней. На западе граница шла по искусственному Синайскому каналу. На северо-востоке и востоке Израиль граничил с совершенно мне неизвестным Курдистаном. На юге граница проходила по пескам, примерно в середине полуострова Арава (Аравийского, надо понимать?). Сложнее всего было с юго-восточной границей. Лет тридцать назад она проходила по Ефрату. В Междуречье располагались буферное арабское королевство, жители которого одинаково ненавидели и боялись и Персию, и Израиль. В соревновании между Персией и Израилем, кто первым захватит этот рассадник терроризма, Израиль оказался у финиша раньше. В результате Двухнедельной Войны новая граница Израиля прошла по Тигру. Треть королевства забыла о своей ненависти к персам и перебралась под власть шахиншаха. Остальные присягнули на верность Иерусалиму и поделили между собой земли беженцев. Беженцы поклялись превратить жизнь израильтян в один большой кошмар.
 
   Мне вручили несколько фотографий. Одноэтажные бедные домики, высокие, белые же, каменные заборы.
   — Сможешь сюда выйти? — спросил Моше.
   — Выйти-то я смогу, но есть ли там многоэтажные дома, чтобы вернуться?
   Моше посоветовался с сидящими рядом мужиками профессионально-убийственной внешности.
   — Нет, — ответил он, — но нам это очень важно, чтобы ты без помех вернулся, привёл наших ребят и притащил одного типа.
   — Что за тип?
   — Какая разница? Да ты не волнуйся, это не очень хороший человек, раз он знает несколько десятков убийц на территории Израиля. Именно про них мы его и хотим спросить.
   Я уже заранее был настроен не очень задумываться над заданиями. «Клиент» меня не особенно волновал. Но проблема возвращения — да, волновала.
   Слишком быстро для моего испанского, вставляя массу непонятных мне разноязычных слов, Моше стал что-то обсуждать со своими коллегами. Все загалдели, замахали руками, как фехтовальщики своим оружием.
   Через несколько минут на стол вывалили ещё груду фотографий. Разведчики забыли про меня, они тыкали пальцами в однообразные белые домики и кричали, иногда даже переходя на арабский.
   — Это почти одноэтажный город, — объяснил мне Моше, — там есть многоэтажные дома, но они, в основном, все правительственные, туда так просто не зайдёшь.
   — У Эль-Сулейха есть огромная вилла, — сказал один из головорезов. — Три этажа. Но туда тоже так просто не войти…
   — Придётся ворваться, — сказал, судя по тону, командир.
   — Жалко Эль-Сулейха, хороший мужик. Его же убьют, подумают, что он нас прячет…
   После бурного обсуждения мне были предъявлены фотографии других домиков (как бы их не спутать?). Была показана и фотография полуразвалившейся водонапорной башни.
   — Это старый минарет, — сказал Моше. — Лет сто тому назад он пострадал при землетрясении, и с тех пор его не трогали. Сойдёт?
   — А он не рухнет под нами?
   — Сто лет простоял, думаю, и вас выдержит.
   — Но мы же евреи, мало ли, Аллах рассердится… Кстати, ваши люди что, весь город засняли?
   — Почти. Мы планировали эту операцию именно в расчёте на тебя. Вот и фотографировали. А теперь тебе надо одеться, времени мало. Нужный человек заедет в эту деревню на несколько часов. Посоветоваться с шейхом.
   Вскоре я уже красовался в довольно необычной одежде, напоминавшей длинное платье из плотной белой материи. «Платье» посерело от грязи и… дурно пахло.
   — Не расстраивайся, — успокаивал меня Моше, — тебе придётся побыть сорок минут одному. Вдруг кто-то захочет с тобой заговорить? Будешь изображать ненормального дервиша. А тут лучше выглядеть правдоподобней. Не волнуйся, одежда не чужая, ей просто специально придали такой запах…
   В дополнение к вонючему балахону я получил ещё и грязное полотенце, обмотал его вокруг головы. На лицо был нанесён «грязный» грим. Борода оказалась очень кстати, а вот волосы я подстриг зря. Хотя, под полотенцем не видно…