– Кто знает, сколько времени «графиня» пробудет в музее, – говорил рассудительный Славка. – Может быть, до вечера. Что же, так и будем здесь стоять? Ведь у нас есть более серьезное дело. Надо идти.
Но Миша не согласился. Упустить такой случай! Если бы «графиня» пришла сюда одна, другое дело: хочет посмотреть на имущество усадьбы. Понятно. Но почему лодочник следит за ней? Ее верный слуга и сообщник! Тут что-то есть. И очень важное.
– Я к Серову пойду один, – сказал Миша, – а ты оставайся здесь и постарайся узнать, зачем «графиня» пошла в музей и почему лодочник за ней следит.
– Но… – попытался возразить Славка.
– Давай, давай, – сказал Миша, – все выясни. И жди меня здесь. Я скоро вернусь.
Но Миша не согласился. Упустить такой случай! Если бы «графиня» пришла сюда одна, другое дело: хочет посмотреть на имущество усадьбы. Понятно. Но почему лодочник следит за ней? Ее верный слуга и сообщник! Тут что-то есть. И очень важное.
– Я к Серову пойду один, – сказал Миша, – а ты оставайся здесь и постарайся узнать, зачем «графиня» пошла в музей и почему лодочник за ней следит.
– Но… – попытался возразить Славка.
– Давай, давай, – сказал Миша, – все выясни. И жди меня здесь. Я скоро вернусь.
Глава 45
Опять у Серова
Вот и серое здание губоно. Миша с волнением посмотрел на него. Что же скажет Серов? Хорошо бы встретить здесь Бориса Сергеевича, директора детдома. Вот кто бы их поддержал! Уж он-то не дал бы выгнать отряд. Ну ладно, если здесь ничего не выйдет, то Миша пойдет… Куда же он пойдет? Конечно, в губком комсомола. А если там не помогут, то в губком партии. Вот куда он пойдет!
Серов встретил Мишу, как старого знакомого. Он замахал руками, сокрушенно закачал головой:
– Знаю, знаю… Про все ваши несчастья знаю… Кое-как дело потушил… Могло быть хуже.
Миша остолбенел:
– Какое дело?
– Тут против вас такое поднялось, – Серов крутнул головой, махнул рукой, – такое… Хотели в Москву писать. А я говорю: «Бывает! Бывает! Ребята молодые, неопытные, вот и не поладили с местным населением. Что же, казнить их? Перейдут на другое место, и дело с концом».
– Но почему мы должны перейти на другое место?
Серов придал своему голосу оттенок мягкого и дружеского убеждения:
– Долго ли перенести палатки? Сам подумай… И какая разница, где будет лагерь? Только от неприятностей уйдешь.
– Палатки перенести нетрудно, – сказал Миша, – но почему мы должны уйти? Это несправедливо.
Серов огорченно развел руками:
– Ну, товарищи, так нельзя… Газету читал?
– Там все неправильно написано, – ответил Миша.
Серов совсем сокрушенно закатил глаза и, чуть не плача, проговорил:
– Разве можно? Комсомолец, а так относишься к нашей советской печати!
– Не к печати, а к тому, кто написал заметки, – насупившись, ответил Миша.
Неожиданно строго Серов сказал:
– Редакция не печатает без проверки фактов. И газетой руководят коммунисты, твои старшие товарищи. Извольте их уважать.
Сильный довод, особенно для Миши. И все же он не мог уступить.
– Все это неправильно и несправедливо! – сказал он. – Посмотрим, что еще скажет губком комсомола.
Серов на мгновение закрыл глаза. Опущенные веки, сильно припухшие, неестественно большие для таких маленьких глазок, на мгновение превратили его лицо в толстую, неподвижную маску. И когда он открыл глаза, они уже не перебегали с предмета на предмет, а пристально и отчужденно смотрели на Мишу.
– Вы собираетесь жаловаться?
– Не жаловаться, а поставить в известность.
– Так-так… А знаете, чем это для вас кончится?
– Чем?
– Вас исключат из комсомола.
– За что меня исключат из комсомола? – поразился Миша.
– За все, что вы там натворили, – грубо сказал Серов. – Я сам хотел передать дело в губком комсомола, но пожалел вас. И мой вам совет: забирайте свои палатки и переходите на новое место. Без шума. Комсомол вас за такие дела по головке не погладит. Так что без шума. Не ввязывайтесь в историю.
– Я комсомолец, – ответил Миша, – и от комсомола никуда не прячусь. И всегда готов держать ответ.
– Виновных в порубке яблонь должны привлечь к ответственности, – пригрозил Серов, – и привлекут. И взыщут не только стоимость испорченных яблонь, но и стоимость испорченных в клубе красок и материалов. Приятно вам будет, если об этом узнают в школе, в комсомольской организации? Так что, повторяю, самое правильное – уйти без шума и скандала. Вовремя смыться. Понятно?
Серов добавил, что история с побегом Игоря и Севы тоже выглядит не слишком красиво. Что за вожатый, у которого пионеры разбегаются! Разбегаются и попадают в дела об убийстве, воруют лодки. И неизвестно еще, просто ли стащили лодку или за этим кроется нечто более серьезное. Да-да, у него создалось впечатление, что дело вовсе не так просто, как хотят его представить. Ведь мальчики-то у него жили! Вот что получается, молодой человек! Вот какой клубок. И надо подумать! Миша только начинает жизнь, и не следует на пороге жизни пятнать себя таким делом. Самое выгодное для Миши – вовремя уйти.
Опустив голову, Миша слушал Серова. В его передаче все звучало ужасно. Как же так получилось? И ведь Серову могут поверить. А тут еще эти заметки… Какое пятно ляжет на отряд!
– Договорились? – спросил в заключение Серов, заглядывая Мише в лицо.
И в его голосе Миша услышал желание получить утвердительный ответ.
– Я подумаю.
– Очень хорошо, – удовлетворенно сказал Серов, кладя обе ладони на стол. – Губерния наша большая, везде есть место. Надо побольше путешествовать, изучать родной край. Сегодня вернешься в лагерь, а завтра рано утром и подымайтесь…
Миша вышел от Серова. Противоречивые чувства обуревали его. Как быть, как поступить?
Серов плохой человек, ясно! Никаких дружеских чувств к Мише он не испытывает, а заинтересован в том, чтобы отряд ушел из Карагаева. Но ведь его скорее послушают, чем Мишу. Даже Борис Сергеевич, директор детдома, не может с ним справиться, не может отобрать усадьбу. И Серову ничего не стоит доказать в губкоме комсомола, что ребята во всем не правы. Он сумеет очень ловко использовать их ошибки, действительные и мнимые. И это может кончиться большими неприятностями для отряда.
Что же делать? Вернуться в лагерь, поднять ребят и уйти подальше от усадьбы? Все бросить? И клуб, и деревенских ребят, и ликбез, где люди уже читают по складам? Оставить на произвол судьбы Николая Рыбалина, Жердяя и его мать? И ничем не помочь Борису Сергеевичу в организации трудкоммуны? В общем, отказаться от борьбы, признать себя виновными? Трусливо уйти от суда своих товарищей?!
Нет! Так комсомольцы не поступают! Нельзя сдаваться! Что бы там ни было, но никакого преступления они не совершали. Ошибки были, но они честные комсомольцы и ни перед кем не боятся держать ответ… Неужели в губкоме комсомола не смогут разобраться?
Серов встретил Мишу, как старого знакомого. Он замахал руками, сокрушенно закачал головой:
– Знаю, знаю… Про все ваши несчастья знаю… Кое-как дело потушил… Могло быть хуже.
Миша остолбенел:
– Какое дело?
– Тут против вас такое поднялось, – Серов крутнул головой, махнул рукой, – такое… Хотели в Москву писать. А я говорю: «Бывает! Бывает! Ребята молодые, неопытные, вот и не поладили с местным населением. Что же, казнить их? Перейдут на другое место, и дело с концом».
– Но почему мы должны перейти на другое место?
Серов придал своему голосу оттенок мягкого и дружеского убеждения:
– Долго ли перенести палатки? Сам подумай… И какая разница, где будет лагерь? Только от неприятностей уйдешь.
– Палатки перенести нетрудно, – сказал Миша, – но почему мы должны уйти? Это несправедливо.
Серов огорченно развел руками:
– Ну, товарищи, так нельзя… Газету читал?
– Там все неправильно написано, – ответил Миша.
Серов совсем сокрушенно закатил глаза и, чуть не плача, проговорил:
– Разве можно? Комсомолец, а так относишься к нашей советской печати!
– Не к печати, а к тому, кто написал заметки, – насупившись, ответил Миша.
Неожиданно строго Серов сказал:
– Редакция не печатает без проверки фактов. И газетой руководят коммунисты, твои старшие товарищи. Извольте их уважать.
Сильный довод, особенно для Миши. И все же он не мог уступить.
– Все это неправильно и несправедливо! – сказал он. – Посмотрим, что еще скажет губком комсомола.
Серов на мгновение закрыл глаза. Опущенные веки, сильно припухшие, неестественно большие для таких маленьких глазок, на мгновение превратили его лицо в толстую, неподвижную маску. И когда он открыл глаза, они уже не перебегали с предмета на предмет, а пристально и отчужденно смотрели на Мишу.
– Вы собираетесь жаловаться?
– Не жаловаться, а поставить в известность.
– Так-так… А знаете, чем это для вас кончится?
– Чем?
– Вас исключат из комсомола.
– За что меня исключат из комсомола? – поразился Миша.
– За все, что вы там натворили, – грубо сказал Серов. – Я сам хотел передать дело в губком комсомола, но пожалел вас. И мой вам совет: забирайте свои палатки и переходите на новое место. Без шума. Комсомол вас за такие дела по головке не погладит. Так что без шума. Не ввязывайтесь в историю.
– Я комсомолец, – ответил Миша, – и от комсомола никуда не прячусь. И всегда готов держать ответ.
– Виновных в порубке яблонь должны привлечь к ответственности, – пригрозил Серов, – и привлекут. И взыщут не только стоимость испорченных яблонь, но и стоимость испорченных в клубе красок и материалов. Приятно вам будет, если об этом узнают в школе, в комсомольской организации? Так что, повторяю, самое правильное – уйти без шума и скандала. Вовремя смыться. Понятно?
Серов добавил, что история с побегом Игоря и Севы тоже выглядит не слишком красиво. Что за вожатый, у которого пионеры разбегаются! Разбегаются и попадают в дела об убийстве, воруют лодки. И неизвестно еще, просто ли стащили лодку или за этим кроется нечто более серьезное. Да-да, у него создалось впечатление, что дело вовсе не так просто, как хотят его представить. Ведь мальчики-то у него жили! Вот что получается, молодой человек! Вот какой клубок. И надо подумать! Миша только начинает жизнь, и не следует на пороге жизни пятнать себя таким делом. Самое выгодное для Миши – вовремя уйти.
Опустив голову, Миша слушал Серова. В его передаче все звучало ужасно. Как же так получилось? И ведь Серову могут поверить. А тут еще эти заметки… Какое пятно ляжет на отряд!
– Договорились? – спросил в заключение Серов, заглядывая Мише в лицо.
И в его голосе Миша услышал желание получить утвердительный ответ.
– Я подумаю.
– Очень хорошо, – удовлетворенно сказал Серов, кладя обе ладони на стол. – Губерния наша большая, везде есть место. Надо побольше путешествовать, изучать родной край. Сегодня вернешься в лагерь, а завтра рано утром и подымайтесь…
Миша вышел от Серова. Противоречивые чувства обуревали его. Как быть, как поступить?
Серов плохой человек, ясно! Никаких дружеских чувств к Мише он не испытывает, а заинтересован в том, чтобы отряд ушел из Карагаева. Но ведь его скорее послушают, чем Мишу. Даже Борис Сергеевич, директор детдома, не может с ним справиться, не может отобрать усадьбу. И Серову ничего не стоит доказать в губкоме комсомола, что ребята во всем не правы. Он сумеет очень ловко использовать их ошибки, действительные и мнимые. И это может кончиться большими неприятностями для отряда.
Что же делать? Вернуться в лагерь, поднять ребят и уйти подальше от усадьбы? Все бросить? И клуб, и деревенских ребят, и ликбез, где люди уже читают по складам? Оставить на произвол судьбы Николая Рыбалина, Жердяя и его мать? И ничем не помочь Борису Сергеевичу в организации трудкоммуны? В общем, отказаться от борьбы, признать себя виновными? Трусливо уйти от суда своих товарищей?!
Нет! Так комсомольцы не поступают! Нельзя сдаваться! Что бы там ни было, но никакого преступления они не совершали. Ошибки были, но они честные комсомольцы и ни перед кем не боятся держать ответ… Неужели в губкоме комсомола не смогут разобраться?
Глава 46
Победа
Секретаря губкома Миша поймал на лестнице. Это был русый паренек в кожаной куртке, брюках клёш и серой кепке.
– Тебе чего? – спросил он на ходу у Миши, когда тот обратился к нему.
Миша пошел с ним рядом и начал рассказывать свое дело. Но секретаря все время останавливали, иногда он останавливался сам, окликал кого-нибудь и в конце концов объявил, что ничего не понял.
– Ничего я, брат, не понял. Сядем-ка здесь, и расскажи все по порядку.
Они уселись на подоконнике, Миша снова рассказал все по порядку. На этот раз секретарь понял и сказал:
– С убийством этого крестьянина разберутся и без вас. И уже разбираются. Что касается усадьбы, музея, птицы – это все выдумки, романтика. – Он презрительно покрутил в воздухе рукой. – Начитался ты приключенческих романов. Все вы, молодые, любите тайны, приключения и прочее такое. А ничего такого прочего нет. Есть старая усадьба, бывшие хозяева держатся за нее, не хотят отдавать под детдом, а Серов воображает себя ценителем древностей и объективно помогает бывшим помещикам. Я в курсе дела. У меня был директор московского детдома. Мы ему обещали помочь и поможем. Усадьбу они получат. А тайны и все прочее – ерунда! Что же касается вашего отряда, то Серов слишком много берет на себя. Нашелся хозяин! Если ваши ребята в чем-нибудь виноваты, то ты как вожатый будешь за это отвечать. Но не перед Серовым, а перед комсомолом. Вот как стоит вопрос. А теперь сам скажи: какую положительную работу вы проделали и какие ошибки, с твоей точки зрения, допустили?
Миша перечислил все положительное, что они проделали в деревне. К ошибкам же и недостаткам он отнес побег Игоря и Севы.
Также к ошибкам Миша отнес то, что художник плохо раскрасил клуб, но добавил, что они уже все сами перекрасили. Действительно, они не выполнили поручения председателя сельсовета, но это было только один раз, а так ребята всегда и во всем помогали сельсовету. А уж в поломке деревьев они никак не виноваты.
– В общем, все у вас хорошо, даже ошибки и те хорошие, – сказал секретарь.
– Я говорю так, как есть! – обиделся Миша. – Мне незачем врать. Мне Серов советовал не ходить в губком, советовал уехать с отрядом, но я ведь сам пришел, меня никто не заставлял.
– Ладно. – Секретарь встал. – Парень ты, видно, хороший, и я тебе верю. Оставайтесь на месте и никуда не переезжайте. Никуда! И работу в деревне продолжайте. А ребят своих подтяни, дисциплина должна быть.
– А если Серов опять прикажет убираться? – спросил Миша.
– Пусть приказывает сколько угодно, – беззаботно ответил секретарь, – вы ему не подчиняетесь. Хватит ему головотяпствовать. В случае чего сошлись на меня. А с заметками в газете мы разберемся. Понял? Ну и катись! Без тебя дел вагон.
«Боевой парень! – подумал Миша про секретаря, выйдя из губкома. – Хорошо я сделал, что пошел к нему. Какой стыд! Чуть было Серова не испугался! Если бы я послушался Серова, то никогда бы в жизни себе этого не простил…»
Точно гора свалилась с Мишиных плеч.
Все ясно, все понятно, все честно сделано.
Ребят, конечно, надо подтянуть, надо положить конец разболтанности, распущенности, дурацким играм в «зелень», всем этим Генкиным штучкам, но отряд остается на месте и доведет до конца все начатые дела.
Как здорово он все провернул!
Миша шагал по улице, гордо выпятив грудь. Теперь ребята докажут свое! Раз они остаются здесь, то всё сумеют сделать.
Надо бы еще зайти к следователю, узнать насчет Николая. Но это потом… А сейчас важно поскорее вернуться в лагерь и успокоить ребят. И пусть в деревне все узнают, что они остаются в усадьбе. И председатель пусть узнает. А то их уже считают какими-то преступниками.
– Тебе чего? – спросил он на ходу у Миши, когда тот обратился к нему.
Миша пошел с ним рядом и начал рассказывать свое дело. Но секретаря все время останавливали, иногда он останавливался сам, окликал кого-нибудь и в конце концов объявил, что ничего не понял.
– Ничего я, брат, не понял. Сядем-ка здесь, и расскажи все по порядку.
Они уселись на подоконнике, Миша снова рассказал все по порядку. На этот раз секретарь понял и сказал:
– С убийством этого крестьянина разберутся и без вас. И уже разбираются. Что касается усадьбы, музея, птицы – это все выдумки, романтика. – Он презрительно покрутил в воздухе рукой. – Начитался ты приключенческих романов. Все вы, молодые, любите тайны, приключения и прочее такое. А ничего такого прочего нет. Есть старая усадьба, бывшие хозяева держатся за нее, не хотят отдавать под детдом, а Серов воображает себя ценителем древностей и объективно помогает бывшим помещикам. Я в курсе дела. У меня был директор московского детдома. Мы ему обещали помочь и поможем. Усадьбу они получат. А тайны и все прочее – ерунда! Что же касается вашего отряда, то Серов слишком много берет на себя. Нашелся хозяин! Если ваши ребята в чем-нибудь виноваты, то ты как вожатый будешь за это отвечать. Но не перед Серовым, а перед комсомолом. Вот как стоит вопрос. А теперь сам скажи: какую положительную работу вы проделали и какие ошибки, с твоей точки зрения, допустили?
Миша перечислил все положительное, что они проделали в деревне. К ошибкам же и недостаткам он отнес побег Игоря и Севы.
– В общем, все у вас хорошо, даже ошибки и те хорошие, – сказал секретарь.
– Я говорю так, как есть! – обиделся Миша. – Мне незачем врать. Мне Серов советовал не ходить в губком, советовал уехать с отрядом, но я ведь сам пришел, меня никто не заставлял.
– Ладно. – Секретарь встал. – Парень ты, видно, хороший, и я тебе верю. Оставайтесь на месте и никуда не переезжайте. Никуда! И работу в деревне продолжайте. А ребят своих подтяни, дисциплина должна быть.
– А если Серов опять прикажет убираться? – спросил Миша.
– Пусть приказывает сколько угодно, – беззаботно ответил секретарь, – вы ему не подчиняетесь. Хватит ему головотяпствовать. В случае чего сошлись на меня. А с заметками в газете мы разберемся. Понял? Ну и катись! Без тебя дел вагон.
«Боевой парень! – подумал Миша про секретаря, выйдя из губкома. – Хорошо я сделал, что пошел к нему. Какой стыд! Чуть было Серова не испугался! Если бы я послушался Серова, то никогда бы в жизни себе этого не простил…»
Точно гора свалилась с Мишиных плеч.
Все ясно, все понятно, все честно сделано.
Ребят, конечно, надо подтянуть, надо положить конец разболтанности, распущенности, дурацким играм в «зелень», всем этим Генкиным штучкам, но отряд остается на месте и доведет до конца все начатые дела.
Как здорово он все провернул!
Миша шагал по улице, гордо выпятив грудь. Теперь ребята докажут свое! Раз они остаются здесь, то всё сумеют сделать.
Надо бы еще зайти к следователю, узнать насчет Николая. Но это потом… А сейчас важно поскорее вернуться в лагерь и успокоить ребят. И пусть в деревне все узнают, что они остаются в усадьбе. И председатель пусть узнает. А то их уже считают какими-то преступниками.
Глава 47
Опять в музее
Славка дожидался Мишу у музея.
– Ну как? – спросил он.
– Все в порядке, – ответил Миша. – Серов, конечно, и слушать ни о чем не хотел. Уговаривал меня свернуть лагерь. А я ни в какую. Пошел в губком комсомола, поговорил с секретарем. Он велел нам оставаться и не двигаться с места.
– Прямо так, без проверки?
– Что проверять? Не бюрократ же он! Я ему все честно рассказал. А Серова он сам хорошо знает, знает, что это за тип. В общем, мы остаемся. Что у тебя? Видел «графиню»?
Славка оглянулся по сторонам, таинственно округлил глаза:
– Я пошел в музей, прямо в отдел быта помещика, про который ты рассказывал…
– А лодочник?
– Лодочник ушел. Я как раз этим моментом и воспользовался… Хорошо. Стою я в комнате, смотрю – «графиня» идет. Я сделал вид, что разглядываю старинные костюмы. Народу в музее никого. Она медленно прошла мимо меня. И хотя я стоял к ней боком, почти спиной, я заметил, что она подозрительно посмотрела на меня. Я продолжаю стоять. Она прошла вперед, потом снова появилась в этом коридоре. Я перешел к другому шкафу. Она опять посмотрела очень нетерпеливо и подозрительно и прошла. Я ей мешал. Тогда я спрятался за портьеру. Немножко там было страшновато и ужасно пыльно…
– Пыльно – я понимаю, а почему страшновато?
– А вдруг бы старуха проверила, нет ли кого за портьерой.
– Ну и что, съела бы?
– Конечно бы, не съела, но неудобно. А кроме того, я боялся чихнуть: пыль страшная, а когда боишься чихнуть, то обязательно чихнешь… Так вот. Стою я за портьерой и в щелочку все вижу. Старуха опять возвращается, смотрит, нет ли кого, и остается. Сначала она сделала вид, что рассматривает шкафы, а потом подошла к канату – знаешь, который отгораживает обстановку…
– Знаю, знаю…
– Она подняла канат и подошла к бронзовой птице. Что она там делала, я не видел, она стояла ко мне спиной и загораживала птицу. И пробыла возле нее ну буквально минуту. Мне, естественно, показалось, что она пробыла очень долго, но на самом деле не больше минуты. Потом вышла обратно, повесила канат на место и ушла.
– Теперь ясно, – решительно сказал Миша, – в бронзовой птице – тайник. Вот что в бронзовой птице.
– И знаешь, – продолжал Славка, – там висит таблица – генеалогия графов. И видно, что они были в родстве с Демидовыми.
– Сейчас не это важно, – сказал Миша, – не Демидовы. Сейчас главное – тайник. Пошли!
– Куда?
– В музей. Посмотрим еще раз бронзовую птицу.
Мальчики вошли в музей и медленно, небрежно, так, чтобы их ни в чем не заподозрил служитель, прошли сквозь анфиладу комнат. Всегда, когда делаешь что-либо тайно, кажется, что тебя подозревают. Так и сейчас. Мише казалось, что служитель уселся на стуле у входа нарочно, чтобы следить за ними.
Дожидаясь, пока он уйдет, мальчики рассматривали экспонаты. Сторож дремал на своем табурете. Он клевал носом и через равные промежутки времени встряхивал головой.
Наконец сторож встряхнулся окончательно, сонными глазами посмотрел по сторонам, поднялся и побрел по комнатам.
Славка стоял в коридоре, готовый предупредить Мишу о малейшей опасности, Миша прошел в глубь отделения, решительно снял канат… как вдруг Славка подал ему знак. Миша быстро повесил канат обратно и отвернулся к стене, делая вид, что рассматривает картинки, изображающие быт помещиков XVIII столетия.
Подошли две девицы студенческого вида, в очках, коротко подстриженные. Вскидывая глаза на развешанные на стенах экспонаты, они что-то записывали в записные книжки, не обращая на мальчиков никакого внимания. Пришлось ждать, пока они пройдут коридор и завернут за угол. Наконец они исчезли. Миша снова взялся за канат, но появился сторож. Он шел, шаркая огромными рваными валенками, и меланхолически смахивал тряпкой пыль со всего, что попадалось ему на пути. А так как шел он по коридору, никуда не сворачивая, то на его пути мало что попадалось. Мальчики опять сделали вид, что внимательно рассматривают экспонаты. Для конспирации Миша рассказывал Славке о крестьянской реформе 1861 года. Весной он писал о ней домашнюю работу, но многое позабыл, и его речь представляла набор следующих слов: надел, выкуп, Столыпин, дореформенная Россия, послереформенная Россия, компенсация, отруба, община, эксплуатация… Произносил он эти слова очень громко, и сторож попросил его объяснять потише.
Наконец сторож прошаркал за угол. Славка стал на свой пост. Миша поднял канат, подошел к бронзовой птице и начал ее ощупывать, отыскивая тайник. Но никаких признаков тайника он не нашел. Тогда он стал потихоньку трогать то голову птицы, то ее крылья, шею, лапы, пытаясь установить, что в ней отворачивается или открывается. Но ничего не открывалось и не отворачивалось. Миша крутил, дергал, нажимал, ничего не получалось. Тогда он попробовал приподнять ее – может быть, тайник в подставке. Но птица оказалась наглухо приделанной к подставке.
Раздался звонок. Музей закрывался.
Миша лихорадочно дергал птицу, но безрезультатно.
Славка опять сделал предупреждающий знак. Миша едва успел выскочить за канат. Шли девицы…
Когда они прошли, Миша снова поднял канат, но Славка опять подал знак. Да и Миша сам услышал шаркающие шаги сторожа.
– Закрывается, – сказал сторож и встал, ожидая, пока мальчики выйдут.
Им ничего не оставалось, как направиться к выходу.
Охая и вздыхая, сторож закрыл за ними дверь.
– Ну как? – спросил он.
– Все в порядке, – ответил Миша. – Серов, конечно, и слушать ни о чем не хотел. Уговаривал меня свернуть лагерь. А я ни в какую. Пошел в губком комсомола, поговорил с секретарем. Он велел нам оставаться и не двигаться с места.
– Прямо так, без проверки?
– Что проверять? Не бюрократ же он! Я ему все честно рассказал. А Серова он сам хорошо знает, знает, что это за тип. В общем, мы остаемся. Что у тебя? Видел «графиню»?
Славка оглянулся по сторонам, таинственно округлил глаза:
– Я пошел в музей, прямо в отдел быта помещика, про который ты рассказывал…
– А лодочник?
– Лодочник ушел. Я как раз этим моментом и воспользовался… Хорошо. Стою я в комнате, смотрю – «графиня» идет. Я сделал вид, что разглядываю старинные костюмы. Народу в музее никого. Она медленно прошла мимо меня. И хотя я стоял к ней боком, почти спиной, я заметил, что она подозрительно посмотрела на меня. Я продолжаю стоять. Она прошла вперед, потом снова появилась в этом коридоре. Я перешел к другому шкафу. Она опять посмотрела очень нетерпеливо и подозрительно и прошла. Я ей мешал. Тогда я спрятался за портьеру. Немножко там было страшновато и ужасно пыльно…
– Пыльно – я понимаю, а почему страшновато?
– А вдруг бы старуха проверила, нет ли кого за портьерой.
– Ну и что, съела бы?
– Конечно бы, не съела, но неудобно. А кроме того, я боялся чихнуть: пыль страшная, а когда боишься чихнуть, то обязательно чихнешь… Так вот. Стою я за портьерой и в щелочку все вижу. Старуха опять возвращается, смотрит, нет ли кого, и остается. Сначала она сделала вид, что рассматривает шкафы, а потом подошла к канату – знаешь, который отгораживает обстановку…
– Знаю, знаю…
– Она подняла канат и подошла к бронзовой птице. Что она там делала, я не видел, она стояла ко мне спиной и загораживала птицу. И пробыла возле нее ну буквально минуту. Мне, естественно, показалось, что она пробыла очень долго, но на самом деле не больше минуты. Потом вышла обратно, повесила канат на место и ушла.
– Теперь ясно, – решительно сказал Миша, – в бронзовой птице – тайник. Вот что в бронзовой птице.
– И знаешь, – продолжал Славка, – там висит таблица – генеалогия графов. И видно, что они были в родстве с Демидовыми.
– Сейчас не это важно, – сказал Миша, – не Демидовы. Сейчас главное – тайник. Пошли!
– Куда?
– В музей. Посмотрим еще раз бронзовую птицу.
Мальчики вошли в музей и медленно, небрежно, так, чтобы их ни в чем не заподозрил служитель, прошли сквозь анфиладу комнат. Всегда, когда делаешь что-либо тайно, кажется, что тебя подозревают. Так и сейчас. Мише казалось, что служитель уселся на стуле у входа нарочно, чтобы следить за ними.
Дожидаясь, пока он уйдет, мальчики рассматривали экспонаты. Сторож дремал на своем табурете. Он клевал носом и через равные промежутки времени встряхивал головой.
Наконец сторож встряхнулся окончательно, сонными глазами посмотрел по сторонам, поднялся и побрел по комнатам.
Славка стоял в коридоре, готовый предупредить Мишу о малейшей опасности, Миша прошел в глубь отделения, решительно снял канат… как вдруг Славка подал ему знак. Миша быстро повесил канат обратно и отвернулся к стене, делая вид, что рассматривает картинки, изображающие быт помещиков XVIII столетия.
Подошли две девицы студенческого вида, в очках, коротко подстриженные. Вскидывая глаза на развешанные на стенах экспонаты, они что-то записывали в записные книжки, не обращая на мальчиков никакого внимания. Пришлось ждать, пока они пройдут коридор и завернут за угол. Наконец они исчезли. Миша снова взялся за канат, но появился сторож. Он шел, шаркая огромными рваными валенками, и меланхолически смахивал тряпкой пыль со всего, что попадалось ему на пути. А так как шел он по коридору, никуда не сворачивая, то на его пути мало что попадалось. Мальчики опять сделали вид, что внимательно рассматривают экспонаты. Для конспирации Миша рассказывал Славке о крестьянской реформе 1861 года. Весной он писал о ней домашнюю работу, но многое позабыл, и его речь представляла набор следующих слов: надел, выкуп, Столыпин, дореформенная Россия, послереформенная Россия, компенсация, отруба, община, эксплуатация… Произносил он эти слова очень громко, и сторож попросил его объяснять потише.
Наконец сторож прошаркал за угол. Славка стал на свой пост. Миша поднял канат, подошел к бронзовой птице и начал ее ощупывать, отыскивая тайник. Но никаких признаков тайника он не нашел. Тогда он стал потихоньку трогать то голову птицы, то ее крылья, шею, лапы, пытаясь установить, что в ней отворачивается или открывается. Но ничего не открывалось и не отворачивалось. Миша крутил, дергал, нажимал, ничего не получалось. Тогда он попробовал приподнять ее – может быть, тайник в подставке. Но птица оказалась наглухо приделанной к подставке.
Раздался звонок. Музей закрывался.
Миша лихорадочно дергал птицу, но безрезультатно.
Славка опять сделал предупреждающий знак. Миша едва успел выскочить за канат. Шли девицы…
Когда они прошли, Миша снова поднял канат, но Славка опять подал знак. Да и Миша сам услышал шаркающие шаги сторожа.
– Закрывается, – сказал сторож и встал, ожидая, пока мальчики выйдут.
Им ничего не оставалось, как направиться к выходу.
Охая и вздыхая, сторож закрыл за ними дверь.
Глава 48
Снова лодочник
На улице уже темнело. Тяжелый выпал денек! Но зато сколько сделано! Отстояли лагерь – раз. Установили, что лодочник следит за «графиней», – два. Обнаружили, что старуха пользуется бронзовой птицей в музее как тайником. Тайника они не открыли, но это дело времени. Еще одна-другая попытка, и они его откроют.
Правда, они опоздали на поезд. Вечерний уже ушел, придется дожидаться утреннего. Но это мелочь. Ведь лето. Они могут переночевать под любым кустом.
Оживленно обсуждая события сегодняшнего дня, мальчики дошли до угла и остановились. Миша предложил пойти в городской парк и переночевать там на скамейках.
– Неудобно, – возразил Славка, – ведь мы не бродяги.
– Что ты предлагаешь?
– Переночевать на вокзале.
– Во-первых, там противно, а во-вторых, не пустят. А если тебе не хочется в парке, то пойдем к собору. Возле него садик, мы и переспим…
– Ладно, – согласился Славка.
Мальчики повернулись и… застыли на месте. Перед ними стоял лодочник…
– Ба! – сказал лодочник, улыбаясь своей противной улыбкой. – Привет старым знакомым!
– Здравствуйте, – ответил Славка, вежливый даже по отношению к человеку, которого сам вывалил из лодки.
Миша промолчал, исподлобья поглядывая на лодочника.
– Гуляли? – продолжая улыбаться, спросил лодочник.
– А вам какое дело! – огрызнулся Миша.
Лодочник неодобрительно качнул головой:
– Ай-ай-ай… Зачем так грубо?! Вижу – земляки. Как не подойти. Или вы обижаетесь на меня?
– Ни на что мы не обижаемся, – проворчал Миша.
– А я думал, обижаетесь. И напрасно. Не вам надо обижаться, а мне. В реке искупали, а вот видите, не обижаюсь.
И он засмеялся одним ртом, в то время как глаза его продолжали настороженно смотреть на мальчиков.
– Обратно в лагерь?
– Да.
– Так ведь поезда кончились.
– Есть добавочный, ночной, – соврал Миша.
– Вот как? – притворно удивился лодочник. – А я и не знал. Думал, придется в городе ночевать. Отлично! Значит, уеду.
И вместе с Мишей и Славкой зашагал к вокзалу.
Мальчики не знали, как от него избавиться. Но, кроме вокзала, им некуда было идти. А ночного поезда нет. Да они все равно не поехали бы с лодочником. Шагай с ним ночью по лесу от полустанка к лагерю. Еще зарежет по дороге…
Тускло освещенный вокзал был пуст, только несколько пассажиров дремали на деревянных скамейках с высокими спинками, придерживая во сне руками узлы, мешки, чемоданы.
– Поезда, оказывается, нет, – сказал лодочник, тонкой усмешкой показывая, что ребята его напрасно обманывали: он хорошо знал, что поезда не будет.
– Значит, нет, – невозмутимо ответил Миша, усаживаясь на скамейке.
Рядом с ним сел и Славка.
– Что-то надо придумать, – с деланной озабоченностью проговорил лодочник. – Вот что: здесь поблизости живут мои знакомые, пойдемте. Они с удовольствием пустят нас переночевать.
– Нам и здесь хорошо, – решительно ответил Миша.
Лодочник убеждал их пойти с ним, то суля сытный ужин и мягкую постель, то угрожая тем, что все равно в двенадцать часов вокзал закроют и им придется ночевать на улице.
Но мальчики отказались наотрез, и было ясно, что они не сдвинутся с места.
Лодочник без них тоже не уходил.
Часы пробили девять, потом десять, одиннадцать, Дмитрий Петрович расспрашивал их об отряде, о лагере, но мальчики, привалившись к жестким деревянным спинкам сидений, дремали или делали вид, что дремлют.
Изредка грохотали на путях скорые поезда и товарные составы. За большими окнами на платформе мелькали красные и зеленые огоньки, качались белые огни ручных фонарей. Слышались резкие свистки кондукторов, им отвечали протяжные гудки паровозов. В двенадцать часов служитель в черном неуклюжем пальто обошел зал, встряхивая за плечо дремлющих пассажиров и предлагая им очистить зал. Но никто не поднялся с места. А милиционер отвернулся в сторону, делая вид, что это его не касается.
Так прошло несколько томительных часов. Сквозь дремоту мальчики чувствовали на себе неусыпный взгляд лодочника. Он то сидел, то прохаживался по залу, выходил на площадь, на платформу, возвращался, но мальчики понимали, что он ни на минуту не выпускает их из виду.
Часы еще не показывали четырех, а уже за окном начало быстро светлеть. Сразу стали видны люди на платформе, смазчики, весовщики…
Вокзал постепенно заполнялся пассажирами. Рабочий поезд, которым мальчики могли доехать до своей станции, отходил в шесть часов. Впрочем, они не собирались уезжать: охота им ехать вместе с лодочником! Через час будет еще поезд, они и уедут.
Часовая стрелка приближалась к шести. Лодочник становился все беспокойнее. Скрытый высокой спинкой сидений, он следил за входной дверью, иногда вставал и через окно смотрел на привокзальную площадь.
– «Графиню» дожидается, – тихо сказал Славка.
– Точно, – подтвердил Миша.
Появилась «графиня». Она пересекла зал и вышла на платформу. Лодочник незаметно последовал за ней. Наверно, чтобы увидеть, в какой вагон она сядет.
Вскоре лодочник вернулся:
– Поехали, ребята! Есть у вас обратные билеты?
– Они нам не нужны, – ответил Миша.
– Зайцы, – рассмеялся лодочник.
Раздался первый звонок.
– Мы не едем. У нас дела, – сказал Славка.
Лодочник нахмурился, исподлобья посмотрел на ребят:
– Как это не едете?.. Почему?
– Не едем, и всё, – сказал Миша. – И вообще, какое ваше дело? Чего вы к нам пристали? Вам нужно – и поезжайте!
Лодочник стоял с нахмуренным лицом.
Раздался второй звонок.
– Дело ваше!
Лодочник повернулся и пошел на перрон.
Правда, они опоздали на поезд. Вечерний уже ушел, придется дожидаться утреннего. Но это мелочь. Ведь лето. Они могут переночевать под любым кустом.
Оживленно обсуждая события сегодняшнего дня, мальчики дошли до угла и остановились. Миша предложил пойти в городской парк и переночевать там на скамейках.
– Неудобно, – возразил Славка, – ведь мы не бродяги.
– Что ты предлагаешь?
– Переночевать на вокзале.
– Во-первых, там противно, а во-вторых, не пустят. А если тебе не хочется в парке, то пойдем к собору. Возле него садик, мы и переспим…
– Ладно, – согласился Славка.
Мальчики повернулись и… застыли на месте. Перед ними стоял лодочник…
– Ба! – сказал лодочник, улыбаясь своей противной улыбкой. – Привет старым знакомым!
– Здравствуйте, – ответил Славка, вежливый даже по отношению к человеку, которого сам вывалил из лодки.
Миша промолчал, исподлобья поглядывая на лодочника.
– Гуляли? – продолжая улыбаться, спросил лодочник.
– А вам какое дело! – огрызнулся Миша.
Лодочник неодобрительно качнул головой:
– Ай-ай-ай… Зачем так грубо?! Вижу – земляки. Как не подойти. Или вы обижаетесь на меня?
– Ни на что мы не обижаемся, – проворчал Миша.
– А я думал, обижаетесь. И напрасно. Не вам надо обижаться, а мне. В реке искупали, а вот видите, не обижаюсь.
И он засмеялся одним ртом, в то время как глаза его продолжали настороженно смотреть на мальчиков.
– Обратно в лагерь?
– Да.
– Так ведь поезда кончились.
– Есть добавочный, ночной, – соврал Миша.
– Вот как? – притворно удивился лодочник. – А я и не знал. Думал, придется в городе ночевать. Отлично! Значит, уеду.
И вместе с Мишей и Славкой зашагал к вокзалу.
Тускло освещенный вокзал был пуст, только несколько пассажиров дремали на деревянных скамейках с высокими спинками, придерживая во сне руками узлы, мешки, чемоданы.
– Поезда, оказывается, нет, – сказал лодочник, тонкой усмешкой показывая, что ребята его напрасно обманывали: он хорошо знал, что поезда не будет.
– Значит, нет, – невозмутимо ответил Миша, усаживаясь на скамейке.
Рядом с ним сел и Славка.
– Что-то надо придумать, – с деланной озабоченностью проговорил лодочник. – Вот что: здесь поблизости живут мои знакомые, пойдемте. Они с удовольствием пустят нас переночевать.
– Нам и здесь хорошо, – решительно ответил Миша.
Лодочник убеждал их пойти с ним, то суля сытный ужин и мягкую постель, то угрожая тем, что все равно в двенадцать часов вокзал закроют и им придется ночевать на улице.
Но мальчики отказались наотрез, и было ясно, что они не сдвинутся с места.
Лодочник без них тоже не уходил.
Часы пробили девять, потом десять, одиннадцать, Дмитрий Петрович расспрашивал их об отряде, о лагере, но мальчики, привалившись к жестким деревянным спинкам сидений, дремали или делали вид, что дремлют.
Изредка грохотали на путях скорые поезда и товарные составы. За большими окнами на платформе мелькали красные и зеленые огоньки, качались белые огни ручных фонарей. Слышались резкие свистки кондукторов, им отвечали протяжные гудки паровозов. В двенадцать часов служитель в черном неуклюжем пальто обошел зал, встряхивая за плечо дремлющих пассажиров и предлагая им очистить зал. Но никто не поднялся с места. А милиционер отвернулся в сторону, делая вид, что это его не касается.
Так прошло несколько томительных часов. Сквозь дремоту мальчики чувствовали на себе неусыпный взгляд лодочника. Он то сидел, то прохаживался по залу, выходил на площадь, на платформу, возвращался, но мальчики понимали, что он ни на минуту не выпускает их из виду.
Часы еще не показывали четырех, а уже за окном начало быстро светлеть. Сразу стали видны люди на платформе, смазчики, весовщики…
Вокзал постепенно заполнялся пассажирами. Рабочий поезд, которым мальчики могли доехать до своей станции, отходил в шесть часов. Впрочем, они не собирались уезжать: охота им ехать вместе с лодочником! Через час будет еще поезд, они и уедут.
Часовая стрелка приближалась к шести. Лодочник становился все беспокойнее. Скрытый высокой спинкой сидений, он следил за входной дверью, иногда вставал и через окно смотрел на привокзальную площадь.
– «Графиню» дожидается, – тихо сказал Славка.
– Точно, – подтвердил Миша.
Появилась «графиня». Она пересекла зал и вышла на платформу. Лодочник незаметно последовал за ней. Наверно, чтобы увидеть, в какой вагон она сядет.
Вскоре лодочник вернулся:
– Поехали, ребята! Есть у вас обратные билеты?
– Они нам не нужны, – ответил Миша.
– Зайцы, – рассмеялся лодочник.
Раздался первый звонок.
– Мы не едем. У нас дела, – сказал Славка.
Лодочник нахмурился, исподлобья посмотрел на ребят:
– Как это не едете?.. Почему?
– Не едем, и всё, – сказал Миша. – И вообще, какое ваше дело? Чего вы к нам пристали? Вам нужно – и поезжайте!
Лодочник стоял с нахмуренным лицом.
Раздался второй звонок.
– Дело ваше!
Лодочник повернулся и пошел на перрон.
Глава 49
Полезный больной
Отряд ликовал. Не удалось их выгнать отсюда! Авторитет Миши вырос неизмеримо… Всем казалось, что он совершил нечто героическое: ездил в город, разговаривал в разных учреждениях… И с ним посчитались, как с настоящим, взрослым вожатым.
Вырос Миша и в собственных глазах. В отношении к ребятам у него появилась этакая добродушная покровительственность. Подражая Коле Севостьянову, он, разговаривая с ними, снисходительно улыбался, как улыбаются взрослые милому ребячеству детей. Он уже не спорил, не горячился, а терпеливо разъяснял тот или иной вопрос, именно так, как взрослые объясняют что-либо детям. При этом он покровительственно обнимал своего собеседника за плечи, как всегда делал Коля Севостьянов. Правда, Коля делал это с высоты своего большого роста, но Мише казалось, что и у него неплохо получается.
Впрочем, не всем так казалось.
Зина Круглова отозвала в лес Генку и Славку и с тревогой сказала:
– Ребята, вы заметили, что с Мишей делается?
Генка и Славка поникли головами: они заметили, что делается с Мишей.
– Он задается, строит из себя большого начальника, – сказал Генка.
– У него появились элементы «вождизма», – добавил Славка.
– Но ведь он может оторваться от коллектива! – с ужасом проговорила Зина.
– Очень даже просто, – подтвердил Генка.
– «Вождизм» всегда приводит к отрыву от коллектива, – изрек Славка.
– Надо что-то делать, – в страшном волнении сказала Зина. – Мы не можем допустить, чтобы он на наших глазах погиб для общего дела. Его надо спасти.
Ребята задумались. Спасти, конечно, надо, но как?
– Может быть, поговорить с ним? – предложил Славка. – Объяснить ему, куда он катится.
Генка отрицательно замотал головой:
– Не послушает он тебя. Скажет, что это у него стиль руководства. Нет! Нужны сильные средства. Надо ударить так, чтобы сразу очухался. Тогда подействует.
– Что же ты предлагаешь?
– Поставить вопрос на комсомольском собрании.
– Сразу выносить на собрание? Давайте сначала поговорим с ним. А уж если не исправится, тогда вынесем на собрание…
Так ребята и решили. Но Миша ничего не знал об их разговоре и продолжал вести себя по-прежнему.
Со взрослыми он держался степенно, с сознанием собственного достоинства. Правда, и председатель сельсовета, и крестьяне не знали о его разговоре с секретарем губкома комсомола, но то, что Миша не подчинился приказу Серова, а Серов не настаивал на своем распоряжении, свидетельствовало, что за отрядом стоит какая-то сила и выселить отряд отсюда не так просто.
И в отряде дела шли как нельзя лучше. Происшествий почти никаких. Только вот Сева расхворался самым серьезным образом.
У него болела голова, першило в горле, ему было трудно глотать и даже дышать. Термометр показывал тридцать девять и девять десятых градуса.
Бяшка, известный знаток медицины (его мать служила в амбулатории няней), велел Севе открыть рот, посмотрел и объявил, что у Севы ангина.
– Краснота и вообще все распухло, – сказал Бяшка. – У тебя гланды вырезали?
Сева отрицательно закачал головой.
– Может быть, тебе маленькому вырезали, а ты забыл?
Но Сева категорически отрицал это обстоятельство.
Бяшка снова посмотрел ему в рот и объявил, что миндалины действительно на месте, но сильно распухли и их необходимо удалить.
– В медицине существуют два направления, – сказал Бяшка, – одно за удаление миндалин, другое – за прижигание. Я сторонник первого.
Севу укрыли несколькими одеялами, дали горячего чая с добавочной конфетой и начали думать, что делать дальше.
В таком состоянии везти Севу в Москву опасно. До больницы не дойдет. Лошадь председатель теперь не даст. И Миша решил послать доктору записку с просьбой приехать в лагерь. Ведь ездит он к тяжелобольным. И лошадь в больнице есть.
Доктор приехал на маленьких открытых дрожках. В них была запряжена огромная лошадь, настоящий московский ломовой битюг. Доктор, высокий, толстый, со своей взлохмаченной бородой и в пенсне с перекинутой за ухо черной ниткой, выглядел верхом на дрожках очень смешно. Казалось, что он двигается вслед за битюгом, только держась за вожжи, и зажал между ног крохотные дрожки.
Вырос Миша и в собственных глазах. В отношении к ребятам у него появилась этакая добродушная покровительственность. Подражая Коле Севостьянову, он, разговаривая с ними, снисходительно улыбался, как улыбаются взрослые милому ребячеству детей. Он уже не спорил, не горячился, а терпеливо разъяснял тот или иной вопрос, именно так, как взрослые объясняют что-либо детям. При этом он покровительственно обнимал своего собеседника за плечи, как всегда делал Коля Севостьянов. Правда, Коля делал это с высоты своего большого роста, но Мише казалось, что и у него неплохо получается.
Впрочем, не всем так казалось.
Зина Круглова отозвала в лес Генку и Славку и с тревогой сказала:
– Ребята, вы заметили, что с Мишей делается?
Генка и Славка поникли головами: они заметили, что делается с Мишей.
– Он задается, строит из себя большого начальника, – сказал Генка.
– У него появились элементы «вождизма», – добавил Славка.
– Но ведь он может оторваться от коллектива! – с ужасом проговорила Зина.
– Очень даже просто, – подтвердил Генка.
– «Вождизм» всегда приводит к отрыву от коллектива, – изрек Славка.
– Надо что-то делать, – в страшном волнении сказала Зина. – Мы не можем допустить, чтобы он на наших глазах погиб для общего дела. Его надо спасти.
Ребята задумались. Спасти, конечно, надо, но как?
– Может быть, поговорить с ним? – предложил Славка. – Объяснить ему, куда он катится.
Генка отрицательно замотал головой:
– Не послушает он тебя. Скажет, что это у него стиль руководства. Нет! Нужны сильные средства. Надо ударить так, чтобы сразу очухался. Тогда подействует.
– Что же ты предлагаешь?
– Поставить вопрос на комсомольском собрании.
– Сразу выносить на собрание? Давайте сначала поговорим с ним. А уж если не исправится, тогда вынесем на собрание…
Так ребята и решили. Но Миша ничего не знал об их разговоре и продолжал вести себя по-прежнему.
Со взрослыми он держался степенно, с сознанием собственного достоинства. Правда, и председатель сельсовета, и крестьяне не знали о его разговоре с секретарем губкома комсомола, но то, что Миша не подчинился приказу Серова, а Серов не настаивал на своем распоряжении, свидетельствовало, что за отрядом стоит какая-то сила и выселить отряд отсюда не так просто.
И в отряде дела шли как нельзя лучше. Происшествий почти никаких. Только вот Сева расхворался самым серьезным образом.
У него болела голова, першило в горле, ему было трудно глотать и даже дышать. Термометр показывал тридцать девять и девять десятых градуса.
Бяшка, известный знаток медицины (его мать служила в амбулатории няней), велел Севе открыть рот, посмотрел и объявил, что у Севы ангина.
– Краснота и вообще все распухло, – сказал Бяшка. – У тебя гланды вырезали?
Сева отрицательно закачал головой.
– Может быть, тебе маленькому вырезали, а ты забыл?
Но Сева категорически отрицал это обстоятельство.
Бяшка снова посмотрел ему в рот и объявил, что миндалины действительно на месте, но сильно распухли и их необходимо удалить.
– В медицине существуют два направления, – сказал Бяшка, – одно за удаление миндалин, другое – за прижигание. Я сторонник первого.
Севу укрыли несколькими одеялами, дали горячего чая с добавочной конфетой и начали думать, что делать дальше.
В таком состоянии везти Севу в Москву опасно. До больницы не дойдет. Лошадь председатель теперь не даст. И Миша решил послать доктору записку с просьбой приехать в лагерь. Ведь ездит он к тяжелобольным. И лошадь в больнице есть.
Доктор приехал на маленьких открытых дрожках. В них была запряжена огромная лошадь, настоящий московский ломовой битюг. Доктор, высокий, толстый, со своей взлохмаченной бородой и в пенсне с перекинутой за ухо черной ниткой, выглядел верхом на дрожках очень смешно. Казалось, что он двигается вслед за битюгом, только держась за вожжи, и зажал между ног крохотные дрожки.